Meaningless Efforts

… i fEEL tHE bREATH cOMING fROM tHE sHADOWS …

Задумчивая безмолвная тень легла на кромку воды, весьма смутно напоминая размытое белёсое полинявшее от времени полотно, превратившееся за нехваткой прямого попадания солнечных лучей в грубую шкуру какого-то замученного до смерти зверя. Точно восставший из могилы дряхлый призрак ушедшего миллениума, облачённый в первые попавшиеся на глаза тряпки, сделавшие его ещё безобразнее, чем когда-либо. Контуры и очертания фантасмагорического фантома вяло и задумчиво колыхались, точно приготовившись к одному лишь им одним известному обряду жертвоприношения. Они аккомпанировали иллюзорному, но довольно живописному пейзажу не произнося ни звука и как-то всё же умудрялись с толикой озлобленности месить своим мнимым телом точно костлявой рукой прозрачные воды океана, подобно пресмыкающемуся организму выплёскивая в них целые галлоны клубистого яда, напоминающего мутную субстанцию из всякой грязевой лужицы. Над водной гладью, тихой и безукоризненно неподвижной подобно зеркалу, низко стелились влажные клубы тумана, создавая вокруг иллюзию извергающихся водяных потоков пара прямиком из жерла пробудившегося вулкана. Безмятежный океан, лишённый в этот раз багряного налёта, спал, исходя редкими шелковистыми волнами, издыхая шипящим почти раскалённым воздухом, лелея лишь одно намерение — не позволить кому-либо приблизиться даже к берегу, где колыхалась прозрачная вода, превращая песок в тусклое обездоленное полотно, теряющее на глазах свою истинную форму и мягкую структуру. И чем дальше от обманчиво спокойного океана, тем стремительнее падала температура. Дальше — значит стена плотного, непроницаемого тумана, укрывающего гнетущую монохромность, точно необъятное ночное небо, скрывающее своей некогда сверкающей мантией слепящее солнце. Тусклое свечение словно исходило от самой водной глади, кружилось спиралями в дымке цвета прокисшего молока, пускало пыль в глаза, отражалось на песке. Но никак не исходило от той ветхозаветной звезды, что денно и нощно освещает все миры. Небеса, скрытые за невесомой завесой, были здесь сотканы из чистого мрака — чернее самого бездонного бесстрастного космического пространства, пышущего своим безумием, разливающимся над одиноким готовым сгинуть в пустоте островом. Здесь дыхание самой бездны сливалось с потерянностью, наводняющую полностью дезориентированное сознание вскриками и голосами, причаливших к чужому берегу на своей погребальной ладье, местом отплытия которой был иной мир, в котором сутки напролёт обитает лишь кошмарный завывающий сумрак давно сгинувших призраков. На глазах единственного зрителя некогда дивное райское местечко преображалось до неузнаваемости. Из-под капюшона можно было разглядеть, как крошится всё вокруг, раскалывается на разноцветные осколки. Подобно щедро украшенному витражу, оставленного гнить в одной из самых враждебных параллелях. Этот идол, замурованный в угольный бархатный саван и закутанный в броню из кожи, содранной со скелета бездонной червоточины, застыл на береговой линии, не сводя взгляда с горизонта. Он смотрел в даль как-то по особенному. Было заметно, что он никак не мог выдавить из себя то, за хотел ухватиться. За всё что угодно, лишь бы напомнить себе, каким это место ему являлось в воспоминаниях. Нетронутым. Защищённым. Обрамлённым ласкающими лучами, падающими изо дня в день с небес чистым ничем не осквернённым светом. Ранее сверкающие бархатные наощупь песчинки ныне превратились в грязь и стёртую в порошок гальку. Ни крика птицы, ни журчания водопада или насекомых, ни дуновения, ни шепота водного пространства. Если остаться подольше, то начинаешь чувствовать дурноту от неестественности, бутафорности окружения, прям как в центре кукольного домика, щедро забранного слоями пыли. Фигура медленно вдохнула воздух, пропитанный забвением, и подняла к неспокойному небу взгляд заинтересованных глаз, отдающих порочной желтизной. В невесомости можно было выхватить беззвучную мелодию реквиема, воздающуюся тьме, опоясывающей остров. Захваченные некими потусторонними певучими мелодиями отрезанные от всякого рационального мышления вглядывались в пустоту глаза как у дикой кошки, но немигающие, широко раскрытые, напоминающие плоские бездушные отполированные камешки, поражающие своей красотой только внешне. Если бы не цепкое горящее и чего-то выжидающее пламя в очах цвета огранённого натурального цельного янтаря, никак не вписывающуюся в окружающее пространство фигуру можно было бы принять за господствовавшую над островом болезненную атмосферу вялого, самоистязательного разложения, принявшего по ошибке человеческие очертания. Шёпот и голоса некого тёмного духа то ли глубоководного океана, то ли непроходимых отталкивающих джунглей намекали, что многие ответы скрыты в глубине могучей неподвижной и сдерживающей все тёмные и буйные пороки пропасти. Но эти ответы ускользали всякий раз, когда пытливые глаза, полные опасного насыщенного янтарного блеска, изредка моргали, отводя усталость, заглушающую манию преследования как гигантские лианы непроходимых джунглей загораживают лучи закатного солнца, окрашенного в самые диковинные оттенки. Под капюшоном и плащом, который некоторые носили словно робу, был скрыт долговязый силуэт смуглого юноши, вынужденный оставаться верным своей конечной цели как скованный по рукам и ногам незавершённым деянием фантом. Даже если он и стал тенью самого себя, эта пустота, эта пропасть, эта глубина, что была чернее его чёрствого продажного сердца, раскинувшаяся перед ним как на ладони, успокаивала, давала все возможные гарантии. Эта темнота смотрела на него не мигая всё время, даже когда он не искал её намеренно. Она была бесформенной, безглазой, огромной, не имея граней. Её не освящала ни одна звезда. Тлетворный дух угасшего солнца бдил за долговязым юношей сквозь своё монолитное полукругкое оконце, создавая иллюзию неизменного присутсвия пышащего жизью мрака, порождённого тем самым изуродованным сердцем, выкованным на заре рождения нового мира. Пальцы, стянутые грубыми коженными перчатками, откинули капюшон, позволив наэлектрезованному воздуху как перед грозой отрезвляюще хлестануть полной силой по смуглой коже оттенка жжённой карамели. По воздуху незамедлительно заструились серебрянные от природы пряди длинных волос. Коллизия неутешительных чувств заметно таяла под напряжёнными мышцами, распутывая клубок из несумятицы и накатившей обездоленности, принадлежащей кому-то иному, постороннему, после стольких лет как в первый раз постучавшему в чёрное сердце. Юноша не знал, стоило ли вовсе реагировать на нечто столь незначительное. Поэтому он лишь смиренно смотрел в невидимые наблюдающие за ним колодца, стенки которого были выкованы из сурьмы, в тоже время напоминавшие ему обманчивые, иссиня-чёрные глубины океана, которые затягивали. И чем шире разевал свою исполинскую пасть невидимый водоворот, тем яростнее в подсознании о череп билась заводная птичка, спятившая от одиночного и голодного заключения, сильно смахивающую на диковатую, даже несколько радикальную мысль: идеалистическая галлюцинация, нахлобучившая на себя маску истерии, вот-вот развеет свои чары. Так подсказывала не интуиция, и не скромная надежда, а скорее инстинкт, как у животного, провёдшего всю свою жизнь в потёмках, а теперь узревшего проблеск. Так оно и случилось. Стоило лишь высоко вскинуть голову и насладиться зрелищем, — всеобъемлющим пространством нетронутой, но разгневанной природы, взывающей к духам безликого леса, бушующим обжигающим точно лава волнам и смертоносному проблеску раскалённого до бела электричеству, вокруг которого разрасталась воронка буйных серо-дымчатых грозовых облаков. Исполинской полудугой над обнищавшим берегом и поредевшими искажёнными, словно на скорую руку вылепленными из подтаявшего воска джунглями терракотового и грязно-болотиского оттенков пронёсся невыносимый и болезненный как испарения нейротропных ядов блеск угасающего… Даже не чего-то конкретного, а похожего на мираж или отголоски разбитых на крупицы чувств, воспоминаний, страстей и изувеченных терзаний. Всё и в тоже самое время ничего. Оно увядало, обёрнутое в шелка чернильного савана, захлопывало крышку гроба и засыпало горсть за горстью свою спрятанную от света этого мира пропасть, которую загадочный, оказавшийся пред такой картиной совсем беспомощным, очарованный до глубины души визитёр окрестил могилой, источающей самый лютый и смертельный ужас. Разложение витало в воздухе, отравляло каждый вдох, застилало шипящей ядовитой мглой начинающие уже слезиться глаза. Всё вокруг точно испускало единый дух: последнее слабое, слабое дыхание высыхающего океана, последнее дуновение смолкающего штиля, последний шелест блёклого песка и пресловутого вида листвы оттенка сгнивших овощей в давно протухшем и смердящем вареве, последний запах опутанной путами свободы и отчасти инакомыслия. Последний лучик нежного и переливчатого света, словно проникающего в глухую закупоренную в вечности тьму сквозь неземной красоты витраж, воровато и в тоже время озлобленно лизнувший смугловатую карамельную кожу на щеке единственного всего зрителя… Совсем ещё юного пошатнувшегося на крохотный миг безразличия с дырой вместо сердца в груди, выдержанного десятками лет рукой тьмы, повелевающей в самых низменных глубинах всех существующих слабостей и пороков; отчуждённого высокомерия и холодного презрения, копившего в себе самые чёрные силы с момента своего появления — первобытную безучастно на всё взирающую пустоту, которую одолевали ослепительные и оглушающие всё вокруг страсть и жажда отыскать заветный сосуд, наполнить его каплей за каплей ядом и испить, дабы закрыть наконец глаза и родить совершенно новое создание, сотканное из подлинной всеобъемлющей тьмы, не из притворного света. За своими вызывающими головокружение иллюзиями закутанная точно в саван долговязая фигура не заметила, как в груди вспыхнула неумолимая искра, перенасыщая вены кислородом, перемалывая кости с кровавыми ошмётками, в которые превратились внутренности, поражая нервные окончания. Стирая из памяти отчаянную попытку вернуть контроль и пресечь чувство, сродни умиранию тела, мозга и духа. И перед тем как свалиться в обморок, а затем в глухую червоточину, которая ранее была тихим бренным островком, слуга всех тёмных роптаний, увещеваний, пороков и, конечно же, желаний почувствовал нечто, что по его мнению должен был представлять первый и последний стук давно мёртвого сердца. Мысли безмолвно переносящего пытку скитальца спутались и заиндевели, и перед падением его разум угодил в ловушку, беспомощно мечась где-то между утробным варварским рокотом разбивающихся оземь точно фарфоровых небес и полного животной скорби рёвом невинной слепой, но уже покаявшейся мерзости во время похоронного звона. Всё это очень походило на задушенную в самом расцвете сил одержимость, ставшей его концом.