Стоило прожить две тысячи лет, что бы меня назвали забавным.

Подвал. Темное место. Но не в лучших традициях, хотя бы сухо. Свечей тут нет, лампочек тоже, небольшое окно для вентиляции, почти под потолком, в которое при желании можно просунуть руку. Свет из него немного подсвечивает темную камеру. Темную практически в любое время суток. На полу, скрывшийсь во мраке у дальней стены, лежит тело. Кажется что подаёт хриплые признаки жизни. Сдавленное металлическим ошейником горло саднит. Руки и ноги уже давно разодраны в кровь, которая запеклась на больных конечностях. Время сбивается. Тут нет ничего, что бы менялось. В голове играют гимны захватческих партий, старательно сводящие его с ума. Все тело дрожит. Пьер обнимает себя за плечи, нежно поглаживая покрытую рубцами кожу, проникает пальцами под разорванную одежду, поглаживает ранки на шее. Нежный вздох, накладывается на раздраженое хрипение. Гул голосов перекрывают всплывающие на поверхность слова «дотронься» «хочу» «дай». Руки спускаются ниже, забираясь под рваные одежды и со всей присущей французу нежностью поглаживают выступающие ребра. Дверь со скрипом распахивается. Наверное ее слышно на весь этаж. Из темного проёма выходит мужчина в военной форме, свысока смотря на распластанное по полу тело. Пьер со вздохом тянется к человеку, пытаясь ухватиться за человеческое тепло, но прочные веревки останавливают его за насколько дециметров, и он буквально падает в ноги своему мучителю, утягиваемый веревками обратно к стене. Во тьму. Город света… — как же ты жалок, — носок тяжёлого ботинка приподнимает чужую голову, заставляя смотреть на вверх, — а ещё столица Франции, — пинает, переворачивая на спину и припечатывая огромным ботинком к каменистой земле, — великая держава. Тонкие руки скользят по чужой ноге, не получая никакой реакции, кроме усиления давления на лёгкие. Больно, сдавливает, не даёт нормально дышать, вызывая лишь свистящие полувдохи. — какой же ты… Берлин садится на корточки, всматриваясь в чужое лицо. Красный, глаза бегают из стороны в сторону, волосы растрёпанны. А когда-то он был тем на кого многие города, столицы равнялись, и что теперь. Помешанный. Достаёт фонарик и светит в чужие глаза. Зрачок резко уменьшается, демонстрируя темно-синюю радужку. Значит нужно ещё немного. Убирает фонарь обратно в карман, теряя человека под ним из зоны видимости. Возится с металлической пуговицей и не замечает в какой момент рука слабого города притягивает его вниз, заставляя наклониться и поучаствовать в поцелуе от сухих, покрытых мелкими ранками губ. Нога съезжает, ещё сильнее портя подобие одежды, колено упирается в чужие ключицы, оставляя там очередной синяк. Отвратительный. Бьет в челюсть, поднимаясь, и отходя от безумного воплощения, которое глупо хихикает, хватаясь за место удара и отползая к своей стене. Нужен ли ему вообще такой союзник? — Луачино предал рейх, поэтому ты его больше не увидишь, — решает на последок добить, чувствуя как в чужой душе разрывается ещё одна нить, на которой держится и без того слабый рассудок. Последний луч света для узника этой камеры, сборник новостей с фронта. Ушел. А ведь как оказалось, давно хотел. Держался только ради него, пакостя Берлину вместо запертого в подполье друга. А Берхард возвращаться сюда больше не планирует. Оставляет в гнетущей, после отвратительного скипа, тишине. Кажется сломал. Но есть ли в этом теперь смысл… Но все равно стоить новый город можно только когда разрушится старый… Два города хрипло смеются. Каждый со своим собственным безумие