heatdeath

в следующее воскресенье саша вновь приходит чуть раньше, чем они договаривались. паша выглядит намного лучше, чем неделю назад: улыбается не так устало наигранно, смотрит не с таким удушающимся раболепством в глазах, да и раздражающие своей азотной кислотностью глаз бинты уже были сняты, что не могло не радовать.        — тебе вроде получше. — блаженский понимает, что смысла задавать вопрос нет, а поэтому комбинирует собственные мысли и выливает их на собеседника вместе с ласковой заботой в глазах. фраер только выпрямляется удивлённо, изображает испуганную лань:       — мне?  саша комично хмыкает.        — ну вообще.. — запирает себя в блистающих светодиодах, ловя глазами новый, но все такой же эпатажный и утонченный костюм, — наверное..        — по крайней мере, синяки уменьшились, — блаженский наклоняется ниже, на один уровень с миниатюрным пареньком, аккуратно проводит рукой по щеке, чуть ниже мешочка нежной кожи, будто подтверждает своё утверждение с ослепляющим метанолом в глазах, — это меня радует.  паша словно в мелодичном танце самоуничтожения, который не закончится, пока во взгляде напротив цветёт всеми пестиками и тычинками такое богоподобное снисхождение. у него в волосах поле в никуда, а там где-то среди паленой ржи — пропасть, куда фраер безотказно проваливается, потому что, наверное, любит ощущение невесомости, особенно когда его так непринужденно чмокают в щечку. это же норма, да? да, поцелуи мужчины, как та самая бумажка у химиков, отфильтровывают все ненужные частички мусора, и вот паша уже стекает молочным туманом на пол, остаётся чистым, отдистилированным и податливым под чужие прикосновения. паша млеет натурально агонистично, смущается сразу же, краснеет, как дикая лилия в высушенном палисаднике, но находит в себе силы прошептать:        — я там пасту с креветками приготовил. хотите попробовать?  у фраера руки дрожат, все органы ходят ходуном, будто где-то этажом ниже проводят испытания ракетного двигателя. тарелка в руках ловит в свои тенёты солнечный свет, беспощадно пускает его в глаза, автостопом по галактике; голоса в голове не затихают, но живут будто отдельной жизнью. парень даже не в состоянии открыть крышку сковородки, ибо дыхание сперто чугунными лапами капкана паники. но саша рядом, у саши на такое состояние невероятно чуткий нюх, а оттого он мягко подходит сзади, укладывает тёплые ладони на чужих миниатюрных плечах и шепчет:       — паш, садись, я все сам наложу.  вогнутая, розовая, трепещущая мембрана — странное существо, состоящее из одного органа — уха. и внутри, в глубине сонного дна бил молот, в накалённые докрасна прутья. фраер сглатывает судорожно, отстёгивается от земли, оказываясь самостоятельной планетой, и может только свалиться бездонным телом на стул, прикрыв лицо руками. он не знает, откуда взялась эта паника, но внутри вдруг отчётливо чувствует рёбра — это какие-то железные арматуры, и мешают — положительно мешают сердцу, тесно, не хватает места. перед ним с явственным жужжанием опускается тарелка, с собственным же блюдом. следом опускается блаженский, острым топором — томный вздох, и успокаивающе гладит, проникая внутрь сквозных извилин тёплыми нотами:       — пашенька, ну что такое? все же хорошо, успокаивайся.  ‘пашенька’ только от своего имени трезвеет клишировано мгновенно, паника не пропадает — не умирая, не исчезая, прикрывается мантией чужого света. он все равно умудряется немного успокоиться, думает, что это глупо, что это натурально ненормально, ему становится стыдно до чувства леденения в кончиках пальцах. холодеет и шея из-за мелких сыпучих камушков-мурашек, которые обсыпают градом, когда чужая рука жалостливо гладит макушку. осколок лавового солнца от чужих волос — прямиком в глаз, но паша даже не жмурится, хотя сетчатка непробиваемо сохнет.        — извините.. — выдавливает из себя и старается сосредоточиться на дыхании.        — ничего страшного, я все понимаю. — александр только кивает уклончиво, пока у фраера в голове и лабиринт элджернона и кафковское превращение и повелитель мух и все-все это одновременно. у него трескается внутри фитилёк сомнения по поводу излишне спокойной мордашки саши, из стеклянной скорлупы по частичкам вылезает демон и шепчет что-то несуразное и отвлекающее от высокой фигуры за столом рядом.        — а Вы не боитесь, что я вас отравить захочу? — у паши и в голосе и в глазах озорные нотки раскрываются хитрыми цветочками лютика, блестят игриво на свету, и сам парень загадочно улыбается. блаженский дергается неизмеримо секундно, напрягается всем телом, но в глазах все равно чернильно улыбается пожилая луна, а на стол с касанием проливается жидкое золото.        — я же шизофреник, и себя могу травануть заодно. — голос совсем легкий и непринужденный, настроение у фраера скачет, как метроном, а сам он только нервно хмыкает и лениво перекатывает вилку в руке. саша думает, что такая самостигматизация ему нравится чуть больше, но это все равно не есть особо-то хорошо, поэтому он отвечает:       — ну, я же тебе доверяю, паш.  и, будто подтверждая собственные слова, беспощадно накалывает креветку на вилку и, упрямо игнорируя внутреннего параноика, отправляет ее в рот. пережевывает, задумчиво отводя взгляд наверх, фраер наблюдает за ним с праведным счастьем и восхищением.        — вкусно, — резюмирует с линялой улыбкой, — ты умничка.  блаженский раскидывается на диване, беспристрастно устремляя взгляд на пашу. все вокруг будто живое, воздух чуть розовый от цветущих папул смущения, пропитывается нежной солнечной кровью. дышать от этого, что удивительного, легче, а поэтому подросток может расслабиться, растечься бензиновой лужицей по стулу, и откинуть все мысли к горизонту событий.        — могу я посмотреть твой скетчбук? — вопрос ожидаемый, ибо все стены вокруг и так украшены каким-то невнятными скетчами и картинками, но паша все равно вздрагивает, сердце — моторчик, не спешит жать на тормоза. он только кивает потеряно, уходит в спальню, о которой александр мог судить только по кусочку фиолетовых обоев и еще большему количеству белых бумажек, на которых только чёрно-белые рисунки и какие-то обрывчатые надписи. фраер сам по себе интересный, вроде бы открывается, а вроде остаётся непробиваемой загадкой, рассказывает постоянно что-то, но не даёт вытянуть главную суть, главную мысль, как хитро закрученный текст, который завален тривиальными эпитетами, описаниями и сравнениями. тяжело для понимания, но саше это нравится, а оттого он благодарно улыбается, когда парень передаёт ему в руки блокнот, главный ключ к своей разгадке. первые страницы — сплошное месиво из каких-то каракуль, последующие — более внятные рисунки рук, глаз, линий и темных фигур, которые сплетаются в единую толпу, в единое скопление жухлых веток истлевших деревьев. атмосфера у этих страниц жуткая, образно играющая на внутренних чутких струнах, а поэтому блаженский спешит перелистнуть их. уверенно доходит до рисунка, датированного прошлым воскресеньем, сначала думает, что это очередной персонаж из фантазий, а потом вглядываются чуть внимательнее, чуть обостреннее. узнает сначала собственный костюм с галстуком, только потом очки с круглой оправой, в голове только глухой занавес и пустая мостовая. на рисунке саша собственной персоной восседает, именно восседает в кресле, одна нога расслабленно закинута на другую, а на плечах пушистая, меховая накидка. это скетч, но все еще до мурашек красиво. надпись сверху бросается в глаза не сразу.  ‘ты не мог представить меня в мехах’  еще ниже красуются смутно знакомые еще со времён медицинского университета буквы. ‘quam dugnus est Dei misericordiae?’  разряд — самое подходящее определение под описание его чувств, словно электричество пускают по венам, пульс становится все суше, все чаще, все напряженней — полюса все ближе — сухое потрескивание — еще миллиметр: взрыв, потом — тишина. александр только избавляется от тягучей вязкости во рту, сглатывает ее беспощадно, поворачивает рисунок в сторону паши, смотрит вопрошающе возбужденно.        — это я?  юноша аж весь подтягивается, прошибаемый бурлящим интересом внутри:       — Вы.  блаженский поджимает губы, метафизическая субстанция из различных чувств смешивается в единый коктейль, выливается в горло обжигающей полынью, но мужчина все равно в состоянии подчеркнуть острой иголочкой вывод, сам напрашивающийся на язык:       — красиво. очень.  листает дальше, стараясь отвлечься от удивления самим рисунком и пусть даже базовым знанием латинского этого чудного паренька. сашу радует то, что страницы становятся более внятными, более проработанными, это уже не пустотелые линии абсолютно больного человека, это внятные и понятные рисунки, пусть и с небольшой примесью той самой горькой загадки, которая приятно обжигает кончики пальцев. следующий же скетч — два человека. ну, как человека, у одного нимб и крылья, у другого рога и хвост. тот, что с хвостом держит сигарету, видимо, специального близко к лицу крылатого, а тот только жмурится, прикрывает лицо руками и порхает над землей, пользуясь религиозно верным преимуществом.        — это они? — лишь из-за скрипучего любопытства интересуется блаженский, вновь поворачивая скетчбук в сторону полосатого свитера. паша только скомкано кивает, отводя взгляд в сторону. ему не стыдно, нет, просто это.. странно и необычно, доверять кому-то свой внутренний мир и морально и физически.        — вообще, выглядят миролюбиво, — улыбается александр, — а у тебя есть близкие люди, которым ты бы мог доверять?  вопрос уж слишком разнится с предыдущим предложением их диалога, а поэтому фраер вопросительно вытягивает макушку.        — да, Вы. мужчина сдавленно выдыхает, хмурится, понимая, что в который раз нарушает кодекс каждого психиатра.  не убий, не навреди, не влюбляйся и не привязывайся к собственным пациентам.        — а кто-нибудь еще? может у тебя раньше были хорошие друзья? — блаженский не сдаётся, не в его правилах.  паша задумывается, нервно теребя ворот бело-желтой ткани, рябящей солнечными осколками в глазах, оттягивает момент до победного ‘ничего’ и произносит еле слышно:       — ну, у меня было два близких друга, но мы сейчас не общаемся с ними..       — почему? — резонно.        — у одного биполярное расстройство, а другой он, ну.. слишком помешался на алкоголе и жалости к первому, — и звучит так печально из чужих уст, — я потерял контакт с ними.  саша понимающе кивает, стараясь не показывать в полной мере свою цветущую аконитом жалость, которая уже во всю разыгралась печальной пластинкой внутри. они молчат ещё некоторое время, не стараясь как-то особо избавиться от напряженной атмосферы, зависшей в воздухе. голоса в голове молчат, здравый смысл тоже.        — хотите котят покажу?  конечно саша хочет.