Стоило прожить две тысячи лет, что бы меня назвали забавным.

Шел третий год оккупации. Не так тяжело как во второй, не так погано как в первый. В принципе уже даже привычно. Сделай то, сделай это. Убеди людей поддержать нацистов. Правда все свое красноречие Пьер волшебным образом внезапно потерял, запинаясь в словах и теряя тот эффект, которым он некогда разворачивал митинги и революции. Поэтому с этим занятием от него быстро отстали. Кому нужен картавый заика, неспособный даже связать пары слов уже написанного текста и правильно произнести название их организации. Это поганое «реье» резало слух любому немцу. И сколько бы плетей не прилетело к его спине издевательское «реье» никуда не уходило. И сейчас, разбирая какие-то бумаги о доставках, чеки и предоставляемые фрицам налоговые вычеты, он порыкивал себе под нос, недовольно морщась на суммы и легко разбирая бесполезную документацию по папкам. Ещё говорят, что немцы педантичные. Особенно много об этом говорит пятно от кофе на листе. Пьер поднимает его, просматривая неровный круг на просвет. Что-то в этом есть… То как чернила немного расплываются под действием напитка и буквы исчезают под темной массой. Сворачивает листок, планируя спрятать его в кармане, как дверь без стука отворяется. Сердце замирает, пытаясь по шагам угадать владельца, но не успевает до момента, когда чьи-то шершавые руки закрывают его глаза. — Лучи, diable, я чуть инфаркт не схватил, люди обычно стучат, — он проводит по чужим ладоням, потирая кожу и нащупывая десяток новых рубцов. — Думал, что это он? — руки с лица исчезают, открывая мир и успевшего обойти и сесть на стол Лучиано. Ах, эта прекрасная белая форма… Прекрасный контраст со смуглой кожей, огромными темными глазами и обилием прекрасных длинных ресниц. — когда я последний раз говорил, что ты красивый, — Пьер подходит проводя пальцами по ткани и поглаживает клапан на нагрудном кармане. Со стороны это выглядело довольно интимно… — какой чудесный материал. Луачино беззвучно смеётся, выискивая что-то в сумке, — этой ночью ты являлся ко мне во снах, говоря какой я отвратительный, что буду гореть в аду и со слезами на глазах пытаясь наставить на пусть истинный, — он достает какой-то свёрток, протягивая его другу. — да, думаю это то, чего ты заслу… oh — оторвав упаковку, Пьер удивлённо вздохнул. Пачка Vogue… Пересчитывает корешки, открывая самый свежий. Быстро пробегая глазами по строчкам. — так и знал, что ты сразу обо мне забудешь. Великий Рим, старый лучший друг и вообще лучший мужчина на весь европейский юг, был променян на глянцевый журнал, — но так как маленькая драма не вызывает никакого отклика, то он перестает, и просто наклоняется, наблюдая и стараясь уловить всю палитру глухих, но все-таки положительных эмоций на чужом лице. Ходят слухи, что с начала войны Париж больше не улыбается, что в его глазах померк огонь, что угли нагло вытоптали тяжёлыми немецкими ботинками. И что он сломался, принял эту страшную идеологию, теряя свою личность и окрашивая радужку под кровавое поле. Такой бред… Немного усмехается. Этот человек не ломался никогда, уламывался, соглашаясь на не самые законные подвиги, трепал мораль по швам, переписывая кодекс чести по тысяче раз, он может согнуться, упасть, униженно ползать в ногах, прогибаться под жизненные обстоятельства и ситуации. Как сейчас. Берлин много бы отдал, если бы все те искренние улыбки и радостные взгляды были направлены на него, а не какой-то там римский город. Хотя, кажется ему безразлично какой будет улыбка. И будет ли она вообще… В своих размышлениях он пропускает момент, когда чужие голубые глаза начинают темнеть, а длинные пальцы сжимать края журнала. ××× — Pier, — парень чувствует, как его схватили за плечо, но никак не реагирует. Все внимание привлекла открытая статья. «Неделя прессы» показы в Нью-Йорке идущие несколько дней вподряд. И это все без капли его участия… Американские модельеры… Недоступность Парижа… Новые тенденции… Развитие американской моды, на которую раньше никто не замечал, рукоплеская только французской… Пальцы сжимают края. Он должен порадоваться? Кто-то начинает свободно решать что и когда носить. Но… Целая неделя. Что-то внутри трескается. Он всегда считал себя центром модной индустрии. Эпицентром всех тенденции. Даже не так. Он им был. Так почему… Мода не должна останавливаться даже на войны, но… но… Захлопывает журнал, складывая его в стопку, — ты что-то говорил? — смотрит на обеспокоенного друга и фальшиво улыбается, откладывая выпуск на столешницу ко всем остальным. Лучиано всегда был таким комфортным… Он садится рядом на стол, укладывая голову на чужое плечо, не обращая внимания на впивающееся в скулу украшение на шевроне, — удержать свое место под солнцем в условиях войны так сложно, — он говорит тихо, стараясь не нарушать то прекрасное состояние в котором они оказались. Такое редкое в последнее время. Обычно если он приходит то приходил в компании Берлина. А это уже совсем, совсем другое. — разве мода не всегда была особой зоной военных действий? — Лучиано наклоняет голову, рассматривая чужое уставшее лицо и большим пальцем стирая с него какую-то грязь. Хотя признаться честно, он ее только размазал. — и войну следует развязывать, когда противник ослаблен, — Пьер вздыхает, прикрывая глаза, — хочу отрубить ему голову. — Нью-Йорку? — Лучиано перелистнул журнал, узнавая, что так расстроило его милого друга. Показ в Америке. Много вопросов и так мало ответов. — Берлину. Обоим, — удобнее устроившись, Париж вновь тяжело вздыхает, — тоже такую форму хочу… — ты уже говорил, — Лучиано поправляет чужие волосы, смотря на настенные часы и скидывая выпуск в стоящий рядом со столом мусорный пакет. Наверное не стоит сейчас говорить о своем решении покинуть ось… Хотя он должен быть счастлив… Ч‌т‌о‌ о‌н‌и‌ н‌е‌ у‌в‌и‌д‌я‌т‌с‌я‌ д‌о‌ т‌е‌х‌ п‌о‌р‌, ‌ п‌о‌к‌а‌ н‌е‌ в‌ы‌б‌е‌р‌у‌т‌с‌я‌ и‌з‌ э‌т‌о‌г‌о‌ к‌о‌ш‌м‌а‌р‌а‌.‌