Книга I. Имаго — дневник кардиохирурга

Прислуга, фракции и дети эшафота:

30 декабря 2054       Скоро наступит следующий год. Уже восемь лет как я адаптируюсь в новой среде обитания. Удивительно: мы успешно пережили первый год войны и все еще живы. Почему-то я все время ждал, что города, в которых мы находились, обязательно должны разбомбить. Сейчас мы в Смоленске, а в день Рождества выезжаем в Москву. Я очень давно ничего не писал, и мне страшно брать в руки свои записи. Предыдущая составлена весьма неаккуратно, криво и совершенно бессмысленно. Даже не знаю, зачем я это написал, вероятно, придется потом сжечь, чтобы не позориться…       Покурил.       В конце августа, когда мы находились в городе Кракове и готовились пересечь границу как добропорядочные граждане Соединенного Королевства, нам пришлось проститься с сержантом: дальше ему было нельзя. Это было горькое зрелище: я видел, что он ее любит по-настоящему и по-лебединому, что сержант не захотел оставлять впечатление недосказанности и ядовитого осадка, и поэтому простил ей все в один миг: и мелкие обиды на свою военную грубость, и разногласия, и даже явно провокационную интрижку с Фернандесом. Простил мне мое упорство и был как будто бы рад, что там, в Женеве, мы подрались: он оказался уверен, что я могу постоять за себя, несмотря на свой внушительный, устрашающий и грозный вид. Ни разу до этого не видел и слезинки на его загорелом прямоугольном лице — а она в тот день все-таки была, и я готов поклясться, что худший звук — это ломающийся голос человека, который вот-вот заплачет. Она кинулась на него, как пружина, и так зависла. Едва не опоздали. И даже потом Элис еще долго вспоминала сержанта: его грубый со шрамом нос, двойной подбородок с колючей щетиной и бойкие, но такие честные глаза болотного цвета. До сих пор хранит его рваный шлемофон, в котором он с нами путешествовал почти целый год. На что только не способно любящее сердце чувственного подростка! Юность… Обыкновенная юность, а сколько эмоций, сколько страданий…       Помню еще, что когда мы ехали, ночью мне опять не спалось и я напевал один старый детский стишок. Звучит он так: Humpty Dumpty sat on a wall, Humpty Dumpty had a great fall; Threescore men and threescore more, Cannot place Humpty Dumpty as he was before.       По легенде, Шалтай-Болтаем еще при узурпации власти Оливером Кромвелем называли модель пушки, которая однажды упала со стены Колчестера, и «вся королевская конница и вся королевская рать» не могли установить ее на другой стене, так как пушка была слишком массивной и тяжелой. А потом Шалтай-Болтай стал практически культурным национальным достоянием Англии и сейчас предстает в облике гигантского яйца. Версия стихотворения, которое написал выше, появилась впервые в 1810 году, а почти полтора века спустя ее адаптировали под более благозвучный вариант, который сейчас все знают. Вот так!       В один момент, пока мы прощались, со мной случилась зрительная галлюцинация: я подумал, что в Европе снова теряются девочки северной наружности. Посмотрел: грязное платье, спутанные с ветками и мусором волосы, самодельные повязки на конечностях — прямо беспризорница. Задумался: что с тобой, маленькая девочка? Ты потерялась? Почему ты прячешься? Кто-то тебя обижает? Ты только скажи, а я спрячу тебя в место понадежнее… Молчание гнетет и убивает человека. «Ты с кем болтаешь, Ланкастер?» — услышал я голос неподалеку. Это был Джеймс. Я хотел объяснить ему, что нашел напуганного беспризорного ребенка, и что девочке неплохо было бы как-то помочь, но лишь я повернул к ней голову — она пропала. На асфальте лежал только грязный плюшевый медведь. «Прошу прощения… Мне… показалось», — сказал я и вернулся в этот мир.       Сержант сказал мне, что полетит обратно на Родину, в Де-Мойн, штат Айова, объявится живым, расскажет какие-нибудь байки о старых добрых британцах, что жестоко держали его в карцере, и об одном гиперкультурном англичанине, что помог ему сбежать из этой клоаки, вернется к старой жизни и получит новый приказ… Не знаю даже, жив ли он вообще. Быть может, когда-нибудь и свидимся с ним, а пока довольствуемся своей новой жизнью.       Сохранилась она, лишь потому что в последний месяц я сидел на транквилизаторах. Я принимал три раза в день по таблетке тетраметилтетраазабициклооктандиона — этот препарат не вызывает привыкания, но противопоказан детям и подросткам из-за своей мощности. Молекула мебикара состоит из двух метилированных фрагментов мочевины, входящих в состав бициклической структуры. Препарат, как и все транквилизаторы, воздействует на центральную нервную систему: конкретно влияет на активность структур, входящих в лимбико-ретикулярный комплекс, в частности, на эмоциогенные зоны гипоталамуса и основные нейромедиаторные системы: GABA-, холин-, серотонин- и адренергическую. Мебикар — мощный ингибитор. Периферическое адреноблокирующее действие у него отсутствует.       Среди побочных эффектов у меня наблюдались артериальная гипотензия и сонливость, а вот брадикардия была у меня всегда. Препарат этот отпускается только по рецепту, так что после Берлина (проклятый город) Джеймс еще долго таскал меня к психиатру, на которого нам тоже пришлось потратиться. За несколько недель двухчасовых сеансов мне смогли подобрать медикаменты, и уже спустя полтора месяца я снова чувствую себя более менее.       Мой психиатр сказал мне, что я очень восприимчив к враждебной окружающей среде, что мне нужно меньше нервничать и что моя сенситивная натура страдает от гиперответственности. Я вспомнил наш с Джеймсом давнишний диалог:       «Война началась».       «Я знаю».       «Мировая, Ланкастер».       «Я знаю, Джеймс. Заходи на чай». Б      ыть может, за эти полгода мои нервы сильно расшатались… Многое случилось с нами за эти месяцы, и думается мне, что это далеко не конец. Найду ли я ей убежище за «Железным занавесом»? А этот занавес, он вообще есть? Это же просто байки, как байки о демократии и абсолютном равенстве… Пустышки: учет мнения меньшинства, мирное сожительство с настоящей оппозицией, абсолютная легитимность, социальное равенство — мы даже рождаемся неравными, о какой легитимности может идти речь? Бывает, дети рождаются с тяжелой патологией, которая не позволяет им жить полноценной жизнью: играть в активные игры и ходить в школу вместе со сверстниками, решать задачки по возрасту, ровно держать карандаш (если вообще держать его)... За много лет прогресс дошел до мизерного решения этой проблемы — но кому это решение доступно? В сводках новостей я, бывает, читаю о необычайном ребенке, на чьей судьбе, казалось, поставлено клеймо, но вдруг появился волшебный доктор, который установил бедному дитя великолепный протез, благодаря которому малыш теперь может ходить. О цене умалчивается.       Я не беру плату у бедных. Заставлять людей платить за жизнь — самый большой грех, который есть на этом свете.       Пока мы кочевали по Европе в поисках знаменитого Третьего Рима, я раздобыл в медицинских архивах старые записи покойного доктора Аткинса, что не меньше дорог мне, чем миссис Хаммерсмит или Джимми Фредриксон. Вот что пишет этот удивительный анестезиолог (дата отсутствует):       Некоторое время назад к нам поступил мужчина… Это, конечно же, был несчастный случай, хотя были предположения, что его вначале стукнула одна машина, а потом переехала другая. Но не похоже было. Нет, не думаю, что это было так. Все же кажется, машина была одна, но ему сразу так не повезло… Нет, голова у него не сильно пострадала, но и несомненно, легкий ушиб головного мозга он все же получил: когда упал, сильно ударился головой об асфальт. Машина на большой скорости переехала мужчину по тазу, буквально расколола его, отделив в отдельные осколки крестец, а так же разорвав кольцо спереди. Все органы внутри тазового кольца были размозжены. Разрыв мочевого пузыря, моча потекла в новые отверстия. Сломанный таз предрасполагает к кровопотере свыше трех литров, больше половины жидкости утекло. Когда его привезли к нам, он умирал, бедолагу немедленно повезли в операционную. Первоочередная задача стояла остановить кровотечение: ушили кровоточащие сосуды, вместе с тем реаниматологи боролись за его жизнь. Литрами лились жидкости, плазма, кровь. Постепенно из мертвенно- бледного его кожные покровы розовели. Кровотечение удалось остановить. Однако разрывы мочевого пузыря требовали специалистов — урологов, коих у нас не было, и его снова взяли в операционную. Ушить удалось не весь мочевой пузырь: задняя стенка была разорвана и ушить ее не представлялось на тот момент возможным. За эту заднюю стенку установили дренаж. Позже обнаружилось, что вся моча оттекает через этот дренаж. Долгое время мы боролись за его жизнь, иногда казалось, что невезение, хотя скорее всего обычное течение его травмы. Серьезно пострадали легкие, ведь через сосуды легочной системы протекает вся грязь, собранная со всего организма и через двое суток альвеолы отекли, перестали пропускать кислород, возник респираторный дистресс синдром. Инфицированная моча находила свои пути в необычные отверстия, облекая пациента на гнойные осложнения. Чужеродная, хотя и одногруппная кровь, плазма вместе со своими положительными свойствами продолжали добивать легкие, почки. В первые сутки родные, выслушав от меня объем поражения, обреченно вздохнули и приготовились мысленно попрощаться. Между тем обстановка возле пациента менялась каждый час, и уже и нам казалось, что его не спасти, но постепенно, медленно, с помощью умных дыхательных машин, невероятного труда наших сестер и наших мыслительных усилий легкие постепенно очищались. Больше недели мы держали его в искусственной коме, на управляемом ИВЛ. Самые мощные антибиотики убивали всю флору, в том числе и хорошую, грибы полезли во все ткани. Срочно полились противогрибковые препараты. Через десять дней мозги включились, однако мышцы его слишком были слабы и дыхательный аппарат додыхивал в него живительную смесь. Вскоре нам удалось отлучить мужчину от аппарата искусственного дыхания. Не сразу он понял, что с ним и где он находится. Но вскорости и эта проблема решилась, и через несколько дней мы отправили его на долечивание в областную больницу. Работы для специалистов урологов и травматологов предстоит колоссальная, но с нашей задачей мы вполне справились.       Превосходная работа. Я мало писал об Аткинсе — царство ему небесное — это человек-затворник, который не любил что-то рассказывать, но кое-что о нем все-таки известно: в бригаде он был едва не самый молчаливый, но самый строгий и старший. Он и меня, бывало, ругал: чего это я, мол, к Фредриксону так лоялен? Вроде серьезный парень, уже хирург, уже не ассистирует, а занимается такой ерундой. Он не любил неформальности, фамильярности и дурачества и просил, чтобы все его называли доктором Аткинсом или сэром и никак иначе. С таким обращением я едва не забыл его имени — а имя у него старинное… Себастьян.       Он писал о своем племяннике, нашем общем знакомом. Я надеюсь, Феликс сейчас в порядке. Он, бывало, забегал к нам в клинику после окончания смены, сообщал какие-то новости: иногда плохие, иногда хорошие, иногда спорные, — приносил по случаю еду или элитный алкоголь, вспоминал, как шла учеба в медунивере. Он устроился работать каким-то терапевтом в другую больницу. Понятия не имею, счастлив ли он на своей нынешней должности или планирует двигаться по карьерной лестнице дальше, есть ли у него какие-то высокие цели в жизни. Феликс означает «удачливый». Сколько ему должно исполниться в этом году? Двадцать семь, что ли?..       Основную информацию об Аткинсе я узнавал через него. Но Феликс не мог рассказывать много: иначе доктор Аткинс был бы сильно им недоволен, что он так легко разглашает информацию столь приватного характера.       Доктор Аткинс, он был мне хорошим товарищем. Когда мы были вместе, мы всегда работали слаженно и четко, без каких-либо неврозов и недомолвок. Исключение составляли пациенты, которых спасти было уже никак нельзя: к сожалению, оплатить лечение в нашей клинике могли не все, и порой заболевания волей системы доводились до такой стадии, которая не допускает никакого положительного исхода. Я как мог пытался с этим бороться: иногда, когда этого позволяли различного рода факторы, я проводил операции бесплатно. Об этом сказал мне Джеймс, когда еще лежал на больничной койке (его лечение тоже выглядело как бескорыстная благотворительность (можно было бы подумать, что «бескорыстная благотворительность» здесь — нелепый плеоназм, но в наше время, поверите или нет, благотворительность бывает еще и корыстная). Я не раскрывал своего имени и имен моих товарищей по работе, чтобы нас банально не уволили: система располагает, что бесплатные операции идут ей во вред, в то время как сокращающаяся с каждым годом численность населения и отвратительная статистика демографии совершенно ей не вредят. Даже там, в Антверпене (тоже не лучший город), я был слегка обескуражен: врачи ничего не умели. «О нет, я всего лишь торакальный хирург, я ничего не знаю про абсцессы и гангрену, нас этому в универе не учили»; «Ах боже мой, ну что толкового может сделать жалкий анестезиолог, он же ничего не знает про сепсис и даже акне»; «А я дерматолог, но я тоже ничем не могу помочь, потому что все свое учебное время я потратил на работу, чтобы обеспечить свое существование» и т. д. и т. п…       Еще когда я был мальчиком, Фернандесу удавалось доставать откуда-то эксклюзивные издания книг по медицине, еще и во французском переводе: анатомия да Винчи, научные труды Уильяма Харви, Гиппократа, Авиценны, Авла Цельса, Попова, Пирогова и Буша (хотя работы последних трех имелись у нас на русском языке). Так я в свои двенадцать изучил анатомию и патологию конца XIX века и в последние годы трудностей в этой области морфологии человека почти не испытывал. У Кэрролла я научился многому: на практике с ним я познал новейшую патологическую анатомию, общую хирургию и биохимию. Его в большинстве своем неудачные эксперименты открыли мне двери в области неврологии и кардиологии. Работая ассистентом в морге, а потом и в нашей клинике, я более глубоко изучил новые сведения, группы онкологических заболеваний и даже откуда-то получил основы психоанализа. Потом поднялся не без помощи доктора Аткинса и стал приличным кардиохирургом. Сами понимаете, после всего этого слышать, что анестезиолог ничего не может сделать с новой бактерией, вызывающей абсцессы и аутоиммунные заболевания — просто абсурдно.       Кстати, диплом у меня поддельный.       Впрочем, эта штука больше мне не пригодится, так что пришлось ее сжечь. По дороге в Киев (замечательный город!) мы, к моему удивлению, прошли таможенный контроль, однако бюрократическую составляющую не вынесли: знаете, как в Океании Оруэлла. Добросовестному инспектору не понравились мои документы, и пара вооруженных мужчин прошла с нами не направо, куда шли все прибывшие гости, а налево. Пришли в некий закуток, кстати весьма прилично обставленный, снова забрали все бумажки, обыскали до нитки, ничего опасного и подозрительного не нашли. Обыскали первым делом меня и забитую под отказ сумочку Элис. Письменных принадлежностей у нее было бесконечно много, ровно половину из которых она носила в своей сумке. У Элис много чего было в карманах: купленная несколько недель назад жвачка, листки со списками продуктов, те же ручки, монетки… Она постоянно клала в карман куртки или шорт ключи и телефон. Ее яркая сумочка в виде круглой лисицы всегда была забита чем попало: блокнотом с рисунками, ежедневником, миллионом ручек, карандашей, примерно десятью ластиками на любой вкус и цвет, наушниками и в обязательном порядке еще какой-нибудь канцелярской штуковиной, например степлером. Однако теперь ее сумочка превратилась в аптечку — гораздо более практичное применение для такой удобной и прочной емкости.       На меня посмотрел тот, который заново проверял документы, и внезапно заговорил, словно бы мы с ним давнишние друзья и не виделись много лет. Тут я стал думать, что все уже пропало. Вот он стоит передо мной, улыбается, шутит, наверное, о чем-то оживленно говорит — а дальше что? Наверняка куда-нибудь донесет… Государственный долг, ничего личного.       Я тогда его не понимал: по-русски не говорил. Сейчас уже не вспомню, о чем шла речь, а только этот относительно молодой человек напугал меня до дрожи. Даже не знаю, сколько ему лет дать… Одновременно он выглядит и на двадцать три, и на тридцать пять; внешность у него вообще вроде как скандинавская, впрочем, он темноволосый, ростом на где-то на десяток дюймов меньше меня, но и шире в полтора раза; руки ловкие, но грубые, чисто мужские; глаз наметан. Возраст свой пока мне не раскрывает (комплексы, что ли? Да нет, шутит, наверное), известно только, что зовут его Павел Сатаневский и что он тут вроде как если не главный, то очень близко к нему — все с его слов.       Он мне дальше: «Можно вас вольным слушателем посадить, а дальше я сам все устрою. Только вам обязательно присутствовать надо, но это, думаю, просто. Как вы? Согласны?»       Я, разумеется, ничего из сказанного не понял: постоял, похлопал глазами, мило улыбнулся и кивнул коротко, что автоматически выдало во мне неловкость и непонимание, что вообще происходит. Сатаневский схватил, что языком я пока не владею, а самостоятельно спросить как будто стесняюсь, и заговорил со мной по-английски и с самого начала. Тогда меня как ледяной водой окатили: отлегло…       Ну, вольный слушатель, так вольный слушатель — как-то же нужно было где-нибудь заявиться, мол, порядочный человек, не с улицы подобрали. Молодые люди — ни загранпаспорта, ни школьного аттестата, ни каких-либо документов, подтверждающих само наше официальное существование — это мы, конечно, попали серьезно. Хорошо, что он решил помочь. Видно, для чего-то я ему нужен.       После сумасшедшего путешествия по Европе у нас остались еще деньги. Я перевел их в местный рубль, хотя положение мое не улучшилось: курс уже упал. Мы сняли номер в отеле (то ли он Большой Национальный, то ли просто Национальный, то Националь — не помню. Его отреставрировали после бомбежки 1941 года, и сейчас иногда ведутся разговоры, выстоит ли эта гостиница еще одну такую войну), номер довольно приличный, по средней цене для всех номеров этого отеля, остались там на какое-то мизерное время. Контакт с Сатаневским я держал крепко, хотя в один день он решил устроить мне «сюрприз». Я заметил, что он очень любит сюрпризы, да и вообще человек веселый. Напоминает мне чем-то Фернандеса, если бы тот был рожден на советском западе. Как будто легкомысленный, а на самом деле посмотрел раз — и уже всю подноготную твою наизусть знает. Монсеньор тоже мог просто посмотреть на человека и тут же сказать, чем тот промышляет, богат или беден, одинок или в отношениях, а главное — опасен или нет. Он почти не разрешал мне выходить за пределы замка: боялся чего-то… Я не чувствовал одиночества, плотной обособленности от окружающего мира и ощущения, будто я насильно взаперти. Вместе с монсеньором и его братом ко мне пришел душевный покой. Мне больше ничего было не нужно.       Покурил.       Через несколько дней где-то в два часа дня в номер хотел постучаться еще один молодой человек — однако мы столкнулись в коридоре еще раньше, чем следовало. Большой русский мужчина на всем ходу налетел на меня, пока заворачивал за угол: я свалился на пол, ударился затылком; тот стал хлопотать вокруг меня и извиняться, что так неуклюже получилось, что он невероятно спешит к важной персоне, которую ищет где-то в этом отеле. Спросил о нашем номере — а я тут как тут. Прислал его, разумеется, Сатаневский. Я едва сдержал смех, когда услышал его имя. В Англии, вообще-то, не принято смеяться над именами, но здесь было просто грехом не улыбнуться. Михаил Ангелов очень приятный и порядочный гражданин, работает в индустрии искусства, конкретно в театре. Он путешествует вместе с Сатаневским, очень любит его, и еще он сказал, что приятели Павла ему по крайней мере не враги. Заказал в номер чай и рассказал мне много интересного об этой удивительной стране…       Как оказалось, это уже совсем не та страна, о которой я читал в европейских библиотеках. Ранее я часы напролет пропадал в них, изучал всемирную историю с 1888 по сегодняшний год, переписывал сюда же некоторые факты и находил различные трактаты, работы, мемуары и пр. о том, что еще в 1920-х СССР предвещал оруэлловский ангсоц… Я читал Оруэлла, знаю его биографию и на кого он работал, и я, как англичанин, с этим заявлением не согласен. Все-таки Оруэлл писал о своих, о британцах — что будет, если у нас устроить социалистическую революцию в ту же эпоху. Понятно, что ничего хорошего, только народ и правящий класс перебьют. Для этого надо, чтобы страна «созрела» и лидер был приличный. Великобритания «созревала» весь XX век и половину XXI. Быть может, стоит подождать еще лет тридцать — и тогда смысл будет, и понесется…       Но об этом обо всем потом.       Я хотел написать, что тут, в общем-то, от Советского Союза XX века остались только какие-то незначительные элементы экономики и исторические памятники. Это, признаюсь, уже совершенно другая страна, не та, которую знали дети 20-х, 30-х, 60-х и т. д. Тут есть некая идеология, вышедшая на новый уровень — о ней еще очень давно писал господин Карл Маркс, чей неоценимый труд я тоже изучал. Скучная книжка, толстая и монотонная, но познавательная. Не знал, что я марксист…       Марксизм различает множество ступеней развития общества. Упрощенно: первобытно-общинный, рабовладельческий, феодальный, капиталистический и коммунистический. Если из всеобщей истории о первых трех и так все понятно, то здесь интереснее рассматривать два последних. Маркс утверждал, что классовая борьба в обществе бесконечна, будь то слабый и сильный, раб и рабовладелец, крестьянин и феодал, пролетарий и капиталист — так будет, пока один класс не уничтожит другой (не физически — экономически. Я разделяю понятия о ликвидации общественного класса и глупой кровавой резне). Таков исторический цикл, и это правда. Марксисты (коих в наш год осталось маловато) говорят, что рано или поздно в обществе будет установлен коммунизм как наивысшая степень его развития. Я почти уверен, что коммунизм, про который мне пели в книгах об СССР XX века, тот еще mensonge: не было там коммунизма. Было авторитарное государство с социалистической идеологией, а это от того загадочного понятия «communism» весьма далеко. А сейчас им, вероятно, удалось правильно подготовить население к построению так называемого «идеального общества». Я даже не поверил, что это может быть, впрочем, по словам Ангелова, так оно и есть. Решил проверить на собственном опыте — иными словами, просто здесь пожить и убедиться самому. Я, вероятно, сочту это общество не совсем идеальным: как минимум потому что я не разделяю идеологию коммунизма. Но почему бы не допустить мысли, что у людей здесь в целом все неплохо? Я же ему почти поверил. У господина Ангелова внешность такая, что доверять хочется: уложенные блондинистые волосы, сам широкоплечий и ростом почти как я, грудь выкатил на три мили вперед, руки толстоватые, мужские, но движения аккуратные. Голос средней тональности, мягкий и бархатистый, убаюкивающий снова Фернандес… Несатаневский. Одним словом Ангелов.       Долго держаться в отеле было нельзя. Я посещал какие-то медицинские лекции в качестве вольного слушателя, как и обещал мне Сатаневский. Через какое-то время я посчитал снова и выяснилось, что денег на поддержание нашего с Элис существования хватит в лучшем случае на два месяца. Такой расклад не радовал совершенно, и я стал искать работу активнее. Всеми силами не залезал в долги. Тот диплом о якобы медицинском образовании все равно бы мне не помог: из-за большой разницы в процессе подготовки профессиональных кадров мне придется получать диплом по-настоящему. Это не страшно и не составит труда. Думаю, это получится даже быстрее, чем я сам рассчитываю.       Сатаневский как-то принес пакет, который и позволил мне потом найти источник заработка и не загреметь в лагерь по тунеядству. Откуда все это спрашивать не стал: все равно не расскажет. Я теперь, мой дорогой читатель, не Винсент Лиам Кэрролл, а девочка моя не Элис Элеонора Фрай. Забудьте эти имена, таких людей не существует. Есть Виктор Королевский и Алиса Фукс. Отчество общее — Александровичи. На Архитектора Городецкого 13 теперь принимают эти совершеннейше добропорядочные граждане… А вы что хотели? Мы там не в азартные игры играем… А играем в прием гостей. Накройте стол: поставьте пустые тарелки и чашки. В центре простой круглый хлеб. Чашки можно накрыть небольшими листками бумаги, либо сухими кленовыми листьями. Не выключайте свет, но закройте глаза. Мысленно представьте себе лица людей, которые один за другим появляются за столом. Это ваши гости.       Занимался этим ночью, перед тем как должны были явиться Сатаневский с Ангеловым на новоселье. Как помню: сидел на кухне, одинокий, с закрытыми глазами и руками, сцепленными в замок, и пытался представить каких-то людей, впрочем, люди у меня никак не получались, и я вскоре плюнул на это, продолжив рисовать перед глазами какую-то малолетнюю оборванку, доктора в противочумном костюме Средних веков, своего рогатого двойника, коронованного гнома с тремя головами…       В один момент в комнату вошла Элис Алиса Алисия Лисси Элис вошла босиком и в одной ночнушке в горошек, и звонкое сопрано разломило воздух: «Лиам, что ты делаешь? Ты в порядке?» — Представьте, как я сижу за столом с закрытыми глазами, посреди стола буханка белого хлеба, передо мной пустые тарелки и чашки, на которых сверху лежат квадратные бумажные листочки. Я проговорил четко и монотонно, но тихо: «Ашме… Аэшма-Дэва… Ашмедай…»       Хлоп!       Открыл глаза.       Элис сомкнула ладошки.       «Лиам, миленький, пошли спать? Утро уже… У тебя круги под глазами…»       «Ашма! Ало! Асмодей!»       Закрыл руками рот, чтобы ни одной звуковой волны изнутри не выпустить. Словно бы это не я крикнул, а кто-то пытается что-то сказать моим голосом.       Взяла мои фарфоровые руки в свои нежные розовые ладошки, потянула и отвела в кровать. Через какое-то время (продолжительное ли, или короткое) вернулась в постель.       Сатаневский и Ангелов были вечером. Утром же Элис не стала устраивать мне допросы с пристрастием по поводу моих эксцентричных причуд: она вообще вела себя так, будто бы ночью не просыпалась. Ну и я не стал вспоминать. Проехали уже. Она, верно, подумала, что я схожу с ума (логично), но в психиатрическую клинику сдавать не хотела: с начала XX века в ней многое изменилось, и попасть туда… Malédiction épouvantable. Тем более куда она без меня? У кого она захочет спросить, что да как, куда поступать, зачем идти? Разумеется, все это можно узнать у наших новых товарищей и даже больше (у обоих такие языки, что заговорят кого хочешь: странно, что не журналисты, впрочем, Ангелов артист) — но кто к ней ближе?       Весь день занимались приготовлениями: протерли молекулярный слой пыли на полках. Вышли прогуляться по улице Киева… Город этот расположен в центре Восточной Европы, на берегах реки Днепр, ниже впадения левого притока Десны, в точке с координатами 50 градусов 27 минут северной широты и 30 градусов 30 минут восточной долготы. Исторический центр достаточно велик и состоит из трех районов: Верхний город, Подол и Печерск; находится на правом берегу Днепра. По легенде, изложенной в «Повести временных лет», пророчество об основании города прозвучало в I веке из уст апостола Андрея, а исполнено оно было в мае 482 года, когда князь славянского племени полян Кий с братьями Щеком и Хоривом и сестрой Лыбедью возвел на холме крепость… Во время Второй Мировой войны город был почти полностью разрушен. Героическая оборона Киева продолжалась 72 дня, но 19 сентября 1941 года войска Третьего рейха вступили в город. Оккупация завершилась только через 778 дней. С тех пор и сейчас Киев носит гордое звание «Города-героя».       Театр-кабаре под названием «Жар-птица» был закрыт в 1920 году по каким-то причинам мне неизвестным, однако недавно его отреставрировали, и теперь театр снова организовывает художественно-развлекательные программы. Обычно это одноактные пьесы, хореографические номера, а также обыкновенный вокал. Туда нас и занесло. Тогда у них был месяц старинной классики. Ангелов рассказал, что они частенько устраивают такие фестивали, чтобы люди не забывали о том старом прекрасном, создавая что-то новое. Я пришел туда под его надежным покровительством, рассматривал залы, портреты актеров и отполированные полы. Превосходное зрелище! Я давненько не был в театрах, а благодаря Ангелову мне перепал бесплатный билет — вот и ходил… Ожидал чуда.       В какой-то момент Ангелов отошел к одному грузному мужчине в сером костюме. Поздоровался, они похлопали друг друга по плечу и стали увлеченно говорить о чем-то важном. Ангелов кивал головой, тот мужчина качал ей; Ангелов кусал ноготь большого пальца, а тот мужчина, бывало, обтирал лоб носовым платком. В какую-то минуту они вдвоем — большой Ангелов и широкий серый — двинулись прямо на меня.       «Вот этот замечательный гражданин, настоящий актер! Инко-огнито! — увещевал Ангелов. — Просто полиглот, вы такое произношение нигде больше не встретите! — Я как дурак хлопал глазами и ничего не понимал. Ангелов все на чем-то непонятном настаивал: — Ну, Вить! Нет! А, да! Забыл! Простите, pardon, my bad… Товарищ Шульц, это мой хороший друг Виктор Александрович Королевский; Витя, это мой знакомый и коллега Алексей Владимирович Шульц! Он нынешний владелец «Жар-птицы», ведет ее дела и подыскивает молодые таланты. Хотели бы тебя спросить, не поможешь нам в скором времени?»       У меня спросили: «По-французски говорите?»       По-русски я тогда говорил плохо, поэтому ответил по-французски «Oui». Владелец мне: «Ну поговорите еще». Я начал ему разглагольствовать: декламировал первое, что попалось в памяти, а именно стихотворение Виктора Гюго «Апрельский вечер» 1844 года написания. Тема — любовь. Звучит оно так: C’étais la premiere soirée Du mois d’avril. Je m’en souviens, mon adorée; T’en souvient-il? Nous érrions dans la ville immense Tout deux sans bruit A l’heure ou le répos commence Avec la nuit. Dréssait comme deux grands fantômes Ses grandes tours. La Seine, découpant les ombres En angles noirs, Faisait luire sous les ponts sombres De clairs miroirs. Oh! Ce fut une heure sacrée T’en souvient-il? Que cette premiere soirée Du mois d′avril..       Шульц был весьма удивлен, потому что в последнее время исторически французского произношения не наблюдалось даже у самих французов (графы не в счет!). Но нам обоим сильно повезло: ему нужно было меццо-сопрано, в крайнем случае тенор, который обязательно умеет петь, желательно с рабочим диапазоном до малой октавы — ми, фа второй октавы; а мне просто деньги, чтобы выжить. Восторгу Ангелова не было предела: он, видимо, хотел сделать из меня народного артиста или что-то в этом роде. Была такая старая-старая французская песня… написанная Мишелем Уокером и Шарлем Дюмоном в 1956 году, но ставшая популярной лишь спустя четыре года. Мне предложили спеть ее вместо какой-то актрисы, которая прямо накануне подхватила острый тонзиллит или, как мне сообщили, гнойную ангину. Это отвратительные ощущения: я знаю это, потому что видел, как гнили человеческие глотки в Антверпене. Надеюсь, этот человек уже вылечился?       Я прослушал несколько старых аудиозаписей с другими исполнителями, чтобы понять, как это вообще звучит. А звучало между тем чудесно, как и весь французский язык: Non! Rien de rien… Non! Je ne regrette rien Ni le bien qu’on m’a fait Ni le mal tout ça m’est bien égal! Non! Rien de rien… Non! Je ne regrette rien… C’est payé, balayé, oublié Je me fous du passé! Avec mes souvenirs J’ai allumé le feu Mes chagrins, mes plaisirs Je n’ai plus besoin d’eux! Balayés les amours Et tous leurs trémolos Balayés pour toujours Je repars à zéro… Non! Rien de rien… Non! Je ne regrette rien… Ni le bien, qu’on m’a fait Ni le mal, tout ça m’est bien égal! Non! Rien de rien… Non! Je ne regrette rien… Car ma vie, car mes joies Aujourd’hui, ça commence avec toi!       Голос мой, конечно, повыше, чем голос Мирей Матьё или Эдит Пиаф. И посетители, что уже оплатили билеты на тот музыкальный вечер, имели самые разнообразные реакции: сначала, понятное дело, все были в замешательстве, так как о замене актера организация ничего не объявила. Кто-то обозлился и немедленно вышел из зала, потому что пришел исключительно из-за женщины, которая должна была это исполнять. Кто-то смотрел с явным недоверием (я бы тоже так смотрел, окажись я на их месте) и ждал, пока его приятно или неприятно удивят. На сцене, я знаю, главное наплевать на все и просто делать то, что должен. Я и делал то, что было нужно: сверху грянула музыка, я положил руки на корпус микрофона и начал солировать… Внезапно я совершенно забыл о своей пораженной аудитории и просто стал выступать в свое удовольствие. В один момент эта песня стала так много для меня значить! Non… Je ne regrette rien… Я ведь действительно ни о чем в тот момент не жалел, даже почувствовал, как скулы свело в подобие улыбки. Это было только на руку: на сцене лучше улыбаться, если это позволяет роль. Пока пел, позволил голосу проявить чувство с целью дать волю душевному порыву и исполнить все в лучшем качестве, тем самым сразив публику наповал. Получилось неплохо, по крайней мере из глаз многих пропал скептицизм и появилось настоящее и простое наслаждение. Это меня приободрило, и «Balayés les amours…» я начал с новой силой. Впрочем, я хорошо слышал, что это уже не тот голос, что был у меня три года назад. Уже не такой чистый, не такой открытый и девственный, а испорченный табачным дымом и крепким алкоголем. Эй, а он неплохо сохранился для такого срока?       Далее, когда все закончилось, люди стали оставлять на сайте заведения отзывы: большинство считали, что лучше было бы, конечно, предупредить всех, что исполнять песню будет другой человек, к тому же мужчина, но тем не менее у него вполне себе хороший и редкий голос, и было бы здорово, если бы он исполнил что-нибудь еще. Имя мое было еще неизвестно, и все запомнили меня преимущественно по хвосту и ушам. Мне это так не понравилось, что в тот же день я решил как-нибудь избавиться от этих следов научных экспериментов. Я лег на операционный стол, мне сделали местную анестезию и начали работать. Ампутировать получилось только хвост. Теперь у меня чуть ниже штрих-кода образовался характерный шрам. Ксенотрансплантация человеческих ушей была невозможна, потому что среди доноров альбиносы не обнаружились, а на создание новых тканей потребовалось бы время. К тому же Элис попросила не вырезать их: она сказала, что они «очень мягкие и пушистые, к ним все привыкли». Я и оставил их. Никто меня не осуждал, хоть и было это в диковинку. Я бы сказал, что это лишь помогло мне стать более запоминающимся.       Вот так я впервые засветился в газетных заголовках и советской паутине. Я, признаться, поначалу испугался, однако потом постепенно настроился на их театральную волну и привык. Я выступал не так много, как того ожидал Ангелов: часто отказывался от роли, просил заменить себя кем-то более опытным и прижившимся, а сам сидел в партере и, завороженный, наблюдал за репетицией. Я знал, что надолго в Киеве не задержусь, поэтому решил не давать людям повода привязываться ко мне. Впрочем, помню, сам Шульц и некоторые артисты все же попросили меня о последнем выступлении в «Жар-птице». Я его дал, тепло со всеми простился и больше в «Жар-птице» не появлялся.       С чего, собственно, Ангелов взял, что я артист? Я, кажется, слишком увлекся историей древнего города Киева и совсем забыл о нашем первом совместном вечере… Да, пришли Сатаневский с Ангеловым: принесли десерт, алкоголь, какие-то важные книжки и еще один пакет, выпили крымского, и как-то навеселе Ангелов стал декламировать Высоцкого и Цоя. Сатаневский все нахваливал, впрочем, я, как человек, высоко ценящий театральное искусство, не могу с ним не согласиться. Я выразил восхищение короткой фразой, и мне тут же предложили почитать что-то самому. Я поначалу растерялся, ведь никогда еще не читал стихов в такой торжественной обстановке, но с подачи Элис и наших новых товарищей согласился. Что-то внутри меня захотело показать всем Байрона: I saw thee weep — the big bright tear Came o’er that eye of blue; And then methought it did appear A violet dropping dew: I see thee smile — the sapphire’s blaze Beside thee ceased to shine; It could not match the living rays That filled that glance of thine. As clouds from yonder sun receive A deep and mellow dye, Which scarce the shade of coming eve Can banish from the sky, Those smiles unto the moodiest mind Their own pure joy impart; Their sunshine leaves a glow behind That lightens o’er the heart.       Ангелов был безмерно рад встретить то самое британское received pronunciation, которое он так любил. Сатаневскому вдруг случилось ляпнуть, что, мол, англичане с французами не любят друг друга (что, впрочем, в основном правда), поэтому первые французский совсем не учат, а учат испанский или вообще русский. Чисто из принципа и спортивного интереса я стал им читать сонет Готье «L’Hirondelle»: Je suis une hirondelle et non une colombe; Ma nature me force à voltiger toujours. Le nid où des ramiers s’abritent les amours, S’il y fallait couver, serait bientôt ma tombe. Pour quelques mois, j’habite un créneau qui surplombe Et vole, quand l’automne a raccourci les jours, Pour les blancs minarets quittant les noires tours, Vers l’immuable azur d’où jamais pleur ne tombe. Aucun ciel ne m’arrête, aucun lieu ne me tient, Et dans tous les pays je demeure étrangère; Mais partout de l’absent mon âme se souvient. Mon amour est constant, si mon aile est légère, Et, sans craindre l’oubli, la folle passagère D’un bout du monde à l’autre au même cœur revient.       Excellent… Было ли это моей ошибкой не знаю, а только Ангелов пришел в еще больший восторг и у себя в голове решил, что надо бы меня в какой-нибудь театр пристроить, а то «такой талант и пропадает зря!» — как он сам сказал. Так я и оказался в «Жар-птице», но, как написал ранее, долго там не проработал и отбыл с Элис и товарищами в Смоленск. Заодно, впрочем, подучил русский.       Странно, что Сатаневский так легко согласился на путешествие.       В Смоленске же все случилось неплохо: устроились в хорошем местечке у какой-то старой знакомой Сатаневского, мне даже платить не пришлось, а сам Павел всю неделю таскал меня по заводам как бы на экскурсию. На металлообработку, химический, потом машиностроительные, наконец, добрались до авиации, и тут только я выяснил, что он опять хочет с кем-то меня познакомить… К вашим услугам, достопочтенный Евгений Линдберг (прямо как немецкий шоколад).       Мы бродили по этому огромному авиастроительному корпусу, Сатаневский все шутил да задавал глупые вопросы, а Линдберг терпеливо, хотя и не без раздражения отвечал ему: «Турбулентность потому что», — «О-о! А упасть может?» — «С определенной долей вероятности…» — «О-о!..» — и все в этом роде. Я между тем наблюдал за рабочим процессом и восторгался, как это все так слаженно работает, ни матюков, ни беспорядка, чисто и даже никому не противно, что одни самолеты собирают, а кто-то сидит с калькулятором и карандашом водит по бумаге, ведь получает не намного больше их. Excellent. В общем, восхитился искренне, а Линдберг мне: «Вы, товарищ, так не сможете. Психология не та. Тут коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, и все за одного. Но потенциал у вас хороший, вы не волнуйтесь». Я сначала чуть не обиделся: какая это такая не та психология? И какой такой потенциал? Чтó он, учитель мне, что ли? Но потом понял, чтó Линдберг на самом деле имел в виду. Он, несомненно, был прав.       Сам по себе он человек нервный и слишком уж ответственный. Это показывает даже его внешность: типичный педант, хуже даже меня. Сам роста небольшого, по плечи мне будет, темноволосый и загорелый, всегда в черном или темно-синем костюме. Очки еще носит толстые, с прямоугольной оправой. Видно, что Сатаневский сильно его бесит, хотя и любит по-братски: ну чего ты, мол, любя же я… А он мысленно: да пошел ты к чертовой бабушке, больно ты мне нужен! И Сатаневский: ах, ненависть пролетарская! — учитывая, что вообще-то все они пролетарии, включая и Сатаневского. Я в их компанию (да что там? В их систему) как-то не вписывался и даже не надеялся. Я хотел только оставить Элис в Москве, чтобы она ни в чем не нуждалась и под присмотром наших новых товарищей построила себе хорошее будущее, а сам бы связался с сержантом и улетел бы обратно в Лондон решать проблемы гражданской и мировой войны…       Глупо получилось.       Линдберг своей холодной резкостью сковывал всех вокруг, никто даже ответить ничего не смел: неудобно как-то. Но не я. Пройдите, прошу, да, вы прислали? Так пришлите же немедленно, вас все ждут! Что у вас сегодня? Нет, это может подождать, в данный момент вам следует заниматься вот этим… Ну что же вы так! Нет уж, товарищ, давайте по-человечески… И я: прошу, господин Линдберг, обладаете ли вы необходимой ментальной и физической достаточностью для осуществления процесса перемещения емкости с монооксидом дигидрогена в мою конечность, называемую рукой? Линдберг посмотрел на меня как на идиота, но стаканчик с водой подал.       «Товарищ, Вить, мы все здесь товарищи, — подсказал мне вдруг Сатаневский, — господ тут нет».       «Как нет? А как же обращаться?»       «А на товарища и обращайся. Товарищ Линдберг, можно водички? И без всяких этих твоих англицких выкрутасов. Чего ты прямо как бедный родственник?»       Англицкими выкрутасами Сатаневский называл все мои повадки и манеры, которые порой выбивались из общей картины, например как ситуация со стаканчиком воды. Пожалуй, с ментальной и физической достаточностью я и переборщил, можно было бы сформулировать все гораздо компактнее. Что же, буду стараться больше таким образом не коммуницировать.       Это был уже конец года. Тогда мое произношение заметно улучшилось, я научился выговаривать звук [ы] и понял сущность твердого знака. Собирались справлять в Смоленске Новый Год, и накануне встретились как-то в каком-то отеле. Как и обычно выпили вина, заказали какую-то экзотическую еду, посмотрели вместе хорошие советские фильмы. Я декламировал им стихи одного древнего поэта еще начала девятнадцатого века, чей род начинается с человека, жившего во время еще более древнее, — с Георга Лермонта. Данное было написано в 1840 году, формально состоит из трех катренов и принадлежит жанру элегии. Названия не имеет. Помню до сих пор: И скучно, и грустно, и некому руку подать В минуту душевной невзгоды. Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать? А годы проходят — все лучшие годы! Любить?.. но кого же?.. на время — не стоит труда, А вечно любить невозможно. В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа: И радость, и муки, и все там ничтожно. Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг Исчезнет при слове рассудка. И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, — Такая пустая и глупая шутка…       Я читал, не повышая голоса; читал и едва не плакал — настолько простое стихотворение незнакомого автора меня растрогало… Я читал и чувствовал себя им, несчастным лирическим героем, и даже язык мой говорил оторвавшись от моей воли, словно бы я учил это с раннего детства, словно бы я сам это писал. На последней строчке мой голос дрогнул и понизился. Мое лицо — о, это надо было видеть! — было настолько же трагическим, насколько Линдберг был коммунистом.       «Браво, Маркиз! Тебе бы в театр!» — выразился Сатаневский, громко аплодируя, будто бы он действительно сидел в зале Большого Театра и наблюдал превосходную постановку какого-нибудь классического произведения. На его волне сначала Ангелов, а потом и Швец с Соколовским осыпали меня волной комплиментов и оваций. Линдберг долго молчал и слушал, кажется, внимательнее всех, пристально уставившись на меня, мои руки, мой рот и — самое главное — мои глаза. Когда взоры моих товарищей обратились к нему, ожидая такой же теплой отдачи, он еще некоторое время помолчал, затем почесал свое ухо и сказал что-то положительное, но явно профессиональное. Все посмеялись, на том день кончился. Легли спать, и я сейчас лягу, едва ли поставив точку.