… aLL yOUR mEMORIES bECOME aN oBJECT …
Мальчик сам не заметил, как провалился в забытьё, полностью огородив себя от расстилающегося во всех комнатах чёрного бархатного покрывала. Паренёк умаялся, привалился к стенке и склонил голову, задремав, лишь стоило его векам чуть потяжелеть. Он сполз на грязный пол точно в безмолвную колыбель, убаюкивающую его полупонятными представлениями о зловещих образах, которые стали для неокрепшего впечатлительного ума последними золотыми нитями, связавших его очередной более глубокий кошмар с фантомной реальностью, иллюзорно скрывающую за мёртвенно-бледной завесой безобразие и уродство города, соскользнувшего в зыбкие пески саморазложения и царство вечного забвения. Абсурдность происходящего достигла своего апогея с загоготавшими по углам сумеречными созданиями, пробегающими вдоль стен молний, смутно напоминающих древние письмена, мерцающие во мгле ярко-рубиновой краской. Коридор точно ожил, обнажая в каждом вздохе свою грубую неотёсанную ожесточённость, свёртываясь как запёкшаяся кровь в животе древнего великана, подцепившего бациллу. Коллизия негативных эмоций, всеобъемлющих и древних как сам подземный мир, так и норовила проглотить то единственное живое создание, к которому тянулись витиеватые зачарованные письмена и бессердечные, безликие, бесформенные уродцы. Откуда-то издалека стал раздаваться звук размеренных шагов. Под этот унылый, но звонкий аккомпанемент тени, чванливо и ехидно ухмыляющиеся у ног мальчика, чуть ли не галопом юркнули в самые отдалённые углы, уповая на дыхание всех угроз лютых холодов, снизошедших в это всеми покинутое место. Даже самая кровожадная тёмная сущность трепетала в присутствии этого существа, появившегося из ниоткуда за долю секунды, пока в удушающий воздух взметались фонтаны чернильных брызг гремящего и уже сворачивающегося в бездонную зыбучую воронку портала. Некто, облачённый с ног до головы в одеяние цвета вороного крыла, учуял подобно охотничьему волкодаву ослабевший зов самой крошечной частички абсолютно непорочного света в этой гнетущей, безлюдной, упадочнической колыбели. Сквозь незримый необъятный тёмный полог замершего времени пробивались такие ослепительные и тёплые лучики, что под карамельной кожей, закутанной в грубую кожу, в приступе немой ярости проступали вены и желваки. И вновь призрачная тропа привела нежданного гостя к искомому, источающему свет, чуть подталый и приглушённый витавшей в воздухе проказой. Сам факт того, что в мальчишке было то самое безукоризненное светлое начало, не дающее ему оставить надежду, нервировало и раззадоривало тёмную сущность этого непрошенного гостя, укутанного в плащ цвета полного затмения. Когда-то много лет тому назад он ощущал чувство, сродни этому, подкидывая с небрежной полуулыбкой на молодом, ещё не тронутым тенью лице фигурку серебряного короля, претерпевающего раз за разом сокрушительные поражения на шахматном поле. Он и позабыл, как воспринимал шахматные партии. За очередные проблески созерцательности утончённой во всём логической постановки или нечто весомее, чему в подмётки не годились даже экзамены. Прямо сейчас его поджарый, но смиренный низменный гнев не мог найти выхода при виде этого невинного отпрыска: пусть он и был изранен и измотан, но всё же ничто не мешало ему оставаться таким же мерзким удручающим сгустком света, раздражающего не хуже бельма на глазу. Громадная кровоточащая дыра в грудине ему бы пошла куда больше. Но фигура, состоящая из множества сглаженных чернильных углов, чувствовала невыносимый блеск чужой души, полной ребяческой отрады, как свою собственную стылую безжалостную кровь, которая могла бы принадлежать охотнику, будь незнакомец человеком. Его одинокая долговязая фигура приблизилась к мальчику, заслоняя собой влекущую в неизвестность чёрную дыру самой бездны, откуда она ненадолго отбыла. То была глубокая брешь в пространстве, которая непременно поглотила бы мрачную угольную ипостась вновь, лишь стоит ей вновь повернуть назад и забыть про всеми покинутого юношу, угодившего в одну из самых кошмарных сомнамбулических сказок. Казалось, ребёнок вот так спал в мертвенно-бледном царстве бесконечно долго, пока его грудь нервно вздымалась и опускалась, мышцы лица незаметно сокращались, а светлые искрящиеся жизнью глаза, привыкшие отражать в себе весь свет по сказочному игривого солнца, беспокойно и хаотично шевелились за веками, точно юноша уже не первый час был погружён в парадоксальный сон, переполненный неясными для юного хрупкого сознания сумрачными тенями, но от этого не менее убедительными и опасными. Но было нечто непостижимое в том, как подобная смерчу коллизия тревожных эмоций блекла в мгновение ока, неспособная тупым сколотым камнем даже поцарапать грудную клетку маленького блаженного естества. Мимика округлого миловидного личика и отчасти по-детски расслабленная поза просто не могли не вырезать тончайшую изогнутую в лёгком удовлетворении линию смуглых губ и не броситься в осоловелые немигающие, отмеченные ядовитым янтарным ореолом глаза, отражая полную внутреннюю умиротворённость и усталость мальчика. Эта безмятежность была… почти заразительной… щедро распылённой в воздухе… ядром всего здравого смысла… Как притягательный магнетизм двух противоположных концов. Подрагивающее трепыхание сухого сучка в потоке ветра, налетевшего с первыми заморозками. Неторопливая уверенная походка по заученной протоптанной тропе, устремлённой в туманные изыскания истинной природы сердец, населяющих тысячи и сотни миров. Острый, не знающий сострадания взгляд под тяжёлым угольным капюшоном чуть смягчился, когда наткнулся на крошечный золотой ключик, выскользнувший из расслабленной детской ладони. Но когда фигура бесшумно шурша подолом своего плаща точно крыльями летучей мыши опустилась на одно колено, ненасытный взгляд пронзительных ярко-золотистых очей стал строже, словно его обладатель приготовился отразить самый тяжёлый и подлый удар, на который мог быть способен этот ничего не подозревающий подросток, привалившийся ничком к голой украшенной рубцами стене. — Я ожидал, что ты будешь здесь гнить… не надеясь на спасение… И что я вижу? Ты куда старше, чем был при нашей последней встречи, но… Всё ещё слишком мягок. Сора, ты помышляешь, будто тебе это не навредит, а скорее убережёт. Звероподобный взор глядел на юношу не мигая, воочию, не позволяя разуму забыть, насколько сильное и волевое было сердце этого молодого человека. По стенам, несясь им навстречу, выжигала еле видимые в темноте слова склизкая желтовато-жравая вязь. Этого не должно было произойти. Незнакомец замер точно мрамор, пока его дух подобно волкодаву в замёрзшей тундре не вскинулся, обострив все свои чувства. Нечто шипело по сторонам, взывало к слуху некой древней магической музыкой сквозь разрывы тлетворного мрака, вынуждая незваного гостя отвлечься от впитывания воспоминаний о пульсе каждой живой клетки, жилки или мускула причины его появления. Как бы ему хотелось оставить без внимания прожигающее его насквозь послание, изуродовавшее стены вдоль и поперёк. — Но докажу тебе обратное. Ты всё ещё сопротивляешься, — свысока приглушённо зазвенел его прохладный, совершенно равнодушный голос, сильное эхо которого разносилось по кромешной мгле, гипнотизируя тени вокруг, — но твоё сердце увядает, точно угасание полярной звезды с первыми лучами солнца, высасывает из тебя неуравновешенную решимость, шокирующую волю к жизни, смехотворно дорогие тебе воспоминания. Какая опрометчивость кидаться с головой в омут и обманывать свои затуманенные беспочвенными надеждами разум и чувства. Слишком беспечно для того, кто однажды сразил тех, кто не перестаёт доселе искать древнюю тьму, укоренившуюся в колыбели самого первого мира. Помимо горьких попрёков в безрассудстве в ушах тёмного визитёра звучал какой-то неясный напев, будто его тело могло вместить всю нервную систему мальчика и паутину его кровеносных сосудов, понятные лишь наполовину, но от того не менее устрашающие и мучительные для слуха, ещё доселе не слушавшего ничего подобного. Под капюшоном перехватило дыхание, в грудине — всё перевернулось и рухнуло мёртвой ношей вниз живота, вызывая несущественное головокружение. И он позволил себе протянуть стянутую кожей ладонь. Напев, почти мелодичный, млел иллюзией, уступая, прямо как в сказке, очаровывающему зову, однако норовившего распахнуть свою глотку и проглотить первого, кто милосердно угодит в его сети подобно мотыльку, заворожённо опустившегося на зажжённый фитиль. Так и загадочный визитёр, шокированный до глубины души своим же рвением, невольно сжал в железной хватке хрупкое-прехрупкое запястье, про себя проведя параллель с душегубом, одержимого жаждой повсеместно ускользающей добычи. Даже скованные кожей как кандалами пальцы его сгибались и разгибались в фалангах как у невротика. Ему было неведомо, что он услышит, лишь нащупав пульс. В недобро сверкающих, горящих желтизной глазах плескалась безмятежность на пару с ненасытностью. Он знал, что стоит кончикам пальцев сместиться хотя бы на миллиметр, то потом будет очень сложно спастись от сводящей с ума мешанины чувств, воспоминаний, образов, галлюцинаций. — Мне было уготовано это, дитя, — собственный шёпот стягивал горло, но нетерпение, столь несвойственное его темпераменту, сыграло злую шутку, с каждым словом отбрасывая его всё дальше от цели его теперешнего существования. И это сводило с ума, обращая бурлящую внутри пустоту настоящей магмой. — Так утомительно находиться в чьей-то власти… но кто-то должен был рано или поздно нарушить самый страшный зап-пр… оох-х… Он поперхнулся последними словами, потрясённый оглушительной какофонией, не лишённой своего особого, исключительного напева. — Эти импульсы в теле… такой смиренный и в тоже самое время неукротимый поток. Я ощущаю как свои собственные… Скоро границы сотрутся. Я знаю, что мне суждено. И теперь я уверен, — тут его звериный взгляд вскинулся волком на уродливые письмена, — что твоё сердце внемлет каждому моему слову, так пусть поостережётся. Такому мягкотелому механизму не защититься вовеки. — Жаркие слова затягивали в водоворот какой-то обездоленности, что страшила его взыскательное ко всем вещям естество. Как и ритмичные пульсирования молодой крови под тонкой меловатой кожей, успевшей остыть до температуры тела человека, сражённого ударом эндогенной интоксикации, что зачастую приводит к токсической коме. Стало невыносимо. Тучно нечто укололо прямо в грудину, метя в самую сердцевину, закутанную в алмазную броню. Как если бы он почти потерял самого себя. Как если был кто-то, норовивший утопить его. И некто, жаждущий вызволить его из ревущего бушующего потока. Невыносимо. Паучий силуэт отшатнулся от запястья юноши как от вселенского огня. И всё моментально потонуло в пустоте. Звуки, чувства, чаяния, ощущения прикосновений и удушья, заставляющих терять себя как неискоренимая зависимость, как патетические лобзания. — Тебе не сбежать из твердыни, в которую ты позволил себя заточить. Знал ли ты, что природа сердца — океан? Ты не сможешь достигнуть дна, потому что утонешь даже на незначительной смехотворной глубине куда раньше, там, откуда вся тьма пустила свои корни… Бегство в глубины своего сердца бессмыслены. Куда бы ты не направился, я буду подле тебя, выжидая, когда же ты сорвёшься с края. Он невольно вложил в тонкие и уже в меру окоченелые пальцы крошечный ключ, материализовавшийся по неведанному ему чаянию. Его тело под сумеречным одеянием трепетало, как если бы непозволительная разнузданность стала его бичом. Прежде чем повернуть назад, он заставил свой взор упасть на нечто, что хотелось бы проигнорировать. Витиеватая вязь несла в себе послание. Но для кого? Оно могло бы быть для этого юноши, ровно как и для него самого. — Дитя… — смуглые губы в сильном неудовольствии сомкнулись в тонкую линию, заключая внутри вспыхивающую фитилём ослепляющую и пожирающую каждую клетку ярость, опять-таки, ему несвойственную, — …твоё сердце преисполнено силой, в этом нет сомнений… А на последок глубокий гипнотизирующий голос, задушивший весь гнев, лишь бросил, оказавшись уже в противоположном конце коридора: — Вы похожи. Это навело меня на мысль. Если не можешь победить — меняй правила игры. Что ж, попытайся. И далёкий силуэт наконец удалился, не удостоив прячущиеся по углам тени и взглядом, преисполненного цинизма, как если бы они были мерзостью, но самой незначительной на его памяти. Подол его сумеречного плаща развивался подобно пиратскому флагу, когда при каждом размеренном шаге каблуки сапог глухо клацали о пол, сокращая расстояние от его долговязой измученной новыми думами фигуры до лежащего впереди выхода из этой чёртовой скверны. Но даже когда он исчез, в воспоминаниях были всё ещё свежи болезненные потрясения от стука чужой живой крови и вычурность безмолвных слов, окропивших багровой краской словно росой в том месте каждый сантиметр:Сожги четвёрку тел, и завеса приоткроет дверь. Сожги того, кто не знает, что такое смерть, Чистого и обожаемого всеми вокруг, Заглушив все молитвы и возведя любовь в пустоту. Охотник позади увядает в пожаре, Пока жар тот грезит о воздаянии, А далёкое пламя земли в ожидании. Тяжкое тело обрати ты в пожаре Ветром в самой непроглядной небесной ночи, Вдохни в облака вздох живота самой горячей печи. Губы его смеющиеся вымазаны в сладкой крови, И манят к адскому входу лишь упыри Что б огню безумную оболочку придать И следа существования впредь его не оставлять.