Никто не верит страннику морей.
1 января 2057
Сегодня превосходный, великолепный день — сегодня Новый Год. Это такой международный праздник, посвященный очередному успешно пережитому отрезку времени, называемому людьми годом. Праздник, который в последние годы практически никто не отмечает. А здесь традиция осталась, отмечают чуть не всем континентом. Сижу за столом, употребляю преступно дорогой алкоголь (Сатаневский где-то достал) и невероятно простые, но в чем-то изысканные русские блюда (стол Швец делал, он вообще любит готовить). Элис в полупьяном состоянии уложили спать, сами перебрались в соседнее помещение. Шампанское было для нее лишним. Квартира у Сатаневского довольно просторная, многокомнатная, обставлена просто, как-то даже по-русски небрежно и одновременно со вкусом. Сначала я этого не заметил, пока не присмотрелся к беспризорным вещам, так бездумно оставленным не на своих местах, и не понял, что так даже лучше, чем когда абсолютный порядок. У Сатаневского свой порядок, творческий… Он настоял, чтобы мы с Элис ночевали у него, так как возвращаться поздно, всякие чужие люди кругом ходят, да и окоченеем мы зимой, «недотыки англицкие». Так что сегодня я буду здесь. Мы посадили лес, чтобы спрятать дерево.
Сегодня был очаровательный день. Сегодня я жил.
С момента последней записи прошло довольно много времени, и мне придется писать о слишком многом. В нужный момент все путается в голове, не знаю с чего начать…
Покурил.
Мы ехали в Москву на стареньком «Форде» Линдберга. Ехали долго, и мы с Элис удивлялись, как это мы еще не достигли центра: Москва очень большая… Город продолжил разрастаться с 20-х, но в данный момент правительство не планирует его дальнейшее расширение. Есть проблемы поважнее новых станций метро, площадей и жилых районов.
Москва — столица Нового Советского Союза — находится на пересечении 55 градусов северной широты и 37 градусов 37 минут восточной долготы. Она раскинулась в центре европейской части Союза, в междуречье Оки и Волги. Город располагается на обоих берегах Москвы-реки в ее среднем течении и на берегах нескольких десятков ее притоков. Планировка города радиально-кольцевая. Исторический центр Москвы находится внутри Бульварного кольца, проложенного на месте крепостных стен Белого города, существовавшего с XIV по XVIII века. Археологические находки свидетельствуют, что в эпоху неолита эту территорию заселяли племена охотников и рыболовов (фатьяновская культура), а в бронзовом веке — скотоводов (дьяковская культура). В конце I тысячелетия возникли поселения славян-вятичей и кривичей, а к концу XI века Москва уже была небольшим городком. Поселение сложилось вокруг Боровицкого холма, где были построены оборонительные сооружения: земляной вал с деревянным частоколом и рвом. Первое летописное упоминание о Москве относится к 1147 году: сообщается, что здесь суздальский князь Юрий Владимирович Долгорукий встретился с черниговским князем Святославом Ольговичем. В 1156 году в Москве была возведена деревянная крепость, детинец, которая 200 лет спустя получила название Кремль. Город рос на торговых путях, ведущих к верховьям Волги, Оки и Днепра, что стало одной из причин его быстрого возвышения. Скоро он стал важным оборонительным рубежом Владимиро-Суздальского княжества. В 1237-1238 годах Москву сожгли орды хана Батыя, город быстро отстроился, однако, как и значительная часть Руси, попал под власть Золотой Орды. В 1328 году Иван Калита, унаследовавший от Даниила, сына Александра Невского, золотоордынский ярлык на великое княжение Владимирское, выбрал в качестве своей резиденции Москву, и с этого времени московские князья стали именоваться великими. Внук Калиты Дмитрий Донской собрал русское войско, которое в 1380 году разгромило ордынцев на Куликовом поле. При Донском в Кремле были возведены новые белокаменные стены и башни Кремля. После знаменитого стояния на Угре татаро-монгольскому игу пришел конец, и независимым правителем централизованного Русского государства стал великий князь московский Иван III. Женитьба Ивана III на византийской принцессе Софье Палеолог позволила князю именовать себя не только государем, но и царем, а также автократором — титулами римского и византийского императоров. Символом Московского государства стал двуглавый орел, заимствованный у Византии.
Смерть Ивана IV Грозного ввела государство в хаос Смутного времени: польско-литовская интервенция, Первое и второе народные ополчения, правление Лжедмитрия I, Василия Шуйского, Лжедмитрия II, экономический кризис — все это нанесло Москве огромный урон. Сильно сократилась статистика демографии, экономика пришла в упадок. Ситуация нормализовалась, лишь после того как народное ополчение во главе с Кузьмой Мининым и Дмитрием Пожарским изгнало из Кремля польских интервентов. Боярская дума избрала царем Михаила Федоровича Романова, родоначальника второй и последней династии. К середине XVII века Москва стала крупнейшим городом Европы, а потому не могла не обзавестись высшим учебным заведением — в 1687 году была открыта Славяно-греко-латинская академия. В то время большую роль стали играть поселения иностранцев: большей частью бежавших из Европы протестантов. Культура эмигрантов сыграла огромную роль в формировании мировоззрения императора Петра I: на Кукуе он впервые задумался о создании нового государства, новой европейской столицы. Настало время, и планы Петра осуществились: на берегах Невы, по его повелению, возник Санкт-Петербург. В 1712 году он стал столицей государства, туда же переехал двор и все центральные государственные учреждения: в Москве остались только их отделения. Однако и после основания «Северного парадиза» Москва оставалась центром культурной жизни России.
Начало XIX века ознаменовалось громкими событиями: во-первых, убийство Павла I, а затем Отечественная война 1812 года. О ней писал еще потомок Георга Лермонта, и за этот небольшой отрезок времени Москву пришлось сжечь. Пропало много исторических памятников искусства и документов, впрочем, это был вопрос чести. После того как остатки французской армии прошлись по разграбленной ими же смоленской дороге, встал логичный вопрос о восстановлении. Была создана комиссия для строения Москвы, которую вскоре возглавил архитектор Осип Бове. Под его руководством был реконструирован центр, создано полукольцо из центральных площадей, построены Большой и Малый театры, Триумфальные ворота, восстановлены взорванные башни Кремля, разбит Александровский сад.
Во второй половине XIX века в облике Москвы стали происходить значительные изменения: она все больше превратилась в промышленный и торговый центр. Появились совершенно новые типы зданий: вокзалы, биржи, пассажи, доходные дома. Увеличение численности населения и расширение города привели к появлению первого конного общественного транспорта…
На фоне всего этого промышленного великолепия, описываемого в учебном издании, которое я так и не вернул, меркнут отвратительные социально-политические проблемы всего века. Не говоря о безрезультатной игре Александра Благословенного в демократию, дезорганизованном восстании 1825 года, позорном проигрыше в Крымской войне, а затем и в русско-японской, наибольшая часть населения обитала в социальной несправедливости, бедности и, в общем-то, находилась в зависимом положении. Масштабы социальных противоречий достигли точки невозврата: ее результатом стала первая русская революция, бездарность временного правительства спровоцировала Февральскую революцию, затем и Великую Октябрьскую. И так возник Старый Союз Советских Социалистических Республик. СССР, как именуют его сейчас, а по-современному — НСССР. Новый Союз. Надлом случился где-то в середине XX века. Как государство авторитарное, Союз сохранил свою государственную идеологию и лидерство основной политической партии. Люди, очевидно, поняли, что абсолютная демократия в привычном всем понимании — явление на грани фантастики, а значит, нечего тут устраивать демагогию — и с этим я полностью солидарен, однако дальше мы начинаем разделяться во мнениях: они продолжили двигаться в направлении чистого коммунизма, я же считаю, что им было бы лучше построить государственно-монополистический капитализм с формой…
далее вырвано (прим. авт.)
…Такое чувство, будто война поглотила только северо-западную Европу. Соколовский рассказывал, что некоторые города и села опустели после объявления Мировой войны, однако я еще мог видеть многих людей, которые как и обычно посещали магазины, торговые центры, парки, даже театры и кино — я даже выступал. Экономического кризиса не видно, все работает в своем режиме, впрочем, быть может, слегка ускоренном, а народ здесь какой-то спокойный. Я спрашивал поначалу: «Добрый день, извините мне, пожалуйста, мою прямолинейность, но не могли бы вы ответить на один очень сильно интересующий меня вопрос?» — «Какой же?» — «Вы знаете, что сейчас идет Третья Мировая ядерная война?» — «Да», — «Благодарю за ответ, простите за беспокойство…»
И все…
«А вы не здешний?» — «Нет, сэр, я только эмигрант», — «Да какой же я вам сэр?..» — «Извините, товарищ, привычка», — «Да ничего, переучитесь».
Переучился. Хотя в мыслях все мужчины для меня это господа и сэры, а женщины — дамы и леди. По-хорошему, должны быть сеньоры и мадемуазели — монсеньор бы «сэров» не одобрил. Он не любит, когда его называют так, а в Англии мы только так и обращаемся — сэр, лорд, мистер… Само слово monseigneur дословно переводится с французского как мой сеньор, мой господин. Впрочем, для меня эта лексическая единица такого великолепного языка имеет уже другое, особое значение. Это как уменьшительно-ласкательный синоним к слову, близкому по значению к словосочетанию mon père; как хорошая замена слову protecteur; как обобщающее слово для всех других слов, обозначающих affection, noblesse, fidélité, sévérité… Язык богат!..
Я помню еще, как моему исконно французскому произношению (уроки все-таки не прошли даром) удивились в приемной. Было это так: меня с Элис затащил туда Сатаневский, дело, мол, важное, документы будем оформлять. Привел в зал, — просторный такой, чистенький, пахнет деревом, бумагой и кофе — ну сели, ждем. Надо сказать, что оглядывались на нас при этом изредка: уши, хвост у Элис, я со шрамами и татуировками — ну точно уголовник, насильник какой-нибудь. Видно, что не здешние: и стиль одежды не советский, и лица европейские, и даже взгляды не такие какие-то. По-русски я разговаривал ужасно, а Элис по-русски не понимала вообще. Пришлось выкручиваться англо-французскими фразочками, потому что даже банальные «да», «нет» и «не знаю» я выговаривал чересчур уж мягко, и из-за этого видно было, что я англичанин, а быть может и француз. Ждали недолго, из-за двери появился Сатаневский и дернул головой на полдюйма влево. Мы вошли.
«Вас как зовут?» — спрашивают.
Молчу. Страшно, ничего не знаю. Вроде понимаю, что говорить нужно, и даже если я не свое имя назову, ничего не будет, но язык лежал в ротовой полости, словно кусок мяса чужеродного происхождения.
Сатаневский снизу шепчет: «Говори, чего молчишь?»
И смотрят все, как на придурка, переглядываются тихонько, внимание, понятное дело, на меня. Элис все еще рядом, трогать меня не смеет, глазки в пол… Глава уже подозревает, что я немой — осторожно поглядывает на Сатаневского. До меня только дошло, что я сейчас сам все испорчу и буду виноват. Только рот открыл — кто-то встал, посмотрел на Сатаневского многозначительно, и они вышли. Только потом он мне рассказал, что тот на Сатаневского уже в другом кабинете стал ругаться: «Ты их нахрен так напугал, что они имени своего назвать не могут?»
Он защищается: «Да где же я напугал?! Вы ему говорить мешаете!»
Другой: «А то он сказать что-то хотел!»
Сатаневский: «Представь себе!»
Третий: «Чаво-о?!» — etc…
Я еще спрашивал у него, как это они могли так возмущаться и кричать, все же слышно. Сатаневский тогда повел ладонью и дал понять, что не слышно ничего, как в будке. Вернемся, впрочем, сюда. Человек за столом изволил всех прогнать, чтобы остались только я, Элис, он сам и еще пара неизвестных мне граждан. Первый смотрит на меня, второй — на него, девочка моя — все пол. Я понял, что мне уже можно говорить, и произнес бесцветным голосом: «Винсент Лиам Кэрролл и… Элис Элеонора Фрай. Британские эмигранты. Рад знакомству…» — и улыбнулся по-английски. У главы только дрогнул уголок губ. Элис как будто еще сильнее испугалась. «Женаты?» — коротко спросил человек за столом. «Нет», — так же сдержанно сказал я. Он дальше: «Сестра?» — «Названная». Он поджал губы и немного пожевал ртом. Тут и фамилия моя чем-то ему не угодила: «Кэрролл? Тот самый, что ли?»
Какой такой «тот самый», я не знал.
«Тот, тот, — сказал за меня мой сопровождающий, — потомок его. В честь него и назвали».
Я чуть не упал. Ладно бы, такая нелепая ложь — но ведь он не врал!
«А-а, Маркиз», — протянул глава с понимающим видом, словно бы протянул «Маяковский» или «Троцкий», и не сказал больше ни слова. Кто-то: «В управу его?»
Тот взглянул очень мрачно, что даже кабинет потемнел, и продолжил писать. Ушел весь в стол и оставил нас наедине. Пришлось выйти. Как сговорились все. В коридоре на меня налетел Сатаневский, стал нести всякую чушь, я даже его не слушал толком: весь был в каких-то мыслях. В другом кабинете пропустили без очереди, забрали все имеющиеся бумаги, а выдали какие-то другие и прогнали с концом. Сатаневский сверху мне на документы кладет книгу. Посмотрел — русско-английский словарь.
«Вот и все», — сообщил он мне простодушно.
Элис шла позади меня и молчала, прижимая к груди канцелярскую папку. Я удивился: «Как так меня могут взять? Я же…»
Он резко начал: «Без документов? Так вот они, у тебя на руках, самое необходимое. Это только малая часть, к остальному у меня допуска пока нет», — «Почему пока?» — «Ну что за вопрос? Потому что их еще не сделали».
Я словно вылетел. Ничего не понял. Все вышло как-то слишком просто, словно не по-настоящему. По-хорошему, меня с Элис надо было допросить и расстрелять как иностранных шпионов, или же просто через границу не пропустить, а здесь — такой теплый прием, словно бы меня тут уже давно знают.
По крайней мере каких-то моих предков. Но как такое было возможно, если
вся моя семья все Хайды умерли еще в 1881? Тут, я понял, произошел метафизический парадокс: из-за грубой деформации пространственно-временного континуума, то есть из-за моего скачка из 1888 в 2047, какая-то из бесконечных версий меня каким-то образом попала в Советский Союз века, наверное, двадцатого, что-то такое там сделала и вошла в историю как личность скорее всего положительная, раз глава произнес «Маркиз» совершенно спокойным, даже, наверное, слегка уважительным тоном. Тогда я не знал, что с самого нашего появления за нашими речью и действиями шел непрерывный мониторинг. И как Вселенная еще не схлопнулась?..
«Так что, Маркиз, живи пока — мы к тебе еще пристанем», — сказал он полушутливо и хлопнул меня по плечу. Так у меня появился
первый второй позывной. Первый — Ланкастер. Что-то я подозревал, будто добром это не кончится.
Ну и дурак! Уже вот как два года живу, и меня пока никто не убил. Живем себе спокойно на Академической, наконец, я нашел свое истинное рабочее место, опять меня с кем-то познакомили. В этот раз уже с двумя очень интересными гражданами. Они другие, это видно сразу — взгляд такой. Тут руку приложил, оказывается, не Сатаневский, чтоб его.
Женечка…
Женечка, как ласково называл Сатаневский Линдберга, решил, что меня надо обработать совершенно, и взял с собой на какую-то официальную встречу. Он разбудил меня в шесть утра, заставил собираться, и мы вскоре засели в местной «Шоколаднице»: ждали с ним около пятнадцати минут, потому что товарищ Линдберг любит зачем-то приходить заранее, вместо того чтобы опоздать ну минут хотя бы на пять. Стал говорить мне, как себя вести, что делать, что говорить — об этом он говорил мне и по дороге, и еще за день до похода. Пока объяснял, пришли наши партнеры. Один немец с русской фамилией, другой русский с немецкой. Оба широкие, но не как Несатаневский: немецко-русский больше бюрократ, русско-немецкий же больше военный. Лица еще такие типические. Колец на руках ни у одного не было.
Немецко-русский решил представиться первым: «Доброе утро, товарищ Лебеденко», — голос у него при этом такой успокаивающий и приятный, что я подумал, будто его можно было бы сделать актером дубляжа.
«Свои все, — коротко сказал Женечка. — Знакомьтесь».
«Дмитрий Соколовский, — немецко-русский протянул мне широкую гладкую белую ладонь. Произошло рукопожатие, я мило улыбнулся ему и назвал свое русское имя. Русско-немецкий молчал. — Вань?» — позвал его Соколовский.
«Швец», — ответили драматическим баритоном с хрипом. Я удовлетворительно кивнул, и прямо в этот неловкий момент подошла официантка. Я был безмерно этому рад.
Заказали кофе: латте, эспрессо и мокачино. Еще черный чай. Если человек пьет кофе, то по его любимому рецепту можно кое-что узнать о его характере, хотя и не всегда. Эспрессо не рассказало мне ничего нового: Линдберг (или Лебеденко, черт их всех знает) отменно демонстрирует свои самоконтроль, лаконичность и минимализм. Консервативные взгляды заставляют его немножко меня недолюбливать, впрочем, он довольно честный человек, чтобы не сделать мне подлость. А вот кофе с молоком и какао — довольно интересный выбор. Утонченность, ребячество, природная доброта и высокий уровень эмпатии — я поразился, когда услышал, как Соколовский заказывает мокачино. Внешне он похож на среднестатистического офисного работника, который при всем при этом находит достаточное количество времени на занятия спортом и держит себя в очень даже хорошей форме. Возможно, это бокс. Меня даже кольнула легкая зависть.
Линдберг (или Лебеденко?) начал решать какие-то организационные вопросы, а потом как-то резко закончил и посмотрел на меня. Я взглянул на него вопросительно, а он все пялился, говоря будто: «Твоя очередь, вот и расскажи им все».
О том, что врать в этой стране бесполезно и не нужно, я понял еще в Смоленске. Так что честно сказал, что Женечка мой друг, что мы, бывает, живем вместе, и сегодня эта скотина разбудила меня ни свет ни заря, чтобы мы приехали раньше положенного. Соколовский посмеялся и подтвердил, что Женечка делает так всегда и со всеми, и черта это у него немецкая. Шутки про генетические корни у нас всегда актуальны, и никто на них не обижается: это ведь все несерьезно, так, детская шалость, как Сатаневский про «недотык англицких». Я даже нахожу это смешным и улыбаюсь этому искренне — когда англичане (или кто бы то ни было, кроме русских) вообще бывают искренними с чужаками?
Соколовский сразу понял, что я потенциальный объект для их исследования, эксперимента, резервной силы или что-то вроде того, поэтому тотчас решил посвятить меня в курс их общего дела. Это он, разумеется, сделал уже намного позже нашего выхода из заведения. Сегодня я был его гостем.
«Мой дом — моя крепость», — вот девиз любого европейца и американца. А здесь все как будто общее: что ни дом, так целый проходной двор. Я когда книжки их читал, (про золотого теленка и про ключи от квартиры, где деньги лежат) всякий раз удивлялся, как это люди так легко по квартирам шастают, а их никто и не гонит, не спрашивают, что им от них, бедных, надо, не угрожают вызвать полицию: потому что, во-первых, у них тут милиция и товарищи милиционеры, а не полиция и господа констебли; во-вторых, потому что здесь отчего-то привыкли людям доверять, либо же что-то вроде justitia nemini neganda est; в-третьих, а чего сразу гнать-то? Бедным людям, помощь, быть может, срочная нужна, а вы тут со своим «убирайтесь», «да что вы себе позволяете», «наглость какая»… Такая вот логика, такая реальность. До сих пор удивляюсь, не выдумал ли я все это сам.
Как хозяин Соколовский весьма и весьма гостеприимен: выдал теплые тапочки, пригласил в зал, мастерски подал чай. Время было позднее, а разговор срочный, важный.
На столе стояла искусно произведенная хрустальная вазочка для сладостей. В ней были уложены какие-то молочно-карамельные леденцы в громкой шершавой обертке, чем-то напомнившие мне леденцы из «Виолет». Я положил одну на язык и стал очень внимательно его слушать. Голос его был все таким же приятным и спокойным, но тогда он принял какой-то оттенок трагизма и обреченности. Его прямоугольное немецкое лицо было при этом довольно серьезным, я бы сказал, драматичным. Он говорил о многих вещах. Сказал, что политический союзник у нас только один (и так ясно кто), что на самом деле все в мире несколько хуже, чем я представлял, что их государству и вообще человечеству угрожает апокалипсис в виде полного уничтожения рода ядерными взрывами и отходами и все это не слухи, не шутки, не фикция. Что мне вероятнее всего предстоит некий курс практических наук (не имел ли он в виду стрельбу?..) и довольно долговременная «командировка». Сознание мое в этот момент было погружено в интерференцию; я старался всеми силами не отпить слишком много чая или повредить зубами превосходный китайский фарфор. Я взял еще один шарик нежно-кофейного цвета. Конфетка каталась у меня под языком, и ее эксплицитный вкус вынуждал рецепторы языка посылать сигналы об экстазе, пока Соколовский пел мне про экономику, геополитику, бомбы и Портленд. Вкусно… Особенно с чайком и цветочками. М-м-м…
Я понимающе кивнул, показав, что все запомнил и принял к своему сведению, и аккуратно спросил про Швеца. Мне лично показалось, будто бы он меня недолюбливает — слишком мягкий, слишком «немужественный», что ли? Или он только присматривался, думал, достоин ли я, может ли из меня что-то толковое получиться? Оказалось, что все вместе. Англичан Швец не любит: считает их прохвостами и трусами, потому что он не раз с ними общался и знает историю — силлогизм в общем-то довольно консервативный. Но раз меня выбрал господин Линдбеденко — то тут уже что-то серьезное. Взгляд у него жесткий, каменный — звания мне не сказали (такие вещи вообще говорить не принято), но я не думаю, что он стоит сильно высоко или очень низко. Впечатление, сказал мне позже Соколовский, у него смешанное, а вот «сестренка» моя всем понравилась. Познакомились они, когда приехали к нам на Академическую: праздновали день Великой Октябрьской. Как и в прошлый раз, Сатаневский привез кучу всего, и Ангелов не мог не похвастаться, что отыскал такого замечательного, но неизвестного актера с большой буквы, который еще и по-французски отменно шпрехает. Швец, будучи человеком довольно придирчивым, выбрал для экзекуции стреляющее русское стихотворение: меня пригласили читать Маяковского. Я считаю, у Владимира Владимировича превосходные стихи и довольно оригинальный слог. Он очень нравился мне как автор, хотя какие-то люди считают, что футуристы — не поэты вовсе. Мне кажется, так выражаться некорректно. Поэзия остается поэзией, пока в ней не теряется смысл. Оскар Уайльд, однако, писал, что всякое искусство бессмысленно.
Одним из моих любимых у Маяковского является «Послушайте». Вот оно:
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плевочки жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
Звезды вообще тела такие, которые любят поиграть. В прятки. В эту игру нужно играть так: они видны только в темноте. Поэтому надо выключить в доме свет и открыть все двери. Как только одна из дверей захлопнется, закройте глаза и скажите: «Я рад вас видеть. Спасибо, что пришли». Если все было сделано правильно, вы на мгновение увидите накрытый стол. За столом будут сидеть люди и внимательно смотреть на вас. Запомните их лица. Вспомните их голоса. Это и есть те невидимки, которых вы поселили в своем доме.
Этим я занимался, когда гости наши вот-вот должны были явиться. Дверь открылась ровно в тот момент, когда я сказал выше написанную фразу с закрытыми глазами. Mauvais rêve! Это все, разумеется, было крайне странно, Ангелов, впрочем, подумал, что это такой оригинальный перфоманс, и размышлять об этом не стал.
О нем, кстати. Пока я пытался восстановить свое истинное предназначение в этом мире — помощь больным и обреченным — Ангелов снова решил куда-то меня пристроить. Он отвел меня на некий кастинг молодых актеров в театр РАМТ. Признаться, все это мне уже слегка наскучило: драматизм, чувства, высоконравственные художественные образы — хотелось вернуться к своей прежней жизни, проводить ксенотрансплантации, различные типы стернотомий и торакотомий, купировать аритмию, составлять эпикризы, анализировать ЭКГ на стадию инфаркта миокарда… Вы знаете, как найти признаки, стадию и локализацию инфаркта миокарда? На самом деле это можно сделать опираясь всего лишь на ЭКГ. Наверняка все видели электрокардиограмму и понимают, что это такое. ЭКГ находится в норме, если интервалы PQ и QT составляют по времени 0.18-0.20 и 0.35-0.44 секунды соответственно; комплекс QRS — 0.10 секунды; зубцы P и T составляют те же 0.10 секунды (причем зубец T всегда положительный, невысокий); сегмент PQ — 0.08, сегмент ST — 0.15-0.24 секунды. Патогенез инфаркта миокарда составляют в основном ишемия и повреждение, некроз или рубцевание (когда некротизированная ткань замещается на рубцовую) непосредственно сердечной мышцы. Слишком высокий положительный или отрицательный зубец T отражает стадию ишемии, элевация или же депрессия сегмента ST отражает стадию повреждения (сегмент ST должен следовать строго горизонтально!), а патологический зубец Q (например, когда он составляет одну четвертую от зубца R или же полностью отсутствует) — стадию некроза. На ЭКГ, как на карте, можно найти локализацию какого-либо процесса. Достаточно знать за какие отделы сердца отвечают отведения. Начертите сначала окружность и круглый сегмент внутри нее. Поместите туда сердце. Как можно заметить, отведения дифференцируются на стандартные (I, II, III), усиленные (aVR, aVL, aVF) и грудные (V1 — V6), где I — передняя стенка сердца, II — суммационное изображение I и III, а III — задняя стенка сердца; aVR — правая боковая стенка сердца, aVL — левая передне-боковая, а aVF — задне-нижняя; затем идут V1 и V2 до V6, обозначающие правый желудочек, межжелудочковую перегородку, верхушку сердца, передне-боковую и боковую стенки левого желудочка. Теперь можно определить стадию. Всего стадий инфаркта миокарда существует четыре: острейшая, при которой происходит повреждение мышцы, возможен некроз, элевация ST и патологический зубец Q, так называемая «кошачья спинка»; острая, когда происходит постепенное уменьшение зоны повреждения и замещение ее зоной ишемии, участок некроза по-прежнему на месте, наблюдается изменение зубца T; подострая, то есть ликвидация зоны повреждения, сегмент ST приходит в норму, однако сохраняются патологические зубцы Q и T; и рубцовая, когда остаются только участок некроза и патологический зубец Q.
Электрокардиограмма также может рассказать о многих синдромах. Например блокада Бейли — это бифасцикулярная внутрижелудочковая блокада (блокада правой ножки и задней ветви левой ножки пучка Гиса), которую Бейли описывал как ЭКГ — разновидность блокады правой ножки пучка Гиса: умеренный комплекс QRS (свыше 0.13 секунды), небольшие зубцы R, увеличенные и широкие S, комплексы QRS во II и III отведениях направлены преимущественно книзу. От блокады левой ножки эта форма отличается малым зубцом R и очень широким зубцом S в отведениях I и V6. Синдром Вуда — ЭКГ-симптомокомплекс у больных с эмболией легочной артерии: отрицательные зубцы Т в отведениях V1, V2 и V3, которые нормализуются в течение 3—6 недель, кроме того, выраженные S1 и QIII. Синдром Галавердена — экстрасистолическая форма предсердной пароксизмальной тахикардии: характерно наличие непродолжительных приступов, состоящих из 5-20 или большего числа наджелудочковых экстрасистол, разделенных одним или большим числом нормальных синусовых сокращений; частота эктопических сокращений непостоянна, она ускоряется к середине каждого приступа и затем прогрессирующе замедляется. Приступы тахикардии у отдельных больных различаются по частоте, длительности и ЭКГ-картине. Они могут длиться месяцами и годами и не поддаваться лекарственному лечению. Синдром чаще всего встречается у молодых людей без данных на органическое заболевание сердца. Эта форма тахикардии встречается редко, прогноз ее хороший. Синдром Гонакса — Ашмана — классическая аберрантная желудочковая проводимость в основном зависит от двух факторов: длины предшествующей диастолы и интервала сцепления. Она может возникнуть в преждевременном импульсе, например в экстрасистолии, или сохраняться во всех комплексах при тахикардии, поскольку они зависят…
Mon Dieu… Mon Dieu, зачем же я все это пишу, если мне это и так хорошо известно?
Хочу вернуться. Скучаю по своей родной работе: операционной, лужам крови, пилам, пинцетам, скальпелям и проводам с катетерами. Чувству глубокой ответственности за жизнь того, кого режешь, словам благодарности, слезам близких пациента, слезам самого пациента… своим слезам. А тебе вон — Шекспира декламируй…
Ничего, разумеется, против Шекспира и искусства я в целом не имею, даже наоборот: помню, как еще в детстве сочинял какие-то сказки и рассказы, писал пейзажи акварелью и портреты маслом (где-то в Летающем замке, должно быть, висит портрет монсеньора), виртуозно, по словам Фера, играл на фортепиано… Мне много кто говорил, (в том числе Элис, Джеймс и Фернандес с монсеньором) что, как ни бейся, как ни крутись ты в этом биохимическом и биометрическом омуте цифр, таблиц и диаграмм, а натура у тебя, Винсент, утонченная, поэтическая. Куда ж мне спорить? Со стороны всегда видно лучше…
«Ну, а с фехтованием у вас что? Фехтовать умеете?» — спрашивали у меня со скептическим прищуром.
«А как же не уметь? С детства учился», — с едва ли заметной молекулой печали отвечал я.
Кто-то: «Ну-ка продемонстрируйте…»
Другие: «Ага!» — «Давай!» — «Интересно…»
По сути дела, ничего интересного в этом не было: поскакал по сцене с рапирой, сделал несколько красивых выпадов и показал пару финтов. Так любой дворянин умеет. Тем не менее публика моя была впечатлена. Предложили роль Гамлета. Уклончиво отказался, сделали Лаэртом…
Сейчас едва ли вспомню сюжет, так как читал пьесу эту безумно давно. Вспоминая роль, скажу, что Лаэрт был весь исполнен жаждой мести за смерть Офелии, и если бы не она, быть может, все с ним было бы хорошо. Я исполнил роль прекрасно: переживая насчет смерти «сестры» я подсознательно думал, как, должно быть, все могло повернуться по-другому, не окажись в наших руках тех часов; сражаясь на рапирах с Гамлетом я представлял на его месте Хайда; умирая, думал о своей гибели. Я как чистокровный флегматик после таких экспрессивных вспышек полностью отдистиллировывался, но не заполнялся обратно: этакий копроксилический метод конструирования. Но оно, вероятно, того стоило, ведь денег почти не было. Что есть?
Мне часто дарили цветы, с их слов, за невероятное актерское мастерство и исполнение одних из самых блистательных ролей: розы, тюльпаны, простые гвоздики, хризантемы. Кто-то, бывало, мог раскошелиться и подарить орхидеи — белые или голубые. Монсеньор любил синие — это один из самых его любимых цветов после черного и белого. В его спальне стояли именно они, а в гостиной обычно благоухали рыжие лилии. Маргарита, наша экономка, каждый день меняла им воду и при необходимости заказывала самые свежие и здоровые лилии: они могли стоять дольше недели и только потом начинали вянуть. Лилии пахнут очень остро, их тычинки богаты цветочной пыльцой. Розы мягче. До сих пор они являются моими любимыми цветами: они красивы, но что самое важное — они вкуснее всего. Я пробовал ромашки — они горькие. Я пробовал тюльпаны, и они тоже меня не удовлетворили: не люблю их вид. Покуситься на орхидеи монсеньора я не посмел, но теперь скажу, что и они ничего. И все же… Розы нравятся мне больше всех.
После выступления меня отпускали отдыхать. Я шел по Садовому кольцу и ел букет, как едят чипсы или черешни. Разумеется, я мог отравиться. Разумеется, многие думали, что я сумасшедший. Разумеется, до дома цветы никогда не доживали. Конечно же, Ангелов и все остальные были в шоке. Но я был голоден… Кишки мои прилипли к позвоночнику и большой поясничной мышце — что оставалось? Параллельно с выступлениями я пытался выхватить диплом о высшем медицинском образовании, Сатаневский сыпал на меня спрессованную в белые прямоугольники 8.2 на 11.6 дюйма целлюлозу, а Соколовский и Швец ежедневно ждали в каком-то своем пункте, чтобы мучиться в агонии уже физически. Занимались с ними стрельбой, классическим рукопашным боем и просто тренировками. Из последнего мало что вышло, потому что вес мой изменился несильно, и в процессе занятий я, бывало, падал в обморок. После нескольких таких эпизодов решили прекратить и оставить только стрельбу. Ситуация нормализовалась, лишь когда наступил день выпуска: можно было распрощаться с театром и заниматься, чем я должен. Тем не менее за это время я кое-чему научился. Я понял, что без труда здесь нельзя ничего добиться, и стал невольно испытывать
непримиримость к несправедливости, тунеядству, дурости, нечестности, карьеризму и стяжательству.
Диплом получилось взять без нескольких лет обучения, когда отрыли, наконец, документы, подтверждающие мою обширную практику и положительную активность во время эпидемии, а также противодействие ее распространению. Я со счастливым лицом подписал акт об увольнении из РАМТА, на следующий день мне выплатили сумму за оставшиеся дни, и я довольный побежал домой, показывать Элис наши с ней успехи.
А чем же занималась она все это время?
Совсем замотавшись со всем этим я совершенно про нее забыл. Элис вообще занималась общественно полезным трудом: она устроилась иллюстратором агитационных плакатов и тоже получала какие-то деньги. Они у нас уходили в основном на всякие посторонние советские вещи и иногда на еду. Я вообще ел где угодно, но только не дома: как не приду куда-нибудь, так норовят покормить, а то «совсем себя извел: кожа да кости». Иногда брал, иногда вежливо отказывался. Чувствую, главное, как желудок скукожился, просит истошно: «Дай! Зачем отказываешься?! Дурак совсем!» — и все равно вру, что не голоден. Под конец голода-то и не чувствуешь. Так. Легкость и независимость.
И был тот волшебный день. Пригласили в зал выпускников, деканов, профессоров и всех желающих посмотреть на новых врачей. Давали торжественную речь, кто-то плакал от счастья и неверия в происходящее, я же спокойно стоял в своей очереди и осматривал всех подряд. Красиво! И очень организованно. Длинный текст клятвы советского врача был у меня в голове, и я неторопливо прокручивал некоторые труднопроизносимые слова.
Наступил момент икс.
Я давал клятву Гиппократа. Я давал клятву Гиппократа. Я давал клятву Гиппократа!..
«Получая высокое звание врача и приступая к врачебной деятельности, я торжественно клянусь: все знания и силы посвятить охране и улучшению здоровья человека, лечению и предупреждению заболеваний, добросовестно трудиться там, где этого требуют интересы общества; быть всегда готовым оказать медицинскую помощь, внимательно и заботливо относиться к больному, хранить врачебную тайну; постоянно совершенствовать свои медицинские познания и врачебное мастерство, способствовать своим трудом развитию медицинской науки и практики; обращаться, если этого требуют интересы больного, за советом к товарищам по профессии и самому никогда не отказывать им в совете и помощи; беречь и развивать благородные традиции отечественной медицины, во всех своих действиях руководствоваться принципами коммунистической морали, всегда помнить о высоком призвании советского врача, об ответственности перед Народом и Советским государством. Верность этой присяге клянусь пронести через всю свою жизнь…
Amen!» — едва не сказал я. Зал стоя рукоплескал мне. Аплодисменты, торжественная музыка живого оркестра и хроматический искусственный свет вскружили мне голову. Вокруг забегали белые крысы, и собственные пальцы показались мне костьми. Я почувствовал, как мир смещается вбок.
Да! Я опять упал, хотя текст клятвы произнес четко, искренне, с выражением и до конца. В этот раз Сатаневский и особенно Линдберг стали уже злиться, а Элис едва не плакала. Я, слава богу, был последним, поэтому ничье выступление своим курьезом не сорвал. Поехали куда-то и стали тут же в меня калории пихать. Сатаневский сдуру и со злости запихал столько, что пришлось потом вытаскивать. Так и провалялся у Виноградова недели полторы с острым гастритом и недостаточностью поджелудочной.
Элис приходила каждый день, а у меня вид еще такой усталый, поникший, истощенный — но почему-то счастливый. Говорит о чем-нибудь, рассказывает, как у них в отделении, в доме, в компании. Я ее успокаиваю.
«Я думаю… Я думаю, ты прав, Винс. Мне не следует так нервничать из-за вещей, которые от меня совсем не зависят, но просто… Пойми, мне грустно, что мы оказались именно в такой ситуации, когда не можем сделать ничего, кроме как закрыться в глухой изоляции и, возможно, пропасть в ней навсегда…»
Навсегда… Это слово почему-то осело в моей голове, словно густой ил. Я задумался: она ведь говорила правду. Чего я тут ждал? Обещал же самому себе, что, как только Элис устрою, пулей в Англию. А прошел год с лишним, и мне уже предстояло лететь зачем-то в Портленд…
В Портленде же миссис Хаммерсмит! А что мне скажет миссис Хаммерсмит? Что я дурак, гнида и падаль, бросил их всех, бросил Родину, обещал чего-то, уверял, что вернусь, а сам укатил в Москву, да там и пропал. А как же они? Как же общее дело? Как же Джимми? Быть может, если бы я не уехал, он бы и не умер!..
Соколовский говорил мне за чаем, что в Портленд я еду не просто так. Что у них там миссия, и на нее надо ехать со мной, что от этого зависит наше всеобщее будущее. Что нельзя от нее отказываться, а надо действовать. Сделаем там то, что надо сверху, а там посмотрим… Быть может, на все четыре стороны отпустят. Раз оно так…
Amen. Мы поедем в Портленд, и я помогу Англии. Я поведу английский народ, чтобы мы вместе боролись за права всех классов, чтобы никому в Англии больше не пришлось голодать, чтобы у каждого был шанс получить профессию и рабочее место, чтобы каждый, кто желал, имел возможность получить хотя бы одно высшее образование совершенно бесплатно и гарантированно. Чтобы во всей Великобритании не осталось безграмотных и нищих… Придет еще время. Придет эпоха. Tempora mutantur et nos mutantur in illis!
И с той эпохи Раннимид
Права английские хранит!
«Свободных граждан никогда
Без достодолжного суда
Нельзя лишить плодов труда,
Изгнать, отправить на костер».
Блюсти Великий Договор
Нам завещает Раннимид.
Ни повеленью короля,
Ни черни, вставшей у руля,
Нас не сломить, закабаля, —
Тотчас тростник зашелестит
Над этой топью торфяной,
И в Лондон с пенною волной,
Которой ведом нрав земной,
Пошлет угрозу Раннимид!
Редьярд Киплинг
