Анатоль

Запись 225а.       Лицо Толи всё красное, но явно не от слёз, а из-за холода. Он сидит посреди комнаты в полном обмундировании: шапка, шарф, куртка, уличные сапоги, перчатки. Окно открыто на полную, и в комнату залетает снег.       «Я тренируюсь быть полярником», — объясняет мальчик, — «Чтобы поехать на полюс. Там в несколько раз холоднее, так что нужно быть готовым! Сейчас в комнате минус десять», — он тыкает в камеру термометром, и действительно минус десять, — «Это маловато, но даже так нужно привыкать».       Видно, что он трясётся — похоже, не привык к низким температурам. Немудрено, раз он из дома не выходит от слова совсем. Тем более такое вовлечение похвально.       «Я буду так делать каждый день, а летом буду обливаться ледяной водой, чтобы холод мне был не страшен. В космосе тоже холодно, но я буду готовиться!» В комнату стучаться.       «Берилл, заходи», — похоже, он единственный, кто стучится, и поэтому узнаётся.       «Толя, ты что делаешь?»       «Не важно».       «Через дверь холодно, закрой окно, пожалуйста!»       «Ни за что! Это важно!»       Слышно, как закрывается дверь.       Толя ещё минут десять молча сидит перед камерой и стучит зубами, в какой-то момент пытается расстегнуться, но у него не получается, и он снова закрывается; видимо, именно из-за этого проявления мнимой слабости ему становится стыдно, и он выключает запись. Конец записи. Запись 226а.       Толя сидит под тонкой простынкой, будто от кого-то прячется. На нём привычная рубашка, которая за два года не сменилась, зато вот очков нет.       «Берилл заболел. У него какой-то налёт на горле и ангина. Мама говорит, что дело серьёзное, и что скоро приедет папа», — он шмыгает носом.       «Мне почему-то как-то плохо. Не знаю, как оно… Может, это потому что он из-за меня так?.. Мама не знает, что я окно открыл, а она запрещает это делать…» Конец записи.       Это был важный момент не сколько для Толика, сколько для Берилла, о чём он рассказал мне потом лично. Именно тогда он понял, что видеть папу чаще, чем раз в год — это круто, и постарался привлекать внимание, как мог. Только вот на третьей ангине отец уже не появился, ведь на второй привёз какое-то крутое лекарство из Германии, и Бер перестал есть снег горстями. Вместо этого он занялся поиском прочих поводов для отца изменить своё расписание, для чего нужно было каждый раз доводить себя до едва ли не предсмертного состояния. Не самый безопасный метод, когда ты ребёнок и не знаешь, где проходит граница невозврата, а все опасности в разы существеннее. Если уж говорить откровенно, Беру несказанно повезло, что ожог получился не глубокий — даже следа не осталось, что уколы от бешенства сделали вовремя, что лечение от- Ах, да, это мы оставим на потом. Запись 240а.       Дата: 29.07.2000. Толя, заметно повзрослевший с крайнего описанного видео, чем-то жутко не доволен: его щёки пылают красным, а уголки губ неестественно сильно повёрнуты вниз, будто он гримасничает.       «Берилл лучше меня справляется с английским», — жалуется он, — «Я злюсь из-за этого. Он и говорит лучше, и читает быстрее, а я старше и умней, а у меня ничего не получается! Ничего у меня не получается! Не хочу учить английский, но дедушка говорит, что надо. А я не хочу, потому что Берилл лучше! Он, наверное, смеётся надо мной, пока я не вижу. И Саймон тоже смеётся. А я ведь учу, но медленно учу, Берилл быстрее. А я… я умнее…» — он, скорее всего, понимает, что уже говорил это, и вздыхает.       «Но я должен его выучить, этот английский. Самые умные книжки — все на нём. А Бер скоро будет французский ещё изучать, а я нет, потому что не получается. Деда говорит, что это плохо, но лучше знать физику и не знать языков, чем знать языки и не понимать физику», — после этого он жмурится и сжимает кулачки, будто хочет кого-то ударить, и, судя по всему, себя.       «Вот я бестолочь!» — говорит он и прижимает ладони к груди. — «Такую легкотню не понимать!» Конец записи. Запись 241а.       Дата — следующий день с прошлой записи. Толя очень злобно смотрит в камеру и держит перед собой коробочку, которую до этого мы видели у Берилла. Тот, похоже, стучит обеими руками по двери, чтобы войти, но Анатоль закрылся на защёлку. Контекста нам не дадут, но, судя по всему, Бер получил похвалу за изучение английского, а Толя — нет.       «Вот, смотрите, что у него тут!» — Анатоль открывает коробочку с полными злости глазами. Из неё вываливаются разные стекляшки и полупрозрачные камушки, в которых угадываются куски пивных бутылок с улицы и мамины разбитые мензурки. Среди них, правда, есть пара реально прилично выглядящих камней, например, довольно популярная роза пустыни и пара серёжек, которые Берилл явно не на полу нашёл, а прикарманил. Вместе с камнями в коробочке оказывается карманный фонарик, совсем-совсем маленький.       «Теперь все узнают, что ты сорока-поберушка!»       «Никакая я не поберушка! Ну отда-а-а-ай!»       «А знаете что он с ними делает?» — Толя злорадно улыбается и щёлкает фонариком, что сопровождается криком из-за двери. — «Он солнечные зайчики смотрит!» Толя наводит луч на кусок зелёной стекляшки, и отблески того же цвета появляются на стене, бегая туда-сюда.       «Вот так он делает. Берилл, а ты хоть знаешь, как работает преломление?»       Ответа на поставленный вопрос он не получает, зато Бер в приступе отчаяния выкрикивает:       «Деда, а знаешь, чем Толя занимается?! Он опять свои видео записывает!»       Не успевает Берилл закончить, как Анатоль открывает дверь. Ракурс этого различить не позволяет, но, судя по звукам, он толкает Бера, и тот падает на пол.       «Забирай свои стекляшки! Вот возьму и расскажу, что ты на улицу за ними выходишь!»       «А я расскажу, что ты всё ещё с камерой разговариваешь!» — Берилл показывает язык и поднимает рассыпавшиеся стёклышки, среди которых только сейчас можно заметить ту самую «дочку-призму», из-за которой в своё время Бери и подсел на рассматривание отблесков на стене.       «Давай оба не будем рассказывать?» — мирно предлагает Анатоль.       «Ты первый начал!» — Бер закрывает крышку коробки и уже тянется за камерой:       «Тебе понравится, если я твои вещи заберу?»       «Эй!» — Толя перехватывает камеру, и неудачно нажимает на кнопку выключения. Конец записи. Запись 253а.       Поздний вечер, последний день лета. Толя сидит за столом и поправляет очки раз пять, прежде чем начать.       «Я завтра иду в школу. Только на линейку, как мне сказали, но я всё равно не хочу. Там будет много людей, много детей, они все там будут. А мне нужно будет зачитать стишок. Не понимаю вообще, какой смысл учить наизусть? Главное, чтобы все поняли, главную мысль сказать», — затем он разворачивает листик из кармана и зачитывает вслух:       «Я сегодня первоклассник, в школу я иду бегом. Ждал я этого годами, школа — это второй дом!»       После этого он пытается повторить текст, не глядя на подсказку, но у него не получается.       «Ничего я не ждал годами, я вообще туда не хочу! Я там уже был — на собеседовании, и там так страшно! Меня чуть не стошнило! И кто-то туда по десять лет ходит, да не дай бог-»       После последнего слова он хватается за рот, будто случайно бросил матное выражение, и пару раз ударяет себя по губам.       «Нет никакого бога, никто ничего не даёт, никто нас не спасёт», — повторяет он как мантру, и это больше похоже на молитву, чем Толе хотелось бы. Успокоившись, Толя всё-таки продолжает.       «Не хочу в школу. Там из меня сделают дебила». Конец записи. Запись 254а.       Толя улыбается значительно счастливее, чем ожидаешь увидеть после просмотра предыдущей записи. Он выглядит как-то очень воодушевлённо, каким он обычно предстаёт, когда делится с потомками новым интересным фактом, прочитанным в одной из книжек.       «Я прочитал стишок, и все мне хлопали!» — в первую очередь сообщает он. — «Все-все! И все слушали!»       Он получил свой момент славы и, довольный этим, ещё пять минут распинается о том, как великолепно он продекламировал то четверостишие, что аж никто не понял, что он обманывает. Вот только после того, как первая радость проходит, он вжимается в плечи и морщит нос:       «Только там все такие тупые. На лице написано, что тупые. Один меня спросил, сколько время, а у него часы перед глазами! И стихи они читать не умеют. А два мальчика — кто ещё бы мог, если бы не мальчики! — подрались за место на последней парте! Интересно, а когда они вырастут, они будут умными?» Затем его глаза расширяются, принимают форму блюдец, а взгляд устремляется вперёд.       «А ведь взрослые такие же совсем. Они вообще войны устраивают, не только из-за парты».       Он хватается за голову, будто только что совершил великое открытие.       «Это получается, я останусь умным, а они останутся тупыми?» Конец записи. Я не буду делать далеко идущие выводы о том, мол, вот, смотрите, уже в семь лет Анатоль делил людей на сорта. Нет конечно, но интересно наблюдать за тем, как он настоящий проскальзывает в нем тогдашнем, пусть глупо и неосознанно, почти понарошку, но всё равно. Тем не менее, глупо отрицать, что если бы у Толи было другое детство, более конвенциональное, скажем так — без попыток в экспериментальное воспитание от людей, разбирающихся в электродинамике, но не в детях — то и вырос бы он в совершенно другого человека. Вероятно, такого же умного (его интеллект, судя по всему, сложился во многом благодаря генетической предрасположенности) но с совершенно другими запросами и методами. Был бы он, может быть, эко активистом и привлекал бы внимание к глобальному потеплению эксцентричными выходками, или пустил бы свой потенциал на решение, собственно, проблемы энергетического кризиса, но не сложилось. Как вы знаете, его план чуть оказался чуть более извилистый, предопределённый именно такими эпизодами из детства, сформировавшими его в того, кем он стал.