Окутывает, давит, жрет aglais io.
Лечу в самолете бизнес-классом. С билетом помог Сатаневский, он знает как. В последнее время из стран мало кого выпускают: разве только каких-нибудь политических деятелей, секретных агентов или тех, у кого есть связи в нужных местах. Он очень просил за меня: говорил, что это очень необходимо, что я, несмотря ни на что, здесь чахну, и надо мне срочно на Родину, что я остаюсь верен Англии, своему Альбиону, разрушенному и разграбленному, а это уже говорит обо мне как о преданном гражданине и истинном патриоте, который способен думать своей головой, что я понесу на этот остров правильные идеи и лозунги, и что страшно это — жить где-то там вдали от страны, в которой родился… Они согласились бы и без такого давления — в конце концов они не изверги, они понимают меня немного. Они также обещали помочь, если я надумаю устроить что-нибудь грандиозное там, в Англии, — но пока англичане не готовы, лучше этого не делать. Лет через тридцать в самый раз. Как я писал ранее, путь мой лежит через Финский залив и Северное море в Лондон. Несколько лет, минувших так быстро и незаметно и не оставивших ни малейшей памяти о себе, вмиг обратились в прах, рассыпались и удалились от 2047 очень и очень далеко. Родина… А Ленинград… Все б глаз не отрывать от города Петрова, Гармонию читать во всех его чертах И думать: вот гранит, а дышит, как природа… Да надобно домой. Перрон. Подъезд. Чердак. Кажется, Ахмадулиной. Люблю ее, люблю Лермонтова, люблю Маяковского — но обожаю все-таки лорда Байрона. С его «мрачным эгоизмом», с его иронией к людям — я, признаться, полюбил его с первых строк. Увидел, так сказать, себя. Наверное, найти себя в Байроне смог бы каждый, если бы читал книги. Я имею в виду нормальные книги, с буквами, со словами, со связными предложениями, с определенным смыслом, полезным для человека и всего человеческого общества, и это, чувствую, автоматически делает меня старым, словно бы я человек какого-то позапрошлого века. Эх, лорд Байрон… Что бы такого вспомнить подходящего?.. I lov'd — but those I lov'd are gone; Had friends — my early friends are fled: How cheerless feels the heart alone, When all its former hopes are dead! Though gay companions, o'er the bowl Dispel awhile the sense of ill; Though Pleasure stirs the maddening soul, The heart — the heart — is lonely still. Это не правда. Я совсем не одинок, по крайней мере скоро буду — ведь буквально ровно через два часа мне предстоит вновь встретиться с монсеньором и Фернандесом. Поговорить с ними tête-à-tête. Несомненно, сначала они подумают, что я вражеский шпион и пришел, чтобы их погубить. Но детство?.. Шрамы? Взгляд? Этого скрыть никак нельзя, и я уверен, монсеньор увидит во мне хоть что-то знакомое, что-то родное, что еще осталось от того четырнадцатилетнего Винсента, которого он знал и воспитывал. И тогда… тогда они оба поймут, и у меня окажется возможность объясниться. Все это похоже на какую-то нечестную игру, словно бы я играю с кем-то в бильярд или даже в покер. Карты — это вообще весело, особенно когда игроки не понимают блефа. Ходить дома в перчатках — moveton, но Хайд (так я обычно называю своего биологического отца. Стал называть после пожара 1881. О, он был большой. Как в 1666) Хайд всегда их носил: так ему было удобно прятать козыри, и он почти всегда выигрывал. Дурацкий способ, но у него были такие руки — ловкие и похотливые, которые всегда доставали карты незаметно и в нужный момент. Кэрролл ненавидел его за это. Он знал, что Хайд прятал козыри в перчатках (он был довольно неглупым человеком), но никогда не мог никому этого доказать. Его называли malade mental (еще потому что он был сильно увлечен поиском бессмертия), а он обвинял его и обвинял, а все над ним смеялись и смеялись: «Chiflado! Dérangé! Geistesgestört!» — и Хайд смеялся тоже: «Ты, безумец! Разве мог я спрятать джокера, если даже Винсент, это маленькое дьявольское отродье, видел, как я все это время держал его в руке?!». И тогда все оборачивались на меня вниз (я был едва выше того круглого стола из красного дерева, часто стоял чуть поодаль или сидел у Хайда на коленях, и все пристально на меня смотрели, чтобы я не дай Люц не украл карту), сам Хайд смотрел на меня этим самым взглядом, который означал: «не кивнешь сейчас — заставлю кивать потом», — и мне не оставалось ничего, кроме как покорно кивнуть. Все по-разному думали насчет меня. Кто-то (француз, например) думал, что я на самом деле тайком подкладываю Хайду нужные карты, вытягивая их из колоды, ведь играли всегда в его доме. Испанец считал, что во всем замешан непосредственно Хайд, а я, глупый и робкий enfant naïf, здесь не причем. Немец не был таким скептичным: он думал, что Хайд просто очень искусный, но, безусловно, честный игрок. На самом деле все они были немного правы. Все думали, что Кэрролл просто завидовал его космической удаче и все еще злился на то, что посмел проиграть ему такую крупную сумму. Ах, в то время… в тот век (отнюдь не волшебный, но и не темный) сотня фунтов могла сравниться с зарплатой журналиста или врача! Сейчас я, как кардиохирург, получал бы, конечно, в пятьдесят раз больше, но и цены с тех пор увеличились во столько же раз, а с нашим выходом из конфедерации — еще сильнее. Короче говоря, в очередной раз произошла инфляция. Alia tempora!.. Время… Даже время сломалось. Куда оно делось? Я помню еще, как мы с Элис, маленькие и беспечные, играли в саду ее родителей (к себе домой я ее не пускал, не люблю принимать гостей). Там всегда так хорошо пахло и было так спокойно, так тихо, так тепло, что я чувствовал себя вроде бы удовлетворительно, но вроде бы не на своем месте. Такое прекрасное место… оно не для меня. Мы играли в разные игры. Я учил ее шашкам, шахматам и нардам, показывал игральные карты (помню, больше всех ей понравилась червовая королева, а из шахмат — белый ферзь), мы строили с ней карточные домики. Обычно они обваливались на третьем этаже из-за теплого бриза, ее неосторожного движения или моего расстройства, и Элис сильно разочаровывалась, когда это происходило: «Лиам, ну ты же такой аккуратный! Построй еще! Пожалуйста! Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!» — и я строил. Многим «обычным» играм научила меня она: салочки, жмурки, снежки, прятки… Мне было семь лет, а ей пять. Ни в одну из них мы не играли более двух раз (мне не нравилось), за исключением последней — Элис любила искать меня (она довольно любопытная и весьма настойчивая), да и сейчас любит, а я слишком хорошо прячусь, чтобы наступала моя очередь искать. Не люблю искать. Прятаться лучше. Но я забыл рассказать об еще одной игре: в эту нужно играть в одиночестве. Встать за три часа до рассвета. Мысленно трижды произнести фразу: «Я ничего не забыл». Пройти по темному дому и включить в каждой комнате свет. Вернуться в комнату, с которой начал. Закрыть глаза. Постараться зафиксировать первое, что придет на ум. Если мысленно представить себе лицо, это существо поселится у тебя в доме. Или вот еще азартная игра — бильярд. У Фраев, правда, бильярдной не было, была у Хайда. Берешь кий — длинный, ровный, твердый, в глаз ткнешь — без глаза останешься, ха-ха (мне почему-то стало смешно, извините пожалуйста) — берешь кий, но перед этим расставляешь шары треугольником. Абразив, махровка, точилка… Важно, чтобы кий хорошо лежал в руке, был не слишком длинным и не слишком коротким, чересчур тяжелым или легким, был качественно изготовлен из дорогого дерева, содержался в идеальных условиях для бильярдных киев. Бильярд — это чистая физика, немного геометрии и, конечно, азарт. Угол падения равен углу отражения, закон сохранения энергии и прочие аксиомы. Я умею — учился, пока Хайд играл. Ему нравилось думать, что я могу стать его последователем и взять от него лучшие навыки обмана и блефа. Он… не ошибся. Интересно, а son père был таким же, как он? Хотел ли он сотворить что-то похожее на себя, расплодить паразитов? Мне говорили (в частности, Элен, mon mère), что это был совершенно другой человек, совсем не как Хайд. Что это был храбрый, но с прескверным характером мужчина, преданный Отечеству, и человек, пытавшийся изменить целый мир, всю его подноготную… Это оказалось правдой: Леон Винсент Хайд был британским моряком и крупным торговцем. Он всюду путешествовал вместе с моей двоюродной бабушкой, продавал опиум, табак, перевозил специи и лишь изредка, с большой осторожностью — оккультную атрибутику. Одна из таких перепала и мне: в память о нем я все еще ношу с собой дорогой серебряный кулон в виде печати с изящным рисунком. Вокруг нее по краю написано: «A S M O D A Y» Асмодей — это демон, князь мстителей и карателей, сын Войны, стоит в четвертом демоническом чине после Вельзевула, Пифона и Белиала, по ангельской классификации — падший серафим. Отвечает за такие пороки как похоть и страсть. Чтобы вызвать Асмодея, вам понадобятся вино или виноградный сок, два бокала, кадильница или курительница, табак, двенадцать черных неосвященных восковых свечей, мел или уголь и ламен из любого твердого прочного материала. При проведении ритуала на вас не должно быть никакой одежды, кроме свободной черной рясы или ночной рубашки, а голова оставаться обязательно непокрытой. Ламен должен быть на вас в виде медальона. Место для алтаря нужно выбрать так, чтобы в прямой видимости от вас находился Марс, а помещение было абсолютно пустым и хорошо проветренным. Начертите круг с печатью. Расставьте шесть свечей и зажгите их. На алтарь поставьте кадильницу, наполненную табаком. Оставшиеся шесть свечей зажгите и начинайте разогревать их в руках, скручивая между собой. Пока делаете это, произнесите шесть раз такое заклинание: Koraxo cahisa coremepe, od belahusa Lucada azodiazodore paebe Soba iisononu cahisa uirequo ope copehanu od racalire maasi bajile caosagi: das yalaponu dosiji od basajime, od ox ex dazodisa siatarisa od salaberoxa cynuxire faboanu. Vaunala cahisa conusata das daox cocasa ol Oanio yore vohima ol jizod-yazoda od eoresa cocasaji pelosi molui das pajeipe, laraji same darolanu matorebe cocasaji emena. El pataralaxa yolaci matabe nomiji mononusa olara jinayo anujelareda. Ohyo! ohyo! Noibe Ohyo! Caosagonu! Bajile madarida i zodirope cahiso darisapa! NIISO! capire ipe nidali! Пока вы произнесете его шесть раз, свечи в ваших руках скрутятся в одну. Подожгите от этой свечи табак в кадильнице, произнеся: «Ашма! Ало! Асмодей!» При малейших контактах с демоном спросите его имя и кратко озвучьте желание. Получить дар можно только раз в жизни, так что перед ритуалом хорошо подумайте. Разлейте вино по бокалам: один выпейте сами, а другой оставьте на алтаре. Дождитесь, пока все свечи догорят: только после этого можно идти спать… Я во весь этот mensonge до одного момента не верил. Вероятно, Леон тоже… Побывав однажды на их загадочных могилах (на них иногда лежали алые и белые розы — розы Ланкастеров и Йорков, символы Англии), я выяснил для себя, что родился он 13 февраля 1822 года, а умер (вернее сказать, погиб) 13 апреля 1868. Вендетта Линайна Хайд, его младшая сестра, умерла с ним в один день. Леон был едва ниже меня, вес его составлял 180.7 фунтов, а Вендетта была очень маленькой: ее рост едва достигал 4 футов 11 дюймов, а вес 88 фунтов. Леон был заядлым курильщиком и тем еще алкоголиком: пил портвейн, виски разного происхождения, абсент, у него была изящная длинная трубка и такие же изящные усы. Характер ужасный. Он прожил сорок шесть лет, на девятнадцать больше собственного сына и на один больше своей дочери. Мне показалось, на нашем роду какое-то проклятие: все мужчины Хайды рождаются и умирают строго тринадцатого числа. Я тоже вхожу в эту категорию: я родился 13 октября, по знаку зодиака Весы. В этом нет ничего плохого, но это по-своему странно. Сами знаете, тринадцать до сих пор считается несчастливым числом, но Леон всячески это отрицал. Он был ярым чартистом: до двадцати одного года ратовал за принятие Народной хартии, собирал подписи, выступал на площадях — показывал себя активным гражданином и зачинщиком беспорядков (вероятно, мне предстояло стать таким же). Всюду брал с собой Вендетту. Его вдохновляли Ловетт, Хетерингтон и О`Коннор, он лично нес бумагу с подписями (она была такой большой, что ее заносили по частям), в которой говорилось: «…податели петиции, зная, что бедность вызывает преступления, смотрят с изумлением и тревогой на то, как плохо поставлена помощь бедным, престарелым и больным; с чувством негодования они видят, что парламент желает сохранить в действии новый закон о бедных, несмотря на его нехристианский характер и гибельное влияние…» Он был маркизом, но желал прав и достойной жизни для рабочих (ему должно было плевать на хартию, он бы ничего с ее подписания не получил: ни выгоды, ни авторитета). C'est un homme honorable. Однако королева увидела в нем что-то особенное и не захотела его наказывать. В самый разгар чартизма, на следующий год после первой Народной хартии, Леону с Вендеттой пришлось отправиться в Испанию — продолжать дело отца и торговать опиумом, вином и всякой оккультной ерундой. Он делал это, пока в Мадриде не вспыхнуло одно сражение: непосредственного участия в нем он не принимал, однако говорят, что, примчавшись к руинам собора и не обнаружив выживших, он плюнул на все (даже на превосходные торговые отношения с местными) и вернулся на Родину. Не захотел больше находиться в этой стране. Вероятно, в соборе погиб кто-то, кого он любил?.. К моменту его возвращения чартизм все еще существовал, и Леон с Вендеттой даже успели принять участие в подписании новой Народной хартии. За десять лет пребывания в Лондоне он еще и создал семью: Леон женился на мелкой дворянке ирландского происхождения, тем самым заключив неравный брак. У них появились двое детей, мальчик и девочка (Констент и Оливия соответственно). Тем не менее когда мальчику было два года, а жена Леона была беременна во второй раз, маркиз Хайд снова надолго уехал с горячо любимой сестрой — в этот раз на Вторую Опиумную войну. Вернулся через четыре года загорелый, мускулистый, раненый и страшно довольный. Впрочем, долго в Англии он не прожил: через семь лет они снова отправились на войну помогать соотечественникам в Эфиопии. Война считается позорной для Великобритании: победы мы так и не добились, а финансовые потери были огромны (более восьми с половиной тысяч фунтов стерлингов!), хотя жертв немного: 4 сотни человек из 13 тысяч, что в 2,5 раза меньше, чем у противника. Леон умер не своей смертью. Шальная пуля настигла его при роковом событии войны, драматическом штурме крепости Мэкдела — говорят, пуля поразила его в самое сердце, когда он защищал Вендетту, и, кто знает, быть может, современная кардиохирургия могла бы спасти его… Но каждому отмерен свой срок. Посмотришь на часы — и задумаешься, сколько тебе еще отпущено. Лучше гнать от себя эти мысли, а то еще накликаешь… Так закончилась сумасшедшая жизнь Леона Винсента Хайда. Больше его никто и никогда не искал. Не подумайте, что он постоянно стремился подвергнуть свою сестру опасности. Он сильно о ней заботился, и забота эта была своеобразной: всегда держал рядом, знал все о многочисленных джентльменах, которые ухаживали за ней, но так и не позволил никому на ней жениться. У Вендетты не было детей. Она его обожала и сама соглашалась на любое морское приключение, всегда возвращалась невредимой. Им просто не повезло там, в Эфиопии. И все-таки хорошо тому, кто закончил свой путь со спокойным сердцем. Тяжело встречать смерть, не успев довести дела до конца. Pauvre homme… Потомки Леона оказались его недостойны. Жена присвоила себе все нажитое честным и нечестным трудом огромное имущество (через много лет умерла позорной смертью — от ожирения). Когда Хайду было двадцать лет, выяснилось, что какая-то английская мещанка была от него беременна, и ему пришлось на ней жениться. Ни миссис Хайд, ни тетушка Оливия с ее мужем (это был какой-то неизвестный граф, который всегда оставался incognito) этого брака не оценили. Хайд был отлучен от всех, но, говорят, у них с Элен Келли было что-то похожее на любовь. Тетушка Оливия сильно ему завидовала: она была безумно богата, на ее столе всегда были экзотические фрукты, она одевалась по последней моде, в светском обществе ее знали — но она была бесплодна и никогда не могла иметь собственных детей. Должно быть, это очень неприятно… Из-за этого она возненавидела Хайда еще больше, потому что он женился по любви, а она — по расчету, и разорвала с ним все связи. Мать она заставила сделать то же. У меня есть убеждение, что тетушку Оливию она любила больше, чем Хайда, а Леон наоборот. Вот только когда Леон и Вендетта погибли, у Хайда, вероятно, больше не осталось союзников в этой семейной войне, и он капитулировал. Они не любили Элен. Очень сильно не любили, она была для них чуть не ennemi public numéro un. Особенно их поражало, что Мэри Джейн, моя сводная сестра, была не от Хайда, и вообще они заключили брак только из-за того, что Элен была во второй (или уже третий?) раз беременна. Не знаю ничего точно об их отношениях. Я не видел, чтобы Хайд любил ее, или она его. Они просто как-то сосуществовали вместе с Мэри Джейн, со мной и вдали от Джона Келли, настоящего отца Мэри. Сначала я думал, что мы должны быть вместе, успешно кооперировать и любить друг друга, помогать, и если что-то случится — решать проблемы сообща, без оскорблений и истерии, ведь мир так жесток, а жизнь у всех всего одна, как и семья — другой не будет… Так Элис говорила: «Лиам, это твоя семья… Тебе нужно научиться жить с ними, ведь другой семьи не будет!» Ах, боже мой! Я так ошибся! Мой отец — это ребенок, которого не любили, а мать — простая необразованная мещанка, которой ничего не интересно… Всем подряд интересовался обычно Хайд. Именно он… играл в разнообразные игры. Как-то раз я проснулся оттого, что в моей комнате резко появился свет… Свет — это ясность. Он отделяет мнимое от настоящего. Понимание приходит со светом. Вот и я все понял. Хайд тер виски, будто пытался удержать что-то в голове, ходил по комнате, включал светильники, зажигал свечи. В помещении стал появляться мягкий аромат роз. Потом он ушел в свою с Элен спальню — я последовал за ним. Он закрыл глаза, словно бы хотел что-то представить, что-то интересное или даже опасное. Потом обернулся, нахмурился, что я не оставил его в одиночестве, а проходя мимо, засунул в руку пожелтевшую бумагу (слышу, как она хрустит… кр-ряк… кр-ряк…) Я развернул ее и обнаружил два относительно рифмованных текста на английском. Я понял, что в ближайшее время это надо выучить. Я сильно отставал от него, мне хотелось спать (была глубокая ночь, как раз день его рождения), я ничего не понимал, но все следовал за ним. Бац — передо мной закрытая дверь… Я ждал, что Хайд откроет ее, чтобы разрешить мне войти, но лобная доля моего головного мозга зачем-то сказала мне: лучше открой сам. Я увидел странное сооружение — демонический алтарь, черную завесу и такую же черную ткань с золотом (где-то в этой куче можно было найти золотой крест Хайда). По обе стороны от алтаря стояли две широкие металлические чаши. По левую руку от Хайда стояла Мэри Джейн — абсолютно голая. Тогда ей было восемнадцать, процесс полового созревания почти полностью завершился. Она была невероятно привлекательной и настолько же сексуальной: обхват талии 23.6 дюйма, обхват бедер 40 дюймов, рост 5 футов 7 дюймов, вес 136.6 фунтов (она взвешивалась каждый день), натуральные (не силиконовые, тогда маммопластика еще не существовала) груди третьего размера висели на ее грудной клетке как резиновые воздушные шарики, наполненные жидкостью, или здоровые капли жира, тонкие женственные плечи еще без обвисшей (как у Элен) кожи и синие глаза, как у Джона Келли (такой вывод я сделал на основе того, что у Элен глаза были карие)… Удивительно, как к этому моменту она еще смогла остаться девственницей. Я зажег свечи по кругу и занял место справа, все еще держа в руке лист с текстом. Я стоял тоже почти голый и пел вместе с ними старые-старые заклинания, смысл которых понимал тогда не до конца: Сыны Белиала звонко поют голосом древнейших, Скрепляя пророчества древней печатью и то, что неведомо смертным, Магический темный символ, и очерченный мелом круг. Прославляя дальний Север — где луч света и тьма слились в одно целое. Мне было вовсе не странно, что мой отец — демонолог. Я все думал о том, что завтра к нам приезжают его друзья играть в покер с джокером. Они тогда пришли: Кэрролл, француз, испанец и немец (не запомнил их фамилий, только внешность) — но я их не увидел. То есть их-то я увидел, но увидел какими-то не такими. У них у всех были головы и руки животных, у некоторых хвосты: Кэрролл был белым сетчатым питоном, и руки у него были покрыты плотной чешуей, француз был страусом, испанец — крысой, а немец — кабаном… Я как-то забыл, что надо навести порядок в доме, ведь пора принимать гостей. Я понял и сказал себе: они настоящие. Но они не такие. Они такие, потому что ты в дреме. Гости почти не убивают: они просто возвращают тебя назад, потому что ты еще не закончил. Это дурная дрема. Ты умираешь. Я ли это сказал? Я и правда чуть не задремал в тот момент — сильно хотелось спать… у меня тогда еще был режим. Когда мы закончили читать, я взял сосуд с ледяной водой и налил ее в чашу напротив. Мэри Джейн сделала то же самое со своей чашей, только вместо воды ей пришлось разжигать там огонь. В помещении (это был чердак) пахло чем-то приторным: на алтаре стояли какие-то благовония. Видимо, Хайд поставил. Я видел его: он стоял слева от меня и торжественно читал старинное заклинание перед черной завесой. Тонкие усы его активно шевелились, что-то вспыхнуло за черной тканью, и та тревожно заколыхалась, будто по комнате прошелся мощный сквозняк. Приди, о Всемогущий, Прекрасный мастер. Белиал, о всесильный, тебе мы дарим свою любовь! Перед алтарем достижений дарим тебе поклоны. Благослови нас своей помощью! Возвышенный владыка! Приди и взгляни на твоих верных чад, Благословленных Владыкой, Дай нам силы поднять Флаг дракона! Приди, Властитель силы, Распространи ее на нас! Повелитель удовольствий и богатств, Принеси их нам и воплоти их на Земле! Спустись к нашему алтарю, Возведенному во славу твою! Освяти это место, Приди, именем Сатаны, светоносного! Заточи наши умы, Дай нам страсть! Утоли нашу жажду, ведь мы верим В тебя, Благословленный Сатаной! Аве Белиал! Пока Хайд читал, наши с Мэри взгляды на миг пересеклись. До сих пор не знаю, что она хотела этим сказать — явно что-то нехорошее. Тут мне стало дурно. Хайд стал говорить. Длинные седые усы вновь задвигались: он просил у кого-то способность управлять временем, чтобы всегда выигрывать карточные партии. Природа — машина, природа сильнее человека. Все в ней разумно и просто. Все объяснимо. Ее законы просты и стабильны. И самый надежный из них — это время. Циклы, распады, необратимые но повторяющиеся процессы. Оно всегда ставит все на свои места… А Хайд решил этот цикл демонтировать. Вода в чаше передо мной закипела, огонь напротив девушки заискрился, и из-за ткани вылетели небольшие часы на цепочке. Хайд поймал их одной рукой, произнес слова благодарности, поклонился алтарю и вышел вон вместе с Мэри Джейн, но на меня не посмотрел. Мне было страшно. Я всегда знал, что выход — это мнимость. Там, снаружи, нет ничего хорошего. Только ужас, хаос и мрак. Поэтому и не пошел за ними. Огонь горел, кипела вода, свечи затухали одна за другой… Колыхалась завеса, во мраке комнаты бесновался сквозняк. Холодный воздух обволакивал мое тело, на мне была только летняя ночная рубашка до колен… Очень холодно. Из темноты вдруг выскочил я. С широко раскрытыми, безумными глазами… Я отпрянул и лишь секунду спустя понял, что это совсем другое существо: у него были демонические крылья, на его голове росли рога, за спиной волной двигался хвост. Слова застыли у меня в глотке. Я не мог шевелить языком. Грудь стала невыносимо болеть, я схватился за нее и с ужасом стал понимать, что кожа на ней как будто горела. Он ставил на мне товарное клеймо, такое же, как у Хайда. Я понял, что плакал. Глаза щипало от соли, по щекам ползли горячие капли, нижняя губа пульсировала. Я закрывал рот руками, дрожал и едва мог вдохнуть ледяной воздух. Мне казалось, что ничего вокруг уже не существовало, что даже мое тело стало меня покидать — меня поглотило вселенское одиночество, оно стало жрать меня, и все на свете потеряло всякое значение. Я закрыл глаза, чтобы только не видеть всей этой чертовщины. За миг до этого я заметил, что рога у Белиала тряслись все сильнее. Он хохотал. Это был первый и последний раз, когда он взаимодействовал со мной напрямую. После этого я не чувствовал ничего: я был сильно болен. Меня лихорадило, грудь горела, тело ломило и было непослушным, голова кружилась и делала внутри отбивную из медного колокола. Не помню, ругались ли из-за этого mon mère или Мэри Джейн. По крайней мере первая, быть может, каким-то образом меня любила: все-таки своя плоть… А может, и нет. Может, Мэри Джейн нравилась ей больше, потому что она женщина, а женщины во многом солидарны. Впрочем, тогда я не разбирался, чем психологически отличаются мужчина и женщина и каковы особенности их отношений. Например, женщина и мужчина никогда не подружатся. Кто-то обязательно любит не так, как надо, это известная лемма… Элис часто приходила ко мне — всем было понятно, что я не заразный — и просто сидела около кровати, даже когда я просто спал. Я всегда спал: не мог долго бодрствовать и хотел скорее и надолго уснуть, чтобы не видеть всего этого. Он как-то понял, что я боюсь, и однажды я услышал во сне собственный голос: «Ты боишься, и поэтому хочешь заснуть назад. А надо проснуться вперед. Надо проснуться по-настоящему, тогда все кончится. В каждом доме нужно всего лишь дождаться рассвета. В своем — тоже. Просто нельзя идти дальше, если внутри — ночь»… Я испугался и проснулся. В темной комнате все еще находилась Элис: сидела на коленях, положив локти на край кровати, а голову устроив в гнезде из рук, и шептала иногда: «Мой милый Лиам, мой лучший друг, пожалуйста, не уходи! Не оставляй меня одну, ведь у меня кроме тебя друзей нет…» — шептала тихо-тихо, пока я спал, но я все равно слышал все до единого слова. Она думала, что я скоро умру. До сих пор стыдно, что не смог исполнить такое простое желание… Хайд развлекался. После ритуала вероятность его выигрыша в покер и особенно в бильярд возросла на семьдесят пять процентов — часы помогали. Кэрролл все бесился, а на него все так же говорили: «Geistesgestört! Geistesgestört!» — Мне было его жалко. В конце концов я не смог этого терпеть и однажды, когда Элис в очередной раз прибежала на весь день, чтобы просто сидеть и смотреть на меня, я попросил ее, чтобы она принесла часы Хайда. Она даже не спросила зачем: пошла, украла и принесла. Позже я понял, что зря это сделал… Когда она игралась с часами (они красивые, изящные, с множеством шестеренок, с прозрачным корпусом и серебряной задней крышкой, их трудно открыть, у них особый механизм, своя система измерения времени — неудивительно, штучка-то дьявольская), когда она игралась с часами… Однажды она просто не пришла. Она трогала их, крутила стрелочки, открывала и закрывала крышку — а я спал и ничего этого не видел и не слышал. В один момент она исчезла. Навсегда. Хайд был в бешенстве: только он получил вещь, о которой так долго и горячо мечтал, как кто-то успел ее прикарманить. Он не думал на меня: ведь я был болен и при смерти, я даже подняться был не в силах. Первое подозрение пало на Кэрролл. Затем на Мэри Джейн, так как она присутствовала при ритуале. Но, спрашивается, зачем Мэри Джейн часы? Если только похвастаться перед подругами, но молоденьким английским леди не интересны какие-то там часы, как и молодым английским юношам. Отпадает. Элен? А ей-то откуда знать? Мэри Джейн разболтала? Черт их знает, а только с пропажей часов, которые я тихо хранил у себя, отношения Хайда и Элен сильно испортились и стремительно шли на спад. Я все еще плохо себя чувствовал. Теперь было некому взять меня за руку, лечь под бок, погладить горячий детский лоб и сделать пальцем по носу «буп». Быть может, Элен могла. Быть может, она это делала. Я этого не помню… Мне было на нее, на собственную мать, совершенно все равно. Во сне я часто разговаривал сам с собой (да и сейчас это делаю) и говорил самые странные вещи. Например: «Твой дом заколочен, сжат и опустошен. Восстановить его лучше как можно скорее, потому что она уже близко. Все меньше дней до конца. Очень важно, чтобы рассвет застал тебя в восстановленном доме. Свой дом всегда гораздо больше, чем кажется». Это я слышал в предпоследнюю ночь. Часы лежали под моей подушкой — тонкие, невидимые, изысканные — я даже не ощущал их присутствия, на какое-то время я подумал, что они мои, — и не ошибся. Они ведь с самого начала принадлежали мне, как можно было об этом забыть? Очень странно. Часы очаровывали меня, но одновременно пугали: они казались очень опасными, стрелки внутри них могли порезать, а если неправильно их повернешь, окажешься черт знает в каком положении, как я. Как Элис. Как весь этот мир. Сплошные странности. Однако то, что в доме кажется странным, перестанет пугать, если ты выйдешь. Выходи! Пора. Я думал разлить этанол: но откуда же мне взять столько этанола, и зачем же мне этанол, если он слишком быстро испаряется? Тогда я достал C4H10O — разумеется, не в чистом виде, с некоторыми примесями, который, несомненно, весь эффект испортили, — уж он тогда был в каждом первом доме, это сейчас вы вряд ли найдете его в случайной квартире. Я был для себя тяжелый… Но было ясно, что ждать и прятаться больше нельзя, нужно двигаться дальше. Я пытался подняться: если вы лежите на животе, то сначала необходимо завести руки под себя, полежать так несколько секунд (важно периодически отдыхать, иначе не получится), затем сделать из локтей механическую опору и немного приподняться, перенеся нагрузку на мышцы плеч. Отдыхаем. Теперь самый сложный этап: начать движение ногами. Стараемся подобрать ноги ближе к себе, чтобы коленные чашечки касались живота или грудной клетки (лучше, конечно, грудной клетки). Замираем. Отдых. Небольшое усилие — вы должны оказаться в сидячем положении, нагрузка на мышцы бедер и голени. Можно сутулиться, если вы больны, но это все равно некрасиво и вредно. Заведите руки за спину и сделайте из них заднюю опору. Освободите ноги, вытянув их вперед. Отдыхаем. Повернитесь так, чтобы ваши ноги свисали с кровати. Превосходно! Но вы все еще в сидячем положении, наступает самый-самый трудный этап, на него нужно настроиться. Главное не отдыхать слишком долго: можно снова упасть. Положите руки на край кровати по обе стороны от вас. Слегка нагнитесь вперед, готовясь перенести центр тяжести на ноги, помогайте руками, старайтесь не перенапрягаться и обязательно найдите надежную вертикальную опору — вы встали. С собой я ухватил и часы. Не люблю разбрасывать вещи. Заправлять постель было бессмысленно. С нее я начал: открыл бутылку и ка-ак выплесну — что ж, она просто стала мокрой. В голове это казалось более торжественным. Одеяло, простыня, подушка пропитались эфиром, и вскоре та же участь ожидала все остальные комнаты. Я ходил по (пока) темному тихому дому, приговаривая зловещим шепотом: «Комнатка-комнатка, покажись…» Она показывалась — и тут же открывалась мне, будто бы хотела, чтобы я это сделал. А я и не спрашивал. Мне это было необходимо. Так я прощался со старым домом. Мои руки были пыльные и серые, в левой я сжимал цепочку часов (их корпус не помещался на моей детской ладони, сейчас в мою руку поместятся двое таких часов), в другой у меня была кремниевая зажигалка. Я медлил, и это меня раздражало. Хотелось быстрее себя стереть, а выходило так, будто я наслаждался последними секундами жизни — так не должно было быть. Я сел на корточки и поднес дрожащий синий огонек к балке. А далее — тьма. Я не планировал жить, но придя в сознание, не спешил открывать глаз: все еще был всем удивлен и даже почему-то напуган. Я услышал мягкий приятный голос: «…не хочешь ли ты теперь сказать мне, откуда достал этого паренька?» «Это… было совпадение, — отвечал более низкий. — Я шел в местную ратушу (вероятно, он имел в виду Вестминстерский дворец, здание современного парламента), чтобы узнать об этом городе побольше, но затем увидел горящий дом». Лирический баритон усмехнулся, но в следующую секунду этот смешок оборвался. Бас продолжал: «Пожар был сильным, я не думал, что в этом доме может кто-то выжить. Но я услышал крик. Мальчика придавила балка, он был уже без сознания. Я сумел вытащить его, но дальше пришлось прыгать в окно. Кажется, трость осталась в горящем доме. Однако меня удивило нечто другое…» Тут они замолчали (видимо, поняли, что я притворялся, что спал) и продолжили дальше на каком-то нежном, красивом языке. Я распознал в нем французский, но это почти ничего мне не дало: слов я все равно пока не понимал, а в точности разговор уже не вспомню. Тогда мне стало скучно, и я открыл глаза. Впервые увидел их: Фернандес, мускулистый блондин с ясными голубыми глазами, но темными бровями, поразительно хорош собой. В тот же день я подумал, что у него наверняка много подружек — с его внешностью, голосом и (главное!) обаянием, он должен был очаровывать многих девушек и женщин. Прямо мечта английской леди. Улыбка… очень широкая. Лучезарная. Я бы сравнил ее с легким светом полной луны в безоблачную ночь. В тот день, я помню, ночь тоже была безоблачная, я хорошо видел луну. Монсеньор… сильно от него отличался. Он был настолько же привлекателен, насколько холоден и сдержан. У нас его бы называли лендлордом. У монсеньора были длинные черные волосы до плеч, которые он часто собирал в хвост (за семь лет без хвоста я видел его ужасно мало: только перед сном или в какой-нибудь редкой неформальной обстановке), сам он был невысокий, стыдно признаться, ниже даже меня, хотя это трудно отнести к недостаткам: быть светофорным столбом тоже нехорошо. Внезапно Фернандес сказал по-английски: «О, вот и наш нежданный гость проснулся! — Я вздрогнул и уставился на него как на Сикстинскую капеллу. — Где-нибудь болит? Кивни, если да». Несмотря на то, что мне было ужасно больно, я так и не кивнул. Монсеньор сказал, чтобы Фернандес уходил. После этого он подождал немного, какое-то время рассматривая меня, и в конце концов заговорил. До сих пор помню его ровный успокаивающий голос… «Не бойся, — монсеньор произнес это очень тихо, но я все равно вздрогнул. — Здесь тебя никто не тронет. Ты в безопасности. — Мой взгляд упал на его руки — большие, загорелые, жилистые, с толстыми пальцами (они не раз прикасались ко мне, но ни разу не сделали больно), а вокруг них — темные-темные полосы. Шрамы от лесок. — Эти шрамы тебя пугают? Я уже так привык к ним, что перестал замечать. Сейчас, — монсеньор взял с журнального столика обожженные кожаные перчатки. — Так лучше? Пожалуй, первое время похожу в них, чтобы ты привык, но запомни, ходить дома в перчатках — признак дурного тона». «Отец… всегда носил перчатки… — вдруг сказал я и удивился, какой контраст создавали наши с ним голоса. — Так козыри удобно прятать». «Вот как? В жизни не брал в руки карт и не собираюсь, — взрослый бархатистый бас… тонкий детский тенор… — И кстати… Мы не представлены. Мое имя граф Люциус фон Ревинсен де Тулузский. Pardon, не знаю как к тебе обращаться. — Я назвал ему свое имя и извинился, что не запомнил имени Белиала. — Ничего страшного. Значит, твое имя Винсент? Красивое имя. Запоминающиеся. Винсент, поскольку твой дом сгорел, я разрешаю тебе пожить у нас. Можешь заходить в любые комнаты, но выходить за пределы дома я тебе категорически запрещаю. Также наставительно рекомендую не заходить в моей кабинет без важной на то причины. Я ясно выразился? — Я согласился, поблагодарил его за помощь, но тут же задал вопрос, зачем же он это сделал. Я искренне этого не понимал. Брови его дрогнули, будто бы он был удивлен. Сослался на то, что я умирал и нуждался в помощи. Тогда я задал свой любимый вопрос. — Тебе нужна какая-нибудь другая причина помогать нуждающимся?» — Я признался, что это был мой первый раз, когда кто-то помог мне просто так. Мы оба были рады, что первым оказался именно он. «И еще один. Можно? — он кивнул. — Как мне к вам обращаться? У меня хорошая память, но у вас очень длинный титул… Сэр вам как-то не идет, и мистер тоже, и господин…» — Монсеньор почти улыбнулся. Он ненавидел, когда его называли сэром и уж тем более мистером. Слишком по-английски. «Ты знаешь, Винсент, я родился во Франции и там много лет ко мне обращались «монсеньор». Ты тоже можешь так ко мне обращаться, если тебе угодно. — Я спросил его о часах. — Часы… Ах да, часы, — он подал мне часы. — Ты держал их в ладони, но когда я взял тебя на руки, случайно выронил их. Я посчитал, что это важная для тебя вещь, поэтому взял с собой». «Спасибо, монсеньор, это правда очень-очень важная вещь, — мы еще не знали насколько… — Красивая штука». «И правда, тонкая работа. Хм… возможно, Анри поможет тебе с ними. Он очень любит часы и не единожды разбирал их и собирал обратно. Полагаю, он легко справится с этой несложной задачей. Кстати, о нем, — монсеньор позвал господина шеф-повара: — Анри! Анри! — пришел Анри (низенький, полный, с усами как у Хайда, светлая память господину шеф-повару). — Скажи Раймонду (местный дворецкий, очень порядочный и сдержанный, но, видит Люц, тот еще революционер, ему тоже царство небесное), чтобы съездил в город и купил новую трость. Старая, увы, сгорела». Я не увидел, как Анри откланялся и ушел за Раймондом. Мессир Франсуа (сохранит Люц его душу) исполнил распоряжение монсеньора и устроил место в той комнате (позже я выяснил, что это была собственная монсеньора спальня…), но жаль, что труд его был напрасен: на то место я так и не перелег. После короткого разговора я моментально уснул на мягкой кровати с балдахином, а проснувшись, обнаружил себя на том же месте: монсеньор решил не беспокоить меня понапрасну. Я спал и спал, доспался часов до десяти, что было абсолютным moveton, но на это было как-то все равно: меня удивляло, что всего за одну ночь спáла тридцатидевятиградусная температура, успокоилась голова, тело больше не ломило, и даже пальцы выполняли те действия, которые предполагал исполнить мозжечок. Только ожог горел адски, но осложнений, я помню, не было: монсеньор откуда-то знал, что ожоги третьей степени перевязывать ни за что нельзя. Таким образом, через некоторое время на том месте лишь образовалась темная корочка. Она и сейчас у меня есть. Еще один отличительный признак. Я снял с глаз темную завесу — в кресле уже сидел вальяжно Фернандес. Сначала я опять испугался его (представьте, что вы спите. Ваша спина горит адским огнем, словно бы вас облили бензином и подожгли. Вы просыпаетесь с чувством мощного похмелья, и тут в кресле напротив видите человека. Он смотрит на вас внимательно, широко улыбается… Mauvais rêve!) Он дружелюбно поздоровался со мной, сияющая улыбка ни на миг не сходила с его лица. Он поднялся и сделал шаг навстречу. Пожелал доброго утра, справился о моем самочувствии. Я вспомнил ту сумасшедшую ночь со вчера на сегодня и вспомнил, что в его присутствии молчал истинно по-партизански. Избрал эту же схему поведения. Фернандес (наигранно) обеспокоенно выудил из кармана камзола крохотное зеркальце и всмотрелся в него. Он растрепал свои волосы, пытался уложить их заново, словно бы это было первое свидание с какой-нибудь интересной особой дворянского рода, приговаривая что-то о своей стрижке. «Уволю своего цирюльника», — тихо сказал он. В один миг я почему-то проникся к этому неизвестному парикмахеру (царство небесное) солидарностью, может быть, потому что он не заслуживал быть уволенным, а может, потому что я сам не парикмахер, мне эти дела кажутся невероятно сложными, поэтому я ничего в этом не понимаю. Липому вскрывать и то легче, чем челку постричь. Я думал о том, какой, должно быть, его парикмахер дурак или наоборот искусный мастер таких дел, и что стрижка в общем-то неплохая, главное что без бороды и бакенбард. Думал… Такое чувство, что собственные мысли съели мой язык. Между делом Фернандес спрятал зеркальце и подошел к кровати чуть ближе. Внимательно всмотрелся в мою спину (казалось, будто вся его улыбка перестала сиять, но лишь на секунду). Он кивнул. Похвалил за стойкость знаменитым способом игры контрастов: принижения себя и вознесения собеседника. Дал медицинские рекомендации: по его словам, новый слой соединительной ткани должен был появиться через месяц, и тогда на месте раны образуется шрам. Про шрам, правда, он ничего не говорил. Сказал только, что через месяц я смогу «пробежать вдоль всего особняка за четверть часа». Удивительно, на что способно человеческое тело. Удивительны размеры лондонского особняка Ревинсен. Я принял к сведению его слова. Думал, насколько они окажутся правдой: Фернандес ошибся всего на одну неделю. Он не был врачом, поэтому такие ошибки можно причислить к достоинствам интуиции. Он был близок к алхимии, но не медицине. Фернандес присел на краешек кровати и задумчиво засопел: «Нет, ну надо же, а? Я так сильно себя запустил, что теперь дети смотрят на меня, как на Восьмое чудо света. Ужасти, сплошные ужасти! А может, все дело в недостаточной выразительности? Эх, вот если бы у меня был портной самой королевы… Я б, ну честное слово благородного и порядочного дворянина, уважающего и чтящего традиции, сменил эти старомодные камзолы на что-то иное… Например… Камзол без рукавов! О, великолепная идея! И надпись. О да, когда же мода уже сдвинется с мертвой точки и разрешит использовать надписи? Хочу себе что-нибудь вызывающе… Хотя нет, что-нибудь подчеркивающее… Нет-нет, что-то броское, но не слишком… Хм… Как насчет… «Я хорош»?» Я попытался представить его в безрукавном камзоле, у которого на груди вышито «Я хорош» и улыбающаяся рожа… Сначала пришлось поджать губы: я хотел сказать, что он в общем и целом хорошо выглядит и не нужен ему никакой камзол без рукавов и никакие надписи… Но не справился и беззвучно рассмеялся. Сейчас мне бы хотелось обрадовать его и сказать, что моду на надписи введут, но в конце двадцатого века. Фернандес продолжил разглагольствовать: он строил большие планы на бедную и несчастную моду, в основном первым пунктом в них значилось «запретить эти уродливые камзолы», но затем очень тихо, прямо-таки заговорщически шептал: «Только брату не говори, у, он обожает это старое, ношенное-переношенное нечто из шкуры слона». Я слушал его внимательно: всегда интересно узнавать о людях что-то новое. Это действительно так: монсеньор особо не воспринимал нововведения и так называемую моду (не могу не думать о статистических данных), сейчас бы его назвали консерватором (но не коммунистом, скорее даже монархистом). Фернандес был более гибкий и легкий на подъем, ему больше подходит свободное либеральное течение (но не либертарианское). Мне нравилось иногда сравнивать их и думать о том, как такие разные люди так хорошо друг друга понимают. Не могу сказать, кто был ко мне ближе. Вероятно, сами они сказали бы точно — со стороны судить всегда легче. Монсеньор был человеком, который подходит далеко не всем: не все способны правильно воспринять его жесткий взгляд, не все соответствуют его нравственным требованиям. Быть может, мы смогли сблизиться, лишь потому что я был ребенком, которого можно воспитать. Быть может, монсеньору просто было скучно без детей. А быть может, детей у него никогда и не было, и он мечтал о них, как мечтала тетушка Оливия, но не так грязно и эгоистично… Me manques tellement… Неожиданно Фер умолк и слегка приподнял подбородок (видимо, прислушивался). В спальню поднимался монсеньор. Судя по шагам, в тот момент он был не такой строгий как обычно, я бы даже сказал, в этаком приподнятом настроении. Он постукивал тростью медленно и равномерно — тук… тук… тук… тук… — под его рукой была сова. Он спросил меня о здоровье. Я коротко ответил, что в порядке. В это время он недовольно потер перчатки: уж больно, должно быть, они раздражали его кожу. От Фернандеса не ускользнул даже этот незаметный жест, и он опустил какую-то внеочередную шуточку. Монсеньор бросил на него укоризненный холодный взгляд. Возникло мимолетное ощущение, будто братья друг друга не любят, но вскоре я понял, что если бы на месте Фернандеса был кто-то другой, вероятно, он бы уже молил о пощаде. Этого не случилось: «Не волнуйся, брат, эта крайняя мера останется только между нами и Винсентом, правда, Винс?» — он повернул голову ко мне и подмигнул, как мне показалось, намекая не только на слова о перчатках, но и обо всем предыдущем нашем с ним разговоре. Мне снова захотелось улыбнуться, но в этот раз я сдержался. Я медленно моргнул, переведя при этом взгляд на монсеньора. Он не поверил мне насчет того, что я в порядке: «Ты что-то от меня скрываешь?» Я не считал, что что-то скрываю. Это типичная черта англичан — прятать истинные эмоции и чувства, даже если очень больно. Так делал Кэрролл, Хайд, мой дед, возможно, еще и мой прадед. Это стало настолько привычным, что мы в любой ситуации (кроме медицинского осмотра, конечно) автоматически говорим: «все в порядке», «прекрасно», «неплохо», «все отлично», «очень рад», «чудесно». Вероятно, французы не такие. Почему? «Потому что твои глаза говорят иное, — эту фразу я запомнил надолго. Всегда вспоминаю, когда лгу кому-нибудь. — Никогда не ври мне, Винсент, я не переношу ложь». Тут мне стало тяжело: не от его леденящего тона, а оттого, что я никогда не произносил в разговорах слова «больно», «грустно», «страшно», «тяжело», «давит» или же «радостно», «спокойно», «хорошо», «счастлив», etc., чтобы описать свои ощущения. Слишком… странно. Не могу говорить такое, легче написать. Я рассказал ему как получилось. Вышло немного скомкано, но общий смысл был понятен: рана все еще горела. Это неудивительно, ведь прошло меньше суток. Фернандес… как будто обиделся: ведь я разговаривал только тогда, когда рядом был монсеньор, а с ним молчал как рыба и только пристально смотрел в его лицо, как будто хотел, чтобы он поскорее оставил меня в покое. Я не знаю, насколько это истинно. С тех пор я всегда старался говорить монсеньору правду, а если не получалось, просто молчал. Тогда он сам догадывался, что я хотел сказать, а что должен был, и что является истиной. Я быстро доверился ему и на следующий же день рассказал все о своей бывшей семье. Странно: я говорил о них не так, как должен был. Очень холодно, отстраненно… Будто бы этот пожар поджог случился со мной много лет назад. Я не знал, как отреагировали на пожар Кэрролл и вся их компания. Быть может, они по-тихому (или по-громкому) злорадствовали. По-другому быть не могло. Я говорил и говорил, а монсеньор слушал и слушал внимательно, ни разу не задал ни одного вопроса. Я рассказал ему все, что знал: о Леоне, о тетушке Оливии и ее глупой матери, о Хайде и его избраннице Элен, о Мэри Джейн, которая меня ненавидела… Я так говорил, будто бы мне было плевать, кто они такие. Лишь в конце я понял, что на самом деле мне было не все равно. Очень хорошо это помню. «Монсеньор… вы же не будете искать тетушку Оливию, правда? Или Мэри Джейн? Наверное, она уже вышла замуж и давно сменила фамилию… Но ведь вы не будете искать их, чтобы отдать меня им? Пожалуйста, монсеньор… не делайте этого, прошу вас, я очень этого не хочу…» — мне очень не хотелось, но тут я не выдержал и заплакал, как ива. Прошла вечность целая минута. Он все сидел, а я все плакал и никак не мог успокоиться: меня захватила паника. Мне казалось, что прямо сейчас он позовет Раймонда и скажет ему, чтобы он нашел в Лондоне некую графиню по имени Оливия или молодую леди по имени Мэри Джейн с девичьей фамилией Келли, потому что этого enfant naïf нужно вернуть в его первоначальную семью, иначе его признают похищенным, и тогда у французских графов будут проблемы, а этого им не хочется, поэтому лучше бы его вернуть. От этого мое маленькое сердце превращалось в сжатую в кулак бабочку: она сначала трепыхается, бесполезно ищет выход, пытается выжить — но жестокая рука сжимает пальцы все сильнее, и все внутренности: трахеи, трубочки, микроскопические сосуды — сливаются в одно вместе с сухими крыльями. На грубых пальцах остаются пыльца, кусочки лапок и немного жидкости. Головы не видно. Имаго умер. Он ждал чего-то или же просто думал, как поступить: вероятно, такое происходило с ним очень редко, чтобы прямо перед ним заливался слезами ребенок. Впервые за мою непродолжительную жизнь он положил свою руку (мягкую! Она казалась такой мягкой, ведь была без перчатки!) на мои волосы, и его пальцы осторожно просачивались в седоватые пряди. Он сказал все так же спокойно, но в этом тоне я как-то заметил некоторую теплоту (его слова были вполне теплопроводными): «Мой дорогой Винсент. Даже если бы я захотел исполнить свой долг честного дворянина, я бы не смог это сделать. Потому что я тебя больше никому не отдам. Ни твоей тетушке Оливии, ни сестре Мэри Джейн, ни самому Дьяволу». Эти слова я, наверное, выучил. В тот момент мне так захотелось большего: чтобы он не просто гладил мои волосы и говорил что-то правильное и хорошее, а взял на руки, дал потереться кончиком носа о шею или прижаться к груди — но я понимал, что это было бы странно, ведь мы были едва знакомы… Да и я как-то не представляю его себе таким — мягким и податливым, легким на контакт… Ему… не идет. Все правильно. Все так и должно быть. Он не стал искать тетушку Оливию, но и не увез меня навсегда в свое родовое имение в Тулузе: он понимал, что я люблю свой край, и мое место здесь. Мне нравилось и там. В Летающем Замке. Мы приезжали туда обычно осенью, когда в Лондоне было особенно сыро и тоскливо, по мнению монсеньора, и холодно и грустно, по мнению Фернандеса. Не знаю как всем, а я обожаю дождь и могу стоять под ним хоть до конца — и не заболею. Лондон любит меня. В нем дожди идут круглый год, как в Ленинграде. Такой климат стал после войны. В Тулузе солнечно. Солнце, правда, не такое жестокое, палящее и резкое, как, скажем, в Испании или африканских доминионах — но монсеньор все равно тщательно следил, чтобы я не проводил много времени на солнце. Один раз мне случилось обгореть — это было не очень больно, я и не люблю жалеть себя. Тем не менее монсеньор почему-то слегка разволновался и всю следующую неделю не разрешал мне выходить на улицу в солнце. Это потому что кожа европейских альбиносов обгорает сильнее кожи нормальных людей. Летающий Замок… очень большой. Больше, чем лондонский особняк Ревинсен. Сомневаюсь, что за семь лет я смог обойти каждую комнату, как минимум потому что в некоторые заходить вообще не разрешалось. Летающим он называется, потому что многие комнаты в нем соединены воздушным каналом — толстым волокном из лески. Таким образом, можно путешествовать по замку, не используя длинных лестниц и коридоров. Замок Ревинсен очень большой… Сад в нем еще больше. Сильнее всего мне нравилось место под старой-старой яблоней — там я обычно читал. Есть цветочный сад: в нем растут самые разнообразные растения, иногда можно встретить экзотические. Там всегда хорошо пахнет и очень спокойно. Все тревоги испаряются. Я очень давно туда не заглядывал… Me manques tellement… Лондонский особняк Ревинсен гораздо меньше: всего два этажа. На фасаде располагался большой резной феникс — символ рода Ревинсен. Дороги вокруг дома были выложены кирпичом. На первом этаже были кабинет монсеньора, гостиная, столовая, каминный зал, комната прислуги. На втором — спальни, комнаты для гостей, туалетная комната, зимний сад и несколько застекленных лоджий. Как только входишь в дом, видишь перед собой большой камин, над ним — карабин с вензелем и кабанью голову. Под глубокими креслами шкура бурого медведя. Если посмотреть левее, можно увидеть черный, покрытый толстым слоем гладкого лака рояль. Это чувство я могу сравнить с ситуацией, когда кто-то просит вас заняться тем, чем вы не занимались годами. Инструмент засветился в отражении моих глаз: я играл с ранних лет, мои пальцы были еще маленькие, но уже сильные — тогда я давил на клавиши, потому что нажатие помогало мне успокоиться, и это вошло в дурную привычку. В пианистах главное размах пальцев и терпение, но не сила. Когда люди смотрят на мои руки, они часто спрашивают: «Вы не играете на пианино?» — И тогда я терпеливо говорю, что играл когда-то на фортепиано, но сейчас не имею времени, так как я хирург. Не говорю «гнойный» или «кардио». Фортепиано и Элис — вещи, которые позволяли мне не получить депрессию в детском возрасте. Депрессия в детском возрасте… Такая вообще бывает? «Следи за локтями, Винсент! Ты весь напряжен! Твои пальцы должны легонько лежать на клавишах, а не выдавливать из несчастного инструмента душу. Еще десять раз повтори эту гамму. Не касайся ладонью клавиш. Кисть всегда должна быть чуть приподнята. Это фа диез, а не бемоль, сосредоточься, Винсент. Пиано, пиано, отчего ты перешел на форте? Еще раз. Не используй педаль, пока она для тебя бесполезна. Когда научишься хотя бы «Лошадку» без ошибок играть, тогда и обучу». Все это было очень интересно, и никогда занятия по игре на фортепиано не были для меня пыткой. Я ошибался и учился, исправлял себя и открывал что-то новое. Бывало, какие-то элементы приходилось разучивать и тренировать по нескольку недель, а какие-то я осваивал за пару занятий. Быть может, у меня уставали пальцы или уши, но не желание продолжать обучение, а потом и совершенствование. Я не ленился — бывало, расстраивался, когда что-то долго не получалось, но лишь вспоминал Мэри Джейн, гнал от себя такие мысли прочь. Она ненавидела чему-либо учиться, поэтому и стала уайтчепельской проституткой. Быть может, если бы она была хоть немного трудолюбивой, она бы не стала жертвой Джека-потрошителя… Так рояль в гостиной обрел еще одну функцию помимо функции элемента интерьера комнаты — кто-то на нем регулярно играл. Сейчас его, возможно, уже продали на аукционе, как и весь дом… В нем также была бильярдная (в подвале). Когда мне было тринадцать, мы с Фернандесом иногда проводили время там. Это было прохладное место, в котором часто стоял полумрак и всегда был алкоголь. Мы играли с ним, но без денег: расставляли шары, брали по кию и начинали бить. Говорили о многом… Это позволяло сблизиться. В первые дни Фернандес не хотел говорить о картах, огне и бильярде — думал, что может задеть больную тему, ведь тогда мое отношение к Хайду было неизвестно. Пока играли, я учил геометрию и физику. Играли не только в бильярд, в карты тоже. Фернандесу нравилось смотреть, как я тасовал колоду и строил карточные домики. Он тоже умел играть. После пожара поджога карточные домики мне удавалось достроить до последнего этажа. Монсеньор не любил карты и говорил, что это пустое и вредное занятие. Я был с ним в целом солидарен — но куда денешь привычку? Иногда я ощущаю себя тем самым джокером, который в разных видах карточных игр имеет разную роль. В каких-то джокер означает удачу, в каких-то — большой провал. Все потому что у джокера часто нет пары или аналогов — он всегда один, а значит, лишний. Я не знаю, какой я джокер. Быть может, я просто денежная ставка. Я не перестал ей быть, но чтобы попробовать прекратить это, отдал часы монсеньору с просьбой, чтобы они находились только у него и никто к ним не прикасался. Он, конечно, забрал их, и они лежали спокойно в его кабинете, куда без разрешения уж точно никто зайти не мог. Но какой в этом был толк? В конце концов часы просто телепортировались ко мне. Я подумал, что если не будет часов, не будет связи Белиала с миром живых. Это правда: часы являются единственным проводником демона в мир людей. Я пытался избавиться от них — но их нельзя выбросить просто так. Они все равно меня найдут, телепортируются, упадут на голову — что угодно, а только он будет всегда рядом. Нужно как-то их уничтожить. Предметы из его мира принесут всем много бед. Кто же знал, что стрелки на них нельзя было трогать?! Какой я дурак! Почему не спросил монсеньора или Фернандеса?.. Малолетний дурачок… Ох, монсеньор, мой дорогой отец и защитник, ангел во плоти, свет очей моих, святой луч солнца во мраке, освещающий мне дорогу… Во спасение ничтожной жизни моей вы дали резолюцию меня оставить, взяли на себя великое бремя родителя, научили понимать ваш нежный и ласковый язык… Mains froides, cœur chaud!.. Мой дорогой отец! Ты меня еще не забыл? Вспоминаешь ли еще обо мне? Хотя бы иногда ты видишь меня во сне?.. Я так сильно тоскую, не меньше вашего… Я очень хотел бы вернуться к вам и затем лечу, чтобы увидеть вас вновь, услышать ваш превосходный голос… Me manques tellement! Неважно, узнаете ли вы меня — ведь узнать меня в таком состоянии… жалкая фикция, — я буду счастлив, что вернулся домой. Я буду счастлив, что с этим последним перемещением моя блудная жизнь закончится, и начнется жизнь настоящая, что все встанет на свои места. Что куколка переродится… переродится в Имаго.2 августа 2057 года