***
— Рада тебя видеть. — Виолетта искренне улыбается, роняя слова на ветер, который их доносит до чужих ушей. Подкуривает сигарету. Затягивается. Блаженно глаза свои прикрывает. Настроение вроде ничего. На Дашу смотрит, распахивая глаза. Та замученная слишком, кажется. Виолетта понимает, что не так. Она опять за своё взялась. И Вилка этим недовольна. Её не радует, что единственный вроде близкий человек мучает сам себя. Хочется Дашу пиздануть за то, что та творит. — Прям рада? — выгибает бровь свою. И пытается сигареты трясущимися руками найти в пальто. Она вроде бы не верит в это. Ждёт, что Виолетту будет рвать по её вине. Она извиниться хочет. И вообще вернуться в тот момент, когда поцелуй случился. Хочет, чтоб его не было никогда. Так бы было всем проще. — Даш, я знала, с кем связывалась. Это же Кира. Ей на людей плевать, — осознавать это горько. Но в какой-то мере Виолетта её понимает. Понимает, потому что столько в жизни испытать и остаться человеком сложно. Поэтому она не винит ни одну, ни вторую. Это всего лишь поцелуй. Пусть поцелуй, который раздробил кости и обжёг нежную душу, что разбить успела почти что несколько тысяч раз. Но это всего лишь поцелуй. Намек на то, что на Виолетту Кире похуй. Пусть так оно и будет, если Кира уже решила. — На тебя ей не плевать, — бросает фразу, наконец-то закуривая. Она поняла это ещё в тот момент, когда спросила у Медведевой за Малышенко. Кире не плевать. Далеко нет. Врёт она херово. И гением быть не надо, чтоб это мозгом понимать. — О чем ты? — хмурится, потому что не понимает. Потому что впервые не может понять, что упустила из всей картины. Какой пазл не встал на место. А ещё спокойствие мигом испаряется, стоит Каплан эту фразу уронить как вазу, что звуком битья тишину хрупкую нарушает. Опять тысяча и один вопрос, которые сердце терзать начинают. Боже, ну только же успокоилась, а. Только-только. Только собралась жить дальше и пустить всё на самотёк. А тут опять какая-то хуйня, что воображение больное будоражить начинает. — Неужто не понимаешь очевидного? — Даша будто дразнит. А на самом деле жалеет, что оказалась в центре этой драмы. У неё своя-то не кончилась ещё. И кончится нескоро, как ни надейся. Но она теперь Виолетту бросить всё-таки не сможет. Не сможет отключить синдром спасателя. Она хочет, чтоб хоть у кого-то всё хорошо было. — Не понимаю. Давно ничего не понимаю, если честно, — и вдыхает так тяжело. Настроения хорошего как не бывало. Усталость опять наваливается на неё грудой тяжёлой, которую сто метров без передышки не пронесешь. Усталость, которую сможет снять один лишь человек, который пока что только душит. Душит болью, которую только причиняет. И Виолетта понимает, что поступает с Кирой точно так же. Понимает, что друг от друга они недалеко ушли. И это должно бы радовать, что хоть что-то общее между ними есть. А на самом деле огорчает. — Как сильно тебе больно? — дым куда-то в небо. Куда-то туда, где нет боли и несчастий. Где счастья ворох. Где только в белом ходят и улыбаются так, словно в жизни ничего плохого нет. Даша завидует тем, кто живёт в раю и видит лишь только белый цвет. Она завидует, потому что устала от чёрного, что в жизни поселился, словно въелся в самое нутро. — Разрывает блядски, — и затягивается, чтоб убрать эту дрожь из голоса. Убрать то, чего быть по факту не должно. Виолетта слабой быть не хочет. Не хочет ощущать себя дерьмом. Только вот от других-то спрячет, а от себя — нет. Себя настоящую в зеркале увидит и захочет его разбить. Виолетте больно от того, что горит душа. От того, что бензина в огнище подливают литрами, а может самосвалами. — Значит у неё получилось. — Даша докуренную сигарету под ноги себе отправляет. Наступает своим ботинком. И на Виолетту смотрит. В её глаза. Всё-таки она красивая. Если бы были они в другой жизни где-то, то Даша, наверное, забыла бы про Юлика. — Что получилось? — разбить сердце? Разбить то, что не бьётся уже давно? Показать всю степень её ненужности? Показать, что она готова быть с кем угодно, кроме Виолетты? Унизить? Попытаться забрать Вилкиного близкого человека? Что получилось-то? Хотя глупо скрывать, у неё это всё получилось одним действием. Одним движением губ. Поцелуй-то, может, — просто поцелуй. Но он был так важен для Виолетты. Было важно, чтобы Кира именно её сама поцеловала. А потом Виолетта себе пощёчину ментальную даёт, потому что сама всё испоганила. — Показать тебе, какова на вкус её любовь, — тихо. Еле слышно. Только шум ветра и пара толчков сердца. Кажется, сейчас оно вовсе остановится. Виолетте становится душно и невыносимо. Вдруг хочется вылезти из собственной шкуры. Хочется разорвать себя в клочья, лишь бы только не помнить этих слов. — Это не вкус её любви. Это вкус её мести. — Виолетта очень верить в это хочет. Хочет, чтоб это правдой было. Но почему-то не верится. Не верится, блять. Сердце с этим соглашаться отказывается, как подсудимый с приговором. Невыносимо. Трудно. Дышать вдруг так стало трудно, будто воздух выкачали из лёгких. Виолетта хочет, чтоб всё это оказалось сном. Этаким кошмаром, который ей снится вот уже несколько месяцев. Потому что если не кошмар, то она не знает, как вообще в это всё вляпалась. Как оказалась настолько по уши. — Она не из тех, кто так бы мстил. Особенно учитывая то, что она гомофобка, дорогая. Ты сама себе не веришь. — Даша говорит это с улыбкой. Она Виолетте улыбается, потому что скрывает свою хотелку. Кира правильно тогда сказала, хорошей быть больно. Очень больно. Почти что невыносимо. Слепит до красного перед глазами. — Каково это, целовать её, Даш? — вопрос, который не принесёт ничего хорошего. Ответ сулит лишь только надрыв на сердце очередной. Виолетте даже больно спрашивать и думать о таком. Но она же мазохистка. Ей же больше всех надо. Она хочет знать. Хочет узнать, что Даша ощущала. Какой Кира с ней была. Виолетта почему-то думает, что её Кира не поцелует никогда. И снова бьёт кувалдой по голове. Скребутся кошки своими острыми когтями. Раздирают ненужное полотно души на лоскуты неровные. Ебанешься, блять. Всё настолько плохо. — Тебе же больно… — ей жалко смотреть в Вилкины глаза. Жалко, потому что там боль тысяч мучеников из ада пляшет. Там крики пленных Дьявола самого. Там то, что не вылечишь за раз, а может два. Там столько, что смотреть просто невозможно. — Скажи мне, блять. Скажи. Не жалей. Я хочу ощутить её любовь сполна, — почти мольба. Ей правда всё равно. На боль и на сердце, которое еле бьётся. Оно уже избито в хлам. Оно уже мертво почти. Она лишь только услышать хочет. Ей похуй на боль-печаль. На всё ей похуй. Ей только услышать надо, потому что сама, наверное, никогда этого не испытает. Ей нужно это, потому что хочет напомнить себе о том, что она сама же свой шанс проебала мастерски. Ведь она могла бы с Кирой остаться. А её вина сожрала. Поглотила. А Виолетта ей поддалась. — Когда она целует, кажется, что жгучая боль отступает. Охлаждается. Анестезия наступает. Кажется, что она забирает её себе. Спокойно. С ней спокойно и холодно. С ней впервые мне было нормально, но после… После ты чувствуешь себя себе чужой. Будто она разбила боль на куски и ушла, бросив гнить. С ней холодно. С ней спокойно. С ней хорошо. А без неё больно. Жарко. Мерзко. После этого всего больше целовать её не хочется. Она не наркотик. Она смерть, — и Виолетту разрывает. Даша попала в цель. Она своими словами ей душу разодрала опять. Но теперь Вилка хотя бы понимает, как с Кирой могло бы быть. И она жалеет так сильно, что убила то зародившееся в утробе. Она стоит и слова сказать не может. Потому что ощущает всё то, что сказала Даша, эфемерно. Она на мгновение ощущает холод и спокойствие от анестезии. А потом ощущает ту агонию, о которой Даша говорила. Как же, сука, всё это Виолетта любит и ненавидит одновременно. Кира её мука и награда. Кира анестезия и боль одновременно.***
Виолетта никогда не праздновала свой день рождения. Точнее настоящий день рождения. Она его ненавидела, если честно. Терпеть не могла этот день, потому что ровно в тот день её судьба обрекла на бесконечную суку нелюбовь от матери. От друзей. От всех. Именно тогда всё стало уже предрешенным. Уже тогда каждая собака знала, что Виолетте положено терпилой быть. Уже тогда судьба была расписана на целую жизнь вперёд. Виолетта ненавидела этот ебучий день. Ненавидела, потому что для матери это праздником не было. Это был лишь очередной повод сказать, как Виолетта её разочаровала. Какая она дочь хуевая. А потом отпиздить так, как даже кошка своего котёнка не трогает. А Виолетта терпела долго. Каждый раз терпела. Терпела ту боль, что приходилась по лопаткам от ремня. Терпела удары пряжкой ремня даже по ногам. Терпела даже тогда, когда кровь текла из губы разбитой. Терпела пальцы в волосах, которые вырывали целые клоки. Она терпела всё то, что с ней творили. Терпела так долго, что теряла сознание и время. Было больно так, что тело не слушалось почти всегда. Она терпела, не смея издать и звука. Мать её не любила. Ей её уговоры как птице воздух. Ей её просьбы как гусю вода. По барабану. Есть и есть. А когда в особенно хуевом настроении, они ей так сильно нужны были, чтоб чувствовать слабость собственного ребёнка, который плачет и рыдает, разрываясь на мелкие кусочки. Она, когда в плохом настроении была, могла пиздить за что угодно. Даже за плохо помытый нож. А Виолетта всё терпела. Терпела, когда били. Терпела, когда словами унижала. Терпела, когда говорили, что ненавидят. Она терпела тихо плача. Виолетта не знает, что такое, когда тебя любит собственная мать. Она знает только, что такое побои с самых ранних лет. Она знает, что такое пальцами впиваться в обивку жёсткого дивана, когда тебя бьют так, словно от этого зависит чья-то жизнь. Виолетта даже помнит, как однажды в диван впивалась так сильно, что ногти обломала. А ещё она помнит, что такое зубы крошить, прикусывая край деревянного стола. Виолетта старалась учиться, чтоб мать не трогала больше никогда. Старалась есть готовить, чтоб опять же ремень её больше не ласкал. Старалась не грубить учителям, чтоб мать в недовольство не приводить. Старалась не болеть, чтоб она не злилась за потраченные на лекарства деньги. Старалась вещи носить как можно дольше, чтоб только эта женщина не избивала вновь и вновь. Старалась писать в тетрадках аккуратно, чтоб не заставляли переписывать каждую тетрадь. Старалась оскорбления одноклассников игнорировать, словно пыль, чтоб в драки не кидаться, лишь бы только мать от работы не отрывать. Виолетта дохуя старалась, а не получалось нихуя. Каждый раз одно и то же. Каждый раз избиения и боль. Каждый раз приходилось маскировать все синяки и гематомы под толстым слоем одежды старой, которой место на свалке, блять. Каждый раз надевала на себя по четыре кофты, чтоб руки на парту было не больно класть. Каждый раз старалась на стуле не ерзать, чтоб в порошок лишний раз зубы не стирать. Виолетта росла без отца. Росла без всех тех, кто мог бы её спасти. Она каждый раз молилась всем Богам, чтоб хоть кто-то её уже забрал. Она терпела долго. Терпела так, что забыла, что такое боль. Она терпела всё на свете. Она хотела убежать, чтоб мать не видеть больше никогда. Она жалела, что у неё не было отца. Она жалела, что не было того, кто смог бы обнять и в макушку нежно поцеловать. Она жалела, что не было того мужчины, который мог бы ласково назвать доченькой любимой. Возможно, она, наверное, хотела бы в глубине души стать той девочкой, которую папиной зовут. А отца всё не было и не было. Он не приходил, чтоб её забрать. Чтоб вырвать её из этих вроде бы женских нежно-жестоких лап. Виолетта росла и с каждым годом понимала, что он сделал правильно, что от матери сбежал. Он молодец. Она его понимает. Она его прощает. У Виолетты сегодня второй день рождения. День, когда её спасли. Этот день она любит гораздо больше, потому что тогда у неё сил хватило перестать терпеть ебучие побои и жизнь свою. Тогда у неё хватило сил взять лезвия и перерезать вены ей на зло. Тогда у неё хватило характера пойти всем наперекор. Именно этот день она считает праздником своим. Днём, когда настоящая она проснулась ото сна, который длился долгие года. Второе марта стало днём, когда ей зашивали раны на руках. Когда она улыбалась даже тогда, когда мать кричала. Стало днём, когда она смогла дать ей отпор. Она смогла дать отпор всем тем, кто раньше издевался. Наконец-то смогла сама себе сказать «хватит, стоп». Смогла поставить точку в этой никчёмной жизни. Наконец-то смогла и закончила своё нытьё. Больше она терпилой не была. Прошло столько лет перед тем, как она всё-таки смогла. Вечеринка, куда она позвала всех. Именно она устроила. Здесь все на свете, кажется. Пьют, смеются. Курят. И Виолетта этому рада бесконечно. Она улыбается всему тому, что происходит. Она рада хотя бы потому, что день сегодня неплохой. День, когда изменилось всё. Она танцует трезвая почти. Выпила всего парочку бокалов и забыла об алкашке. Не хочет она набухиваться в хлам опять. Покончила она с этим. Пора завязывать, иначе опять рискует жить на дне. Но всё покоя не даёт одно. Одна всего лишь мысль, что Кира не пришла. И хоть радостно на душе, всё равно грусть горлышко дерет. Но Виолетта держится. Уходит в комнату отдельную, где спать должна сегодня. Садится у стены и достаёт подарок от одного из знакомых однокурсников. Косяк. Музыка кричит, и Виолетте впервые весело. Не грустно. Не хочется изводить себя. Косяк в рот сует. Огнём траву обжигает. И первый раз затягивается. Она, наверное, года два не смолила шмаль. Перестало её втыкать. Тогда она перешла на меф и что похуже. А сейчас после первой же затяжки чувствует, что мышцы расслабляются наконец. Такое чувство, что усталость валится с женских хрупких плеч. Она сидит с закрытыми глазами, отдыхая от суеты. Наконец-то хорошо. Спокойно даже. Перед глазами у неё стоят глаза, которые она забыть не может. Глаза, которые она так сильно любит. И ей так сильно хорошо. Она отдыхает ровно до того момента, пока не слышит, что звук глухой вдруг становится громким. Дверь кто-то открыл. — Пошли отсюда нахуй, — не открывая глаз, посылает тех, кто сюда приперся и нарушил тишину. Ей сейчас так плевать на всех, просто хочется побыть одной. Отдохнуть от боли бесконечной, что гнёт хребет. Виолетте нужно посидеть, подумать. Помечтать о глазах напротив, которые она так близко не увидит больше никогда. Помечтать о том, чего не будет. Возможно, подумать о том, чтоб съебаться отсюда в Питер, где будет проще. Где не будет Киры и любви, что ломает позвоночник с громким хрустом ломающихся костей. Виолетта морщится чутка, слыша, как музыка орёт. А потом слышит, что дверь закрывается. И выдыхает, делая затяжку. Опять в мысли свои сбегает, пока те убивать её не вздумали. Пока в них комфортно плавать. Дрейфовать. Ей даже нравится вот так. — Вежливости тебе не занимать, Ложка, — голос совсем рядом. Ей даже кажется, что чудится от ебучей шмали. Глаза свои распахивает. И видит, что Кира усаживается напротив с бутылкой в руках. Кира усаживается, разрешения не спрашивая. Ей абсолютно поебать на то, что она ворвалась в спокойствие чужое. А потом ложится на пол, пока Виолетта смотрит на неё как на пришельца. Глаза свои закрывает. И вроде бы всё хорошо… Но Виолетта смотрит так, будто впервые видит. Не может быть. Пришла сюда сама. Легла, молчит. Ну точно наркоманский бред. — И правда ты… — выдыхает слова неверяще. Ей не верится, что Кира здесь. Она её не ждала на вечеринке. А в этой комнате тем более. Она думала, что всё кончилось и ей остаётся лишь мечтать. — Ага. Я, — тихо, почти не размыкая губ. Кира тоже глаза закрыла и лежит на холодном ламинате, чувствуя, что устала блядски и смертельно. И спокойствие бежит по коже как мурашки стаей маленьких муравьёв. Ей возле чужих ног лежать вдруг спокойно стало. Вдруг нормально. И хочется блядской тишины, которая дышит жаром, а не теплом, которое мерзость лишь приносит. Кире нужна тишина, которая бывает только рядом с ней. Кире сейчас плевать и на побег её, и на то, что хуйня вокруг. Просто отдохнуть охота. И войну вновь возобновлять не хочется. — Чё ты тут забыла, Кирюх? — Виолетта задаёт вопрос просто от нихуя. Гуляет по минному полю пьяная в пиздень. По минам весом своим разгуливает, будто смерти на этом свете нет. Смелая такая, что пиздец, а внутри поджилки трусятся как перед прыжком с тарзанки в море. Страх. — Ну, у тебя же день рождения, — голос хриплый. Нежный. Тихий. Словно медом в уши. Виолетте хорошо. Очередная тяга. Кира лежит с закрытыми глазами и дышит так размеренно, как будто спит. Как будто во сне всё это видит. Тихо стало вдруг в душе. Лёд не мучает совсем. Жар по телу ползёт родным приливом. Пятки ласкает, шею лижет. Приятно очень. С Виолеттой вдруг рядом стало хорошо. С ней стало приятно находиться рядом. Без неё вдруг невыносимо стало. Кира понимает, что это всё-таки такое. Как бы ни бежала. Как бы ни неслась сквозь бури, всё равно оказалась в лапах той, что за ней бежала по пятам. — Второй за этот год. — Виолетте тоже тихо. Тихо и прохладно. Спокойно очень. Кира и правда анестезия, что боль чужую отнимает. Хмык в тишину чужой, почти что сонный. И Виолетта будто рассыпается от того, как сейчас всё происходит. — Из-за чего пыталась? — Кира не глупая совсем. Она понимает, что это всё-таки за день. Она понимает, почему второй день рождения. Она всё понимает. Понимает, что ей не стоит лезть в эти дебри тёмные чужой души. Но это бартер. Баш на баш. Кира тогда ей рассказала. Пусть и она молвит историю сейчас. Кире интересно. А ещё ей хочется узнать почему. Ей хочется узнать, почему Виолетта с жизнью хотела попрощаться. — Всё глупо. Прозаично. Избиения, где мне ломали рёбра. Удары башкой об стену до сотрясений. Порки до шрамов, что я татухами забила. Всё пусто. Глупо. Тупо. Лет десять продолжалось. — Виолетта говорит так, будто это мало значит. А Кира понимает, что за этой немногословностью прячется история, где боли хоть ведром черпай. Кира понимает теперь наконец-то всё. Догадывалась всё-таки. — Я была права, — и это не радость, нет. Это обречённость в голосе. И грусть, что пахнет грёбаным дождём. Кире жаль, что всё вот так у них. Ей жаль, что они вдвоём сломанные, как тысяча кораблей в Бермудском треугольнике. Ей жаль себя. Ей жаль её. Ей их двоих жаль пиздец. Сердце рвётся из кусков до песчинок, что в часах бегут. Это их удел, страдать вот так. И это больно. А Виолетта будто бы привыкла. Будто бы не изменится ничего и никогда. — Кажется, этот мир нас двоих не любит. — Виолетта улыбается сквозь грусть и холод. Коктейль гремучий. Но ей нравится на самом деле. На самом деле это вкусно очень. Ей в кайф с Кирой вдвоём отвергнутыми от мира быть. С Кирой лучше, чем одной. И как бы она Медведеву ни жалела, как бы эгоистично ни звучало, она так сильно рада, что они вдвоём поломанные судьбой. — А ты меня любишь? — Кира задаёт вопрос прямой. Вопрос, на который так сильно хочется знать ответ. Хочется знать, не зря ли она вообще сюда пришла. Хочется так сильно верить, что, возможно, в жизни что-то хорошее случится. Она впервые признаёт, что она Малышенко проиграла. Что она продула с позорным счётом. Только от этого не стыдно. От этого не противно. Это жаром греет. Это больше мёрзнуть не даёт. — Люблю, — признание вслух. Выстрел в голову. В щепки тишину и мозг разносит. Тяг дымом очередной. Так легко, оказывается, сказать. И Кира дыхание будто бы задерживает, потому что внутри чувство горит пламенем, будто наружу рвётся. Господи, какой разнос. Сердце гремит как метала груда в небе. Как птица из железа, что летит к мечте. — Чё от меня сбежала тогда? — нужно знать, потому что Кира не хочет верить в то, что её считают мерзкой. Что её считают грязью. Она впервые хочет отрицать, что Виолетта не такая. Она хочет верить в то, что Малышенко нормальная. Кире нужно в это верить, иначе она с ума сойдёт. Она хочет, чтоб Виолетта сказала что-то, что окажется иною правдой. Она хочет услышать оправдание, которое заставило бы поверить и простить. Кира так сильно устала бежать от этих чувств. Это невыносимо сложно. Она заебалась по пустыне скорби уже нестись. — Потому что люблю, Кирюш. Потому что я побоялась сломать всё. Потому что вина жрать начала. — Вилка правду сыплет как сахар в чай. Не жалеет. Говорит немногословно, но Кира понимает, о чем она глаголит. Кира понимает и сдаётся наконец. Выдыхает то, что терзало так много времени. — Ломай. Всё, что я строила, ломай, — она боится это говорить. Боится давать разрешение, которое может всю жизнь перевернуть. Так сильно боится, потому что, если и правда сломает не только эти ебучие принципы характера, но и её саму, Кира не выживет. Кира сама себя убьёт. Она сдастся в объятия костлявой старухи смерти. Сдастся и не пожалеет, потому что таков её удел. Она даёт себе шанс на жизнь, где она сможет доказать себе, что любить она умеет. Что довериться кому-то может. Даст шанс себе обо всём забыть. А Виолетта затягивается в последний раз, кидая бычок в бутылку с пивом. На колени встаёт. На Киру, лежащую перед ней, смотрит. Смотрит на татуировки в синем свете мелких лампочек подсветки. Рассматривает, насколько та красивая. Смотрит и понимает, что вот он, шанс. Шанс больше не мучить и жить спокойно. Она Кирины ноги седлает кое-как, всё ещё держась на руках. Держится так, будто отжимается. Всю силу применяет, чтоб не рухнуть всем весом и не напугать опять. Она пугать не хочет. Она хочет всего лишь посмотреть в глаза. Так сильно хочет там что-то разглядеть. А Кира ждёт хоть чего-то. Чувствует, как Ложка впервые делает что-то аккуратно. Боится. Относится к ней как к хрустальной вазе. Старается не думать о том, что такая поза раньше приносила лишь страдания и крики. Мольбы и соль в глазах. Она старается так сильно, как только может. Виолетта наклоняется. Тянет как только может. Медленно. По чуть-чуть. Совсем не дышит. Делает так медленно, как только может, потому что внутри пчёлы жалят. Трепет. Сердце бухает так сильно, что вылетит сейчас как пушечное ядро. Страх такой, что не передать словами. Действиями не описать. Кира глаза открывает и видит чужое лицо перед собой. Глаза напротив. Они в свете синем тёмные совсем. Но Киру не пугают больше, ведь они не в жёлтом свете ламп. Здесь синий, который успокаивает. Здесь пол холодный и прикосновения, которых нет совсем. Здесь чужой страх причинить боль какую-то. И Кире становится нормально. Становится не страшно. Вот он, шаг до невозврата. Вот он, путь туда, откуда не вернёшься больше никогда. И Кира готова пройти этот путь, потому что впервые доверяет. Потому что впервые боль свою с кем-то притупляет. Виолетта не Максим, она не позволила вине себя забрать. И Кира это ценит. Виолетта делает этот последний шаг. Губы на губах. И шмаль из одного рта течёт в другой. Сухие губы к влажным. Боль к боли. Любовь к ненависти и обратно. И наоборот. Кира дым глотает и чувствует, как Виолетта её целует. Мягко. Пахнет травой и только. Прикосновение губ и только. Языка в помине нет. Кира ощущает жар чужой. И рука вдруг тянется к татуировкам на лице, что боль хозяйки их хранят. Кира просто к коже прикасается, а Виолетту охлаждает. Охлаждает и боль, и зло, что внутри сидели как притаившиеся крысы. Становится всё правильным вокруг. Теперь Виолетте целовать — не значит сразу поебаться. Теперь Виолетте целовать — значит душу свою отдать в чужие руки с чёрными чернилами. Язык губу облизывает тихонько, сухость устраняя. Язык лижет раны, что Кира себе зубами нанесла. И Кире жарко очень. Без пошлости. Поцелуй развязно-медленный, выносящий мозг. Он взаимный. Кира Виолетте позволяет себя целовать. Медленно и с любовью, что в сердце столько лет живёт. Языки друг друга лижут. Дыхание прерывистое и быстрое, слюни водопадом. Но так вкусно, что Кира облизывает чужие губы. Они на вкус не грязь, а соль и сладость. Кира в волосы рукой зарывается и тянет чуть на себя. Она не боится больше этой позы. Хочется Виолетту почувствовать сполна. И Виолетта ей даёт и это, играясь как кошка с мышкой. Она целует так, словно мира целого ей мало. Так, словно кончится на них двоих всё время мира. Дыхание сбивается. Укусы. Поцелуи. Зализы. Слюни. Виолетта руками не прикасается к чужому телу, но пальцами играет на гитаре Кириной души.***
Это простая история, но её нелегко рассказать. В ней, как в сказке, много горя и, как сказка, она полна чудес и счастья.