Научные изыскания Альфреда, призванные развенчать или подтвердить наиболее распространенные мифы о вампирах

Еще одно поразительное открытие ждало Альфреда спустя несколько месяцев после обращения в вампира, в одну теплую майскую ночь, когда окна замка были распахнуты настежь, впуская внутрь пение ночных птиц, стрекот насекомых и свежее дыхание ветра. В гостиной больше не топили камин: для этого было слишком тепло, поэтому они с графом коротали вечер при свете керосиновых ламп. Альфред продолжал свой труд про мифологию вампиров — профессор согласился, что это будет неплохая тема в качестве его выпускной работы, — а граф фон Кролок, опустившись в кресло возле темного камина, со вздохом удовольствия вонзил десертную ложечку в шоколадное пирожное, украшенное огромной кремовой розой. И тут-то у Альфреда щелкнуло в голове. Он отложил в сторону свои записки и внимательно уставился на графа. Что-то заподозрив, тот уставился на Альфреда в ответ, так и не донеся лакомство до рта. — Что такое, друг мой? — с недоумением поинтересовался он, потом отодвинул ложку подальше и критически осмотрел ее, словно засомневался в свежести пирожного. — Почему ты так смотришь? — Пирожное, — лаконично и, наверное, не совсем понятно отозвался Альфред, чем явно озадачил графа еще сильнее. — Пирожное, — согласился он. — Если хочешь — сходи на кухню, Магда осваивает приготовление десертов, а Куколь буквально вчера привез свежие ингредиенты. Там еще много. Альфред глубоко вздохнул, собирая в кучу рассыпающиеся горохом мысли. Он нуждался в объяснениях, только не находил слов, дабы сформулировать, что именно его так смутило. Вдобавок к этому он подозревал, что его вопрос будет очень глупым, и не хотел ставить себя в неловкое положение. Пусть граф фон Кролок относился к нему с явной симпатией и не скупился на объяснения, когда ему не хватало информации, но выглядеть в его глазах совсем уж деревенским дурачком не хотелось. Альфред, в конце концов, был образованным молодым человеком, пусть и не успевшим окончить это самое образование. Но он очень любил читать и усваивал новое так быстро, как только мог. И все же… — Значит, — начал он, кивнув на зажатое в ладони графа блюдце, — обычную еду вы тоже… воспринимаете. Лицо графа фон Кролока приобрело такой оскорбленный вид, словно Альфред заподозрил его и весь вампирский род в самых отвратительных и мерзких злодеяниях. Не выглядеть дурачком, очевидно, не получилось. — Ты же не думал, что мы вообще ничего не пьем и не едим? — подозрительно поинтересовался граф. — Диета из одной сплошной крови? Серьезно, Альфред? — Во-первых, мы до сих пор не ели ничего… человеческого, — тактично отозвался Альфред. Выставлять себя дураком, так с музыкой! — И никто из нас не чувствовал голода. А во-вторых… О вас, то есть, о нас очень мало известно, ваша светлость. Граф поморщился, словно у него разом заболели все зубы, включая выступающие клыки. Альфред придал своему лицу непримиримое выражение, что означало — лучше он умрет, чем назовет величественного графа фон Кролока просто по имени. Да Альфреда от одной этой мысли продирала неуютная дрожь. Такое неуважение! Они помолчали, пристально глядя друг на друга, потом граф, смиренно вздохнув, отставил на подлокотник нетронутое пирожное, звякнув ложечкой о блюдце. Взгляд его сделался тоскливым, но аппетит явно пропал. Тишина становилась до того неловкой, что Альфред успел пожалеть не только о том, что вообще открыл сегодня рот, но и что родился на свет. — То есть, — нарушил тишину граф фон Кролок, — ты думал, что для нас теперь все тлен и пыль? Он выпрямился, хотя минуту назад казалось, что с такой осанкой сесть еще ровнее просто невозможно, и у Альфреда появилось смутное и очень кощунственное желание треснуть его по спине. Испугавшись собственных мыслей, он неловко поерзал. — Любые кушанья на вкус подобны сгнившему мясу, — иронично уточнил граф, снова садясь удобнее, и Альфред тоже расслабился. — Что там твои именитые охотники на нас, тварей нечестивых, об этом пишут? Альфред смутился. — Не то чтобы я так хорошо знал их труды… Если хотите, я мог бы позвать профессора для большей достоверности… — А у самого язык отсохнет? — хмыкнул граф, косясь на призывно поблескивающее кремом пирожное. — Давай, Альфред, не томи. — К примеру, один из ученых описывал случай кровавой рвоты, когда, — Альфред замялся, — когда испытуемого попытались накормить обычной пищей. — Наверняка еще и чеснока не пожалели от доброты душевной, — безжалостно прокомментировал граф. — Вероятно, бедняга уже умирал, и его истощенный организм находился в агонии. Уверен, если бы ему предложили кровь, он прекрасно бы себя чувствовал, да еще и восстановил повреждения, которые у него, без сомнения, были довольно серьезными. Иначе не представляю себе ситуации, в которой вампир мог бы позволить ставить над собой… эксперименты. Альфред пристыженно молчал, будто сам был ответственен за истязания неизвестного ему вампира, ни имя которого, ни другие приметы не сохранились в истории. Граф внимательно посмотрел на него, и его лицо заметно смягчилось. Он снова взял блюдце в руки и задумчиво ковырнул кремовую розу ложечкой. — Как думаешь, Альфред, зачем мы пьем кровь? Альфред встрепенулся. Этот разговор очень занимал его, хотя и заставлял чувствовать себя глупо. Но что были его эмоции по сравнению со знаниями, которые он получал? Человек, который сопровождал борца с нечистью (пусть и только теоретика), попал в компанию настоящих вампиров, прижился среди них, сам стал вампиром… какой уникальный опыт он приобретал! Внутренний голос, подозрительно похожий на полный энтузиазма голос профессора, воскликнул что-то вроде «вот это везение!» — Мы пьем кровь, потому что у нас… — «нет своей», хотел сказать Альфред, цитируя какого-то ученого, но вовремя спохватился. Потому что кровь у вампиров была! Граф посмотрел на него, сначала строго, а потом с очевидной симпатией. — Мы меняемся, когда становимся теми, кто мы есть, — отозвался он мягко и, наконец, сунул в рот ложку. Зажмурился от удовольствия и на какое-то время замолчал. — Дело вовсе не в том, что наша собственная кровь прекращает бежать по венам. Приложи руку к груди — твое сердце бьется, а значит, кровообращение не прекращается. Ты много раз ранил себя в процессе своих экспериментов. Проливалась ли кровь? — Да… Но почему тогда… — Я не могу дать точный ответ, — признался граф. — Мы меняемся, и это единственное, что я знаю наверняка. Мы становимся сильнее, быстрее, наше зрение улучшается. Возможно, в крови есть элемент, который больше не вырабатывается нашим собственным организмом. Вспомни, каким вялым ты стал, когда долго не пил ее. Альфред медленно кивнул, вспоминая свои ощущения. Это тоже был один из его экспериментов — поставленный уже вместе с профессором под полнейшее и безоговорочное неодобрение графа и Герберта. Три недели Альфред отказывался принимать даже глоток крови, а профессор Абронзиус отслеживал изменения в его состоянии. Первая неделя не выявила ничего, вторая неделя принесла слабость и легкое недомогание, в третью стало ухудшаться зрение и наблюдалась потеря сил. Альфред продолжил бы и дальше, тем более исследование было полностью контролируемым, если бы к нему в спальню не ворвался Герберт и насилу не влил в него флакон с кровью. И не удерживал до тех пор, пока он не выпил все до капли. Они тогда, кажется, впервые поссорились настолько, что не разговаривали несколько суток подряд, причем Герберту явно было плевать на его исследования. — Ни за что и никогда не позволю тебе заморить себя голодом! — кричал Герберт, бледный от негодования и испуга, когда Альфред, у которого явно прибавилось сил, прибежал к нему, тряся бесполезными теперь записями, где фиксировал свои ощущения от продолжительного голодания. — Ты мне эксперимент сорвал! — кричал Альфред, которому было жаль потраченного времени, пусть он и понимал, что Герберт в первую очередь заботился о нем. Во всяком случае, от диверсии Герберта Альфреду явно стало лучше — раз уж появились силы на ссоры. На их крики прибежал профессор Абронзиус, за ним пришла Сара, и они стояли в стороне, с интересом наблюдая за развитием событий. Кончилось тем, что оскорбленный в лучших чувствах Герберт несколько ночей не показывался Альфреду на глаза, а из музыкальной комнаты не прекращаясь лились угрожающие звуки, которые он извлекал из клавесина. Если до сих пор Альфред и не представлял, что клавесин может звучать угрожающе, то теперь убедился в этом. После Сара утешающе похлопала его по плечу. — Он отойдет, — сказала она уверенно, когда Альфред унял гнев и стал чувствовать вину за этот взрыв эмоций. — Герберт не умеет долго злиться. — Откуда ты знаешь, — тоскливо отозвался он. Сара философски пожала плечами: — Он не производит впечатление злопамятного человека, у нас в школе был такой преподаватель, — она не очень охотно распространялась о своей учебе, но иногда что-то рассказывала. — Приходил к нам такой, музыке учил… раскричится, разнервничается, а потом как ни в чем не бывало. Чувствительная натура. Граф фон Кролок снова вернулся к своему пирожному, пользуясь воцарившейся в гостиной задумчивой тишиной. Альфред рассеянно пролистал свои записи, укладывая в голове полученную информацию. До сего дня ему и в голову не приходило, что они могут… есть. Почему-то отсутствие чувства голода для него стало автоматически значить невозможность питаться прежней пищей, и он принял это как данность, пусть иногда ему и становилось от этого грустно. Теперь же перед ним открылись новые перспективы. А уж наблюдая за графом, который с удовольствием поглощал сладости, так перспективы и вовсе были замечательные. Лампа моргнула и снова продолжила светить ярким ровным светом. Альфред поднял взгляд и увидел Сару, которая осторожно входила в гостиную, неся в руках поднос, на котором теснилась целая гора пирожных, чайничек, над носиком которого вилась уютная струйка пара, и три чашки. Не обращая на Альфреда и графа ровным счетом никакого внимания, она устроила свою ношу на столе, а сама плюхнулась в свободное кресло. — Надеюсь, я не помешала вашим умным разговорам, — насмешливо сказала она, налила себе чаю и с большим удовольствием сделала глоток. — Пирожные просто волшебные. Альфред, ты еще не пробовал? Видимо, о том, что он вообще успел попрощаться с возможностью принимать что-то кроме крови, стоило молчать. Иначе позора не оберешься.