***
И маятник качнется. И придёт время расплаты, что будет горькой до вязкости во рту. И подавятся кровью те, что не ценили чужую боль. Задыхаться будут и злодеи, и герои. Никто не выиграет, и сгинет целый мир в огне. В огне, что жестокий и горячий, как лава из вулкана. Все умрут, стоит лишь только маятнику качнуться. Он качнется, и все вокруг попадают на колени, ломая кости перед теми, которым боль учиняли не жалея. Всё будет полыхать. Гореть. И злом подавятся своим как гарью, воняющей жутким смрадом. Наказание за преступления настигнет каждого, стоит выйти из тени. Маятник качнется, и все поплатятся за злость и грех. Не будет больше доброты белой и невинной, словно день. Не будет больше солнца в жизни их. Погрузится всё во тьму. Ни Луны, ни света, ничего. Лишь тьма и боль наказанных в аду. Невольно Кира сама стала той, кто будет расплачиваться за боль чужую. Маятник качнулся, и теперь ей с ума сходить. Теперь ей жить отвергнутой от жизни и от той, которой хотелось верить. Хотелось, доверилась. А теперь одна. Глушит всё водкой без льда в стакане, глотая так, будто это вода проточная из скважин. Кира теперь всё сама понимает. Понимает, что нельзя было так с чужой душой. Это наказание за преступление, которое она совершила. Она совершала его каждый день. Забывала, что человек и тварь дрожащая. И годами изводила ту, что, оказывается, еë любила. Годами мучила едкими словами и нападками из тёмного угла. Как теперь себя простить, она не знает. Ответов больше нет. Ей теперь совсем жить не хочется, потому что она теперь и навсегда одна. Виолетта к ней больше не подойдёт. Разлюбит. Забудет о ней как о страшном сне. Может, оно и лучше так, ведь Кира жизнью насилованная столько раз. Виолетте не нужно, чтоб с ней рядом была такая, как Кира, грязь. Ей не нужно пачкать свою кровь чистую и сладкую об неё. Она всё поняла, стоило только поднять свои глаза и посмотреть в те, что были как большие блюдца цвета охры. Стоило поднять глаза и прочесть там то, что разочарование подняло из недр души глубоких. Теперь всё пахнет пиздецом. Виолетта отвернулась от неё. Она не хочет с ней, такой грязью, быть. А может оно и лучше так. Вдвоём здоровее будут. Но отчего тогда в груди так сильно колется клубок проволоки острой с колючками? Отчего так больно, а? Отчего каждый раз слезы наворачиваются, стоит только ей вздохнуть этой солью разочарования, что даже боль глушить способна. Это липкое чувство облизывает губы своим дыханием, будто давая Кире понять, что не исчезнет никуда. Останется с нею рядом навсегда. А Кире мерзко и противно, потому что не хочет она этих «навсегда». Но тут же вспоминается то, что они творили столько лет, и ещё глубже себя в эту яму закапывает, чтоб не нашёл никто. Чтоб труп, обглоданный девицей-болью, не нашли больше никогда. Чтоб не вздумали спасать. Она заслужила, всё это заслужила, потому что права не имела. Не должна была чужую душу в клочья рвать. Не должна была до кровопускания сладкого нектара доводить. Виолетты не было так долго. Так долго, что Кира потерялась. Во времени, в жизни. Без неё всё стало таким пустым. Некрасивым. Всё не так. Без неё на стену лезть так сильно хочется, руки до крови обдирать. Пальцами из последних сил хвататься за выступы на шершавой поверхности, лишь бы только не теряться вот так. Она ушла. Она не приняла. И Кира думает, что так правильно. Что так нужно. Так лучше будет, потому что она грязь та, о которой кричала громче всех. Виолетта право полное имеет от неё бежать да без оглядки, лишь бы только не измараться. Кира понимает. Правда понимает, но легче не становится. Ни грамма с души не падает, а будто наоборот наваливаются валуны тяжёлые, что по весу — фуры боли. Невыносимо. Она хотела, чтоб Виолетта с ней осталась. Хотела так сильно, что зубы сводило. Она ею подышать посмела. Посмела измарать чужую красоту. А теперь сидит, как наркоман с ума сходя, потому что от неё отказались и её ломает. Доверие переломили как ненужную ветку одним шагом по хрупкому пруту. Стекло под подошвой затрещало, и рассыпалась чужая боль перченная доверием слегка. Смириться нужно, но не выходит всё никак.***
И опять по-новой. Виолетта на тусовку пришла, но опять всё не то. Ну ведь столько раз проходили уже эту хрень, где она так пытается от Киры убежать, а толку ноль. То встретятся на этой вписке, то еще что-то. Но как баран всё равно продолжает сюда ходить и надеяться на что-то. И это бесит её до скрежета зубов, потому что блядски невыносимо ходить по кругу, где всё знакомо. Это достаёт. Заставляет корчиться от усталости, будто так и надо. Закатывать глаза, потому что знает, кто и через сколько нахуярится. Многого не надо. Бесит. Всё так бесит. А ещё бесит, что она как верная собачка сидит и ждёт её прихода, хотя сама от неё сбежала. Испугалась. Раздражение по органам бежит, сердце охватывает щупальцами своими склизкими. Какой же ужас. Тошно. Хочется полетать опять. Сесть на подоконник и с другом говорить своим. Он верный, он выслушает и не скажет ничего. Промолчит. А Кира приходит пьяная. Ей весело. Хотя веселье это притворное. Оно вызвано лишь дешёвой водкой и одиночеством в собственной квартире. Она решила тоже на себя маску примерить, чтоб не показывать свою же слабость, что разрывает тысячей иголок. Кучей мелких кровопийц, что силы тянут будто жилы, забирая всё живое. Как же ей сложно, блять. Хочется просто жить спокойно и тихо. До безумия хочется тишины, которая душу успокоит. Но этому никогда не сбыться. Это всё мечты пьяного романтика. Кира Виолетту видит и игнорирует. Пытается не смотреть. Накидывается лишь сильней, чтоб не сорваться к ней. Чтоб не убить в приступе ярости, что сожжет до тла. Она не хочет. Она не может. Она ей верить хотела, вашу мать. Доверилась. Рассказала то, что слышать никто не должен. Не должен, потому что личное и не для ушей слабеньких людей, что сбегают при первой трудности. Виолетта смотрит. Наблюдает, прячась за стаканом. Непривычно видеть Медведеву такой. Она никогда себя так не вела. А сейчас бухает и смеётся. Ролями поменялись будто. Они теперь свои же прототипы. И Виолетта Кире такого не желала. Не желала той жизни, которой сама живёт. А Кира нарочно туда полезла, чтоб сорваться в пропасть масок карнавальных, чтоб спрятать саму себя. Чтоб не увидел её никто настоящую. Оказывается, настоящую её любить не могут. Не примут с той грязью, что живёт внутри десять лет. Кира пытается быть не такой, как всегда. Ей так сильно хочется избавиться от той рези, что внутри живёт уже пару дней, а может больше. Только не получается нихера. Лишь слышит хруст своей жизни. Опять. Она опять себя сама переломала. Опять доверилась не той. Опять ошиблась. Боже мой. Музыка громкая орёт. Смех. Шутки. Алкоголь рекой. Кира играет в пив-понг, кажется, пока Виолетта сидит отдалённо от всех. Одна к другой лезть не хочет. Одна другую простить не может. А вторая сожалеет только. Сожалеет так, что внутри всё трясёт и бьёт. Кажется, это боль. Виолетта так долго её хотела. Так долго добивалась, чтобы её правоту признали, а когда долгожданный приз в руки попал, сама от неё отказалась. Сама уронила на пьедестале, убежав. Дура. Непроходимая дура. Но сделанного не воротишь больше. Больше шанса не будет. Кира не из тех, кто даст сделать овертайм. А Кира пьёт и веселится напоказ, мол, Малышенко, на, смотри, я без тебя всё могу. У Киры в голове бьётся мысль, что Виолетта для неё никто. Что она пустое место. Но отчего ж так тянет обернуться и на балкон вывести за руку, чтоб покурить мальборо ебучие. Мартини ёбнуть вместе. Так много сил уходит, чтоб держаться. И если ей страдать, то хоть не в одиночку. Кира одна гореть больше не желает. Если Виолетта разорвала их союз, значит война снова здесь и с ними. Значит будет боль. Очередная стопка мёдом в рот. Горечью где-то в горле. И смех разрывной опять.***
— Так вот она та героиня, что поставила моего бывшего на место. — Кира мутно понимает, чей это вообще голос, потому что прилично накидалась. В голове лишь шум прибоя и стук собственного насоса кровяного. Пиздец. Но она опрокидывает в себя очередную стопку, будто трезвая ещё. Сама не знает, чего добиться хочет. Невменоза полного, что ли? Никто не знает. Хмурится опять, жуя лимон. Не стоит удивляться, это она так боль свою же лечит, чтоб та не мучала больше по ночам. Чтоб глаза зелёные не снились. — Каплан, да? — и поворачивается качаясь к той, которая с Ложкой ебалась. К той, из-за которой её пиздили ногами. Смотрит. Высматривает. И пьяным бредом понимает, что там действительно есть, за что пиздить, блять. Красивая она, как ни крути. Кира рассматривает и понимает, что вот он, типаж Ложки, прямо перед ней. — Собственной персоной. А ты, кажется, Кира, — и отпивает из своего красного стакана, прямо смотря в глаза. А у Киры желчь подходит. Яд на клыках, как у змеи. Это не ревность, нет. Лишь чистое презрение к тому, что она с Малышенко трахалась. И не один раз ебучий. А так сильно дохуя. Внутри волна горячая, что грозится разорвать Кирин организм на мелкие кусочки, чтоб та сдохла наконец. Чтоб никогда больше не думала о той, что бросила её в самый ответственный момент. Презрение и злость на ту, что шляется где-то по квартире как привидение. — Да-да, я. Мечта твоей любимой Малышенко, которой я снюсь в мокрых снах, — она внутри себя психует. Хочет убить и Дашу, и Виолетту, потому что бесит. Потому что да, ревнует. Потому что опять её не выбрали, хоть так упорно добивались и филигранно ебали мозг. Господи. Кажется, Кира сейчас опять в припадок кинется. — Хочешь сказать, что она тебе не снится? И ты просто так по доброте душевной заступилась за неё, став почти что крысой? — она подступает ближе, а Кира лишь удовлетворённо усмехается, потому что ей, блять, до коликов смешно. Ей смешно так сильно, что хочется глотку вскрыть и Юлику ебучему, и Малышенко, и этой милой на мордашку Даше. — Я хочу сказать, что чхать мне на ваш прибор столовый. Пусть хоть что делает, я с ней больше разговаривать не стану, — и на Дашу взглядом, будто буром, смотрит. Эмоции пытается уловить. Ей интересно, что там во взгляде всё-таки мелькнет. Что мимика чужая ей расскажет, какую историю вновь поведает. Почему-то Кире кажется, что Даша явно неравнодушна к Малышенко, и дело пахнет керосином. Но её это не сильно-то и ебёт. Ей всё равно, потому что, если Малышенко с кем-то трахается, это означает лишь одно. Означает, что она ебаное общественное место. — Неужели опять война? Я думала, что вы на той стадии, где положено вскрывать все тузы, — а Кира лишь головой качает. Качает и понимает, что девчонка угадывает особо не гадая. Они правда на этой стадии. Были. А теперь каждый сам по себе опять, и, наверное, стоит с этим опять смириться где-то в глубине души. — Вскрыли, и флеш-рояль оказался у меня. Теперь она наконец-то отъебалась от меня, как я того и хотела, — сама себе Медведева не верит. Потому что если так сильно хотела и получила, то почему же внутри всё так стонет и болит? Почему сердце скребется острыми когтями по душе? Она старается делать вид, что её вовсе не задело. Что ей всё равно, только Кира играет из рук вон плохо, потому что эти уроки прогуляла в школе из-за побоев частых. Вздыхает так устало, потому что заебало. Потому что хочет, чтоб отпустили всё то, что внутри сидит и вскрывает вены. — Если бы ты хотела этого, то не напивалась бы вот так и не искала её глазами. Врешь хреново, — и Кира готова аплодировать ей, потому что смелости хватает это сказать. Не считая Ложки, она первая, кто сказал что-то прямо ей в лицо. Заслуживает уважения на самом деле. — Ты тоже не очень врешь. Видно, что ты с ума сходишь по Юлику, но и Виолетту хочешь. А со мной разговариваешь, потому что слишком хорошая и хочешь, чтобы всем было хорошо. Ну, кроме тебя, — не яд. Не желчь. Просто факты. Даша улыбается так лучезарно, что Кира ей завидует. Она видит боль в глазах, но улыбка ослепляет. Убивает всю злость, растворяет всю токсичность, что Кира выплеснуть хотела на чужую голову и душу, как ведро с водой холодной. Кира невольно Даше дань отдать готова за то, что та не ломается на виду у всех. — Что плохого в том, чтобы быть хорошей? — и Кира улыбается, потому что вдруг очень сильно хочется показать, что бывает с теми, кто слишком хорош для мира этого. Ей хочется сорвать розовые очки с голубых глаз, которые почти что лёд. — Боль. Тебе больно. Ты не знаешь, куда тебе деться от этого чувства, которое сжирает тебя каждый день. Ты улыбаешься так ярко, что слепит всем глаза. Но тебя саму ослепляет боль красная, как кровь, — они стоят так близко, как только могут. Всего пара сантиметров. Сделай шаг, и приклеятся намертво друг к другу. Кира на стойку опирается локтями, стоя так, будто в объятия приглашает. А Даша улыбается опять. И головой в согласии кивает. Она согласна со всем тем, что Кира говорит. И, кажется, Виолетту понимает наконец-то, потому что Медведева честная настолько, что прозрачнее неё только стекло бывает. — Тебе тоже больно. Только ты закрываешься от всех и топишь эту муку в злости. Меня боль сжирает, а тебя поглотила уже давно. Поэтому она тебя и любит, а не меня, — а Кира внутри трясется вся от истерики, потому что не хочет это слышать. Не хочет чужой любви, которая уже один раз предала. Виолетта не её любит, а лишь образ, что сама в голове своей создала. — Любит, потому что мне больно? — и в голове вопрос, мол, неужели больше не за что? Почему только за это все хватаются? Максим… Она… Что в этой боли такого необычного, что все ей поклоняются царице будто. Кира хочет, чтоб эта сука блядская ушла и не возвращалась никогда. Чтоб исчезла и больше не приходила никогда, потому что терпеть столько лет невыносимо. Она в неё вросла с корнями, и попытки вырвать её из себя венчаются проигрышем, который ломает ещё сильнее. Ну, как с Ложкой-то и было. — Любит тебя, потому что, когда людям больно, они живые. А когда она их поглощает, они настоящие и способны любить так сильно, что сердце разрывает. А она хочет, чтоб её любили точно так же, как она. Без остатка. — Кира моргает, понимая, что правда это всё, но простить Малышенко за боль не может. Её и так много было, она везде жила, но та добавила ещё. — Хочешь быть мной? — вопрос хриплым голосом почти что в губы. Интимный шёпот, что разрывает сердце чужое в клочья. Потому что такой простой вопрос, но ответа на него нет нигде. Ни в голове, ни в сердце, ни в душе. Кажется, это всё пиздец. — Нет. Даже ради неё нет. — Даша говорит так, как чувствует. И Кира ответ этот знала, потому что никто добровольно не согласился бы чувствовать то, с чем Кира живёт вот уже сколько лет. Никто не сможет столько жить с корнями боли, которые вместо вен в руках и теле. — А я бы хотела быть тобой. Чтобы быть с ней вот так просто, как ты можешь. Потому что я так не могу. И она со мной такой не может. И я не хочу больше жить на этом дне одна. Пусть она тоже мучается как я. Она хотела чувств моих. Так пусть же ей будет больно, как и мне, — испуганные глаза напротив, а Кире плевать. Если Малышенко хотела убежать от той участи, которую сама желала, то проебалась знатно. Кира заставит чувствовать то же, что она сама. — Она не заслуживает того, что ты на неё обрушить хочешь. — Даша хочет отговорить, но Кира лишь улыбается по-доброму, и, кажется, у неё на глазах плёнка слез, которые не выплакать за всю жизнь её. — Такова цена моей любви, которую она себе хотела как медаль, — и вдыхает чужой выдох с ароматом мяты. Кира с силами собирается. И целует. Впервые целует девушку. Просто тычется губами в губы. И ждёт, что вот сейчас её накроет. Но нет ничего, только шум сердца в ушах. Она хочет Виолетту так забыть и дать себе понять, что не только на ней мир замкнулся. А Даша выдыхает прямо в губы, рот приоткрывается, и Кира языками своими змеиными в чужое тепло проникает. Тепло. И вкус чужой по голове бьёт, будто подушка пуховая и тяжёлая. Странно. Странно вот так целовать кого-то. Даша не отвечает сразу, а только стоит и дышит с закрытыми глазами. Кажется, внутри себя решает что-то. Борется с чем-то. А Кира тем временем острыми клыками впивается в мягкость губ, что на вкус как сахарная вата. Они мягкие и сладкие. Это не так, как она хотела. Не так, как с Максом. Не так, как вообще быть должно. Она глаза закрывает, чтоб к ощущениям своим прислушаться. Сердце колотится как ебанутое, потому что непривычно. Потому что всё-таки неправильно. Не так, как быть должно. Вкусно и сладко до тошноты. Кира сладкое не любит. Ей не нравится, но она упорно продолжает целовать и на ответ вдруг языком набегает. Каплан отвечает, и Кира ухмыляется. Не смогла она сдержаться. Маленькой девочке хочется тепла. И грех её за это осуждать. Зубами по губам, а потом зализать и в рот скользнуть. Там с чужим языком играться, будто так и надо. Чуть ли не в замок сцепляться. Тепло до одури. Неприятно тепло. Кире по ощущениям нормально, но почему-то всё-таки тошнит. Что-то всё-таки не так. Но упорно продолжает сладость в себя вбирать эту. Языком по нёбу чужому, чтобы слизать сахарную вату. Кира старается не представлять, что вместо сахара, что на зубах скрипит крупицами стекла, у неё во рту горечь от любимых сигарет. Старается не представлять, что дым во рту и пепел. Руками своими на талию пробраться. Обнять и ещё сильнее к себе прижать. Прижать тепло комфортное телу, чтоб погреться совсем чуть-чуть. Она обнимает и чувствует, как чужие мягкие руки по шее вдруг скользят. Обнимают за шею и гладят затылок своими пальцами, кожа у которых будто бархат. Кира целует не потому что хочется, а потому что так она Виолетте показывает, какова на вкус её любовь. Её любовь — это боль и муки вечные. По-другому тупо не бывает. Целует и снова лижет рот чужой, понимая, что Ложкин выдох по вкусу — дым. Она хорошо запомнила те выдохи и вздохи, которые на подоконнике ломали. Кира обнимает и целует, но понимает, что это всё не то. Не противно, нет. Просто не то. Не её. Ей не очень нравится. Ощущений нет таких. Не кроет от того, что внутри сидит. И душа не воет рядом с Дашей так, как с ней. И почему-то хочется себя убить, потому что слишком по уши. Потому что так нельзя. Кира свои принципы похоронила, а как награду захотела дым и пепел чужого рта, а не сахар, который скрипит на зубах, заставляя то и дело облизываться, чтоб убрать ту сладость, что дарят. Кира целует, не зная, что за ними наблюдают с балкона. Она целует, не зная, что там, сквозь метры и стекло, стоит она с мальборо во рту и слезами на глазах. Она целует и пытается понять себя, но не знает того, что Виолетте не просто больно. Её разрывает нахуй, как стекло при взрыве. Ей не больно, ей просто-напросто хуево. Хочется блевать впервые, пожалуй, именно от Киры. Она не знает, что держит её и не даёт отвернуться от картины сей. Она смотрит и понимает, что завидует Даше. А ещё понимает, что это наказание за побег. Это Кира так наказывает её за трусость. Больно так, что под пальцами мнётся сигарета. Больно так, что хочется своим кулаком пробить стекло, что их разделяет. А ещё ей невыносимо грустно, что Кира опять войну будто объявляет. И это режет сердце как горячий нож масло, что лежало в морозильнике дней пять. Боже мой. Кира мстит, забирая у Виолетты себя и Дашу, что стала близкой и родной. Кира мстит, заставляя смотреть и плакать горячей солью, что щеки жжёт.***
В действительности фарс существует лишь для зрителей, для участников же — никогда.