Абулия

      Лезвие сверкнуло вдруг оказавшимся в его заточении солнцем, то ли посодействовать желавшим и с этим себя заперевшим за пределы кровью раскалённой сабли, то ли украденным бойцом с небосвода для увеличения и так немеренной его силы. Однако видевшийся с хозяином меча хоть раз знал бы непременно, что последнее в его случае немыслимо. Потому как князь, кроме честных сражений, боле не вёл никаких.       Час прошёл или два, быть может — день весь утёк вместе с потом, залившем грязью глаза. Из воли купно с надеждой, когда-то страданием истёртой, сила его исходила, но те едва не вылетали из рук, лишь твёрдостью Никиты Романовича удерживаемые. Знал он уверенно: на миг только расслабится и упустит тотчас из рук, словно царского неугомонного кречета, воззванного свободы дыханием.       Не так просто держать ему и бой, и то вместе с ним, из чего бой брал начало, что Серебряного, в свою очередь, держало на поле бранном. Сильный дух его давно поколеблен погасившей стремление скорбью, волнами печали накатывавшей одна на другую. Но лишение одних предметов любви закалило её решительно ко всем остальным, умножив восприятие их до безбрежья. Как никогда доселе пленяла князя мелодия схватки громозвучной, сердце сквозь металлический панцирь распалило все члены, направив пыл его. Разгуливающий ветер стал для него бурей. Пищальный выстрел — пушечным залпом. Просвистевший возле взмах бердыша — разящим ударом четвертующего топора.       И мнится Серебряному — не выловить никогда среди смешения гулких восклицаний, проникающих под латы и обволакивающих доблестью тело крепче всяких доспех, среди простора неразгаданных мыслей, селившихся в очах покидающего мир, тихой человеческой речи, рассеявшей бы неотрывное веяние преследующей горести.       Но там, где яркие лучи дланями своими продирались сквозь листья ив и берёз, бледный лик различился всё же. Затяжная коловерть бьющихся насмерть обратилась в смутное марево, серым дымом сместилась назад, выведя обрисованную кронами деревьев фигуру к самому взору. Она поманила Никиту Романовича тонкой, белёсой рукой. Растяжимая, обтекаемая, сравнимая со сном и утренней росой… Он пошёл.       Когда сабля, вызывающе поглядев с высоты на других, опустилась на бренную главу очередного татара, ему вспомнился названный его брат, сгинувший при таком же почти столкновении. Когда от изрубленного им врага, пошатавшись и выведя неровный совсем след на земле, подкатилось к его ногам основание тела с навеки отпечатанным страхом, как вживую мелькнула московская казнь кончиной давнего друга. Когда же, мгновением позже, на издыхании последнем, он с напором набросился на сцеплённых супостатов в желании разорвать окружение и протиснуться наконец к краесветной мечте, сбили с ног его самого. Ему под дых прямиком вернулся удар. К нему в лютой ненависти приставили возвратно оружие.       Вина с болью от пронзания жгуче проткнула кожу. Прорезала мышцы. Мстительно достигнула кости. За неспособность править войском, за осознание таинств своей широкой, каждому открытой души: вёл он их на верный залаз и сам надеялся пасть.       Звуки обратились в подобие наспех заученной панихиды, рсползлись по мураве и не дошли к нему смыслом, в жалости, как скомороху презренному, одни только крохи гомона бросив. Чудились ему похороны. «Да чьи же только?» — всмотрелся он в людскую толпу, медленно разорванную тьмой. Вскоре вся она чернотой охвачена была, кроме вырытой ямы невдалеке, куда пройти силился князь. Наклоняясь вперёд, увидел он тело без гроба. Слишком знакомое, чтобы от него отмахнуться с безразличием. Тело… ему же принадлежавшее.       В шутовском наряде, жаркими цветами пестрящемся, расшитым роскошно, именито облегающем его недюжинное тело. Чернь его с двойником будто слила в единое целое. Колокольцы на нём дребезжали и звуком своим сдавили главу.       «Знамо, дабы то был лишеник наш Никита Серебряный? Али вресноту чести лишился да Родину станичникам продал?» — с шумливым позвякиванием его убранства укоризна та острая, в противоположность нежной размеренности призрака, мучительно отразилась пламенным жаром по всему его существу, словно повинен он был к еретической казни.       Он стоял, кажется, пред опричниками, чей хохот выслушивал с пристыженностью. В потёмках уцелевших мыслей одна из них двинулась особливо: коли были здесь опричники, стало быть — есть и царь. Вихрилась дубрава златой препрядой, из рек цвет небесный сплавился с круговоротом и резким потоком пресекал путь дальше. На той стороне, меж ним и ею которой зияло зерцало вод, над землёй возвысился облачный трон. Тёмные тучи отдалённо сшили ворсом Иоаннов силуэт, из глаз его высекли молнии громовые да зрак ужасающе грозный, какой при порывах безумных он являл. До него не добраться, поток зарницей искрился, туманом стелился и засим растворился вовсе.       Рёв гула утих незаметно, умерло потухнувшее на лезвии солнце, иже оставило лишь искры багряные, похоронив себя вместе с бойцом.       Из-под самой земли и от самого неба к нему тянулся голос знакомый, в мягкости своей чуждый ратному гомону. Лунным светом он проложил путь и заменил ушедшее скоро Ярило, не так ярко и не так же открыто, в обход и затаившись средь усыплённых листьев берёз. Незримо и призрачно нитью своих слов тот вывел Серебряного из заволокшего его лихорадочного бреда.       Резавшая ломота в правом боку вынудила его разомкнуть вежды. Будто ядро Царь-пушки пробило его грудь, врылось во внутренность безжалостно, рассыпав уныние всюду и смятением разодрав вздох, в коем необъятное теснилось и ввысь вознеслось.       Глас по-прежнему слышался едва, сплёлся с полумраком, свёлся скорее с душей, нежели с мыслями его. Князь весь потом покрылся льдяным. Дрожь заменила горячность.       Видение неумолимости дней минувших охватило хранившуюся ещё в жилах теплоту. Заместо неё воспоминаний лик шепнул Никите Романовичу о позабытом, им не зримом долгие годы. Близость ли смерти удушье призвала или тоска в нём металась, вытесняя затупившуюся надежду и отцвётшие подавно мечты? Серебряный боялся того края, к которому мчался весь год последний. Пустынен он и давно, быть может, заброшен свидетелями ушедшего невозвратно.       Почившее счастье в живости одеяние не облечь. Не волю он потерял, вовсе нет, но блага мирские и тленные на несчастье променял, зная верно: то не враг ему, а спаситель суровый, счастье небесное суливший и от приятства минутного избавитель.       Он поворотил голову взглянуть на погибели пролетевший вихрь. По его вине очутился вихрь этот на равнине, откуда не выветрился ещё сладкий — тошнотворный для него — запах тления. Потому кровь его искуплением должна стать для всех павших, впитавшись в землю точно так же, как впиталась дотоле их.       Ночь не безмолвствовала. Тайн её глубоких бездна охватывала, не оставляя ему выбора. Вьюга напевала протяжно, подавленно, почти злобно. Возвышала свой тон с каждым слогом, насаживала один на другой. Обволакивала тяжестью и жалостливо завывала, раскинувшись по возмущённому небу. Громче, шумнее, неправильней. Резче. Невыносимее.       Тёмные каркающие пятна проносились поблизости. Червлёная струя начертила тропу заоблачную, к краю неведомому ведущую.