Сознание Уэнсдей истончилось до бумажного листа.
Она хлопает густо накрашенными ресницами. Раз, два, три. Скребущая, наждачной бумагой, усталость снова играет в нечестную игру с её жутким воображением, красочно воспроизводя из периферии её сознания смерть директрисы Уимс.
Чудовищная оранжерея Торнхилл почти не изменилась. Здесь расположились, взращенные её ненавистью к изгоям, ядовитые цветы, словно плющ, распространенные по всему периметру, но, по крайней мере, новая администрация школы убрала ту яркую желтую ленту, ограждавшую школьный кабинет, как место преступления.
Уэнсдей, в мыслях, дает себе хороший разряд электрошокером и это почти заставляет её улыбнуться. Она, конечно, та еще чудачка, но зато не вопит как ребенок в хорошей театральной постановке. Такие вещи, как пытки, для неё почти что признание в любви. Что может быть лучше, чем проводить вечер в звенящей тишине и засовывать друг другу иголки под пальцы? Пожалуй, надо было все-таки дать Галпину рекомендации, что в свиданиях, что в маниакальной дрессуре её внутреннего чудовища.
Ей хочется раскачать головой из стороны в сторону, чтобы выкинуть мертвецки прекрасный образ Галпина из головы. Да, определенно, её зацикленность забьет последний гвоздь в крышку её же гроба, если она не прекратит думать так много дальше. Как бы соблазнительно не ласкала её мрачную душу эта перспектива, Уэнсдей не предпочла бы банальную смерть от тоски
— Эй, Аддамс, — Бьянка окликает её с привычной задиростью, но игривая улыбка сирены выдает с потрохами её намерения. — Готова к турниру по фехтованию?
Азарт мелькает в черных глазах, вместе с оттаявшим дружелюбием, и Уэнсдей нетерпеливо кивает. Пируэты, выписываемые шпагой Бьянкой, вызывали соперническое уважение, подталкиваемое после поединка пожать друг другу руки.
Уэнсдей занимает своё прежнее место, с облечением подмечает: Ксавьер сегодня отсутствует. Его чрезмерное дружелюбие, достигшее апогея в прошлом семестре, здорово душит, возвращая в её разум первобытные истины: дружба, вроде как, не для неё.
Привязанность уже сыграла с ней раз в русскую рулетку.
Тайлер Галпин, не брезгуя открытой неприязнью, с иронией и психической ухмылкой, дал бы Ксавьеру, по-дружески, совет: держаться подальше от мелкой выскочки с косичками.
Она, как паразит, принесла достаточно недугов всем, кто называл её другом: Юджин пролежал в коме, Энид едва не простилась с жизнью, Ксавьеру она проложила путь за решетку, а сам Тайлер, скрепя от унижения зубами, раз за разом, когда под него подкладывали судно, пытался примириться со своим новым жилищем.
И, по правде говоря, его пещера ему нравилась больше.
Стерилизованная атмосфера больницы нагнетала тоску.
Белые, мягкие, как перина, стены способны вызвать ряд симптоматики психических расстройств у любого здорового человека. Тайлер ненавидит белый. Белый — это пустота. Лишенная индивидуальности безликая плоскость, которой, однозначно, не хватает красок.
Он бы добавил алого. Много-много алого, безобразно разбрызгивал бы по стенам, как по собственному холсту, уподобляясь этому хиленькому художнику — Ксавьеру. Алый — его любимый цвет, и, на сеансах обязательной психотерапии, Тайлер часто говорит об этом, аргументируя свою позицию красочностью, подкрепляя жуткими эпитетами. В такие моменты, его лечащий врач, передернув плечом, когда он упоминает выпотрошенные потроха, начинает быстро-быстро записывать все наблюдения авторучкой в блокнот.
— Как наш неспокойный зверек?
Тайлер вздрагивает и поднимает взгляд. Глаза, как два маяка, горят на исхудавшем лице настоящем безумством, и он, с трудом, фокусирует зрение на белом мелькнувшим пятне с пучком волос, цвета вороного крыла. Галпин дергается в отчаянной, заведомо проигрышной попытке, подталкиваемый нестерпимым желанием повыдергивать все паклы из тугого собранного пучка женщины, напоминавшие цветом одну, ненавистную, зазнобу с двумя косичками, путавшейся под его ногами назойливым тараканом.
Доктор Куинс, как гласил нацепленный на белый докторский халат бейджик, боязливо останавливается у двери, замечая перепады настроения своего пациента. Она напоминала скорее фанатика пластических операций с дурным вкусом нежели доктора для сложных изгоев, не нашедших места в обществе, и, когда Тайлер был в настроении, он даже флиртовал с ней, игриво спрашивая, что на самом деле ей было здесь нужно.
Женщина проводит рукой по волосам, пуская в них длинные пальцы, и, наконец, шагает глубже в палату. У самого стула Тайлера, она снова смотрит на него, пока тот, вымотанный внезапным порывом ярости, опустив голову, безжизненно болтался на толстых цепях, и, убедившись, в целостности звеньев, садится напротив пациента.
Она — не доктор Кинботт, на первых сеансах которых, Тайлер, угрюмо, поджав губы, тянул время своей игрой в молчанку, здесь, в лечебнице, он не мог закончить сеанс пораньше, обернувшись Хайдом Ему даже почти становится тоскливо за доктором Валери: её страх не сочился первобытностью или внезапностью, открывая дверь — она готова была (давно была) к встрече с монстром за ним, но глупо отчаялась ему помочь.
Наваждение снимает отданный, тогда, Лорел приказ и он сглатывает, напоминая, что он был хорошим, правда хорошим Хайдом, для своей хозяйки.
Ему снова хочется заскулить, возможно — даже завыть, подобно оборотню, на луну. Он — это, освобожденная великодушием Лорел Гейтс, с распростертыми клешнями втянувшей его в личную вендетту, ручная зверюшка. Он — это её личный питомец на привязи. Подумать только, у кого нет Хайда на коротком поводке, сплошное недоразумение. Он — это её верный солдат, с остервенением выполнявший любую её прихоть. Он — это её незаменимый соратник, и теперь, кусая потресканные полные губы, в несчастье, он чувствует в себе дыру размером с Гейтс.
— Ты снова думаешь о ней, да?
Доктор Куинс достает из кармана блокнот с авторучкой, и, раскрывает его на пустой странице. Верный прием: записывать все изменения в симптоматике его многочисленных расстройств, обязательно должен принести результат, когда она за резюмирует свои наблюдения, анализируя Хайда и Тайлера как единое целое.
Тайлер же предпочитал говорить о нем как о третьем лице.
Она крепко сжимает пальцами ручку, установив её на листке и образуя жирную-жирную точку. Тайлер так и не начинает говорить, и она, привыкшая к его манипуляции, опускает плечи, откидывается на спинку стула поудобнее, и перекидывает одну ногу на другую.
У него было достаточно времени в распоряжении. С послужным списком Тайлера, озвучивая который, ему хочется горделиво тыкнуть себя пальцем в грудь, ему стоит только поудобнее устраиваться на скрипучей койке и готовиться провести здесь всю свою оставшуюся жизнь.
Женщина напротив вызывает у него острое желание прочистить желудок прямо на неё. Она была предельно вежливой, а что он не переносил так это вежливость. Вежливость — это добродетель убогих. И он почти оскорблён её прекрасной безобидностью, бога ради, она ни за что не поймет его настоящего, никто не поймет так, как понимала Лорел.
У парнишки делается почти растерянный вид.
Голос Лорел все еще создает в его голове воображаемый мир — его единственное спасение, упрямо сбегать от гнетущей реальности, где ему, увы, места не было. В фантазиях все было хорошо, все было иначе: он и его хозяйка, позволившая ему расположить уютно голову на её коленях, как хорошему питомцу, в окружении мертвых изгоев и Уэнсдей Аддамс, на привязи, выставленной на показ цирковым клоуном готической версии Джерико.
— Тайлер, — женщина рассеянно зовет его. — Тайлер.
Облик его становился все мрачнее и мрачнее, а сам Галпин уже не реагировал на собственное имя, упрямо игнорируя врача.
Игнорирование было отличительной чертой семьи Галпинов. Сначала мать, упорно бежавшая от самой себя и вечных происках своего внутреннего зверя, затем шериф, игнорирующий и сына, и скудные предчувствия на его счет.
И, хоть шериф Галпин терпеть не мог вопросы прошедшего времени, он все чаще задавался вопросами «а что если он был бы лучшим отцом для Тайлера?». В последнее время вопросов в голове становилось больше: сначала они все были о Тайлере — единственном светлом, что теплилось в его жизни, затем, он спрашивал себя о правомерности занимаемой должности, допустив, что его родная кровь пускала наружу кишки жителей Джерико.
Листок, с просьбой об отставке летит в корзину, когда приходит заключение от нового патологоанатома, гласившее полное отсутствие внутренностей у их нового молчаливого приятеля из холодильника.
Он закрывает от усталости глаза и задумчиво трет переносицу носа. Джерико — был маленьким шаблонным городом, не предвкушавший никаких перспектив, разве что с огромным количеством фриков и социопатов на один квадратный фут. Табличку «Добро пожаловать в Джерико», можно было заменять на «Добро пожаловать в рассадник малолетних преступников и психопатов». Но, такая реклама не привлечет инвесторов.
Но, журналисты, конечно, уже ухватились за это, как за сочный бифштекс, нагоняя панику.
Уэнсдей, услышав новость — ловит интерес. Пальцы размеренной дробью танцуют по обеденному столу, пока Энид, с отвращением откидывает утреннюю прессу и заявляет, что у неё вот-вот случится паническая атака.
У Уэнсдей паническая атака случалась только от обилия ярких красок в гардеробе соседки.
— Это снова происходит, — она говорит это так неутешительно, что бальзамом успокаивает Уэнсдей. Неужели что-то интересное. — Ты ведь навещала Тайлера, пожалуйста, скажи мне, что он надежно заперт.
Вещь, при упоминании об этом, принимается медленно отступать к краю стола и резко юркает под него, словив убийственный взгляд Уэнсдей. Она опасно щурится, резко опуская голову под стол, и Вещь перебирает пальцами в сторону Энид, капитулируя к спасению.
— Это слишком креативно для него. Тайлер ничего не смыслит в хороших убийствах.
Энид коротко кивает, пологая, что это звучит упрёком и оскорблением в адрес Галпина, но не рискует задать уточняющий вопрос. С кровью она любила, когда подают бифштекс, а не новости жестоких убийств кровожадного зверя.
Уэнсдей окидывает Энид холодным взглядом. Ей стоило обзавестись парочкой друзей с кладбища, они отличались холодным умом и умиротворением, в отличие от впечатлительной Энид, и она, смирившись с тем, что без соседки ей теперь некомфортно, благодарит себя за ограниченность эмоций и способностью держать язык за зубами, вырывая из памяти воспоминание из лечебницы, сразу, после задержания Тайлера.
Тайлер — это шаблонный психопат, сотканный из всех социопатических признаков серийного убийцы.
Со знанием дела, Уэнсдей старательно выводит карандашом по бумаге соответствующие пункты, характерные для психопатов, и, почти каждый, помечает галочкой, списывая некоторые несоответствия на индивидуальные особенности Хайдов.
Тайлер смотрит на готическую Барби с плохо скрываемым высокомерием. Вот она: такая холодная, поглядывающая исподлобья укоризненно, называя его методы убийств весьма посредственными и варварскими, остро замечая: у него напрочь отсутствует творческий подход к делу.
— Так ты оправдываешь то, что я переиграл тебя?
Аддамс отвлекается от блокнота, прерывая свои наблюдения, и испепеляюще смотрит на Тайлера. Она могла припомнить, прямо сейчас, по меньшей мере, несколько дюжин разносортных пыток, и это так, навскидку, не задумываясь, и внутри угрюмо колит сожаление, напоминая: она могла фантазийно разыграться, когда похищала Галпина.
— Признаюсь, ты сумел проявить эффект неожиданности.
Уэнсдей всё еще испытывает злость на саму себя. За зелёными глазами, мягкими спутанными кудряшками и необусловленной симпатией к ней самой, она не различила в нём монстра. Она, в попытке оттолкнуть, назвала как-то любовь Тайлера к фланелевым рубашкам признаком социопата. По её скромному мнению, только человек с расстройствами мог отдавать предпочтение такой безвкусице. Хайд, внутри Тайлера, едва не сломал ребра от беззвучного смеха, пока Уэнсдей не понимала, как близко была к разгадке.
— Признай, Уэнсдей, я впечатлил тебя.
Она остается такой же: холодной, лишенной чувств, вторя ему в мыслях, что скорее, она пойдет на виселицу, чем согласится с ним. Виселица — была такой же скудной казнью, как умереть от рук Хайда, никакой креативности, если, конечно, шея не сломается сразу. Тогда можно болтаться и мучиться, высунув язык наружу, пока не задохнешься, прямо идеальный аттракцион для парка развлечений Уэнсдей Аддамс.
— Я, скорее, перекрашусь в розовый.
Уэнсдей снова часто моргает, упираясь взглядом в газету, перевернутую Энид другой стороной. Той, где давали объявления жители Джерико, или искали друзей по переписке.
Фраза, напечатанная в газете последней сноской, звучит в голове голосом Тайлера.
«Признай, что я смог тебя впечатлить».
