***
Виолетта не может забыть. Не может забыть чужой раздвоенный язык на своих ранах. Не может забыть глаза чужие, которое смотрели снова по-другому. Она не может забыть жар чужого рта, который её чуть не спалил до пепла. Не может забыть то, как язык мягко прикасался, будто ласкал. Не может забыть, насколько было больно-сладко. Ничего из этого забыть не может. Мысль, что Кира своим языком кровь слизала, по душе огнём проходится. Заставляет жмуриться как в припадке эпилепсии, потому что не верится нихуя. Потому что теперь Виолетта — часть организма Киры на время какое-то. Теперь она почти что может ощущать её эфемерно рядом. Всё нереально. Всё просто невыносимо-эйфорийно. Виолетте кажется, что это воспоминание останется самым важным навсегда. Что станет самым эротичным, что она только видела. А видела она овер дохуя. Ей кажется, что такого она не испытывала никогда. Кажется, что это всё издевка больного мозга, который старается Киру не забывать. Старается помнить о ней всегда. А Виолетта слова против сказать не может, потому что воскрешает чужую ласку-боль. Воскрешает и понимает, что это лучшее, что она испытывала. Она всегда будет по-дурацки глупой рядом с ней. Но она так сильно любит, что кровь и боль свою ей прощает. Прощает всё. Прощает, потому что по-другому быть не может. Крови не жалко именно для неё. По сравнению с этим воспоминанием, что поселилось в памяти надолго, навсегда, первый раз кажется забавой детской. А тогда ведь Виолетта тоже влюблена была. Тогда ведь тоже ей нравилась та. Тогда ведь тоже до трясучки было. Но теперь то померкло рядом с Кирой, которая изводит лучше самых опытных лесб. Играет на Виолетте, будто на гитаре. Играет с ней, на ней. На нервах её струны перебирает, будто тем необходимо это. Забавой кажется вся жизнь до того момента. Кажется, что никогда не испытывала ничего подобного, и это убивает. Убивает медленно, потому что невозможно. Невозможно терпеть вот это всё. Виолетта ведь правду знает. Она знает о невзаимности чужой. Знает всё и понимает. Оттого и решение то приняла. Собирается его придерживаться. Пусть тот момент будет самым ярким в жизни, но она не будет больше бегать. Не хочет изламывать-ломать себя. Она уже знает, что такое себя ломать до костяного хруста. Она знает всё, и она бы не отказалась от Киры ни за что, если бы знала, что всё покроет результат. Но она знает, что Кира ненавидит и чуточку осознает себя. Но Виолетта знает, что ей она не откроется никогда. Больно понимать и счастья мысленно с другой желать. Почему с другой? Да потому что Кира с мужчинами не может — Виолетта знает, наблюдала. Ей с ними не так. Слова об оргазме первом — подтверждения тому. Малышенко на вечеринку идёт просто так. Не чтоб забыть или напиться вусмерть. Она не собирается забывать или забываться вовсе. Она просто идёт, чтоб в толпе боль свою перетерпеть. Она знает, что та там будет. Почти всегда бывает. Но сама себе же обещает, что больше любовь свою с поводка не спустит. Что душить её до смерти будет, лишь бы только переломаться как последний наркоман. Любить можно молча. Можно смотреть исподтишка. Но Виолетта помнит, что ей надо просто перетерпеть. Перестать унижать себя перед той, которая по факту не понимает ничего. Вилка понимает, что Кира и не должна ничего понимать, осознавать. Понимает, что для той всё дико. Оттого ебашит ещё сильней. Хочется первой быть у неё. Хочется её любовью стать. Но чужому сердцу насильно мил не будешь. И Виолетта наконец-то понимает, что даже если благодаря всему Кира вдруг поймёт, что лесбиянки-то не грязь, то Виолетту любить она не станет. Малышенко резко для неё не станет девушкой любимой. Резко не станет противоположностью тех чувств, что Кира к ней испытывает. Ну пусть так. Пусть так всё будет. Виолетта перетерпит. Перетерпит и, возможно, когда-нибудь счастливой станет.***
Кира заходит в квартиру, где проходит хаос весь. Где творится вакханалия и только. Она каждый раз вопросом задаётся, а что она вообще забыла здесь. Но каждый раз ответ один. Сама не знает. Сама приходит. Пьёт. И больше практически ничего. Редко с кем может поговорить. Но, должное отдать, зовут её всегда. Обет непреложный как будто дан всюду её таскать. А она против не идёт. Лишь соглашается смотреть на пьянство, которое режет глаз. Хотя чем она сама-то отличается? Правильно, ничем. Она всего лишь имеет мозг не хуярить сильно так, чтоб ноги пола не касались. Лишь знает только, что домой уходит в рядах, наверное, самых первых. Кира заходит и понимает, что Малышенко тут. Она смеётся громче всех. А этот смех Кире уши раздирает в кровь, будто вой сирены. Он насилует мозг её, будто бы гипноз. Ей плохо становится почти что сразу. И с ума сойти, возможно, можно от смеха, который хуевит дико. Который внимание притягивает к себе магнитом, который силен неимоверно. Смех должен быть красивым, так почему же он ужасен так у той, у которой глаза сияют как граненные алмазы. Кира проходит в комнату, что заполнена людьми. Там все смеются, блять, с чего-то. С ума почти что сходят. А Кира трезвая совсем. Ей исправить это надо. Наливает в стакан пластмассовый какой-то дёшево-дурацкий вискарь. Глотает без запивки. Алкоголь проходит в пищевод, сжигая всё на свете. Кира тут находится уже битый час. Вливает в себя дохуя всего. Заливает, ни разу не остановившись. Смотрит на всю хуйню. Молчит и не говорит ни с кем. Думает лишь о том, что курить так блядски хочется. А у неё волшебной дури никотина нет. Она купить забыла. Она забыла всё на свете. Лишь слушает чужой смех да голос. Слушает и думает, как не оглохла-то ещё. Она не понимает всё же, как из ушей кровь ещё не льётся. А Малышенко на неё внимания впервые не обращает. А у Киры на языке вискарь и привкус соли кровяной. На языке вискарь, а в голове чужие стоны. Вот же блядство. Она впервые жалеет знатно, что память у неё ахуенная, что пиздец. Она предпочла бы всё забыть. Забыть и не помнить даже. Она на Малышенко смотрит-смотрит. А понять не может, что же всё-таки не так. Не может в толк, блять, взять. Что, блять, изменилось? Где сарказм и подъебов куча? Где ебучий яд? Кире скучно, ей хочется с Виолеттой поговорить впервые. С ней хочет, потому что она единственная нормальная среди всех. С ней хоть поговорить о чём-то можно. У неё мозги, блять, существуют. Кира с дивана поднимается и к Ложке пробирается. Пробирается, чтоб вместе покурить. Уж лучше с ней, чем с другими конченными. Она пробирается сквозь толпу и к ней впервые подходит добровольно. Впервые к ней подходит, чтоб с ней побыть вдвоём. Покурить и услышать, что она всё грязь такая же. Что она такая же, какой была. Что не изменилась вовсе, и грязная она. А кровь — ошибка блядская для неё такой. — Покурим? — на ухо почти что шёпотом. Прикосновение к чужой футболке. Ну, слава богу, хоть не бежать в ванную руки отмывать. Хоть не испачкалась. Она благодарна за эту ткань между ними. Рада тому, что грязь на ней снова не отпечатается. Снова не будет следом на душе. А Виолетта, конечно, знает, кто это. Конечно, понимает. Конечно, знает, что Кира всё время была рядом с ней. Знает, что та наблюдала не отрываясь. — Потрахаемся? — вот тот яд, которого Кире не хватало. Вот то самое, что она так сильно и долго искала. Вот то самое, от чего в душе теплеет. А Виолетта говорит не оборачиваясь даже. Просто чует тепло чужого тела, которое стоит в паре сантиметров. Она хочет назад отклониться и к телу прислониться. Хочет, чтоб обняли. Хочет, чтоб руки по телу чужие пробежались. Так сильно хочет, но терпит блядски. Терпит и старается даже не поворачиваться, потому что обещание себе самой дала. Они на балкон выходят. Тут никого и холодно пиздец. Кира мёрзнет. А Виолетте похуй. Она как печка, кажется. Кира через футболку прикоснулась, а уже жар её обуял. Виолетта тёплая пиздец, а Кира мёрзнет постоянно. Они разные совсем. Заходят на балкон, у Виолетты пачка сигарет в кармане где-то. Кира молчит, но в голове мысли крутятся. Мысли, которые не дают на Виолетту взглянуть нормально. Не получается. Не получается, потому что воспоминания и мысли. А Виолетта молчит сама. Сама не хочет говорить. Не хочет, потому что трудно снова не сорваться. А ей нужно всё-таки вернуть обратно всё то, что было раньше. Всё то, что было до шоу, которое на порнохабе разместить надо всё-таки Виолетта молча протягивает пачку, доставая ту из кармана своего широкого. А следом зажигалку. Кира не стесняется, берет не робко вовсе. Зубами вытаскивает из чужой пачки. Кира видит, что это не мальборо любимое. Что это не красные сигареты, что раньше были почти что общими. И это будто бы под дых даёт. Она не понимает, что за пиздец-то, блять. С каких пор Малышенко сигареты поменяла? Из зубов сигарету выпускает и фильтр рассматривает. Надо же… Почти что одинаковые. Только надпись прозрачная гласит на фильтре «Винстон». Пальцами фильтр потирает. Потирает, пытаясь какой-то пазл всё-таки сложить. Почему Ложка сигареты-то сменила? А Виолетта поджигает и затягивается. Затягивается глубоко и сразу, чтоб въебало сильно по голове. Потому что Кира на нервы действует пиздец. Потому что она для неё ебучий триггер. Ей с ней рядом страшно. Почти что невыносимо блядски. Хочется убежать, потому что воспоминания о языке на коже раненой внутри болью отзываются. Матка будто бы горит. Поджимаются даже пальцы на ногах. Ей хочется ещё раз ощутить то самое. Так сильно хочется, что пиздец. Виолетта в окно смотрит, а Кира на неё. Пазл упорно складываться не хочет. Кира сигарету поджигает и затягивается. Ей невкусно. Ей никак. Ей противно. Это не их сигареты. Это не то, что Кира так хотела. Это не мальборо, это — хуйня какая-то. — Мальборо лучше. Это гадость какая-то, — надо же. Кира первая говорит. Первая диалог заводит без подъеба. А Виолетта усмехается слегка и грустно, потому что Кира не понимает, почему Вилка их сменила. Она не поймёт вообще никогда, потому что такого не испытывает. Виолетте всё-таки обидно, что не получилось Киру всю себе забрать. Не получилось, и теперь она не знает, что ей делать. — Кому как, — а в ответ ей тишина. Тишина, которую Кира не намерена прерывать. Она не хочет говорить с ней больше. Ложка разочаровала теперь и вовсе. Она теперь для неё безвкусная клуша, которая сигарет нормальных-то не курит. Теперь общего у них нет ничего. И даже сигарет. — Мальборо были ахуенными до поры до времени. А потом то время прошло, и они стали такой хуйней, что не вообразить. Не хочу больше их курить. Всё хорошее когда-нибудь кончается. Вот и сигареты кончились для меня. Я теперь их не понимаю. Мне теперь они не нравятся. — Виолетта говорит. Говорит, подразумевая что-то совсем другое. Что-то, что смысл в себе несёт огромный. Надо же. — Время идёт, а сигареты те же. Ты просто теряешь вкус. Какое разочарование лично для меня. Теперь мы в сигаретах расходимся тоже, — а теперь Виолетте кажется, что Кира говорит о том, что теперь им в курилке видеться не надо. Что теперь ничего общего между ними нет. И это почему-то бьёт всё так же сильно. Это почему-то обижает сильно так. — Ты философ, Кирюх, — а Кира улыбается в ответ издевательски. Натягивает улыбку специально. Она улыбкой этой даёт понять, что унижает. Что для неё предельно ясно всё. Кира не показывает, что у неё самой внутри. Она не показывает, что ей херово от этих сигарет. И хочется блевать. Она мальборо свои пиздецки хочет. Она не хочет ебучий винстон, потому что он горечь, которая ей неприятна.***
Виолетта с балкона выходит, оставив Киру одну. Выходит, держа в себе такую грусть. Грусть, которая сердце окутывает какой-то колкой болью. Неприятно очень внутри. Всё печёт. Хочется залезть к Кире в объятия и рыдать в них, пока не отпустит всё на свете. Ей так сильно хочется с Кирой одну на двоих тянуть с утра, лёжа на своем диване. Ей хочется охлаждаться о холод чужого тела. Так сильно хочется, что слезы на глазах наворачиваются, будто плёнка, через которую нихера не видно. Виолетте слишком сильно хочется развернуться и пойти обратно к Кире. Не оставлять её там одну. Хочется к ней почему-то и навсегда. Так сильно хочется, что закатываются глаза. Она в Киру по уши-таки. Она без неё не может и не хочет. Но старается чуть отстраниться, чтоб внутри себя не потеряться. Она идёт по коридору и понимает, что возвращаться ей не хочется. Что больше смеяться и шутки травить не хочется. А домой идти — для неё смертный приговор. Приговор, потому что там она себя ещё сильнее жрать начнёт. Ещё сильнее будет к Кире хотеть, потому что расстояние — зло, которое убивает медленно, по кусочкам разрезая, будто сердце — мяса красного кусок. Ей так сильно хочется с Кирой навсегда остаться. А не получается из-за чужих ебучих принципов. Она подходит к какой-то комнате, откуда свет горит. Но там тихо так, что кажется, будто там нет вовсе никого. Кажется, что про комнату эту забыли вовсе. Рука тянется к ручке. Дёргает её вниз с нажимом, и она открывается. Свет бьёт в глаза. Виолетта делает шаг вперёд и видит на кровати девушку с белыми длинными волосами. Дверь закрывает. Подходит ближе и узнает в ней ту, что грела её на той вечеринке в доме загородном каком-то. Даша, кажется. Она сидит тихо и в окно всё смотрит. К бутылке лишь губами прикладывается. Она вино пьёт. Виолетта не спрашивает, садится рядом, опираясь на подушки. Видимо, не только ей херово. А Даша лишь молчит и бутылку молчаливо протягивает Виолетте в руки. А та принимает всё так же молча, смотря в окно. Смотря и глотая дешёвое вино. Тишина слух не режет. Она к месту тут. Она здесь нужна сильно слишком. Она комфортная для них двоих. Бутылка из рук в руки ходит, живая будто. Они глотают и молчат. — Че случилось? — Виолетта спрашивает, сама зачем не знает. Просто спрашивает, чтоб от своих проблем в голове отвлечься. Там всего так много, что она уже не знает, как от них сбежать. Там Кира и старые воспоминания. Там жизнь старая как старый черно-белый фильм мелькает. Она там носится туда-сюда и навевает грусть-тоску. А Виолетта изрядно уже устала. Она хочет спокойствия чуть-чуть. — Мой бывший там со своей новой девушкой. А девушка эта — моя бывшая лучшая подруга. Он мне с ней изменил прямо перед свадьбой. — Виолетта ей бутылку обратно отдаёт. И понимает, что у кого-то ситуация ещё хуевей, чем у неё. Усмехается грустно, головой качая. Вокруг один пиздец. Он будто не кончается никогда. Хочется об стену от безысходности разъебаться. — Пиздец. Платье хоть красивое выбрала? — Даше не поддержка сейчас нужна, а просто кто-то рядом. Кто-то, кто сможет просто слушать и дурь всякую нести. Ей так сильно хочется кого-то рядом, чтоб не одиноко было вот так рыдать. Вот так себя жалеть. И Виолетта понимает, потому что сама в такой же жопе. Самой хочется на луну выть волком одиноким. Самой хочется рыдать и себя жалеть. Только ей даже поговорить ведь не с кем. — Тебе бы понравилось. А у тебя че? Мы встречаемся второй раз, а ты всё такая же в воду опущенная. — Вилка лишь вздыхает. Вздыхает, понимая, что ей тоже нужно рассказать. А она ведь вслух этого не говорила никогда. Лишь самой себе в своей же голове. Забирает бутылку себе обратно, последнее по горлу пропуская. Глотает и морщится от того, что нужно рассказать. — Помнишь, когда в доме сосались, там девушка была и, типа, с парнем там тоже зависала? Я ей ещё что-то крикнула, сама не помню что… — интересный факт. Она действительно не помнит. Действительно не помнит, что Кире сказала. Она, кажется, была слишком поглощена другим… Ревностью, которая была готова с ног снова сбить. Кажется, да. Она помнит, что-то остро-весёлое сказала. А вот что… — Помню. Вы ещё друг на друга целый вечер пялились. Да и сегодня тоже. — Даше на чужие распри тоже всё равно. Просто, наверное, хочется от драмы своей наконец отвлечься. Устала она смертельно. А у Виолетты всегда получается её отвлечь. — Это Кира Медведева. Лучшая на моем курсе. Вся такая мисс «я лучше других, идите нахуй». Её если преподы и ненавидят, всё равно пять ставят, потому что она мёртвого заебет, блять. У нас с ней отношения не складываются вроде как с самого первого дня, — и тут она задумывается. Задумывается о том, сколько времени сквозь пальцы утекло. Сколько времени потрачено впустую. Лучше бы не задумывалась. — Взаимная ненависть? — Даша спрашивает, а Виолетта усмехается. Ей смешно от этого становится. Какая уж там ненависть-то, а. Если бы ещё и взаимная… Там скорее игра в одни ворота. Взаимностью там не пахнет ни с одной стороны. — Ага, щас. Невзаимная, в том-то и дело. Люблю я её, кажется. Кажется, что очень сильно. Мне из-за неё так плохо, что представить никто не может. Мне крышу рвёт от этого, — конечно, рвёт. Конечно, больно ей. А кому не больно невзаимно полюбить? Кому не больно сердце своё медленно, блять, убивать? Ну кому на этом свете смотреть на любимого человека, который ненавидит так горячо, не больно? — А она тебя ненавидит значит. Да это прям классика жанра. Одна другую любит, пока вторая её ногами пиздит. Вам бы обеим к психологу, — а Даша-то вещи правильные говорит. Вилка это умом своим понимает. Им реально вдвоём пора к психологу, чтоб мозги на место вправили. — Она всех в этой жизни ненавидит, кажется. Всех и вся убить готова. Это я давно поняла. Но меня ненавидит всех сильнее, потому что я лесбиянка. Я, знаешь, даже думала, что она латентная… Ну, или думаю до сих пор. Просто всё в какой-то момент стало слишком тяжёлым. Я ничего не понимаю. Это убивает, — она в окно смотрит. Там ночь. Там лучший друг её бушует с воем. Там он об окна бьётся и летать опять зовёт. А Виолетта отказывается опять, потому что занята. — Дай угадаю, ты сделала что-то такое, за что она теперь ненавидит тебя ещё больше. Ты выкинула какую-то хуйню, не подумав о том, каково ей будет? — а Виолетта лишь головой кивает и кладёт ту на коленки острые свои. Она упирается лбом в свои кости ломанные-переломанные столько раз и вздыхает так, будто готова умирать. — Какова на вкус твоя любовь? — у каждой любви свой запах. Свой вкус. Свой аромат. Любви без этого не бывает просто. Этот неповторимый вкус ей придаёт тот, кто любовь эту дарит. И вкус этот же человек для любви своей сам же выбирает. И Виолетта задумывается. Облизывает пересохшие губы. Киру вспоминает. Вспоминает, как та закусывает губу на парах. Как ходит. Дышит. Вспоминает всё. — Одержимость. Боль. Похоть, — даже головы от колен не отрывает. Говорит куда-то в кожу будто. Будто сама себе боится признаться. Старается свое признание заглушить, чтоб никто не услышал. Чтоб никто не понял, что любить-то она и не умеет. — А её ненависть на вкус какая? — и у Виолетты уже вертится на языке ответ. Уже вертится запах и вкус. Уже есть ответ. Уже есть то, что Виолетта чувствует и днем, и ночью. — Удовольствие. Мальборо красные. Острота, — это Кира в трех словах. Такой Виолетта её видит везде, куда бы ни пошла. Так её ненависть к ней пахнет и на вкус ощущается. И тут Виолетта кое-что понимает. Озарение в голову приходит так внезапно, что она голову поднимает наконец. А Даша ей лишь только усмехается. Не может быть…***
Кира не знает, сколько она простояла на том балконе. Не знает, сколько мерзла в одиночестве и курила эту парашливую дрянь. Она думала, что у Ложки вкус есть. А там, оказывается, им и не пахнет вовсе. Она думала, что та хоть что-то в своей жизни нормальное любит. А оказывается, что нет. И это заставляет всё больше от отвращения корчиться. Заставляет всё больше грудь гореть. Кира, может, и понимает, что это добровольный отказ от чего-то общего, что есть между ними, но хочется наорать на Ложку и встряхнуть сильнее, чтоб в себя пришла. Она же рушит всё. Ненависть взаимную. Рушит что-то общее, что годами формировалось. Она не знает, сколько выпила. Не знает, сколько в себя влила этого дешёвого бухла, чтоб забыть. Забыть о сигаретах этих чёртовых. Забыть об обиде, которая, не спрашивая, начала грудь долбить. Забыть о чужих словах. Ей просто захотелось обо всем забыть. Сбежать от всего на свете. Она уже не понимает, что с ней происходит. Она устала сильно. Ей тяжело. Она не может так больше жить. Она вливала в себя стакан за стаканом. Зубы сжимала от горечи всё сильней. А Малышенко, кажется, ушла с концами. Ну да хуй с ней. Хер с ними всеми. Они Кире не нужны. Она их ненавидит всех. Ей никто не нужен. Уже давно. Ей нужны лишь мальборо её ебучие и родные. Кира в один момент захотела спрятаться от всех. Надоел этот шум и гам. Надоело всё. Захотелось ей сбежать. Она пошла комнату свободную искать. Ручки дёргала, идя по коридору. Всё заперто и занято. Ебутся все, напившись до чёртиков. А Кира лишь грустно усмехается, потому что сама не может так. Потому что ей не дано нормально трахаться и жить. Ей не нравится. Для неё это насилие опять. Дёргает очередную ручку двери, не надеясь на удачу. А она поддаётся всё-таки. Кира даже обрадоваться успевает, что всё-таки домой не придется ей идти. Рано обрадовалась, потому что там свет горел. Потому что там был уже кто-то совсем другой. Она глазами своими видит, как Малышенко лежит на спине, а на ней девушка какая-то. И она разглядывает, пытаясь понять, кто же это. А потом осеняет всё-таки. Это та же девушка, что в доме том была. И в груди что-то резать-жечь начинает. Что-то снова начинает новыми красками играть. Почему-то больно вдруг становится. Кира не понимает, почему на глазах мутная плёнка образовывается опять. Не понимает, что не так. Но дверь мягко закрывает, чтоб не услышали её. Чтоб именно её не застукали за разглядыванием милой пары, от которой хочется блевать. Она закрывает дверь и спиной облокачивается о неё. Ей нужно передохнуть, потому что внутри резь какая-то. И дышать пиздецки больно. В глаз попало что-то ещё. Она отрывается от двери кое-как. Одевается. Обувается. Сбегает с этой ебаной квартиры. Выбегает на улицу, будто та её спасёт. А по щекам вдруг почему-то слезы дорожками текут. Кире внутри больно очень, как будто её предали опять и снова. Почему-то больно так, что хочется сердце вырезать свое наконец. Какое же ебучее блядство, а. Она по дороге идёт, не замечая никого. Только слезы стекают по щекам, а она почти в припадке улыбается. Какая же Малышенко грязь. Кира позволила себе подумать, что она чистая, возможно. Да нихера, оказывается, подобного. Киру будто обманули в чем-то. Будто предали опять. Ей хочется снова разъебаться, лишь бы только не чувствовать этого опять. Боль внутри режет кости. Сухожилия наживую разрезает. Насилует чужую душу, будто бы свою. Кире больно сильно. Она теперь осознает, что натворила столько дел из-за Ложки ебаной, чтоб её, блять, черти съели. Чтоб она в аду сгорела. Кире снова больно, и она не знает, куда теперь сбежать. Она хочет душу свою навсегда теперь заморозить в лёд, чтоб больше не горела она больным огнём. Она не хочет чувствовать чего-то вовсе. Она не хочет больше ничего. Вокруг грязь одна. И она сама тоже грязь теперь. Нельзя притронуться к клубам земли и не испачкаться совсем.***
Напрягши ум, наморщивши чело, всё оды пишем, пишем, и ни себе, ни им похвал нигде не слышим.