Огненное сердце и ледяные руки

Он бежит по каменной кладке широкого моста, оставляя после себя маленькие блестящие лужицы и тихий звон крученных золотых браслетов, опоясывающих тонкие жилистые лодыжки в плетенных сандалях. Короткие черные пряди, не убранные фигурными заколками, лезут прямо в глаза, и мужчина быстро зачесывает их правой рукой назад, задевая широким, массивным кольцом одну из заколок, оставляя в воздухе позади себя звонкий дзинь, ни на секунду не сбавляя темпа. Несколько коротких мгновений и непослушные локоны вновь обрамляют вытянутое точеное лицо, оттеняя глубокие обсидиановые глаза юного принца. Проходящие мимо горожане здороваются с ним и почтительно кланяются в утреннем приветствии, на что он лишь коротко кивает в ответ и спешно продолжает свой путь к богадельне. Осталось совсем немного. Вот уже и виднеется храм. Юноша почти рычит от нетерпеливого возбуждения, покалывающего кончики пальцев. Величественные круглые башни с длинными узкими окнами, первыми встречающие начало дня, белоснежные высокие арки из слоновой кости, тысячи тончайших листиков, вырезанные рукой лучшего мастера из мрамора, теряющиеся среди лозы изумрудных пышущих жизнью растений, и купольный барабан, скрывающий земную обитель Хранителя, казались настоящим чудом, посланным в благословлении им самими богами, и даже спустя тысячи лет каждая литая колонна притягивала взгляд смотрящего. Но сейчас все его существо пленили переливающиеся в свете счастливой звезды два блестящих голубых сапфира. Они смотрели на него с такой надеждой и юным, почти детским очарованием, что сердце молодого дракона до сих пор, с пробуждения у берега зеркального озера и до прошлого мгновения, заходится в отчаянном, бешенном стуке, гулко отдающимся в мыслях. Он бежит по самой середине длинной лестницы, забывая все правила приличия, и останавливается только у самого входа в священный храм. Две жрицы, чьи лица скрыты плотной черной тканью никаба, медленно с почтением кланяются ему, вытягивая кольцо рук вперёд. Слышится тихий звон тонких золотых браслетов девушек. Он с легкой отдышкой точно зеркалит их позу и стыдливо краснеет: в глазах старшей жрицы он видит немой укор к его пренебрежению правилами храма. — Ваше высочество, да горит вечно пылающий огонь вашей отчаянно храброй души и ласкают царственный взор языки живого пламени. Вы пришли для подготовки к полуденной молитве? Он выпрямляется первым и, дождавшись, пока жрицы поступят также, вновь склоняет голову в небольшом поклоне и отвечает на приветственную молитву служительниц храма: — Да будет вечно процветание Томана, да обратит на просветленные души свой взгляд наш милосердный Хранитель. — он вновь поднимает голову. — Я хочу увидеться с братом. Жрицы быстро переглядываются между собой: — Ваше высочество, его преосвященство готовится к проведению сегодняшнего брачного обряда и не может сейчас принять вас у себя. Мужчина тряхнул головой; длинные золотые нити в мочках ушей слабо покачнулись, одна из них задела кончиком морду черного дракона, изящно выгибающего свое чернильное тело на шее принца, тут же теряясь в иссиня-черных локонах молодого мужчины. Глаза сощурились, а голос сверкнул непоколебимой сталью: — Это важно. Я должен увидеть его прямо сейчас. Приказываю именем наследного принца Томана проводить меня в его покои. Грудь начинает слабо светится — драконий огонь бушует внутри груди своего нетерпеливого хозяина. Жрицы ещё раз переглядываются, и одна отступает обратно к воротам, становясь слева от колонны. Голова её поднимается, а руки соединяются у груди, кажется, что даже воздух покидает её. Словно мраморная статуя… Вторая жрица ещё раз кланяется ему, положив руку на грудь, и, придерживая двумя пальцами подол легкого одеяния, проходит внутрь храма, молчаливо требуя следовать прямо за ней. Они идут по длинному коридору из высоких колонн и изгибающихся арок, уходящих в небеса, навечно обращенных в глухой молитве к господскому взору. Высокие каменные холодные столбы и вечнозелёные живые сады, словно картинки одна за другой появляются в просветах между рядом колонн. Ещё немного… Когда они приближаются к его покоям, жрица подходит к двери и трижды стучит кольцом по створкам. Удары глухие, но громкие, разящие. Они оглушают и после ещё несколько секунд эфемерным тяжелым эхом кружат в мыслях взволнованного мужчины. Лишь когда последний удар полностью затихает, скрываясь за поворотом коридора, они слышат тихий, но твердый мужской голос — приказ: — Войдите. Мужчина стоит к ним спиной. Шелковые рукава-фонарики из полупрозрачной ткани, крепящиеся на худом запястье толстым золотым браслетом, показывают лишь очертания изящных жилистых рук. Шаровары, крепящиеся на бедрах мужчины, игриво цепляются за узкую талию плетеным шнурком, в котором то тут, то там проглядывает тонкая золотая нить. Платиновые волосы, восхищавшие невероятным контрастом с загорелой кожей, сейчас скрыты широким накинутым на голову палантином, от которого вниз игриво тянулись красные широкие ленты с вышивкой, огибая выпирающие позвонки, не скрытые коротким топом. Красный цвет ткани, обтянувшей все тело священника, завораживает. Словно благословенное пламя их Хранителя облизывает загорелую кожу трепетно молящегося. Первой заходит женщина. Она делает три небольших шажка и, подогнув под себя длинную черную юбку садится на колени, вытягивая вперёд кольцо рук. Вновь слышится тихий звон. Глаза её закрыты, а голос беспокойно хрипит: — Ваше преосвященство, да будет освещено ваше царствование искрами пламени жизни, да будут ваши очи чисты и кристальны, как любовь к вам вашего народа. Мужчина обернулся и изящно поднял руку вперёд, прося женщину остановится. Жрица еще раз склонила голову и быстро, но аккуратно поднялась, отходя чуть в сторону и протягивая руку к другому мужчине: — Его высочество попросил о немедленной аудиенции. Тогда принц вышел чуть вперёд и пристально посмотрел брату в глаза. Ещё один взмах ладонью, и женщина быстро покидает покои, бесшумно притворив за собой дверь. Мужчина дожидается, когда стихнет звук шагов, подходит к выжидающему младшему брату и неожиданно дает слабый подзатыльник. На возмущенное восклицание лишь тяжко вздыхает и отходит к своему туалетному столику, обходя табурет, стоящий близ него. Его голос сквозит недовольством и отеческой усталостью выходками непослушного сына: — Майки, сколько раз мне тебе говорить, что ты не можешь просто так врываться в храм и требовать от бедных девушек услуги проводников. Ты видел лицо Ясуды? Она была одновременно зла и в шаге от обморока. — каждое слово пастора сопровождал тихий мягкий звон украшений, которые он рассматривал в своей резной шкатулке. Длинные загорелые пальцы тщательно перебирали цветастые бусины и золотые нити несколько минут, и вот, когда нужная была найдена, он подошёл к брату, тихо усмехаясь с недовольного беззвучного ворчания младшего. — Твои волосы сильно растрепаны. Где это видано, чтобы принц выглядел в парадном облачении, как женщина, вернувшаяся после сбора урожая? — более не слушая его, он осторожно расстёгивает маленькие золотые заколки младшего, которые от бега сползли на затылок и пальцами расчесывает смоляные пряди, иногда задевая кожу на затылке краем ногтя. Майки довольно вздыхает. Старший закрепляет золотые заколки на висках принца, сцепляя их тонкой витиеватой цепочкой, с середины которой, прямо над переносицей прямого носа свисала золотая капля, в центре которой был обсидиан. Он мягко поворачивает его лицо в разные стороны и, когда остается доволен результатом, наконец отпускает его, отходя к кровати на небольшом постаменте. Он хлопает по месту рядом с собой, и спустя секунду туда приземляется тяжело вздыхающий младший. Он, не обращая внимания на правила приличия, ставит одну ногу на кровать, опираясь подбородком на острое выпуклое колено, скрытое полупрозрачным шёлком широких черных шароваров, и смотрит вперёд. Смотрит пристально и вместе с тем до странного неуверенно. Священник не на шутку встревоженный таким странным поведением обычно бойкого и самоуверенного братца кладёт загорелую ладонь на острое плечо, не скрытое прозрачной тканью халтера, и осторожно спрашивает: — Что-то… Случилось? Младший мнется, а потом резко встав с кровати, начинает ходить взад-вперёд, кидая быстрые взгляды на брата: — Изана-нии… Я… Я знаю, что мой обряд совершеннолетия должен быть только через несколько сотен лет, но… Но это, во имя Живого пламени, так нечестно! — он давно не юнец. Но в такие моменты отчаянно сильно напоминает Изане того самого мальчишку, с которым он познакомился тысячи лет назад. Тогда у него не было этих литых мышц, а переплетающиеся нити мускул заменяли нежные маленькие ручки, скрытые за широкими рукавами просторной туники. Волосы густой черной копной с небрежно завязанным хвостиком сзади развевались на ветру. А пухлые щечки делали обиженного маленького принца похожим на микрену. Сейчас же перед ним статный, красивый молодой юноша. Однако же также ярко напоминающий забавного зверька надутыми щеками и широкими глазами. Изана незаметно улыбается, вновь вслушиваясь в исповедь брата. — Почти всегда королевские отпрыски достигали едва ли трех тысяч лет, когда самостоятельно находили своих Рухи. А мне уже больше пяти! Пять тысяч лет, брат! Поэтому я… Я ходил к зеркальному озеру… Любопытство и нежность тут испаряются с загорелого лица, сменяясь ужасом и неподдельным страхом. — Ты что сделал?! — лиловые глаза блеснули гневными искрами, которые тут же потухли, скрытые волной беспокойства. Изана поднялся вслед за братом. — Ты обращался в драконью форму один? Ты вообще понимаешь, как это опасно?! А если бы ты не смог вернуться в человеческий облик?! Ты ведь знаешь, что бывает с драконами без Рухи! Я… Младший мужчина резко останавливается и с животным блеском в глазах смотрит на него: — Я видел его. Я видел Рухи. Он был там. Он очень странно говорил — даже название нашего города произнес на языке трастов: я едва понимал его, но… Его глаза были такими голубыми… Как утреннее небо. Ты помнишь? Помнишь, как оно выглядело? Давно… Тишина душила, но никто из братьев не посмел её нарушить: старший тревожно смотрел на юного принца, а младший вновь перенёсся в мыслях к ровной водной глади, где отражались миллиарды звёзд и гипнотические сапфиры. Оба знали — таких глаз в Томане нет ни у кого .

***

Такемичи спал всего несколько часов, однако чувствовал себя лучше, чем, когда бы то ни было. И причина была проста. Полчаса назад створки его палатки распахнулись, и между ними просунулась чья-то голова. Это был тот самый помощник, который накануне вечером прервал его разговор с экспедиционным врачом. Парнишка был не высоким и не низким. Особой мускулатурой не отличался, да и внешне был особо непримечательным. Даже высокий хвост из густых смоляных волос, который на старшем Хайтани смотрелся верхом изыска и пикантной аристократической изюминкой, на голове этого юноши был скорее небрежным способом убрать мешающиеся в работе длинные волосы. Как бы Ханагаки не было стыдно, пускай даже в мыслях, это произносить, но парень буквально был живым олицетворением слова «посредственность». Почти никем. И голос его был таким же — без каких-то цепляющих ноток или интересной интонации, даже если парень пытался говорить не монотонно: — Доктор Кисаки попросил меня оповестить вас о том, что господин Мацуно пришёл в себя, и сейчас вы можете нанести ему полноценный визит. Договорив короткое сообщение наставника, он быстро исчез, не оставив после себя никого даже самого легкого послевкусия. Однако мозг Такемичи тут же принялся судорожно обрабатывать информацию, забыв о визитёре. Чифую. Он очнулся. Теперь всё будет хорошо. Он не глядя хватает первые попавшиеся штаны, впопыхах снятую перед сном помявшуюся рубашку застегивает на несколько пуговиц на груди и, надев не расшнурованные со вчерашнего дня ботинки, бежит в палатку с больными. Тетта встречает его на входе зевающий и с чашкой крепкого черного кофе. Вместе с тем, как улучшалось состояние пациентов светлели и мешки под глазами молодого мужчины: всё ещё видневшиеся всё же ни в какое сравнение не идущие с той синевой, которую он видел вчера на лице собеседника. Кисаки, сделав небольшой глоток, проходит внутрь, придерживая для него края ткани на входе. Такемичи не медлит и следует за ним. В палатке со вчерашнего дня стало на два человека меньше: мужчина с порванными связками перебрался в собственную палатку. Также поступил и молодой матрос с сотрясением. Остались только они — Казутора и Чифую. Нет, не так. Сегодня Мацуно тоже переберётся в свою, точнее в их общую, палатку. Недовольное бормотание Кисаки это подтвердило. Пара шагов и вот он. Исхудавший, с потрескавшимися губами. Но такой родной. С той самой улыбкой, с которой он готовил по утрам вторую кружку кофе специально для него. С тем же игривым блеском в глазах, с которым в студенческие годы звал его в кофейню на углу за дальний столик, чтобы прогулять занудную пару по философии южных народов. Это был он. Ужасно уставший и измученный, но это был он. Его Чифую. И Такемичи не выдерживает. Он скидывает с ног массивные ботинки и ложится на постель к другу, обвивая его всеми конечностями, утыкаясь носом в шею. И его прорывает. Он плачет. Плачет-плачет-плачет. Говорит, как наконец рад обнимать непутёвого друга, как боялся, что может случится непоправимое, как он ждал его. Ждал того самого блеска в глазах. А Чифую улыбается. Улыбается несмотря на крохотные капельки блестящих слёз в самых уголках изумрудных глаз и тихо шепчет в спутанные черные кудряшки: — Молодец, партнёр. На совещание они приходят вместе. Чифую немного знобит из-за острого похудания и сильной влажности в пещере, из-за чего Ханагаки, недолго думая, надевает на него свой кардиган, который они перехватили по пути к палатке профессора. Вместе они выглядят довольно забавно: Такемичи в рубашке с подвернутыми рукавами и Мацуно в рубашке, жилетке и кардигане сверху. Но лингвисту всё равно. Главное, что другу тепло. Он кивает сам себе, покрепче сжимая правую ладонь искусствоведа в своей. Они приходят не первыми, но и далеко не последними. Их встречает не выспавшееся, но очень дружелюбное и радостное выздоровлению республиканского ученого лицо картографа, обольстительная улыбка его старшего брата и лисий прищур прервавшего тихий разговор с профессором Коконоя. Оценщик не упускает возможности и тут же занимает место подошедшего к столу с проектором лингвиста, игриво обнимая поправившегося юношу. То ли Мацуно до конца ещё не восстановился, то ли беспокойство, сменившееся облегчением, плескавшееся на дне хитрых глаз, заставило маленький червячок угрызения пробраться в мысли: вместо того, чтобы оттолкнуть наглеца, он тихо хмыкнул и положил голову тому на плечо, благодарно прикрывая глаза. Если Коко и удивился, то виду не подал — лишь что-то довольно мяукнул ему в макушку и сжал ладонь на талии посильнее. Следом пришли и остальные: Инупи, поздравивший Чифую с выздоровлением, облегченно вздохнувший Санзу и переговаривающиеся Кисаки с Ханмой. Когда все заняли свободные места, Такемичи после хлопка по плечу от Шибы вышел в центр. Почему-то сразу вспомнилось его выступление на подлодке. Прошло лишь несколько дней, а по ощущению пара лет — не меньше. Глубина подводного пространства сменилась сводом кристальной пещеры. Из экипажа не выжило и половины. Казутора все ещё в критическом состоянии. Но сейчас они знают, что их ждёт. Они найдут Космантру. Все получится. Ханагаки на секунду прикрыл глаза, и почему-то в непроглядной тьме цветными точками всплыл силуэт Дракона. Того самого, что показал ему правильный путь. Ханагаки судорожно вздохнул и открыл глаза, тут же устремляя взор вперёд. — Вчера мы с профессором попробовали провести эксперимент с бумагой фолианта. Когда-то мы с Чифую уже имели подобный опыт, и я рискнул повторить его с дневником древнего. Он прошёл успешно. И прямо сейчас у нас с вами есть прямой маршрут к городу. — он раскрыл дневник на странице с картой и указал на желтую линию, тянувшуюся через все изображение лабиринта. Ученые бросили быстрые изучающие взгляды на фолиант и тут же вернули свое внимание Такемичи. — В некоторых местах проходы, если судить по толщине линий рисунка, весьма узкие, поэтому нам придётся бурить. Но в остальном не должно возникнуть сложностей. На несколько минут в палатке воцарилась тишина: все обдумывали сказанное лингвистом. Её нарушил тихий голос наемника: — Как там Казутора? — Харучиё был в маске, но Ханагаки, который уже научился читать эмоции по леденисто-голубым глазам, ясно видел волнение. Кисаки снял пенсне и, протирая его шелковым платком, посмотрел на дневник. Тихий хмык, и, вернув очки на переносицу прямого загорелого носа, он заговорил, повернувшись к профессору: — Сейчас его состояние стабильное, но весьма тяжелое. Думаю, если повезти его в конце колонны без особой тряски в пассажирском грузовике… Хуже стать не должно. Тетта пододвинул пенсне поближе, коротко кивнул присутствующим и покинул палатку. — Что с машинами? — на этот раз лицо Шибы было почти безразличным: толи дело в самих машинах, то в крутом табаке, который он закурил сразу после ухода врача. Муто достал сигару и, подкурив у Шибы, сделал затяжку, выпустив вверх колечко дыма: — Бур на ходу, остальные мы подлатали. Один грузовик полностью вышел из строя. Мы перетащили его двигатели и запчасти в подлодки. Я проверю сегодня ещё раз. Завтра можем выдвигаться. Профессор кивнул: собрание закончено. Один за одним мужчины покинули палатку, оставив в ней только Тайджу и республиканских ученых. Такемичи помог Чифую подняться со стула, и, когда они уже хотели выходить, на плечо Мацуно опустилась крупная грубоватая ладонь. Шиба прижал его к своему боку и поднял руку выше, взъерошив пушистую копну: — Давайте-ка полегче, ребятки, у меня из-за вас лишние седые волосы появятся. — он показательно провел указательным пальцам по серебренным вискам, не скрытым убранными в хвост дредами. Мацуно так не кстати вспомнился Дино. Он также ерошил им волосы, когда они, вымотанные написанием очередной глупой докторской, заваливались на гудящих ногах к нему в кабинет, чтобы выпить пару кружечек живительного кофе из лучшей кофе машины университета. Гордо ухмылялся, когда, рыская в поисках какого-то каталога экспонатов музея, натыкался на вырезки из старых газет, где статный Дракон извивался на его лице, ещё не испещренной сеткой морщин. Чёрт, а он и правда скучает по этому старику! Может поэтому, а может потому, что Шиба тоже хороший — с таким, как за каменной стеной. Мацуно не может четко сказать причину. Но он как ребенок тычется самой макушкой в широкую руку и благодарно улыбается, услышав громкий бас профессора в гортанном хохоте. Утро начинается для них в восемь часов. Конечно, с вечера ничего не изменилось: место в котором они находились было буквально воздушным карманом на дне океана — естественно, ни о каком солнечном свете и речи быть не может. Поэтому, когда прозвенел будильник, громко ударяя по барабанным перепонкам своим пронзительным звоном, снаружи палатки царил полумрак, разбавляемый только мерцанием кристаллов и слабым свечением игривых огоньков. Если честно, Такемичи уже хотел поскорее выбраться из этой пещеры. Бесспорно, скопление тысячи кристаллов, их приглушенный холодный цвет и тихое журчание озерной воды завораживали, как и в первый день. Но сейчас эти чувства притупились: ощущения непрекращающегося повтора неприятно зудело под кожей, заставляя отросшие ногти расчёсывать тело до крови. Несколько дней в темноте, когда твой друг почти не просыпается, а остальная команда поминает ушедших из жизни — все это давило. Поэтому сейчас, когда было принято твёрдое решение двигаться дальше, Ханагаки испытал облегчение. Такемичи выключил будильник, оборачиваясь назад. Из них двоих чутким сном отличался именно лингвист. Поэтому, что в студенческие годы, что в позднее время — когда они спешили в аудитории, чтобы преподавать, а не учиться — именно он первым подрывался к звенящему мучителю. Мужчина натягивает одеяло друга чуть повыше, плотнее укрывая исхудавшее тело, с облегчением выдыхая, когда Мацуно чуть ерзает, но не просыпается. Пусть поспит ещё. Из палатки он вышел, слегка покачиваясь, пытаясь надеть ботинок на левую босую ногу. Снаружи почти никого не было: он специально поставил будильник на полчаса раньше общего подъема — не любил суету и всеобщую беготню. Курс он держал к палатке врачей: надо было взять порцию витаминов для Чифую. Когда он заглянул внутрь, увидел спящего за рабочим столом Кисаки. Всё-таки он единственный, кто эти несколько дней работал почти без перерывов на сон и еду — первое время тяжело раненных было много, а у него, кроме двух помощников, которые кроме перевязок едва могли что-то делать, не было абсолютно никакой помощи. На секунду Такемичи заколебался и уже потянулся в сторону висящего на спинке стула пледа, но в последнюю секунду остановился: рука так и повисла в воздухе. Тетта всем своим видом показывал, что не нуждается в чьей-либо дружбе или поддержке. Портить итак не самые лучшие отношения не хотелось. Поэтому, задавив желание позаботься об экспедиционном враче в зародыше, лингвист прошёл вглубь палатки, где, как он помнил, стоял стеллаж с лекарствами. Он подошёл к нему и привстал слегка на носочки: нужные лекарства находились на одной из верхних полок. Секунда спустя, и Такемичи опускается обратно вместе с маленьким жестяным блистером, зажатым между тонкими пальцами. По пути обратно Ханагаки заглядывает за шторку соседней «комнаты» и тут же жалеет об этом. На кровати рядом с бледным тяжело дышащим Казуторой сидит Санзу, аккуратно поглаживая исхудавшую ладошку механика, покоящуюся в собственных руках. Такемичи прикрывает глаза и закусывает губу. Он точно также сидел по вечерам рядом со спящим беспокойным сном Чифую. Эта мысль, внезапно мелькнувшая в голове, заставила понять — они одинаковые. Наемник точно также сейчас под маской — он уверен в этом — кусает от бессилия пересохшие губы, его ресницы точно также дрожат, когда он хмурится при взгляде на расслабленное лицо — все было точно также. Ведь Казутора точно также был дорог Харучиё. Ханагаки не в силах смотреть на это, опускает ткань и бесшумно покидает палатку. За те несколько коротких минут, что он провёл в медицинской палатке, лагерь понемногу начал приходить в движение. То тут, то там из палаток показывались сонные лица младших солдат. По пути к Чифую, Ханагаки также успел столкнуться с безмолвно мазнувшим в приветственном жесте рукой Инупи и отчего-то сильно задумчивым Коко, которого наемник почти вел за руку. Спустя ещё полчаса на месте лагеря остался пустой берег. Такемичи ещё раз сверившись с картой, покрепче сжал ладонь сидящего сбоку немного дрожащего от холода Мацуно и, повернувшись вправо, кивнул профессору. Гудок грузовика — и колона двинулась вперёд. Осталось немного. Они рядом.