***
Кира с горем пополам пары отсиживает, потому что хочется поскорее сбежать и не видеть Виолетту. Потому что, когда она на неё смотрит, сердце ненавистью грудную клетку пробивает. А ей этого не нужно. Она устала от неё, если честно. Ей нужно расслабиться, сбежав от всех. Она знает, что он приедет и спасёт. Всегда спасает, когда ей так блядски нужно. Он что-то вроде личного психолога, только вот она ему не платит, потому что нечем. Потому что у него у самого денег столько, что хватит купить весь её универ и построить там новый Цум. Она сидит и слушает нужные лекции. И впервые Аристарх Янович её не интересует. Впервые ей с ним пиздец как неинтересно. Вот это да, пиздец. Как звенит звонок, она все тетрадки в сумку спихивает и об аккуратности своей не думает. Впервые не несётся в курилку вместе со всеми. На Малышенко тоже впервые не смотрит и не планирует с ней сегодня говорить. В курилку не идёт, а бежит в раздевалку, чтоб от этого как можно дальше всё-таки сбежать. Она устала очень и хочет спрятаться в его дорогой квартире, которая пропитана запахом скандала и табака. Одевается так быстро, как только может. Плюёт на всех вокруг и на то, как выглядит в глазах чужих. Она, наверное, сумасшедшая сейчас, но одержимо пытается сбежать, потому что иначе убьёт кого-то. Она бежит, дороги не разбирая, навстречу своему спасению. На улицу выходит и чувствует морозный воздух, который на рецепторах оседает свежестью. Вдыхает его поглубже. Спускается по ебаным порожкам и идёт к стоянке, где точно припаркована его дорогущая машина. Она точно знает, что приехал и не бросил. Она идёт, не замечая, что за ней наблюдают зелёные глаза. Не замечает, что Виолетта стоит и курит на улице уже. А рядом с нею Даша. Кира подходит всё ближе и ближе и видит, что он сидит как король ебаного мира. На капоте своей машины, и пафосно курит свои парламент аква блю. Ничуть не изменился за столько месяцев. Всё такой же. Она подходит к нему почти вплотную, а он лишь курит, на неё даже не смотря. — Скучала? — голубой лёд на неё теперь взирает. Теперь он затягивается, на неё смотря. Он разглядывает её не так, как парень на девушку смотреть должен. Он совсем по-другому, и Кире хочется прям сейчас ему на грудь упасть и рыдать неделю всю. Ей так сильно хочется, чтоб он всю боль её забрал. У него же раньше получалось. Он раньше всё на свете мог. — Очень. — Кира на него в ответ смотрит и понимает, что курить так блядски хочется. Но не может, пока он оценивает весь ущерб. Он, как гребаный коллекционер, рассматривает её сквозь лупу своих невыносимо красивых глаз. Скулы сжимаются то и дело. Желваки играют на лице. Он недоволен. — Время идёт, а ты всё так же мне пиздишь, — его коронная фраза, которую он говорит только ей. Потому что однажды она ему слишком горько солгала. А он, наверное, не простит уж больше никогда. Но Кира не винит, знает, что он после всего для неё делает дохуя и больше. Она ему пиздецки благодарна. Он делает последнюю тяжку и сигарету щелчком выбрасывает. — Пиздеть тебе — моё любимое дело, Макс, — и он ухмыляется впервые за сегодня, показывая свой острый клык. Кира за ним тоже повторяет и на мысли себя сама же ловит, что она от него слишком многое взяла. Она с ним породнилась, наверное, почти. Он её почти что воспитал. — Ну, если ты скажешь мне когда-нибудь правду, то мир сгорит до тла, Кир, — он хотел другое имя сказать. Она знает, что хотел. Он почти что начал. Но потом, видимо, решил раны старые ей не бередить. Решил душу не ранить больше, чем уже есть. И она ему правда за это благодарна. Она смотрит ему в глаза и вспоминает всё былое. Так много воспоминаний именно с ним. Он, наверное, единственное, что с ней хорошего в жизни было. Он, наверное, первый, кто боли в её жизнь так и не принёс. Ей так сильно хочется его обнять, до скрежета зубов и боли в горле. — Встречаешься с кем-то? — Киру не то чтобы это интересует. Ей на самом деле не очень это интересно. Она знает, что он всегда был в окружении девушек и у него всегда их куча. Знает, что для многих с ним переспать — это как потрогать кроличью лапку на удачу. Он, наверное, перетрахал уже всю Москву и двинулся дальше. Это же Максим… Он всегда таким был. И она всегда знала, что он такой. — А тебе это разве интересно? — у него, кажется, улыбка на лице настоящая. Они оба правду знают. Оба знают, что ей плевать. Он на это никогда не обижался, потому что она не создана для нормальных отношений. Он всегда знал, что её слишком сильно травмировали в детстве, и никогда ей в душу не лез насильно. — А может я передумала и решила снова с тобой встречаться? — и в его глазах голубых начинают демоны прыгать и скакать. Она знает этот взгляд. Изучила уже давно. И, наверное, это самый красивый взор, который она только видела. Максим всегда был слишком красивым для неё. Слишком богатым. Слишком не из этого мира. Всё для неё с ним было слишком. А ему наоборот с ней всего хватало. — Ты первая тогда ушла, — он притягивает её к себе одним движением руки. Они теперь на расстоянии пары миллиметров. Она чувствует запах его одеколона, сигарет и мяты. Вдыхает поглубже, чтобы вспомнить, как было раньше. Как было когда-то очень давно. — Обижаешься? — и чуть носом об его трется. Глаза прикрывает, чувствуя, как его сильные руки талию обнимают. Как он греет. Как он от всего мира защитить готов. И ей правда становится так тепло внутри. Что-то родное разливается в груди. Какое-то спокойствие, потому что он рядом. Он с ней. Он приехал ей помочь, когда она душой в могилу собирается уже. — Если бы я обижался, стал бы помогать? — тихо. Почти что в губы. Но она же слышит. В глаза ему смотрит. Смотрит, видя в них то, чего хотелось так. Какую-то любовь, которая греет сильно, а не током бьёт. Она не заслуживала его никогда. Никогда не была достойна по-настоящему. Он был и есть не для неё. — Ты меня тогда отпустил… — они отчего-то вспоминают прошлое, о котором молчали столько. Столько лет молчали и никогда не вспоминали. А сейчас стоят и вспоминают то, что было. И Кира сама не знает, почему она решила именно сейчас всё разворошить. Возможно, в себе разобраться захотелось. А возможно ей его просто не хватает. Не хватает именно его, потому что слишком дорог. — Мне одного насилия хватило, — и Киру это бьёт под дых. А он лишь смотрит. Смотрит, а в глазах вселенская печаль. Ей заплакать захотелось вдруг. Сколько же боли она ему причинила? Сколько натворила? Насколько сильно душу ему разбила? — Это. Не. Было. Насилием, — чётко. С расстановкой. Ему в губы громко. А он лишь усмехается. Она руки свои к шее поднимает. По татуировкам водит. И замечает свою самую любимую. По контуру пальцами пробегается. Она у них на двоих одна. Вместе били. И вместе оставить всё-таки решили после расставания. Она так сильно его любит, что словами не сказать. — Было. И ты просто меня оправдываешь, — а она лишь головой отрицательно качает. Она знает, что такое насилие. Знает, и никогда бы подобного ему не простила, если бы это правдой было. Он лишь сам себя винит уже столько лет из-за того, чего по факту просто не было. — Почему тогда отпустил? — вопрос, на который почему-то нужно знать ответ. Ответ, который ответит на другой вопрос. А он лишь улыбается опять и что-то в её глазах пытается разгадать. — Потому что я любил, — и сердце сжимается. В глазах слезы стоят. Ей так сильно больно на миг становится, потому что она не для него. Потому что она ему жизнь испортила тогда. Потому что из-за неё он разбился сильно и навсегда. Она не простит сама себе его же боль, потому что он для неё священен.***
Он на диван садится, сбрасывая кожаную куртку на пол со стуком. А она перед ним стоит. Он смотрит. Высматривает в ней что-то. А она стоит по стойке смирно и лишь дыханием одну прядку туда-сюда гоняет. Он смотрит, а потом руку свою к ней тянет. Тянет, приглашая. И она подаётся вперёд, потому что так заманчиво о чужое тело греться опять и снова спустя столько времени. На колени к нему залезает, сама не понимая, почему рядом с ним бравада вся в миг просто исчезает. Он так долго смотрит. А потом горячими большими ладошками пробирается под толстовку. Оглаживает ребра, что ей в сердце упираются и режут его острыми концами стрел. Он тёплый и такой родной. Ладони подхватывают черную толстовку и тянут вверх. А она не сопротивляется. Вещь ненужная на пол летит как половая тряпка. А она перед ним теперь лишь только в спортивном топе. Он тело рассматривает и пальцами обводит контур татуировки, что под сердцем прямо. Он помнит её, потому что на шее видит каждый день. Подаётся к ней и в ухо дышит. Облизывает всё ухо, и ей становится ещё жарче на самом деле. Он не торопится, будто бы пытается запомнить. Потом по шее зубами идеальными скребет. Кира пальцами своими зарывается в короткие волосы на затылке. Она ему позволяет всё. Он большими пальцами под топ ей проникает, а у неё дыхание сбивается. И сердце где-то в глотке бьётся. — Тихо. Это я. Ты же знаешь, что это я, — прямо в губы ей. И смотрит за тем, что дышит она как кролик. Она кивает, а он целует. Мягко. Он только с ней такой всегда. Только с ней себе позволяет нежным быть. Кира чувствует чужие губы на своих и отвечает медленно, будто бы пытается всё-таки проверить, он ли это на самом деле. Языком по нёбу водит, слизывая мятный вкус. И сердце успокаивается сразу же. Его целовать слишком вкусно. Его целовать на вкус как пить тёплое молоко с мёдом перед сном. Нет желания бешеного, лишь только он и его тепло. Она ладонями к горловине футболки спускается и в кулаках комкает ткань. А он всё сразу понимает. Ему объяснять не надо. Отрывается от губ, которые так нежно целовал. Стягивает футболку, пока она смотрит на него как на божество. Он такой красивый всё же… Он такой, блять, не её. Облокачивается на спинку дивана и позволяет ей самой всем руководить. Вот оно. Не давит просто. Оттого с ним по-другому всё. А она чуть двигается на его коленях дальше от него. И к шее наклоняется. Первый поцелуй туда, и вздох чужой. Она знает, что ему нравится вот это. Языком мазок. И дальше вот так продолжить. Она языком контур татуировки обводит. А ему так сильно хорошо, потому что с ней опять и снова. Потому что это она всего лишь рядом с ним сейчас. Она слезает с колен и на колени перед ним встаёт. Только перед ним-то и становится теперь. Губами и дыханием по коже, которая будто шёлк. По чёрным контурам. Языком по кубикам. Так жарко… Он такой красивый всё же. Для неё он будто Бог. Бог войны и только. А он давно голову откинул и дышит громко, позволяя всё. Кира языком облизывает и кое-где кусает. Кое-где засосы оставляет. Это, наверное, привычка у них на двоих такая. Только друг другу ставить синяки. Она опускается губами ниже. А он не толкает и не подгоняет. Она лбом упирается в кромку чужих штанов. Ей надо набраться сил. А он заботливо хвостик распускает и пальцами своими волосы прочесывает. А она жмурится лишь от того, что понимает, что только ему это позволяет. И от его рук ей не хочется сбежать. Вздыхает наконец-то и отстраняется. Расстегивает пуговицу. Он привстаёт, чтоб ей помочь с себя же вещи снять. Она рукой проводит по члену и чувствует сквозь ткань, что он горячий и твёрдый. У него стояк. Стягивает всё с него. В руку берет член, кожа которого бархат словно. Смотрит на него. Ртом на головку члена, и чувствует чуть солоноватый вкус. Ей непривычно очень… Но отвращения вовсе нет. Она, наверное, сделала ему тысячу минетов в прошлом. Помнит, как ему нравится. И пытается сделать всё так, как надо. Языком по головке водит туда-сюда. Медленно, и рукой вверх-вниз. И дыхание у него ещё сильнее сбивается. Она чуть глубже в рот берет. Медленно, как нравится ему. Так, чтобы на грани мучений адских. Она слюны чуть больше, чем надо, пускает, чтоб скользить ртом проще было. Всё глубже в рот берет. Всё сильнее щеки втягивая. Скорости почти что нет. Она только головой водит вверх-вниз. И чужая рука снова в волосах. Не тянет, а лишь только направляет, помогая. Он на вкус как соль с чем-то сливочным. Она медленно сосёт, слушая дыхание чужое. Языком облизывает каждый миллиметр. Ей, возможно, даже нравится. По уздечке сразу двумя языками проходится и слышит стон чужой. Обратно ртом всё ниже-ниже обхватывает чужую плоть. Она забыла, каково это всё же. Чуть не удобно, чуть глаза слезятся. Но ей не противно это делать. Особенно ему. Выпускает изо рта и рукой заменяет, чуть сильнее обхватывая, но двигая всё так же медленно. Она на него смотрит завороженно, будто он восьмое чудо света. Такой красивый блядски… Обратно ртом горячим возвращается, сразу на половину беря. Рукой второй с яйцами играет. Чуть массирует и слышит стон второй. Ему хорошо. — Я забыл, каково это… Бляяя… — а она лишь стонет, когда слышит голос его. Вибрации посылает по коже, которая чувствует всё на свете. И он опять же стонет. Он не позволит кончить себе до того момента, пока так сильно не захочет. Не позволит ей себя до края довести. Она втягивает щеки и опять же своим змеиным языком облизывает как чупа-чупс. Она чувствует, что рука чужая в волосах чуть сжимается. — Иди сюда, — тихо с придыханием, потому что ему пиздецки хорошо. С ней всегда ему хорошо. Хорошо, потому что она знает как. Член Кира изо рта выпускает, но рукой всё ещё держит и языком по всей длине проходится. И на него исподлобья смотрит, а он в ответ. У него глаза будто посинели. Она отодвигается от него, когда чувствует, что рука чуть наверх тянет. Он зовёт её к себе вот так. Наклоняется к ней и целует, языком пробуя на вкус себя же. Ему не противно вовсе, хотя могло бы. Он целует чуть сильнее, чем было до. Губы исчезают с губ. Выпрямляется и руку протягивает, чтоб помочь ей встать с колен. Она помощь принимает. Встаёт и теперь понимает, что колени у неё болят от непривычки. Теперь она на него смотрит сверху-вниз. А он руками по талии и по телу. А потом пуговицу на штанах расстегивает. Спускает с неё джинсы и белье. И теперь она перед ним вовсе голая, не считая топа. — Сними, — приказ, который она позволяет себе отдать. Снимает и отбрасывает назад. Ей тоже почти что хочется. Почти что горячо. Недостаточно ещё. Он съезжает на конец дивана и её ногу забрасывает на свое плечо. Начинает целовать бедро. Она вздыхает. Он так нежно целует мелкими мазками губ. Чуть языком проводит. А ей так сильно хочется ощутить его язык на себе. Хоть где-нибудь. Чтоб он сделал что-то и всю грязь из неё убрал. А он медлит, лишь только дыханием прикасается к женскому естеству. Ей мало. Ей нужно, чтоб его язык показал, как может быть блядски хорошо. Она чувствует язык, который водит вокруг да около. Который по коже гуляет, но внимание самому главному не уделяет. Он изверг настоящий, потому что не даёт ей то, что хочется. Он мучает специально. Специально с ней играет, потому что знает, что ей нужно всегда чуть быстрее, чем ему. — Невтерпеж, да? — ухмыляется ей прямо в кожу, а она за волосы хватается и чуть тянет их. — Ну ты и гнидаааа… — чувствует, как его рука чуть с клитором играться начинает. Чуть потирает. С нажимом. Так, как ей нужно. Сукин сын. Он специально это. Тешит свое эго, когда ей мучения доставляет. Она его когда-нибудь убьёт. Он пальцем клитор гладит, а она дышит сбивчиво теперь. Она на мысли себя же ловит, что ей так сильно хочется, чтоб он снова поселился в её мозгах. Чтоб он снова выкинул оттуда всех. А если быть точнее, то одну ебучую особу, которая заебала в край. Кира чувствует мазок языка, и её в дрожь бросает. Она слишком давно такого не испытывала. Слишком давно ни с кем не спала. Его язык горячий, будто лава. Он облизывает так лениво, что Кира понимает, что это просто проверка, готова ли она. И тут же сразу мысль в голове биться начинает, что он до сих пор ей не верит. Это так сильно задевает, и теперь боль в сердце перекрывает то, что в матке происходит. Теперь всё вместе и всё одно. Ей было бы обидно, если бы она не знала, что виновата во всем сама. А он языком ускоряться начинает и играет на ней, как на пианино. Выжимает каждый вздох и звук. Язык слизывает смазку, которой организм течёт. Кира даже радуется, что Макс по-прежнему её возбуждает. Значит не всё потеряно, и она не обратилась в грязь окончательно и безвозвратно. Первый стон из горла рвётся свободной птицей и тонет как убитый на шее с камнем, в огромной и дорогой квартире. У неё внутри всё горит. Он смог добиться того, чего хотел. Он смог заставить её захотеть трахаться так сильно, что ноги трястись почти что начинают. Он лижет так, словно ему это ничего не стоит. Ни усилий, ни сил. И она думает о том, как сильно хорошо. Но в моменте обрывает опять её. Не даёт ей раствориться до конца. Она готова убить его и глотку перегрызть. Ногу убирает со своего плеча и тянет на колени к себе опять. И Кира понимает, что подошёл тот самый миг. Ей немного страшно, потому что так давно… Потому что так давно не трахалась ни с кем, и воспоминания гуляют в голове. Она садится на колени и смотрит ему в глаза. Глаза почти слезятся, потому что страшно прямо как тогда, в самый первый раз. А он ей в шею дышать начинает и руку под сердце ей кладёт. Туда, где татуировка парная выбита чернилами. Кира руку свою ему на бицепс кладёт и чуть сжимает. Позволяет так ему начать. И сама себя успокаивает, что это всего лишь он. Он больно специально не сделает ей никогда. Он сделает ей только хорошо. Кира чувствует, как член упирается во влагалище, а он теперь лишь дышит ей в плечо. Он понимает всё. Даёт ей время, чтоб сбежать. А она лишь сглатывает и чуть бёдрами подаётся вниз. Его рука вставляет горячий твёрдый член в её влагалище совсем чуть-чуть. И у Киры жжёт, потому что так долго не было ни с кем. Пальцы всё ещё не в счёт. Она сквозь зубы выдыхает, когда чувствует, что он проникает миллиметр за миллиметром. Кира руки на шею ему кладёт и чувствует пульс его под ладошкой потной. Ей так жарко, что пиздец. Пот почти течёт. Он останавливается, а Кира чувствует, что он почти полностью в ней уже. И это необычно. Первый толчок совсем слабый и чуть больной. Второй сильнее. С каждым толчком боль смешивается с удовольствием, и Кира получает мазохистское наслаждение. Ногтями своими в шею ему впивается как гребаный вампир. Кире, наверное, хорошо, потому что он подбирает нужный ритм. Потому что управляет ей как хочет сам. А она и вмешиваться не хочет, потому что внутри огонь, который её плавит почти что в лужу. Он кусает туда, куда придётся, и Кира стонет так, как только может. Толчки стали почти что бесконечными, а она кончить всё не может. Всё как всегда. Что-то держит и не даёт. Что-то по-прежнему с ней не так. И слеза по щеке катится, потому что она не может. Потому что ущербная до края. Он вдруг от шеи отрывается и за подбородок её к себе же тянет, чуть укладываясь на спинку дивана. В глаза ей смотрит опять и языком подаётся, чтоб губы облизать. И Киру внутри уже током начинает бить, потому что хорошо. Потому что так сильно хочется оргазм свой получить и упасть с небоскрёба. Он же должен всё-таки прийти. Она глаза свои закрывает и чувствует, как он упирается ей в лоб своим. А перед глазами встают чужие. И, к сожалению, не его. Это глаза той грязи, что она вытравить из себя хотела. И рука чужая клитор потирает. А Кире становится жарче в тысячу раз. Вдруг всё становится совсем другим. В голове картинками мелькают глаза хамелеоны и стоны больно сладкие. На языке привкус чистой крови. Она взлетает с земли на небо. Она взлетает так, как никогда. И слезы катятся по щекам и капают ей на грудь. Господи, зачем она только глаза свои закрыла… Слезы катятся, а организм будто бы сошёл с ума, из неё стоны рвутся. Ей так хорошо. А он всё продолжает, пока ей больно не становится от переизбытка, и сам кончает, себя прощая за то, что было давно когда-то. А Кира плачет. Эндорфины только хуже сделали теперь. Она осознает, что всему конец, когда сперма вытекает из неё, а он выходит, оставляя пустоту. Он притягивает её к себе в объятия, а она горячие капли ему на шею и куда попало. Он всё понимает. Он ей пытается помочь.***
— Знаешь, я после того случая думал, что никогда не смогу больше с тобой спать. Больше никогда не смогу прикасаться. Ты больше никогда не будешь в моих руках плавиться и с ума сходить. Я так долго и упорно себя наказывал, а ты опять пришла и всё изменила. Пусть не я заставил тебя кончить, но это будто помогло мне. Я искупил, кажется, теперь… Блять, ну и бред… — а Кира слушает его, лёжа на соседней подушке и выпуская дым от сигарет. — Макс… Сколько мне нужно повторить, что ты не виноват? Ты меня не изнасиловал. Я сама просила, я сама хотела. Я на тебя надавила, — а он лишь вздыхает тяжко. Она его не понимает. Не понимает, что такое быть причиной чьей-то боли. — Тебе было больно. У тебя была кровь. Ты мою спину расцарапала в кровь. Ты стонала от боли, пока я обдолбанный рвал тебя на части. Я сделал самое худшее по отношению к тебе, я причинил тебе боль, от которой ты так долго бежала, — он берет пачку сигарет с пола. Вставляет одну в рот и подкуривает. Затягивается и выдыхает. А Кира думает, пытаясь вспомнить, что тогда было. Что она испытывала. — Не надо рассказывать мне о насилии, Эллерт. Я о нем знаю лучше тебя. Ты слишком много на себя взваливаешь, как всегда. Ты не виноват. Твоя вина лишь в том, что ты всегда мне много позволял, — его вина лишь в том, что он сделал для неё слишком много. Слишком дохуя. Позволил жить так, как она никогда в своей жизни не жила. Он избаловал и позволил всё на свете. — Ты ушла почти что сразу после. Это ли не доказательство того, что ты не могла больше быть со мной? Это ли не доказательство того, что я насильник? Кир, я проебал всё на свете, когда трахал тебя, а ты почти кричала. Я себя проебал, родная, — он всегда хотел казаться другим. Он всегда старался для всех быть лишь красивой картинкой, как на обложке блядского журнала. Этакий бэд бой, да и только. Пытался всем показывать, что у него нет души, и он лишь трахаться умеет. Но Кира всегда видела в нем себя, только в мужской версии. Он просто парень, который запутался сам в себе. — Я ушла, потому что я человек. Потому что я не могла смотреть на то, что натворила. Я сломала тебя своей эгоистичной манией всё забыть. Я не могла больше смотреть на то, как ты мучаешься и боишься ко мне прикасаться. Не могла смотреть на тебя такого и думать, что ты теперь видишь во мне слабую овечку, которая позволила бы себя изнасиловать, — она слишком сильно его любила. Он был родным тогда, остался и сейчас. Она не могла на него смотреть такого. Не могла видеть свое деяние, которое напоминало, что она свою же жизнь опять разрушила. — Ты никогда не была слабой. Никогда и не будешь. Никто и никогда не сможет отнять у тебя твою силу, родная. Я не говорил этого тогда, но прости меня за то, что отпустил. За то, что тебе пришлось дальше идти по жизни одной. Прости, родная, меня за всё, — она тушит сигарету. И поворачивается к нему, ставя пепельницу ему на грудь. Теперь она на боку лежит и смотрит на него. — Если оно тебе так нужно, то прощаю. Макс, я теперь такая же, как она. Я ебаная грязь и монстр. Макс, убери это из меня. Очисти от этой хуйни, — её почти что душат её же слова. Ей теперь из-за этого хуево. Она думала, что он сможет ей помочь, а она кончила, представив Ложкины глаза и стоны её больные. Боже. Кира себя не простит теперь уж никогда. Теперь она себя убить готова точно. Она теперь сама болезнь. — С чего ты взяла, что ты грязь и монстр? С чего взяла, что тебя нужно очищать, родная? — он тоже тушит сигарету. И пепельницу убирает на пол. Поворачивается на бок и смотрит на неё в ответ. У неё в глазах столько боли, и ему за неё тоже больно. — Знаешь, почему я кончила сегодня впервые за весь наш секс? Знаешь, почему мне было так хорошо? Знаешь, из-за кого я вообще испытала первый свой оргазм? Я, блять, представляю девушку. И меня это душит. Эта грязь убивает, блять, — к нему поближе и головой в чужую грудь, чтоб только глаза свои не показывать ему. Лишь бы только не рыдать опять и не унижать себя в очередной ебучий раз. — Так вон оно, в чем дело. Ну и? В чем проблема, Кир? Ну, девушка и девушка. Почему грязь-то? — конечно он знает почему. Но он хочет объяснить, что всё не так, как кажется. Что прошлое с настоящим мешать нельзя, иначе она себя убьёт в очередной же раз. Он дышит и говорит в пустоту, потому что она уткнулась ему в грудь как маленький ребёнок. Он рукой гладить по голове начинает, потому что утешить хочет. — Не прикидывайся. Ты сам всё знаешь. Я не могу быть ебучей чумой, потому что они монстры, блять. Они грязь ебучая. Мне от их вида только плохо, — приглушенно в чужую кожу. Кажется, сама себе не верит, потому что сама же понимает, что уже в грязи в этой она родная, блять. Она не хочет. Она устала. Она хочет в прошлое с ним обратно, потому что тогда такого не было. Потому что тогда ей было хорошо. — Не все лесбиянки такие, как та, от которой ты столько лет бежишь на невыносимой скорости. Не все такие, как твой кошмар. И среди мужиков бывает падаль, и что теперь? Ты со мной тоже спать не будешь и грязью наречешь? — усмехается, потому что в Кире говорит ребёнок, который чего-то всё ещё не понимает. Ребёнок, который не хочет очевидного признать. — Она меня выводит, Макс. Я хочу её всегда убить. Я её ненавижу. Мне от неё противно. Я хочу убиться сама за ней же следом, потому что она провоцирует меня каждый раз. Она все нервы мне измотала уже, Макс, — вздыхает и пытается не плакать. Старается себя в руках держать, потому что сколько можно уже себя слезами изводить. Она думает и жалуется на свои же чувства по отношению к другому человеку, лёжа с бывшим в одной кровати. Вот это финиш, всё. — По твоим словам мне кажется, что ты уже сделала ей больше хуевого, чем она тебе. Господи, Кир, быть лесбиянкой нормально, любить девушек нормально и трахаться с ними тоже нормально. Не всегда мир — это чёрное и белое. Есть цвет посередине, — он знает её лучше всех, поэтому догадывается, что она уже дел-то натворила. И Кире почему-то стыдно сразу же становится. — Только я не лесбиянка. И я ей быть не могу. Я не могу переступить через свое прошлое и себя в угоду прихоти. Мне потребовалось столько времени, чтобы сбежать от того, что пережила, а она танцует на моих травмах и делает всё настолько хуевым, что мне сдохнуть хочется, — вроде злость, а вроде нет. Вроде отрицание, а вроде смирение с чем-то непонятным. Кира сама себя не понимает. Кира сама себя не узнает. Она уже ничего не понимает. Она запуталась так сильно, что не может из лабиринта этого выбраться уже. — Ты оправдываешься. А ты никогда этого не делаешь. Думаю, что ты уже в неё влюбилась, девочка моя, — а в ответ ему лишь тишина и всхлип.