* * *
Когда она вынырнула оттуда, как со дна колодца, белёсый солнечный луч уже расчертил край земли на востоке: прошёлся по верхушке леса, скрывающей далёкие предгорья, заскользил по заброшенному овину, колодезному журавлю, занавеси на окнах — да и ткнулся прямо Ланке в лицо. Она широко раскрыла глаза, откидывая остатки сна. Потолок хаты показался низким и постаревшим от времени. Она зябко закуталась в шерстяной платок, тронула холодный пол босыми ступнями. Дом наконец-то замолчал, печь мирно дремала под вышитыми полотенцами и одеялами — и Ланка прокралась к окну. Распахнула створки, вглядываясь, как ползёт туман по зеленому пшеничному полю. Маленькие духи всё ещё были там: белые, полупрозрачные, едва заметные человеческому глазу. Ланка ахнула: видимо, они работали всю ночь, один за другим поднимая пригнувшиеся к земле колосья. Часть поля уже была высушена от воды — даже роса не мерцала на молодых стебельках. Ланка вновь вслушалась, пытаясь различить незнакомое наречие, на котором те говорили — но ночной холод унёс с собой и весёлый разговор подветричков, растащив его по полю оставшимися клочьями тумана. Ланка поскорее отвела глаза. Не смотреть. Главное — не смотреть.* * *
Не смотреть оказалось сложно. Ланка шла к колодцу, опуская глаза — как назло, кончилась вода в большой деревянной бочке. Соседи переговаривались между собой, косясь на неё с опаской. Она вжала голову в плечи, отчего коромысло легло на них ещё болезненнее. Шепот — теперь уже не ветровой, а человеческий — шёл за ней по пятам. — Правильно говорит Степанида… От таких добра не жди. Ланка, уже уходившая от колодезного журавля, замерла. Степанида, кузнецова жена, зашикала на соседку и отвела глаза в сторону. Ланка поёжилась. Сколько бабкиных ниток на эту Степаниду перевела — где дом оградить, где огонь в печи, уставший от пламени из горна, задобрить — а всё равно ничего хорошего от неё не услышала. Только и знала она, как соседок растравливать на неё, ведьмину внучку. Эх, была бы с ней бабушка — уж никто бы… Нет. И лучше не стало бы. Ланка вздрогнула, вспомнив, кто был виновен в том, что четыре года назад на краю деревни появилась сгоревшая поляна, поросшая крупным — таким, какой никогда не растёт на обычной земле, только на пожарищах — иван-чаем. Она стиснула коромысло покрепче. Неимоверным усилием заставила себя выпрямить спину. Ступила вперед, стараясь не шагать слишком быстро — бежать хочется, но нельзя, нельзя. Нельзя показывать страха, ведь тогда её подворье покроют крупные красные цветы — точно такие же, как на поляне, где сожгли бабушку.* * *
Дорога домой показалась быстрее, чем она была к деревенскому колодцу. Сорные травы росли по краям тропы, ведущей за околицу. Ланка, выдохнув, зашагала быстрее, стараясь не расплескать воду. Поле, зелёное в ещё не сошедшем утреннем тумане, билось под цепкими лапами подветричков. Ланка взмолилась про себя, чтобы они поторапливались — если пшеница не встанет, у неё будет беда. Ноги запнулись о кучку соломы, лежащую на дороге. Ланка удивлённо подняла взгляд: вся земля была устлана соломенными стеблями, словно те сыпались с проезжавшей телеги. Но в утренней грязи не было видно ни следов колёс, ни отпечатков лошадиных копыт. Ланка нехорошо задышала, глядя, как соломенный след уходит прямо в сторону её хаты. Ближе к дому сухой травы было всё больше и больше, и тело, до этого уставшее от тяжкой ноши на плечах, само понесло её вперёд. У калитки Ланка замерла. Неслышно отставила вёдра, прислушалась и принюхалась, набирая пальцами воздух так, словно сучила нить. Во дворе пахло прелой травой, трухой и влажной от времени древесиной. Спертый, чужой запах наполнял ведьмин двор до краёв. Соломенный след тянулся прямо по крыльцу и — Ланка ахнула — заходил в хату. Дверь была приотворена. Ланка вытащила из-за пояса нить. Подумала, отцепила коромысло от ведер и перекинула его на одно плечо. Потом выпрямилась. Ведьма должна быть вежливой с приходящими духами. С теми из них, кто забирается в её дом без спроса, вежливой быть вовсе не обязательно. Она зашагала по сухим стебелькам в дом, отмечая про себя присутствие чужого духа. Не ветра — тот не пах прелью и гнилью залежавшихся трав, и не лешего — тот даже близко не подходил к деревенской околице. Ланка уставилась в черноту приоткрытого дверного проёма — и дёрнула дверь на себя, внутренне готовясь если не драться, то хотя бы припугнуть незваных гостей. Всё внутри было завалено соломой: она лежала по полкам, по сундукам, скапливалась целыми стогами в углах дома. Ланка приподняла бровь. Прислушалась. Пригляделась к дальнему углу, хмыкнула — и потыкала кончиком коромысла в одну из соломенных кучек. Кучка зашевелилась — на Ланку уставились чёрные глаза-провалы — приподнялась, всплеснула руками-веточками и заскрежетала вязким шелестящим голосом: — Тётенька ведьма… — Ты! — ахнула Ланка. Руки как-то сами опустили коромысло, словно не хотели огреть духа по голове. — Я? Нет, ты! Ты тётенька ведьма, — прошелестел овинник, моргая на Ланку пустыми глазницами: при каждом мигании стебли шевелились. Ланка замерла, удивлённо глядя на сбежавшего из овина духа-хозяина. Посмотрела на его нелепое тельце, тоненькие лапки, огромные глазницы, на творящийся кругом беспорядок — и совершенно невежливо зашипела: — Ты как посмел овин покинуть? А ну возвращайся назад — он без тебя через час-два рухнет. — Тётенька ведьма, — противно завопил овинник, и у Ланки заложило уши. — Не могу я та-а-ак… Она поморщилась, выронила коромысло — овинник вновь заверещал, и начал причитать жалобнее: — Защити, тётушка ведьма, не оставь злым людям на поругание. Обижают меня, обижаю-ю-ют!.. Головушка болит, мочи нет это терпеть, а она скрипит и скрипит, скрипит и скрипит. — Это от тебя у меня голова болит. А ну говори сейчас же, что стряслось, или я тебя сама в овин затолкаю. Овинник обиженно притих и, деловито перебирая пальцы-соломинки, начал перечислять: — Молока с дичью мне принесли? — Принесли. — Песни на молотьбу пели? — Пели. — Стал быть, пели. А вот подковка… — Так вешали тебе, вор, подкову! — зашипела Ланка. — Лично кузнеца просила её отдать. — Вешали, — плаксиво зашелестел овинник. — А подковка — плоха-а-ая… Ланка схватилась за голову и взвыла. Наугад вскинула руку наверх, отцепила первый попавшийся пучок и погрозила овиннику чертополохом. Тот отпрянул: — Так ты чего, матушка ведьма… Ты это… Не подумай плохого-то! Овинник я справный, хозяйство своё блюду, в том году только одного паренька-то и уморил: так тот сам дурак, зачем ко мне ночевать полез?.. Ланка грозно уперла руки в бока, как это делала бабушка. — Ну так правда, плохая подковка-то, — шмыгнул носом — или что там вместо него — овинник. — Скрипит. — Скрипит? — Мочи нет, как скрипит. Чуть ветер подует, так она на гвоздике-то и качается: а подковка странная, кривая, видать, ещё в ученичестве кузнец-то ковал, дурную работу мне подсунул. Так голова болит, матушка, ох, болит… Ланка потёрла разнывшиеся виски. И, откинув последние капли учтивости, зацедила: — Ах ты, вор-разбойник, собака эдакая! Ты из-за этого хозяйство покинул? Да оно развалится, только тело своё соломенное за порог кинь… А ну вернулся в овин! Будет тебе подковка, как с полем разберусь. — Так а с этой что делать, матушка… Ланка выхватила печной ухват. Дух взвизгнул, заметался по углам, раскидывая по полу прелую солому. Ланка погнала его по хате, на бегу обвязывая черенок бабушкиной нитью. Размахнулась — и стукнула овинника прямо по соломенной голове. Тот обиженно пискнул, завертелся на месте — словно какая-то неведомая сила поволокла его за порог. — И солому свою из дому забери! — прикрикнула Ланка. — Не могу, матушка! Тащит ведь… Ланка заругалась, увидев, какую ниточку привязала к черенку. Вот недоучка ведь, дура, — ни сама прясть, ни чужого прядения различить не умеет. Вон, уже и овинники к ней как к себе домой шастают. Она грохнула ухватом об пол, да так и повалилась на прелую солому на полу. Печка укоризненно вздохнула, глядя на Ланку из печурок. Ланка посидела, глядя в потемнелые от времени потолочные балки. Подышала. Стряхнула солому с передника. Зло оглядела устроенный овинником беспорядок. Опять прибираться!* * *
Оттащив последний тюк с соломой на двор, Ланка вздохнула. Воздух пропах прелой травой и прочей мерзостью. Она оправила волосы, недовольно поглядела на дворовую ограду. Нужно уметь защищать свои владения — у ведьм не живут ни домовые, ни дворовые, ни овинные духи — она сама себе и хозяйка, и покровительница, и устроительница. Вот только как их защищать, если всякая погань сама лезет на двор без спроса? Ланка с сомнением поглядела на ограду. Иссохшаяся, завалившаяся, она с трудом остановила бы даже людей, что уж говорить об одуревших от наглости овинниках. Нити нет — так, может, ветками рябины оплести?.. Обычной, лесной — какая-никакая, а преграда. Обещая себе подумать об этом, Ланка выскользнула за калитку. Проверила, не видят ли соседи, и огородами направилась к овину. Ноги и плечи гудели от работы, а от унылых воплей все ещё болела голова. Украдкой поглядела на поле: ветряные духи всё ещё поднимали стебельки — там, где их острые пальцы касались земли, даже под жарким солнцем поднимался туман. Ланка повела плечами, всем телом прислушиваясь к холоду, который принесли подветрички. Горный, нездешний, он пах чужими травами и тихонько шелестел на все голоса. Часть стеблей уже высоко покачивала зелёными головами. В рёбрах кольнула слабая надежда. — Ты уж постарайся, — прошептала она. Вдалеке просительно стукнула дверь овина. Ланка опомнилась и поспешила на зов. — Иду, — заворчала она, переступая через порог сушильни. — Иду. Знакомый запах прелой травы ударил в нос. Но что ещё хуже — по ушам резанул противный визг. Ланка поморщилась и огляделась вокруг. Визжала подкова — покачивалась на гвозде, как заколдованная, и отвратительно скрипела. На каждый её визг в углу подвывал овинник — соломенный дух свернулся калачиком и пытался заткнуть несуществующие уши руками-веточками. Ланка охнула. Встала на цыпочки, придержала подкову пальцами, потянулась снять… Овинник в углу заголосил: — Ты чего, матушка ведьма? — Подкову снимаю, — удивилась Ланка. — Чтоб не скрипела. — Не надо, — ахнул он. — Какой же это я овинник буду — без подковы? Оставь, матушка ведьма, не забирай! — Так скрипит же, — непонимающе подняла бровь Ланка. — А ты сделай, чтоб не скрипела, — попросил овинник. — Но не снимай. Ланка задумалась. Вытащила из-за пояса ниточку — обыкновенную, не из бабушкиных — и накрепко привязала подкову к гвоздю. Та затихла. В овине воцарилась блаженная тишина. Овинник шумно выдохнул — зашевелились соломенные бока по углам. Посидел. Подумал. Пару раз моргнул на Ланку глазами-провалами. Просительно сложил лапки: — А можешь без верёвочки? — Теперь-то что? — удивилась Ланка. — Ну что это за подкова такая, с верёвочкой, — забубнил овинник. — Подкова без верёвочки должна быть, а то какой же я овинник, если у меня подкова на верёвочке. — А что не так? Овинник шмыгнул носом: — Некрасиво. — Отвяжу? — потянулась к подкове Ланка. — Нет! — завопил он, затыкая уши. Ланка потёрла виски руками: — Ты хочешь, чтобы тут ничего не скрипело. При этом подкову снимать не даёшь, и привязывать тоже. Что мне с ней сделать? Овинник поворчал, поморгал на Ланку соломенными провалами. — Не знаю, — заключил он. — Но сделай. Ты же ведьма. — Вот я тебе!.. — пригрозила Ланка. Под потолком весело захихикали. Ланка вскинула голову. Овинник недовольно зашелестел: — Ты ещё кто такой? — и упер веточки в бока. — Убирайся из моего овина, а то я тебе задам! — Интересно тут у тебя, — вздохнул воздух — весь разом. Овинник охнул, распластался соломой по углам. Ланка застыла. — Зачем ты здесь? — настороженно спросила она. — Сказать, что я поднял и высушил все колосья на поле до единого, — прошелестел Ветер. — Можешь не переживать, теперь в деревне никто не опухнет от голода. — Спасибо, — Ланка замялась, не зная, в какую сторону поклониться. Кивнула в потолок. Вокруг довольно загудело. — М… — опомнился овинник. — Это кто? — Ветер, — ответила за гостя Ланка. Овинник всколыхнулся. Протянул вверх лапки-веточки и жалобно завыл: — Батюшка-ветер!.. Воздух в комнате удивлённо замер. — Батюшка-ветер, — заголосил овинник. — Не оставь меня одного, сироту, злым людям на поругание! Помоги бедному, убогому, горемычному, сделай милость!.. — А? — растерялся бесплотный голос. — Несчастному, всеми обиженному, — как ни в чем не бывало частил дух, — кузнецом обделенному, ведьмой поруганному… Ой! Ланка притопнула ногой. — Чего тебе? — недовольно пробормотал воздух в сушильне. — Можешь, пожалуйста, подковку не качать? — застенчиво сложил лапки овинник. Ветряной дух подавился. По крайней мере, именно так Ланке показалось — всё вокруг потрясенно задергалось, как от кашля. Овинник невозмутимо поморгал глазами-провалами. — Сдалась мне твоя подковка, — буркнул Ветер. — А матушке-ведьме помогаешь! — возмутился соломенный дух. — Ма… матушка-ведьма… Матушке-ведьме я задолжал, — растерялся бесплотный голос — и белым вихрем попытался выскользнуть наружу. — Сам с ней договаривайся! Овинник печально вздохнул. — Она тебя тоже поругала, да? Вихрь выскользнул из двери и щелей между досками — и стало тихо. Опять противно заскрипела подкова. Ланка поморщилась. — Да что ж такое. Как будто заколдовал кто. Она замерла. Поглядела ещё раз на подкову, под протестующие вопли овинника сняла её и принялась крутить в руках. Прислушивалась к покалыванию в пальцах, к гудению в висках… — Отдай, отдай подковку-то! — шумел овинник. Ланка шикнула на него — и поглядела на подкову ещё раз, уже по-новому. Не её волшебство, не ведьмино. Ведьмы из чего хочешь нить плетут и что хочешь в нитку свивают. По крайней мере, знающие ведьмы, в отличие от неё, Ланки. Но в подкове было что-то другое: такое, что нитью просто так не совьешь и отдельно не вложишь — в само железо влитое, в каждом ударе молота зачарованное, такое, что в ещё раскалённую сталь вливается и остаётся… Ланка поморщилась. Кузнец. Правда ведь, дурную подкову дал — такую, в какую наговор на хромоту у лошади вплетают, на потерю дороги, чтоб заезжему лошадь подковать купчишке жизнь медом не казалась: отъедет от кузни на пару верст, заплутает, обратно вернётся… А тут либо другая подкова вдруг в негодность придёт, либо упряжь развалится — плати, купец, денежки, чтоб домой вернуться. Пакость какая. Ланка потёрла переносицу. Овинник недовольно зашипел, вытянул требовательно лапку. — Не дам, — покачала головой Ланка. — Дурная подкова — кузнец, видимо, запамятовал, сунул тебе хромку вместо обычной. — Запамятовал? — буркнул овинный дух. — Ничего, я напомню! Вот покажу-у ему-у… Он угрожающе загудел, стал шириться — соломенные стебли завалили овин, посыпались из всех углов, из всех щелей… Маленькое сухое тельце разрасталось. Ланка охнула — поняла, почему от века велено петь песни хозяину овина и задабривать его подарками. Под ногами разрастались соломенные кучи: заваливали Ланку по щиколотку, по голень, по колено, по пояс… — Я заста-а-авлю его-о-о… — гудел дух. — Заста-а-а-а… — Всё хорошо, я сама с ним поговорю, — попыталась успокоить его Ланка. — Попрошу тебе добрую подкову, — протянула гневной соломенной куче кусок пряника. — Не ругай его, хозяин овина! Овинник опал. Сдулся, зашуршал, уменьшился… Поползли соломенные стебли, попрятались по тёмным углам. Миг — и перед Ланкой опять оказалась маленькая кучка соломы. Овинник протянул лапку-веточку к прянику, сунул его во внезапно появившийся соломенный рот — пряник тут же исчез в сухих стеблях — и тоненько заплакал: — Обижают меня, обижа-а-ют… То подковку качают, то веревочку дают, то совсем забирают. Ещё и кузнец, плохой такой, оби-и-идел меня, обидел… Я ему это... глаза выколю, — шмыгнул носом овинник — и вдруг расплакался ещё горше. — Ничего ты никому выкалывать не будешь, — строго ответила Ланка, внутренне ругая себя на чем свет стоит: вот дура же, забыла, с кем дело имеет. Вредный дух, нудливый, а она ему, чуть что, сразу пряничка… И так обнаглел — из овина вышел, так ещё и вправду ведь пойдёт кузнецу праведно мстить на ночь глядя. — У-у-у… — выл овинник. — Головушка моя-я… — Даст кузнец добрую подкову, — успокила его Ланка. — Эту пока заберу, нечего ей тут висеть — овину вредить будет. Ты пока тут сиди, за порог — ни шагу. — Да? — всхлипнул овинник. — Да, — сказала Ланка. И тут же предупредила: — Если овин развалится, я тебе ничем помочь не смогу. А в хате моей чтоб и вовсе духу твоего не было. Понял меня? — Понял, — вздохнул овинник. — Вот и ладно, — Ланка поднялась, отряхнула подол от соломы. Выпрямилась и шагнула за порог. Из овина тихонько прошелестело: — Батюшку-ветра наругала, меня наругала… Сейчас кузнеца ругать пойдет.* * *
Ланка выбралась наружу и устало выдохнула. Голова болела от воплей и скрипа. Подкова неприятно покалывала пальцы. Чем дольше Ланка держала её в руках, тем сильнее стучали в висках маленькие кузнечные молоточки. — Замучила ты его, — хихикнули за спиной. Ланка повела плечом. — Дурак. Выбрался из овина, хотя запрещено. Получил по заслугам. И вдруг отчаянно зашипела себе под нос, так, чтоб овинник не услышал: — Я ему ещё и пряничка втиснула. А надо было бы по шее за самовольство, обнаглел совсем, ещё чуть-чуть — и сам бы пошёл кузнецу мстить. Ничего у меня не получается, ничего!.. Ветер тихо рассмеялся: — Пряника дала… С бабой Обдерихой, поди, молоко с калачами по вечерам потягиваешь? Ланка вздрогнула: Обдерихи у них с бабушкой в бане не водилось, а у соседки-многородки была. Ланка видела её однажды, когда была маленькой — в банном пару показалась высокая, в потолок, красная от кипятка зубастая старуха: со свисающими в пол грудями, седыми лохмами и глазами-плошками. Старуха растянула клыкастый рот — и потрясла перед Ланкой чем-то длинным, размокшим от влаги — мелькнула в пару посиневшая, явно пустая внутри рука… Маленькая Ланка всхлипнула — и Обдериха исчезла, только зашуршало что-то по каменке — то ли пар, то ли содранная человеческая кожа. Большая Ланка отогнала от себя видение, поморгала, прогоняя из-под век картинку страшной Обдерихиной морды. Отрезала: — Ни за что. Закачались придорожные травы — Ветер посмеивался. Ланка поёжилась от неуютного холодка по спине. А ведь это он ещё не видел, как она овинника по дому гоняла. А может, и видел, или, как его… чувствовал. Услышал в доме у ведьмы странное шевеление, прилетел проверить, а тут — оба! — Ланка по хате с ухватом бегает, овинника шугает. Некрасиво, однако. Она, задумавшись, сжала нехорошую подкову. Та кольнула пальцы. Ланка ойкнула. — А что это? — полюбопытствовал Ветер. Ланку подёргали за рукав, за пояс, растрепали пряди на висках. — Хромка, — вздохнула она. — Подкова на хромоту у лошади. Может, и дорогу без пути кузнец в неё заковал. Не чувствуешь? — А почему должен чувствовать? Человеческая ворожба — моей не чета. — Жалко. Может, у тебя силы не хватает? — У меня? — всё вокруг возмущённо загудело. — Я тебе всё пшеничное поле поднял. — Не мял бы — даже ничего не пришлось бы поднимать. Ветряной дух смутился. — Спасибо тебе, — опомнилась Ланка. — И подветричкам тоже. — Мы в расчете. Ланка шаркнула босой пяткой по земле. Прошептала: — Я ни разу не видела столько ветряных духов на одном поле. Они словно плели туман. — Они могут, да! — повеселел Ветер. — Откуда их столько? — Мои, — некто будто пожал плечами. — Матушкиных ни одного — узнала бы, голову бы оторвала. Белые вихри закрутились вокруг Ланки. — Мой тебе совет, ведьма, — прошелестел голос. — Не бери больше подков у кузнеца. Поищи у себя. Если найдется, отнеси в овин. — Положено, чтоб кузнец дал. — Такую же отдаст, а то и чего похуже в неё вплавит. Неправ я? — Прав. Я подумаю. Ланка ковырнула босой пяткой землю. — Скажи мне, как твоё имя? — Зачем? Ты сама уже его назвала, да и моих братьев и сестриц подавно знаешь. — У нас не говорят о них, — покачала головой Ланка. — Как? Вы и меня, и моего южного брата, и младшего ледяного зовёте одинаково? И горную сестрицу? И большого песчаного вихря? — У нас нет ни гор, ни песчаных вихрей — какой мимо пролетает, того Ветром и зовём. Воздух озадаченно замер. — Это я и не подумал… Былинки вокруг Ланки закачались. Ветряной дух задумался. — Послушай, — прогудело вокруг. — За много-много рек отсюда меня называют Талвиндом. Мне нравится это имя. Если хочешь, можешь звать меня так. — Оно настоящее? — склонила голову к плечу Ланка. — Нет, но по сердцу мне больше других имён. Пойдёт? Ланка улыбнулась: — Пойдёт. Сложное только, совсем не наше… Боюсь, не выговорю. — А ты попробуй. — Та-алвинд, — протянула Ланка. Имя перекатилось на языке серебряным бубенцом. Взвились где-то вдали расправленные паруса, загудело в ушах, взметнулись пёстрые птичьи перья, заскрипели столетние сосны в чаще… В норах заскулили хищные звери, пахнуло в воздухе свежестью бури. Ланка ахнула. Ветер расхохотался. Лес зашумел сильнее, заверещал вдалеке овинник, скрипнул колодезный журавль. Белый вихрь закружил венчики цветов и полевые травы — и полетел к небу. — А тебя как зовут, знающая? — загудел удаляющийся голос. — Ланка! — крикнула она прежде, чем успела задуматься. — Запомню, ведьма. Запомню-ю!.. Ланка замерла, пытаясь унять колотящееся сердце. Перед глазами бегали белые мушки. Чужое имя кольнуло на языке, стукнуло в подреберье, отозвалось в кончиках пальцах. — А говорил, ненастоящее, — поражённо выдохнула Ланка. Белый вихрь летел вдаль. Маленькие, словно шерстяные клочья, кусочки тумана поднимались вверх вслед за ним. Ланка повернулась к деревне. Поле у самого края небес весело глядело на неё целёхонькими зелёными колосками.