Жанр

      У Виолетты запястья теперь снова изуродованы.       Опять и снова она себя уничтожила сама.       Каждый уничтожает себя сам, вроде так.       Вот она снова и опять сама себя изуродовала.       Прошлась по старым ранам.       Больно так, что душа раскалывается на части. Но она думает, что так будет лучше. Она не вскрывала вены, нет.       Просто порезала поперёк.       Оставила напоминание о словах Киры, что были сказаны для того, чтобы…       Чтобы что?       Она сама понять не может. Но, наверное, так оно и правильно.       Виолетта её не судит и не осуждает уж точно. Кто она такая, чтоб судить кого-то, если сама не святая. Она скорее себя считает душой заблудшей, которая не знает, в каком направлении ей идти.       Опять и снова смотрит на свои раны совсем свежие. Который раз по ним пальчиками пробегается, ощущая новые, а под — старые бугристые рубцы. Она сама себя изнасиловать этим решила.       Решила опять и снова испытать то, что ей забываться начало.       Отвращение и капля жалости к себе. Капля совсем, потому что понимает наконец, что виновата во всем сама. Сама с огнём играть решила, и сама же обожглась.       Она ничему в этой жизни не учится.       Никогда не понимает своих ошибок.       Только сейчас, наверное, постепенно до неё доходит, что не стоило всё это устраивать. Не стоило грани переходить ради того, чтобы на неё внимание наконец-то обратили.       А потом следует вопрос такой.       А что было бы, если бы она этого всего не сотворила?       Что следовало бы за тем, что было в их отношениях до?       Вечные склоки? Ругань? Сарказм, который лился не уставая? Что было бы тогда? Они бы до конца обучения ходили бы и на друг друга точили зуб?       Ну вот что?       Вопросов много, а ответов никаких совсем.       Они настолько отдалились от того, что было до, что теперь Виолетта не представляет жизнь свою без этого яда нового.       Теперь вовсе всё другое.       Она не знает, радует её это или нет.       Ничего уже не знает.       Но знает, что зашли слишком далеко. Что теперь не имеет значения вовсе, что было бы, если бы не было этого всего. Не знает и знать, наверное, не хочет.       Она водит по новым ранам.       Рассматривает, как те перечеркнули татуировки, которые с таким трудом выбирались и наносились. Это так необычно…       Необычно откатываться на столько лет назад.       Она сказала бы даже, что это было в прошлой жизни, и она, оказывается, помнила всё не так, как было тогда на самом деле. Оказывается, что мозг давно забыл, каково оно было на самом деле. Почти забыл всю боль, которая душу разрывала с порезом каждым новым.       А ещё он забыл спокойствие, которое приходит тогда, когда режешь кожу свою, будто та — бумага.       Извращение на самом деле, да и только.       Но Виолетта будто бы в один момент увидела там какой-то выход.       Просвет в этой ванне с водой из крови. Всё будто бы стало другим на один ебучий миг.       А потом глаза пришлось открыть.       Спокойствие и эйфория прошли минут через тридцать.       И вернулось всё на круги своя. Всё вернулось, будто не уходило никогда. И тут она поняла, что не выход это. И не просвет.       А лишь воображение больного на голову человека.       Всё просто очень оказалось. От Киры её уже не спасёт ничего. Ничего не спасёт от глаз угольных, как её душа. Ничто уже не достанет её со дна.       Не уйдёт её любовь теперь.       Ненависть чужая не исчезнет никогда.       Всё теперь станет как будто вечным.       Теперь купаться им в болоте этом до конца.       Одна другую не жалеет. А вторая всё мстит и мстит. Это расплата за боль чужую, которую Виолетта чувствует будто свою. Это расплата за все действия и шоу.       Расплата за маски вечные и шутки дурацкие, за которыми она прячется, будто клоун.       Расплата горькая, но местами жгучая и приятная, потому что Кира к ней прикасается теперь.       Теперь она хотя бы рядом с ней почти везде. Она мстит, но мстит так, что матка сворачивается клубком от желания и ярости чужой.       Может, оно всё неправильно и больно.       Может, оно всё пиздецки по-больному, но по-другому у них быть теперь не может. Они сами свою судьбу теперь творят. Сами теперь свою боль творят как художники, которые рассудка лишились уже давно.       И, наверное, по-другому не для них, и Виолетта пальцами давит и перебирает новые рубцы.       Новая жизнь, новые рубцы.

***

      Кира говорила не со злости.       Не хотела ранить или ещё что-то.       Просто на самом деле так думала.       На самом деле думала о том, что если бы Виолетту тогда не спасли, то было бы проще. Не пришлось бы так мучиться и себя гнобить сутками напролёт. Она не хотела обижать или ещё что-то.       В тот момент нет.       Это была всего лишь правда.       Всего лишь правда, которая крутилась на языке. Может, такое говорить неправильно и херово, но никто и никогда не поймёт, что же Кира вложила в те слова.       У них с Виолеттой ненависть.       Точнее у Киры к ней презрение, которое на мозгу татуировки выжигает.       Но у них всё честно. Всегда честно. Это, кажется, единственное правило, которое у них всё-таки устоялось.       Честность.       Кира с ней всегда честна.       Никогда не позволяет себе ей врать.       Никогда не обманывает.       Даже тогда, когда Ложка ей вопросы задаёт по телефону дурацкие да непристойные, она честна. Честна с ней, но не с собой. Она не может себе позволить обманывать Малышенко.       Это что-то вроде здоровой ненависти?       Уважение к сопернику?       Медведева не знает на самом деле, что это.       Но врать Виолетте как врать кому-то, кто может тебя понять. Кира знает, что Ложка ломанная-переломанная на самом деле.       И пусть взгляды у них разные.       Пусть Кира её убить и уничтожить готова, лишь бы только не видеть, но врать ей не готова.       Не может просто.       Малышенко часто бесит.       Часто провоцирует.       Румбу отплясывает на травмах старых, которые похоронены давно, блять, были. Она изводит, будто на прочность испытывает. Она Киру испытывает на боль. На боль ту, которую Медведева терпеть не может, потому что это не яд.       Это пулевое ранение насквозь.       Это боль, которая сжирает с каждым часом всё больше и больше.       Кира себя за ней начинает жрать.       Она душу свою раздирает в клочья, думая о Малышенко.       Думая о том, какая же она была, когда слова те услышала.       Вспоминает. Воскрешает в памяти всё то, что в тот момент произошло. Вспоминает и когтями вдирается в убийство глаз чужих.       Кира вспоминает и помнит чужую кожу на ощупь.       Вспоминает и помнит, как по коже пальцами проводила. Почти что нежно. Она никогда так ни к кому не прикасалась. Никогда и ни к кому. Она позволила себе впервые нежно прикоснуться к чужому телу, пусть это всего лишь руки.       Пусть это всего лишь запястья, израненные болью, которую, она знает, терпеть было невозможно.       Пусть для неё слабость это.       Но она знает, что такое боль.       Пусть она Малышенко ненавидит до скрежета зубов, но понимает.       Впервые за всё время, наверное, понимает.       Понимает и прощает ей этот грех.       Только этот и никакой ещё.       Они всё ещё враги.       Они всё ещё близкие чужие друг другу враги, которые друг друга никогда понять не смогут.       Пусть.       Но Кира помнит, что кожа у Виолетты мягкая.       Почти бархатная, несмотря на то, что шрамы уродуют всё, что только можно. Она не такая, как та, которую Кира запомнила тогда на всю жизнь. Она не такая, которую Кира на ощупь помнит. Не такая грубая и неприятная.        У Виолетты она другая.       Другая до ужаса костей. Мягкая, словно шёлк. Пусть этот шёлк изрезанный и перешитый швами неаккуратными, но мягкий и приятный.       Кожа такая, к какой хочется прикасаться вновь и вновь.       Кира понимает, что это уже болезнь. Она уже заразилась. Эта погань сидит в ней уже давно. Кажется, что лет сто, наверное.       Болезнь, которую вылечить невозможно, блять.       Но кожа…       Эта кожа ей чудится везде.       Подушечки пальцев снова и снова растирает друг о друга, лишь бы только помнить ту ткань со швами уродливыми на ощупь. Возможно, всё выглядит нездорово и как болезнь. Кира и не отрицает, что это она. Она лишь вспоминает кожу, к которой клянётся никогда больше не прикасаться.       Она клянется себе и всем на свете.       Себе и всем святым, потому что в следующий раз сдержаться она не сможет.       Сама себе, блять, не простит.

***

      Виолетта раны оставляет голыми.       Обнаженными перед всем белым светом.       Даёт им воздухом дышать.       Прячет под огромным белым свитером, где мишка чёрный вышит чёрными нитями.       Сегодня она сама на себя не похожа.       Сама на себя не то что не похожа.       Она будто не она. Чужой человек совсем. Не знала она, что так поменяется в одночасье. Не знала, что кровь способна столько сил забрать.       Сегодня даже волосы распущенными оставляет. Шапку свою дурацкую не надевает.       Первой парой у неё физра.       Она даже не собирается туда идти. Лишь так, лицом посветит, и на этом всё. Она ничего сегодня делать не хочет. Идёт лишь для отчётности в бумагах.       Настроение утопиться где-нибудь в болоте.       Погода тоже не из лучших.       Кажется, природа её блядски понимает, раз дождь вместо снега вдруг на Землю посылает. Не мороз, не холод. Слякоть да грязь.       Надо же…       Грязь такая же, как она сама.       Кира так и сказала, что она грязь.       А Виолетта для неё кем угодно быть готова, потому что это суждения чужие. Потому что они в край ошибочны. Виолетта не грязь и не погань, она всего лишь лесбиянка.       Всего лишь лесбиянка, что влюбилась в камень с ледяной харизмой. Она всего лишь та, что ради своего эгоизма чужую душу ломать начала.       Просто ради прихоти, но не минутной.       Ради прихоти, что живёт почти что третий год.       Она помнит её слова.       Они всё так же сердце обжигают.       Всё словно зациклилось только на одном.       Виолетта слова те помнит и не забудет никогда. Помнить будет всю жизнь не забывая. Ни за что их не забудет, оттого и горько теперь.       Горько от того, что память феноменальная почти и помнит она всё. Начиная с младшей школы, заканчивая вчерашним днем.       Помнить всё это — ноша, которую она на спине своей тащит который год.       Она бы рада всё забыть, но это проклятье, не иначе. Проклятье на неё наслано, чтоб никогда плохого не забывала.       А она помнит всё в подробностях мельчайших.       Помнит и забыть хочет наконец, потому что так нельзя.       Нельзя так сердце свое царапать когтями слов чужих, брошенных в порыве злости мнимой. Но Кира, кажется, правду говорила, и это ещё сильнее ранит.       Виолетта курит сигареты новые свои в курилке.       Винстон блю.       Тянет и понимает, что это всё равно не то.       Не то, что Мальборо красные, как кровь.       Но она решает этим будто бы забыть о том, что это единственное, что с Кирой их сближает. Она решает всё забыть. Отречься от сигарет своих любимых. Она решает больше к девушке не лезть. Нет, не так.       Она решает с чувствами закопаться нахуй, потому что от них толку ровно ноль.       Курит и дым свой выдыхает.       Курит и понимает, что руки её горят.       Горят будто в сопротивление решению, которое она, блять, приняла. Руки болят, и сил в них нет. Они сейчас как конечности безвольной куклы. Что хочешь с ними делай, лишь бы только не болели больше.       Она идёт в раздевалку.       Садится на лавку у стены.       Однокурсницы переодеваются, а она глаз от телефона даже не отрывает. Всё бессмысленно. Ей никто не нужен.       Зря всё это было.       Девушки, секс, лишь бы только одну единственную к хуям забыть. Не помогло. Не получилось. Все смеются, а Виолетте не до смеха. Ей вообще никак. И Киру ей видеть, наверное, не надо больше. Она же решение всё-таки, блять, приняла.       Она же хочет свои чувства в могилу закопать, и чтоб она без имени стояла.       Сидит и в телефоне что-то смотрит.       Сама не понимает что.       Кажется, это какое-то домашнее задание, которое ей скинули за просто так. Ну и, конечно, красивые глаза. Читает, по строкам пробегаясь. Но всё равно понимает, что всё не то.       Она сегодня не способна даже думать.       Так сильно назад её закоротило.       Так сильно её опять сломило.       Она знает, что всё будет хорошо.       Она выберется из этого дерьма.       Всегда выбирается, ведь так?       Знает, что рано или поздно маску свою нацепит снова и слабой не будет больше в глазах чужих. Но от чего погано сильно так теперь? От чего так хочется убиться?

***

      Кира вроде бы в состоянии нормальном.       Может, это подействовала так правда, которую она на чужие плечи взвалила не жалея?       Вроде бы нормально всё, но чувство внутри тянущее какое-то, что пиздец. Оно тянет-тянет бесконечно. И в груди больно так, что дышать почти, блять, невозможно.       Это, наверное, что-то с ней не так.       Наверное, со здоровьем что-то опять не так.       Сто процентов, что это не вина. Сто процентов, что это сердце опять у неё шалит.       Кира понимает, что говорить не должна была.       Что не должна была чужую душу рвать.       Но она ведь правду говорила. Она ведь никак соврать ей не могла. Она ведь с ней всегда честна. Всегда ей только правду говорит.       И винить себя бессмысленно, но внутри, блять, тянет по-дурацки как-то.       Она знает, что её увидит опять сегодня.       От неё ей сбежать не получится, как бы ни хотела.       Они ведь учатся в одном университете. В одной группе. Они ведь вместе, блять, везде. Когда Малышенко пропускает, то для Киры это рай. Рай, потому что нет доебов грязных. Нет провокаций острых, как ножи.       Когда её рядом нет, Медведевой спокойно.       Спокойно до глубины души.       А когда та появляется, то внутри пожар ебучий.       Кира сама не знает, почему так получилось.       Почему Ложка к ней именно, блять, прицепилась.       Хотела бы она правду знать, но кто ей её скажет-то, а? Малышенко? Не смешите, я вас прошу. Кира правду не видит и не знает. Она лишь видит, что Виолетта её изводит сильно.       Она помнит глаза чужие в том момент, когда Кира к травме, которая душу чужую изломала, прикоснулась.       Помнит их цвет и боль.       Они тогда были зелёными необыкновенно.       Такого оттенка глаз её она ещё не видела. Такого оттенка она не помнит. А она их все знает как свои пять пальцев. Изучила уже давно. Давно знает все.       Она видела плёнку слез. Видела чужую боль. Но правду говорила, а стоило, наверное, впервые помолчать.       Стоило, наверное, впервые язык свой придержать.       Кира вопросом задаётся, а когда же она все цвета глаз чужих-то выучила? Задаётся вопросом, почему она в глаза чужие-то смотрела?       Вот это да…       Сама ответа не находит.       Она просто знает, какие они, почти всегда.       Медведева даже Виолетту непроизвольно уважает за то, что та и слёзки не проронила.       Уважает за то, что та не сломалась из-за правды услышанной, чужой.       И это, наверное, второе, что Кира испытывает после ненависти и отвращения к ебучей Ложке. Они враги. Это да. Но это не мешает Кире непроизвольно уважать за то, что Малышенко слабость свою показывать не хочет.       Не мешает ей признавать равного себе соперника по духу.       Вот надо же, жизнь какая…       Вроде ненавидит, но где-то в глубине души признает, что Виолетта сильная.       Черт возьми.       Кира ненавидит и от омерзения сплевывает лишний раз, но где-то там внутри зверь равного в ней признает.       Медведева сама понять не может, в какой момент вся жизнь на Ложке-то свихнулась.       Сама вопросом этим задаётся.       Почему-то она в голове постоянно.       Она всегда там, даже когда рядом её самой, блять, нет. И это пугает Киру, потому что это грязь же. Это нефть же, от которой не отмоешься теперь. А потом она вспоминает, что её испачкали уже давно. Что испачкали даже не спросив. И это убивает.       Кира сама не знает, а нужна ли эта вражда хваленная.       Но потом вспоминает, что Малышенко — погань личная, которая душу выпотрошила и на травмах танго станцевала страстно.       Она вспоминает, что Виолетта — её кошмар во снах.       Вспоминает всё то, что сделала та, глаза которой она помнит почти всегда. И это заставляет внутри себя корить, что поддалась чужому злу. Чужой грязи, которая устроена специально, мать твою, была. И хочется сразу очистить ногтями тело всё, лишь бы только грязью не являться.       Лишь бы только Малышенко её грязью личной больше не была.       Потому что Кира с ней не может. Ей с ней невыносимо до блевоты ебучей. Ей с ней плохо. Ей с ней во снах ужасно даже. Кире с ней всегда херово.       И с этим она бороться не будет, потому что грязь чужая — это зло.       Кира заходит в раздевалку и сразу же вылететь оттуда пулей пиздец как хочет.       Там Малышенко, блять, сидит.       Сидит и не знает, что только видом своим Кире нервы, блять, мотает.       У Киры ощущение, что Виолетта специально видом своим раздражает глаз её. Специально везде за нею следует как сталкер.       Ей кажется, что Ложка серьёзно вознамерена её сломать. Просто так всего этого, блять, не бывает. Просто так людей не изводят, как голодных псов — едой.       Просто так себя ненавидеть не заставляют, блять.       Кира проходит к лавочке напротив.       Кидает свой рюкзак.       Садится шумно, громко.       Вздыхает так, будто её сейчас мучают палачи на казне. А Виолетта глаз не поднимает, но на нервы действует всё равно.       Кира открывает свой конспект по гражданскому праву, надеясь за полтора часа выучить хоть что-нибудь. Ночью просто не могла.       Просто кто-то в голове тараканом поселился и жить, блять, спокойно не даёт. Пытается читать, бегает глазами по строчкам. Пытается понять, что сама в своей тетради накорябала в приступе очередном. Пытается, но чужое дыхание сбивает.       Малышенко дышит слишком громко.       Ох, как круто было бы, если б она вовсе не дышала…       А Виолетта сидит и даже на Киру взгляда не поднимает.       Она решила же.       Решила же, что хватит, стоп.       Она решила, что пора кончать.       Пора цирк этот закрывать.       Старается Киру не трогать больше, потому что иначе будет новый взрыв. Иначе они не остановятся никогда и уничтожат друг друга до конца.       Виолетта в тиктоке сидит.       Смотрит какие-то левые видосы. Где-то мемы, где-то просто красивая эстетика. Несуразица, если честно.       Если честно, она смотрит будто сквозь экран ебучий, потому что не понимает смысла. И звук мимо пролетает. Глаза не видят картинок ярких. У неё в голове лишь одно.       Кира. Кира. Кира.       Это клиника, пиздец.       Но она старается изо всех сил, если честной быть. Старается очень сильно, но не получается.       Выть охота.       Виолетта всеми силами старается игнорировать чужие вздохи и страниц усталый шелест.       Старается даже не смотреть.       Но взгляд так сильно тянет просто фигуру облюбовать. И она на ботинки чужие смотрит с мыслью о том, что могла бы их облизать, если б Кира только полюбила.       Тонкий слух раздражает какая-то хуйня. Кира знает, что это всё видео и ничего плохого в них быть не должно. Но они бесят сильно, и хочется Малышенко об стену уебать.       Она её убить пиздец как сильно хочет, чтоб она исчезла только из поля зрения усталых глаз. Бесит и дыханием, и игнором, и тиктоком, блять, своим.       Где подвох-то, вашу мать?       Кира сидит.       Старается внимания не обращать и вчитываться в термины, которые ей по факту нахуй не нужны. Старается, но не получается. Не получается совсем.       Это какая-то молчаливая борьба.       Это какая-то тихая война.       Одна другую бесит. Одна другую игнорировать пытается. Вот это цирк. Совсем уебались, дуры.       — Блять, выключи нахуй, — у Киры нервы не железные.       Нихера она сдерживаться не может.       Думала, что может, а оказывается, что нихера не так. Она не может. Ей хочется Малышенко уебать.       Убить за всё, что сделала она.       Убить за все потраченные впустую нервы. За все заслуги ей воздать. Только вот Кира всё ещё держаться, блять, пытается. Дыхание злое и недовольное.       Она готова сжечь целый мир сейчас, лишь бы Малышенко испарилась.       — Иначе что? — у Виолетты голос потухший.       Она говорит тихо и холодно совсем.       Говорит так, будто всю жизнь из неё высосали уже давно.       Ей просто всё равно.       Хочет пиздить? Пускай, блять, бьёт.       Хочет убить? Пускай убьёт.       Пускай делает что хочет, Виолетте всё равно. Ей, в общем-то, всё до пизды сейчас. Она устала блядски.       Ей хочется домой да под одеяло.       Ей так сильно хочется подальше отсюда быть. Хочется больше с Кирой не говорить, потому что голос чужой воспоминания пробуждает.       Потому что он заставляет жмурить глаза от своей же боли.       Заставляет старые рубцы чесаться, будто это ветрянка какая-то. А Кира силы последние в кулак сгребает. Пытается всю сдержанность свою призвать. К уму холодному воззвать.       Только не получается нихера.       — Ты специально нарываешься, скажи мне? — Кира задаёт вопрос, потому что Ложка будто бы специально это делает.       Будто бы она всерьёз хочет, чтобы Кира её убила.       И это бесит.       Бесит, потому что Виолетта слишком много себе позволяет.       Каждый раз одно и то же.       Попросила же по-нормальному, а ей лишь бы повыебываться. Такое ощущение, что у человека нет инстинкта самосохранения. Вернее не так даже. Кажется, он отсутствует напрочь, потому что она не выключает этот ебанный тикток даже тогда, когда Кира с ней поговорить пытается.       — Я ничего не делаю, если ты не заметила. Я просто сижу и смотрю видео в интернете. Твой комфорт меня не касается, — ох уж этот тон.       У Киры руки чешутся Малышенко, блять, убить ещё сильнее.       Кулаки начали зудеть ещё сильнее.       Ей срочно надо одной зазнавшейся грязи мозги на место вправить. Кира не понимает, неужели Ложке мало всего того, что между ними было. Кира же её чуть однажды не убила.       Неужели мало ей этого всего?       — То есть мне кажется, что ты делаешь это мне на зло? То есть мне кажется, что ты специально делаешь всё, лишь бы только мне спокойно не было? — Киру рвёт, потому что невыносимо.       Невыносимо до ебучей ярости, которая, как змея, душит уже, горло сжимая сильно. Ей блядски невыносимо, потому что Ебучая Виолетта ведёт себя как мразь.       — Я не знаю, что там тебе кажется. И знать не хочу. Меня это волновать не должно. — Ложка лжет.       Врет как будто правду говорит.       Спокойно и размеренно.       Кажется, сама в это верить должна начать. Но в глубине души-то знает, что пиздит. Пиздит как Германия Союзу в далёких сороковых годах. Она знает, что врет безбожно, ведь ей про Киру интересно всё.       Интересно, что у той в сердце, в голове.       — Знаешь… Я бы поверила, если бы не одно но… Это звучит из уст человека, который, чтобы ко мне в душу залезть, устроил показательное порно. — Кира ей не верит.       Кира вообще никому не верит в этой жизни. Она знает, что Виолетта ей пиздит. Пиздит так, словно никогда и ничего не делала ей на зло.       — Ну, мне просто захотелось. На то особых причин нет. Это же так интересно, смотреть на то, как ты пытаешься отрицать, что тоже лесбиянка. — Вилка не хотела опять эти баталии устраивать.       Не хотела опять нервы себе и ей трепать.       Но им как будто суждено грызться как собакам. Им как будто судьбой предрешено каждый раз спорить. Даже дыханием бороться, не то что словами, блять.       — Ещё раз так меня назовёшь, и я правда тебя убью. Я пройдусь по твоему лицу своими ботинками, портя его чёрными синяками. — Киру внутри аж дрожь берет.       Внутри омерзение снова крутит.       Снова желудок начинает с ума сходить.       Вот же падаль, блять…       Кира её ненавидит. Кира с ума сойдёт, если та её ещё раз грязью назовёт.       — Ты отрицаешь, но сама же на девушек дрочила. Сама же сказала, что кончила впервые. В чем проблема просто признать, что ты не права? В чем проблема просто сказать, что ты, блять, лесбиянка? Это нормально. Трахаться с девушками — это нормально. Нормально лизать им. Нормально их пальцами ебать. В чем проблема, я не понимаю? Или тебе отлизать, чтоб ты поняла, что это круто? Ты только скажи, и я встану на колени. — Виолетту несёт откровенно.       Она даже не замечает чужой злости с яростью вперемешку. Она говорит так много, что воздуха кое-как хватает. Просто не может в себе больше это, блять, держать. Просто не может больше терпеть чужое пренебрежение. Ладно чувства, она их переживет.       Но то, что она девушек любит, не значит вовсе, что грязь она.       — Ну я же просила… Ты нарвалась. — Кира цедит сквозь зубы.       Сжимает их сильно-сильно.       Тетрадку отбрасывает куда-то в сторону. И с места подрывается, как будто она стрела.       Молниеносно.       Срывается так, будто не сидела вовсе.       Так быстро, что и глазом никто моргнуть не успевает. Внутри неё злость кипит, и ярость по венам кросс сдаёт. Она сейчас её убьёт. Она сейчас сделает то, что в тот раз ей не дали. Она её задушит, чтоб не пиздела много. Чтоб хоть раз она свой рот блядски грязный на замке держала.       Она не выдержит.       Убьёт.       Убьёт, потому что не сможет больше себя сама сгрызать.       Кира хватает Виолетту за запястье той руки, где телефона нет.       Телефон Виолетта на лавочку кладёт осторожно. А Кира её силой стаскивает с тёплого места.       Стаскивает силой, принуждая встать.       Виолетта понимает, что сейчас её убьют.       Отпиздят.       Или ещё что похуже.       Но теперь ей не страшно. Теперь ей вообще никак. Должно быть никак. Но чужие прикосновения кожу обжигают. Она встаёт, потому что её беспощадно тянут. И на шрамы давят. Свитер о раны свежие трется колкой тканью.       И Виолетте больно, блять.       Она старается ни звука не издать.       Старается для того, чтоб Кира не поняла.       Чтоб не узнала, что Виолетта снова себя уродовала. Что снова душу насиловала свою.       Её толкают к стенке.       Толкают на жалея.       Она влетает в неё, больно ударяясь лопатками, но лишь вздыхает. Не покажет, что больно. Не покажет, что херово на душе. А Кира не жалеет, потому что сколько можно?       Потому что Виолетта заебала.       Потому что она её, блять, ненавидит.       Потому что она её терпеть до скрежета зубов не может.       Не может она вот так её простить за всё. Не может терпеть её дыхание рядышком с собой.       Виолетта затылком откидывается назад, чтоб на Киру было удобнее смотреть.       Чтоб было видно чужое злое, как у демона, лицо.       Кира беснуется как дьявол. Хочет раскрошить чужую душу в щепки. Хочет, чтоб Виолетта из жизни её исчезла наконец.       Кира подходит близко-близко.       И Виолетте приходится голову чуть задрать.       Разница в росте небольшая, но всё же есть.       Она замечает, что между ними пространства почти что нет. Кира чужую руку сжимает, не зная, что там порезы. Сжимает так сильно, как только может. Сжимает, желая оставить там свое клеймо.       Она не жалеет.       А Виолетте больно.       Агонией горит рука. Картинки лезвия болят так сильно, что Виолетта стонет.       И Кира слышит стон больной.       Слышит, как Виолетте больно.       И не понимает, что не так. Так быть, блять, не должно. Это же всего лишь рука. Это же всего лишь ничего. Одно простое сжатие со всей ебучей силы.       И тут догадка осеняет.       Она рукав вновь задирает как тогда. Она вновь слишком медленно это делает, будто мучая душу чужую специально.       Будто изводит, издеваясь.       А Виолетта не хочет, чтоб Кира это видела. Не хочет, потому что личное. Потому что это собственное надругательство над душой.       Кира видит ебучие порезы.       Видит, что рука исполосована поперёк. Раны воспаленные и красные. Такие красиво-алые, что она даётся диву.       — Я надеюсь, что тебе будет больно так же, как и мне, — пожелание, которое несёт в себе всю боль.       Всю муку, которую Кира через года проносит.       Всё то, о чем Виолетта даже знать, блять, не должна.       Она желает ей так же мучиться, потому что та её боль задела.       Разворошила раны старые, которые должны были давно зажить. Кира ей в глаза опять, блять, смотрит. Опять их цвету удивляется. Они опять не такие, какими быть должны.       — Не будет. — Виолетта отрицает.       Отрицает, потому что у неё боль своя.       Потому что ей и без чужой хуево. Потому что своя боль всегда чужой сильнее. Она на Киру ответно смотрит и замечает, как меняются чужие карие глаза. В них бесы пляшут.       В них чувства непонятные совсем.       — Давай проверим? — и если звучит это как вопрос.       То это вовсе, блять, не он.       Не он, потому что Кира никогда не спрашивает.       Она делает всегда так, как ей хочется самой. Никогда не спрашивает и делает всегда по-своему. А нахуя ей спрашивать-то, скажите мне, если там характер, который ломан-переломан уже давно? Там уже по факту ничего живого не осталось.       Там уже никаких рамок нет.       Кира чужое запястье сжимает изо всех сил своих. Сжимает так, как только может. Сжимает так, чтоб боль чужую услышать и запомнить навсегда.       Чтоб зверь внутри насытился как никогда.       Она сжимает, чтоб раны, которые начали заживать, открылись снова и выступила на них дрянная кровь.       А Виолетте больно.       Больно, потому что рвётся плёнка тонкая из крови засохшей. Она рвётся, открывая её же боль. Кровь собственная её же предаёт. Она выступает бисером ало-кровяным. Маленькими совсем капельками кровяной росы.       И Виолетте больно.       Кира чужую руку к себе же тянет, а Виолетта всё ещё не понимает зачем и нахуя. А Кира уже плюёт на всё и высовывает свой язык. Она этим горячим языком прикасается к чужой крови и боли.       Она прикасается, собирая всю росу нежно-мягко.       Она слизывает чужую кровь.       А Виолетте пиздецки больно.       Но затылок откидывается назад. Изо рта вылетает почти что крик. И внутри завязывается какой-то мазохистский бой.       Ей и больно, и хорошо одновременно.       Стон.       С каждым движением горячего языка каждый стон всё вылетает. Виолетта готова прям сейчас на колени пред Кирой упасть как в молитве, потому что так сильно хорошо.       Потому что внутри матка кружится, танцует и хочется ещё-ещё. А Медведева лижет одержимо, потому что кровь чужая по вкусу, блять, не грязь.       Она солено-сладкая и чистая.       И Кира теперь вовсе не понимает, что же Виолетта всё-таки такое.       По вкусу она не грязь.       По виду тоже.       — Запомни этот момент, потому что тебе после будет погано так же, как и мне. Я хочу, чтоб ты в красках всё это испытала, — она от Виолетты отходит, руку отпускает.

***

       Их роман был так короток, что правильней было бы назвать его новеллой.