Притворись, что это не больно

      Свинец, растекшейся, вместо колыбельного покрывала на небе, вдохновляет своей мрачностью жуткую симфонию на виолончели.       Раскатистая мелодия, в колеблющихся высотах: вверх — вниз звучит как тревожный гимн грандиозного провала, а пальцы, белесого трупного оттенка, фиксируют струны так крепко, словно она держит в руках скальпель, с нажимом собираясь сделать глубокий порез. Движение предплечья, направляемое смычок, выглядит слишком резким, неотесанными порывами ярости против безликого безразличия, и Уэнсдей останавливается.       Сентябрьский ветер треплет тугие косички.       Уэнсдей любит сентябрь. Он пахнет потерями, мороком и отчаянием, нелепо разбавленный пестрыми красками, словно кто-то перепачкал акварелью безжизненный холст, в попытке воодушевить нелепыми цветами на творческую вакханалию. Здесь, в Джерико бояться этого не стоило: город был основан на сокрушение, пронося в себе, через столетия, могильную тоску, забирая, как Стикс забирал у покойных, всё, начиная с самого дорогого.       — Идем, Вещь.       Уэнсдей тянет громоздкий инструмент обратно, в комнату. Играть на виолончели — теперь все равно, что корябать незажившую рану, до смерти приятно, но нестерпимо зудит. Её кожа — литой фарфор, уродливо напоминает битую посудину, сохранив на себе незажившие раны, которые Уэнсдей ежедневно трет и трет, надеясь, что, содрав кожу — сдерет с себя прилипшую мерзость отвратительной привязанности к Галпину, которую Аддамс, кривя губы, называет хворью, на раз за разом повторяющийся вопрос от родителей, что же стряслось с их гильотинкой.       Её собственная комната в Неверморе не обещала никаких открытий. Уэнсдей знала здесь каждый дюйм своей половины, отличавшейся от половины Энид черно-белым фильтром готической стилистики в лучших традициях замка Дракулы глазами Брэма Стокера.       Уэнсдей садится за свой письменный стол, на котором, дожидаясь своего часа — стоит печатная машинка и, переступая с наманикюренного пальца на палец, нервно перебирая как танцор чечетку, постукивал Вещь. Золотое правило: уделять роману хотя бы по часу в день было бессовестно нарушено, предано самой идейной вдохновительницей удачливого высказывания, отставившую от себя печатную машинку на все незапланированные каникулы.       Стены в Неверморе были достаточно жуткими, чтобы вдохнуть мрачное вдохновение в Уэнсдей, и она, подсчитывая в голове, все еще подмечала: у неё еще хватает времени, чтобы переплюнуть своего главного литературного вдохновителя и оппонента в одном лице — Мэри Шелли и утереть нос впечатлительным издателям, вообразившим, что имеют достаточную степень по психологии, чтобы ставить Уэнсдей Аддамс диагноз.       — Уэнсдей! — голос Энид звучит слишком громко в тревожной тишине, бальзамирующую распотрошённые внутренности Аддамс, что люди с сердцем называли душой. Вещь театрально падает в обморок, отвыкший от громкоголосой волчицы. — Привет, соседушка.       Аддамс встает ровно в тот момент, когда соседка, раскинув руки в стороны тормозит у её стула — не спеша с объятиями, сомневаясь имеет ли она на это право. Глаза Уэнсдей расширяются, превращаясь в пуговки, и она аккуратно, все еще имея аллергию на проявление малейшей симпатии, обзаведясь новым триггером — эффектом Хайда, как она обозвала его, протягивает руку соседке для рукопожатия. Энид жмет плечами, сбрасывая с себя ненужный балласт неловкости и протягивает руку в ответ. Уэнсдей морщится, когда в нос, вместо привычного домашнего запаха свежих могил, ударяет настоящая газовая бомба, именуемая Энид как духи, на деле же не больше чем иллюзорная дымка, скрывающая запах настоящего чудовища.       — Наконец-то эти кошмарные каникулы закончились, — Энид проходит на свою сторону комнаты, там, где красками стошнило радужного единорога и падает на не заправленную кровать. — Мама заставила меня рассказывать чертову дюжину раз про своё обращение и перепалку с Тайлером.       Энид была тактичной как тупая бензопила. Здесь, в Неверморе, никто не упоминал Хайда, как монстра, здесь монстром называли Тайлера. И это было неоспоримо. На двери часто пишут «Осторожно, злая собака». Но собаки не делят эмоции, точно так же, как чудовище внутри не делит мир на черное и белое, балансируя на грани понимая. Они поступают так, как им велят, и справедливо было бы заменить табличку с «Осторожно, злой Хайд», на «Осторожно, злая хозяйка».       — Не повезло.       Аддамс однозначно завершает разговор. Ей повезло больше: она проходила стажировку у фотографа –криминалиста, работающего над делом серийного убийцы. Конечно, по сравнению с её кумиром — Тедом Банди, новоиспечённого убийцу смело можно было назвать дилетантом, но, со знанием дела, Уэнсдей признавала — в нем есть потенциал.       Энид садится в постели, чтобы посмотреть на свою, скрепя зубами с признания самой Аддамс, подругу. Уэнсдей приземляла любые чувства, боясь превратиться в несдержанных, в своих проявлениях чувств, словно шакалов, родителей, но Энид, заявив о себе как об эксперте в отношениях в этой комнате, называя соседку профаном, под её недовольное фырканье и заявление, что она с большим интересом прочла бы блог самой Энид, чем решила бы разбираться в романтике, знала наверняка — Тайлер Галпин был ей дорог.       — Не надо смотреть на меня так, — Уэнсдей смотрит исподлобья, заставляя трепетно поджать губы. — Будто… сочувствуешь.        Уэнсдей не дурит людей, демонстративно выставляя напоказ своё безразличие, ей и вправду было все равно. Непроницаемый мрак траурного сердца сгущается еще большими сумерками, не мешая остаткам драматичного романтизма искать погибель, которая будет по вкусу.       Хорошие книжные романы отличались тем, что в них была завязка, развитие сюжета и финал. Именно в таком расположении, никаких перескакиваний, мрачных флешбэков. О её скоротечном романе с Тайлером можно было сказать — это было бы идеальной историей с фееричным финалом в психической больнице. Вот, что значит дурить Уэнсдей Аддамс, в правильной последовательности за этим следует смирительная рубашка. И она, воротя нос от высказывания — пиши о том, что знаешь, может быть и последовала за этим, но было слишком много пробелов в странной истории новоиспеченного мистера Хайда.       Уэнсдей непривычно хмурится. Она привыкла к постоянной, лишенной всякого смысла, болтовне соседки, но Энид, не свойственная самой себе, непривычно молчалива, и Аддамс благодарит её за это. Раньше тишина была её вечным спутником, мрачной тенью следующей за ней по всюду, потому что, прямо говоря, видок Уэнсдей Аддамс никогда не располагает к разговорам, а хмурый пытливый взгляд заставляет неуютно передернуться, теперь же — тишина была привилегией.       Теперь она не просто мрачная картинка, сошедшая с готических романов, теперь она — (фу, как отвратительно) спасительница Невермора, а еще Уэнсдей Аддамс теперь та «о, посмотрите, это же подружка Хайда».       Она хочет покидать камушки в реку, привязав к себе самой булыжник.       Шериф Галпин, почти что с отеческой заботой, повязал бы веревку сам на её шее морским узлом и даже попробовал бы соорудить бантик.       Он разбит и не знает, что делать.       Тоска стеклом раздирает легкие. На захламленной кухне напряжением сочится отчаяние: оно болезненно давит, скалой опускаясь на плечи, и концентрация его так велика, что вот оно — вытяни руку и потрогай. Шериф Галпин протяжно выдыхает, выпуская последнюю надежду, теплящуюся в окаменелом сердце — червоточине, напоминавшей уголек, и тянется к последнему куску подсохшей пиццы, оставшейся со вчерашнего, или позавчерашнего, ужина. Гора из-под коробок, на кухонной тумбе, уже напоминает Пизанскую башню.       Он все чаще не спит по ночам, ослабляя своё горе пивом.       Вторая бутылка следует за первой, за второй третья и так, в четком порядке до шести, пока руки не начинают непослушно дрожать, соскальзывая с крышки бальзамирующего пойла, и он отставляет её в сторону, ставит руки на стол и прячет в них голову. Глаза нестерпимо жжет так, словно их окропили чилийским перцем (он хорошо знал, о чем говорит, как-то случайно измазавшись, пока у матери был очередной из её плохих дней, Тайлер залез маленькими пальцами ему в глаза), как иронично, что их снова жжет из-за Тайлера.       Неоспоримые факты его причастности вскрыты, как карты после раздачи в его любимом пятничном покере, и душат, душат своей определённостью.       Пелена слез плотно затягивает глаза, делая его невидящим и ненавидящим всё, что связано с Невермором. Чертова вендетта семьи Гейтсов сделала это с его мальчиком и, поджимая губы, шериф вспоминает, как улыбался Лорел, провожая её в клетку: он знал, наутро её случайно найдут распотрошённой.       Так и вышло.       Случайно, конечно, и к огромному разочарованию, требующих правосудия, жителей Джерико. Хайда не посадишь на скамью подсудимых с судом присяжных, а вот Лорел стала подходящей кандидатурой на роль ответственной за нападения, психички.       Старый мобильник разбавляет напряжение. Костлявые пальцы, которым он, подобно сектанту молился, в крикливой просьбе забрать его, выдергивают его в приземленную наскучившую реальность, лишённую всякого смысла, как и его жизнь, и шериф нестерпимо проводит шершавой ладонью по лицу, сбрасывая себя остатки похоронной скорби.       — Слушаю.       Его помощница, набравшая номер при вечернем патруле, уже не удивляется звериному рыку, вместо приветствия, и, поджав губы, снова ставит в голове галочку, чтобы написать донос, подробно излагая, что шериф Галпин несет угрозу, расхаживая по городу со значком и оружием, в первую очередь для самого себя.       — У нас тут, — она шумно выдыхает. Привыкнув ко всем странностям в Джерико, этот город, словно туз из рукава, достает новую странность: распятую на кресте. — тело.