Гнетет осенний холод. Незабвенно
5 февраля 2054 Во Францию мы прибыли 3 февраля рано утром. На таможне у нас проверили багаж и все документы, и нам едва не пришлось оставить Джеймса в порте. Впрочем, он довольно быстро выкрутился: мне даже не пришлось его отмазывать. Тогда я точно убедился, что он сможет позаботиться об Элис. Бюджет у нас пока был профицитный. Свой фунт стерлингов я обменял на евро, и в цифрах получилось даже чуть больше, чем было, так как один евро это все равно, что 1.3 фунта стерлингов. Удивительно, что мне так повезло, потому что буквально несколько дней назад он обрушился и стал меньше американского доллара. Инфляция. Застой. Депрессия. Нам нужно было где-то провести следующую ночь. Джеймс посоветовал «снять какой-нибудь дом на отшибе», и сказал, что это выйдет даже дешевле, чем снимать номер в отеле или квартиру. Он оказался прав, однако домишка неподалеку от Гавра стоял престранный: низкий и нескладный, он едва держался на земле, и в особо ветреную погоду всегда немного покачивался из стороны в сторону, как неваляшка. Хлипкая крыша, сооруженная из нескольких досок, соломы и чего-то вязкого, почти не грела и постоянно протекала, и во время грозы можно было услышать, как частые капли воды разбивались о дно банок и тазов. Там всегда было холодно, гниющие доски пропускали всю влагу и многочисленные потоки ветров. Согреться было нечем. У меня был только жалкий осенний плед, который тоже разваливался, как и сам дом, и почти догоревшая свечка. На кончике фитиля дрожала маленькая огненная капелька и скоро готова была погаснуть. А я думал, что электрические обогреватели теперь стояли везде. Реальность на отшибе заметно отличалась от реальности в центре, и я решил, что, как только мы прибудем в Париж, я сниму номер в отеле. Плевать, сколько это стоит. Я не могу рисковать своим здоровьем или здоровьем Элис, иначе все наше путешествие было напрасно. Иначе зачем нам в Москву? Тем не менее той ночью я все равно заболел. С утра нам уже надо было выезжать в столицу республики, и все уже было готово: и транспорт, и вещи, и Элис. А я еще нет. Но времени ждать совершенно не было: территорию нужно пересечь за кратчайшие сроки, поэтому до Парижа я добирался кое-как. Утром 4 февраля моей головы коснулось что-то большое и теплое. Мир повернулся на девяносто градусов, все потемнело, как помехи в телевизоре, закрутилось и стало меняться в размере. Чья-то широкая ладонь лежала у меня на шее: она поддерживала мою голову. Та, что располагалась под ребрами, тоже имела опорную функцию. Мои руки легли на грубую загорелую конечность. Чей-то низкий хриплый голос предупреждающе произнес: «Не надо, Ланкастер. Все равно упадешь». Данная фраза показалась мне совершенно непонятной, как будто была произнесена обрусевшим немцем на северном диалекте испанского. Я приложил невероятное усилие — и не сдвинулся с места. Некто продолжал грубым настойчивым тоном: «Я непонятно говорю? Тебе нельзя двигаться». Попытки занимали много сил, но минимальный порог преодоления силы Джеймса был явно выше. Он понял, чего я хочу: «Что, хочешь найти Нелл?» — Услышав знакомое имя, я кивнул. Джеймс стал говорить еще более настойчиво: «Она в безопасности. Ясно? В бе-зо-пас-нос-ти. Ждет нас. Ты меня не слышишь? Ладно, ладно… Хорошо. Мы пойдем и встретимся с ней. Но тогда…» — Дальше я его не слышал, потому что все мое размытое внимание сосредоточилось на груди Джеймса — большой, широкой, удобной… Дорога в моей памяти отсутствует. Аморальный, безнравственный асей с большим носом и относительно неплохими зубами — так говорят обо мне многие, кому пришлось столкнуться со мной за границей. Я был иностранцем, хотя это насмешливое прозвище применимо обычно к американцам из-за их вечного и назойливого «I say». Самого факта того, что моим родным языком является английский, им хватило, хотя американцем я никогда не был. В Париже мне стало лучше, и я не смог удержаться, чтобы хотя бы мельком не осмотреть культурную столицу Франции. Она невольно напомнила мне о детстве, далеком и разноцветном, как ногти Элис. Впрочем, сейчас это уже не тот Париж, который я знал семь лет назад: мир довольно неспокоен в последние десятилетия. Страшно подумать, что же стало с Амстердамом или… или Тулузой! Раз Париж почти превратился в Новый Лондон, то как преобразились остальные крупные города Европы? В местной библиотеке (единственной работающей во время войны) я нашел старое учебное издание, которому было уже больше сорока лет, и выяснил вот что: оказывается, XX век принес в Париж беспорядки, войны и бурные политические события. В годы Великой Войны город пострадал от обстрелов дальнобойной артиллерии и бомбардировок. В годы Второй Мировой — с июня 1940 по 26 августа 1944 — был оккупирован вооруженными силами Третьего рейха. С освобождением страны французский генерал Шарль де Голль возглавил парад победы на Елисейских Полях. С тех пор прошло более полувека, но Париж, древний и вечно юный, украсившийся десятками зданий и футуристическим районом небоскребов с аркой Дефанс, остается верным себе. Я помню Париж теплым… Столица прекрасной Франции чем-то напоминает героиню французской же сказки — Спящую Красавицу: она и молода, и стара, наивна и мудра, открыта и полна тайн. Город расположен на севере центральной части страны, на пересечении 48 градусов северной широты и 2 градусов 19 минут восточной долготы, в регионе Иль-де-Франс, на берегах реки Сены. Исторический центр невелик и занимает всего 41 квадратную милю. Город рос радиально. От острова Сите прослеживается система улицы магистралей в форме концентрических колец, которые последовательно с XII века огораживались укрепленными валами. Бульвар Периферик — кольцевая автодорога, образующая границу современного города, проложена на месте укреплений 1840-1845 годов, снесенных в 1919. Монсеньор рассказывал, что в годы правления короля Филиппа Августа границы Франции раздвинулись, и это не могло не сказаться благотворным образом на столице: в Париже появились новые аббатства, церкви, больницы, школы и товарные склады; центральные улицы города были вымощены камнем. Король приказал также выстроить укрепленный вал, а на правом берегу, за его пределами, возвести palais du Louvre для защиты города с запада. Лувр, один из крупнейших музеев мира, расположен на правом берегу Сены, на улице Риволи, в бывшей резиденции французских королей. Коллекция Лувра состоит из 35 тысяч экспонатов — от античных времен до конца XIX века. Здесь же хранится и «Ritratto di Monna Lisa del Giocondo». Школы и колледжи объединились в университет, получивший название Сорбонна, и провозгласили самоуправление. В 1200 году они получили королевские привилегии, а через пять лет Папа Иннокентий III предоставил Сорбонне хартию вольности. На острове Сите был воздвигнут величественный Notre-Dame de Paris в стиле «пылающей готики». Его строительство началось в 1163 году при Людовике VII Французском. По различным данным, первый камень в фундамент собора заложили либо епископ Морис де Сюлли, либо Папа Александр III. Строительство было завершено спустя почти два века. Во время Великой Французской революции и в период culte de la Raison Нотр-Дам-де-Пари был переименован в Храм разума. Площадь Согласия, разбитая между Елисейскими Полями и садом дворца Тюильри, изначально носила имя Людовика XV. Она была спроектирована архитектором Габриэлем в 1755 году. Площадь украшала конная статуя Людовика XV работы Бушардона и Пигаля. В те же времена место статуи короля заняла гильотина. Нынешнее наименование площадь получила в 1795 в знак примирения сословий. На площади находится Луксорский обелиск, подаренный Франции правителем Египта Мехметом Али. На обоих берегах Сены появилось много элегантных особняков, однако всему этому великолепию нанесли немалый урон религиозные войны шестнадцатого столетия: кровопролитная борьба сторонников реформации — гугенотов и католиков — привела к гибели десятков тысяч жителей. Напоминает об этом печально знаменитая ночь с 23 на 24 августа 1572 года — massacre de la Saint-Barthélemy. Объективно считается, что организатором резни была Екатерина Мария Ромола ди Лоренцо де Медичи — супруга Генриха II Валуа и мать короля Карла IX. Двумя днями ранее также произошло покушение на Адмирала де Колиньи, а шестью — бракосочетание Королевы Марго и короля-протестанта Генриха Наваррского. Но неужели после всего этого хаоса все мгновенно забыли о Мишеладе в Ниме и сюрпризе в Мо?.. А сейчас все забыли Великую Войну и Вторую Мировую, и вновь мы наступаем на те же грабли во второй раз. Как не хочется об этом думать, вы бы знали! Фернандес умел отвлечь от постылых мыслей любого, будь то даже такой сложный и депрессивный ребенок вроде меня. Хотелось бы на несколько дней приехать в Тулузу, узнать, как она изменилась с тех пор. Стоит ли еще Летающий замок? Кто теперь им владеет? Осталось ли еще что-то от меня? Я очень просил их об этой поездке: умолял, складывал руки, предлагал разделиться, едва не ползал на коленях — ведь понимал, что Тулуза от Антверпена далеко-далеко, и мы лишь потеряем драгоценное время и деньги, если отправимся туда. Но что ж поделать? Элис не могла противиться моему желанию, а Джеймс в конце концов со скрипом уступил. Завтра мы окажемся в Тулузе. Всегда буду любить этот город. A solis ortu usque ad occasum.Летает над рекой Левиафан:
1 апреля 2054 Уже как два месяца я, Элис и мой дорогой сержант живем в (бывшем?) Летающем замке. Удивительно, как похожи нынешние владельцы участка на монсеньора и Фернандеса. Или это Белиал шутит со мной такие добрые шутки? Ведь они, должно быть, уже давно умерли… В последнее время я стал интересоваться абсурдной теорией о существовании формулы Эликсира Бессмертия. Кэрролл как-то узнал о ней, хотя сейчас, в середине XXI века, человечество давно перестало верить в возможность вечной жизни (исключая, разумеется, метод криогенной заморозки, но это не совсем то, что нужно). Что если Эликсир действительно существует, и кто-то даже испытывал его действие на себе? Этому нет ни доказательств, ни опровержений — только многоуважаемые собственники территории Летающего замка. Если это правда, то они прожили все события XX и первой половины XXI веков. Это значит, что монсеньор и Фернандес пережили Великую Войну, Великую депрессию, Вторую Мировую, гонку вооружения Запада и Востока, смерть Сталина, контрреволюцию в СССР и реставрацию в нем же социализма 90-х и остались целы и невредимы. Невероятно… Я сомневаюсь, что это просто галлюцинации. Я спрашивал у Элис и Джеймса, и они рассказали мне то же, что видел я. «Ну, я никогда бы не подумала, что они братья, ведь, мой бог, они такие разные и внешне, и внутренне! Фернандес, он нежный, веселый, с ним легко и приятно общаться, и еще он красивый… У него даже волосы цвета как у меня, он такой смешной! Еще он играет на флейте. Мы сидели в саду, и он сыграл мне какую-то знакомую мелодию, кажется, папа тоже играл такую… А еще он обещал, что поможет нам добраться до Москвы, хотя здесь безопасно и так. Он такой милый, я не могу! Лиам, я же не влюбилась, верно? Ты выглядишь каким-то сокрушенным, что-то случилось?» Это в точности Фернандес… С каждым словом, которое она произносила, мой взгляд становился все более узким и безжизненным. Даже сейчас, когда я перечитываю ее цитату, я не могу спокойно реагировать на его описание, я понимаю — это он. Это Фернандес. Нежный, веселый и легкий на подъем… Даже лицо такое же. Фер… Мой дорогой старший брат. Я же не могу быть совсем сумасшедшим! «Мутный тип, не нравится он мне, хотя его братец ничем не лучше: закрытый, высокомерный, слишком мало говорит. Ведет себя, тьфу, как аристократ, словно бы он какой-то «прынц»… На обед к нему по расписанию приходите, а то моветон, бля… Я тебе говорил, Ланкастер, что не надо к черту на кулички ехать, а ты мне — Тулуза! Тулуза! Летающий замок! Ну и где мы сейчас?! Да если б я пушку не вытащил, нас бы тут же на мушку взяли — вот те и Тулуза… Болван ты, Ланкастер, ой, болван… И нечего так пялить на меня — я вас защитить пытался, не стрелять же мне тебе в руку…» Это правда. Самым сложным в этой поездке было не достать билеты или найти сам замок, а остаться в живых и проникнуть на территорию. Замок невероятно большой! Когда мы его увидели, я поразился почти так же, как и в первый раз. Спокойствия и уверенности, как у меня, у моих товарищей он не вызвал. Да, вокруг территории Летающего замка выкопан ров шириной 8.7 ярда и глубиной 4.3 ярда. Он был поначалу пустой, но лишь мы приблизились, невидимые с такого ракурса клапаны пришли в действие: искусственный канал с огнестойкой подкладкой на всей площади наполнился маслом на полтора ярда. Значит, думалось мне тогда, некоторые системы защиты сохранились и по сей день (сейчас же я убежден, что они все в целости и сохранности, все до одной, если их не стало больше). Монсеньор, говорили, всегда приказывал поднимать мост, открывать клапаны и поджигать масло, если чувствовал опасность, хотя эту процедуру я видел лишь один раз в жизни — два месяца назад. Тогда я не думал, не знал, что все осталось так, как есть… Все то время, что я провел в этом новом, странном, апокалиптическом мире, я думал, что замком давно владеет кто-то другой, что его собственник сменился далеко не один раз, что Летающий замок перешел кому-то по наследству, или же его продали на аукционе, что он много раз переходил из рук в руки, и в конце концов мог быть национализирован и переквалифицирован в какую-нибудь государственную резиденцию или военную базу… Как можно понять, этого не случилось. Массивный перекидной мост был, как и всегда, опущен. Внутренний двор выглядел не очень-то и приветливо, прямо как в старые времена: в ряд были расставлены баллисты, требушеты, кое-где замок был оснащен современным оборудованием вроде боевых ракет и автоматических турелей. У Джеймса подобный вид вызывал удивление: он не понимал, зачем людям в XXI веке требушеты и баллисты. Скорее всего, думал он, это какие-нибудь коллекционеры-любители, пока не встретился с владельцами участка в реальности. Элис такие вещи даже пугали. Она, помню, удивлялась, как это я могу идти мимо всех этих машин для убийств так твердо и неспешно, словно бы это не боевые конструкции, а ухоженный английский сад в Виндзорском замке. Мы подошли к большим деревянным воротам — на них еще был выгравирован феникс, священный символ древнего рода Ревинсен — я взялся за массивное кольцо и постучался три раза. Поначалу никто не выходил. Я хотел только представиться, как и подобает всем культурным людям, рассказать нашу тяжелую ситуацию (зачем?) — но лишь один из собственников участка вышел на переговоры, лицевой и языкоглоточный нервы в моей голове потеряли всякую чувствительность. Я не мог ничего сказать! Я нагло рассматривал его, словно бы увидел перед собой мертвеца. Сначала я подумал, что это и есть мертвец — он так похож на Фернандеса, просто копия! Я невольно вспомнил ночь, когда оказался в лондонском особняке Ревинсен. Я смотрел на Фернандеса ровно так же, как смотрел на этого господина. И он… тоже повел себя похожим образом: он не на шутку забеспокоился о своей прекрасной внешности, достал откуда-то небольшой гребень, беспокойно поправил золотистые волосы и все время приговаривал: «Уволю, уволю своего цирюльника…» — то же самое говорил и Фер в тот день… Я подумал, что это галлюцинация. Что я один вижу его, что это мой дорогой друг Белиал так для меня старается, что на самом деле все другое, более реальное. Мой язык упал и не подчинялся нервным импульсам. Я не мог сделать ничего, кроме как закрыть ладонью дуло американского пистолета. Джеймс вытащил его (не знаю, чего он хотел этим добиться), потому что так ему было спокойнее. Свободный затвор угрожающе смотрел немного вниз, рассеяв вокруг себя и туман, и влагу, и тепло: взять стоящего перед нами на мушку Джеймс не решился. Совладелец (их на самом деле двое), разумеется, это заметил, и Элис тоже, и даже я. Но разве можно было сказать сержанту вслух, чтобы он убрал оружие? Обстановка была отвратительная, Элис паниковала, Джеймс был злой и упрямый, как дикий кабан, а у меня закружилась голова… Моя ладонь легла поверх опасного и холодного дула и слегка опустила ствол ниже. Вернее, это не моя ладонь опустила его, а Джеймс последовал моему движению. Выяснилось, что на самом деле он вовсе не собирался уступать мне, а просто знал по опыту, что руку я все равно не уберу, а специально стрелять в меня он не хотел, что делает оружие в его руках совершенно бессмысленным. Вот и опустил. «Стал бы ты стрелять, не будь там моей руки?» «Отвянь, Ланкастер. Без тебя тошно». Ситуацию спасла Элис. Она первая заговорила с человеком, сильно похожим на Фернандеса (далее, если позволите, я буду писать просто Фернандес, надеюсь, дорогой брат не оскорбится такой наглостью по отношению к его памяти?), сама деликатно и грамотно рассказала всю историю и попросила, чтобы он оставил нас «ну хоть на день, потом мы совсем исчезнем». Фернандес… галантно поцеловал ее миниатюрную ручку, крепко пожал наши с Джеймсом руки и еще раз спросил у меня о его стрижке. Я поспешно извинился за такое свое поведение — высшей степени moveton, как сказал бы монсеньор, — заверил, что его стиль весьма оригинален, несмотря на многие стандарты красоты, которым он соответствует, и зачем-то сказал, что не нужны ему никакие камзолы без рукавов, хотя он о камзолах — ни слова… Дурак. Что ж поделать… Мы, конечно, прошли, но остаться вот так, не допрошенными и не обысканными было нельзя. Внутреннее убранство зала представляет собой типичный антураж XVIII-XIX веков: по центру стены находится большой красный камин, в котором тогда уже потрескивал огонь, лицевой стороной к нему обращены два глубоких кресла с теми же синими подушками. Оттоманка монсеньора стоит подле одного из них… прямо на натуральной шкуре бурого медведя. Между креслами расположен низкий прямоугольный журнальный столик, на нем — большая салфетка нежно-бирюзового цвета и ваза из китайского фарфора… С лилиями. Отношение хозяев дома к охоте показывает уникальный карабин с вензелем на деревянном прикладе и огромная щетинистая кабанья голова с двумя белоснежными бивнями, торчащими из-под большого пятака. Левее от всей композиции находится рояль. Блестящий, черный, старенький, но звучащий превосходно. Ничего… совершенно ничего не изменилось, только убрали из виду старый фотоаппарат, который раньше стоял в углу и был частично закрыт мягкой темной тканью. По винтовой лестнице спустился второй собственник, и тогда я едва не свалился в обморок. Он был точь-в-точь похож на монсеньора! В левой руке послушно лежал набалдашник тонкой трости в виде свирепого ястреба, мужчина хромал и передвигался медленно… Взгляд ясных голубых европейских глаз пронзил меня в саму аорту, и я невольно сглотнул небольшое количество слюны. Это было очень заметно, потому что когда я глотаю, мой кадык ходит вверх и вниз, словно сцепное дышло у паровоза. Я как будто испугался, но в то же время хотел заговорить, прежде — поздороваться, поклониться, спросить по-французски «Puis-je savoir comment ça se passe à la maison»… Быть может, броситься ему на шею… Но ведь нельзя. И ведь он так похож: те же глаза (такие холодные, но вместе с тем такие справедливые, как у Бога), такая же конституция тела, те же прямые, черные, обязательно собранные в хвост волосы до плеч, те же шрамы вокруг пальцев… Я вздрогнул, как и в первый раз, когда увидел их, правда перчатки в этот раз монсеньор не надел. И его нос… с маленькой горбинкой, прямо французский. И губы тонкие, аристократические. Да и чего мелочиться? Все его лицо и тело копировали внешность монсеньора. Даже, наверное, можно гордиться тем, что я так хорошо их помню после стольких лет разлуки. И все же… все же… Я снова замолчал, но в этот раз замолчали и мои товарищи. Фернандес поспешил объясниться и сообщил по-французски (среди нас никто, кроме меня, по-французски не понимал), что понятия не имеет, кто эти люди, но что он уверен, никто из них не сможет никаким образом навредить, что эта девушка рассказала, будто мы ищем пристанище хоть на один день, а потом навсегда исчезнем из их дома и т. д. и т. п… Человек с тростью посмотрел на Фернандеса весьма укоризненно, показывая свое явное неодобрение, и на нас вскоре за такую наглость обрушилась настоящая кара: он дал резолюцию подержать всех троих в подземелье Летающего замка, пока он не примет решение выпустить нас. Все это время его тяжелый взгляд перемещался между мной и его братом. На Элис и сержанта он взглянул лишь пару раз. Он рассматривал меня так же пристально, как и я его, однако еще был в состоянии говорить, достойно держаться и принимать быстрые решения. Таким был монсеньор! Однажды, когда в наш дом впервые наведалась тетушка Оливия (лишь стало известно, что дом Хайда сгорел, а тела детей не были найдены, она начала искать меня и Мэри Джейн в округе: думала, что хоть так сможет иметь сколько-нибудь родного ребенка, хоть и считала нас обоих бастардами), дверь, по традиции, открыл Фернандес. Он увлек ее светским разговором, и тетушка Оливия поверила, что никакого Винсента у них нет. А вот я тогда сильно перепугался: мне казалось, что она прямо сейчас войдет и заберет меня к своему графу и бабушке, заставит что-нибудь делать для нее и все-все-все повторится. Панический, необоснованный страх сжимал меня, словно титановый пресс. Я готов был кричать и биться в конвульсиях (каким же больным я был ребенком), чем непременно бы себя выдал, и тогда все точно пропало: прощай, счастье, прощай, семья, прощай, не успевшее начаться детство! — но монсеньор среагировал быстро: прижал к себе, тем самым подавив крик, готовый исходить из самого живота. Это был первый в нашей жизни раз, когда он обнял меня. Его прохладные руки, его ровный бархатистый голос действовали как хлороформ: я постепенно, минута за минутой успокаивался, а вскоре и вовсе уснул. Я всегда хотел, чтобы у меня был кто-то, кто был бы способен привести в порядок мою светлую голову, кто был бы достаточно храбр и силен, чтобы спасти меня, и достаточно благороден, чтобы простить мне мою кабальную слабость. Словом, кто был бы fidelis et forfis. Тот, к чьим ногам я мог бы упасть, и чьи ноги не стали бы использовать меня в качестве объекта фурнитуры. Тот, кто… смог бы легко поднять меня, словно упавшую шляпу? Итак, нас отвели в подземелья. За семь лет я никогда там не был: мы обычно уезжали из Англии в более солнечную Францию, когда Лондон был особенно дождлив и холоден, и, таким образом, осень и зиму проводили в Летающем замке. Однако за несколько лет я не успел осмотреть замок полностью, ведь есть в нем такие помещения, в которые мне заходить запрещалось: например кабинет монсеньора, комната прислуги, комнаты управления ловушками и боевыми машинами или вот эти подземелья. Ребенку это ни к чему, и такие походы могут быть даже опасными. Впрочем, Фернандес обещал мне, что, когда я подрасту, он все-таки покажет мне комнаты управления, даже если придется делать это втайне от Люца, но при условии, что я тоже его прикрою… Очень жаль, что этот момент так и не наступил. Поэтому тогда я рассматривал темницу с большим интересом, чем вызвал у Элис легкий страх, а у Джеймса невероятное удивление и возмущение. У хозяев же — латентный интерес. Я и не знал, что там так холодно. Все верно, это же подземелье — оно под землей, а там всегда прохладнее, чем наверху, потому что горячий воздух легче холодного и в условиях земной физики поднимается вверх. Камеры в подземелье были открытыми: они представляли собой прямоугольные углубления в стенах, вход в которые был заблокирован стальной решеткой. Всех нас посадили в разные камеры: я, Джеймс по соседству и Элис напротив меня. Таким образом, сержанта избавили от созерцания ненавистной британской рожи, благодаря которой он оказался здесь. Мы проводили время за разговорами и бытовыми делами. В каждой камере были прикреплены к стене тяжелые цепи, хотя заковывать в них нас не стали, было по койке и по санузлу. Скромно, лаконично, ничего лишнего. Люблю такой стиль. Пока сидели, провел всем ликбез по истории Франции и патологии. Джеймс грозился набить мне морду, как только его оттуда выпустят, а Элис уговаривала его не делать этого, ведь я ну совершенно ни в чем не виноват, так получилось. Хотелось бы и нам с Джеймсом в это поверить. Как-то раз Элис долго не могла уснуть, и я согласился спеть ей ту колыбельную. Она весьма знаменита и звучит так: </i>Sleep, little one, go to sleep, So peaceful birds and the sheep, Quiet are meadow and trees, Even the buzz of the bees. The silvery moon beams so bright, Down through the window give light. O'er you the moon beams will creep, Sleep, little one, go to sleep. Good night, good night…</i> Я помню, как кто-то напевал эту колыбельную, когда я был еще совсем маленьким — вот только не помню, кто. Точно не Хайд и не Фернандес. Но и не монсеньор. Он, кажется, вообще не пел — только иногда, очень-очень редко мог лишь тихо напевать под нос какой-то печальный мотив, и то это было очень давно, когда мне было всего семь… В первое время я не мог спать, потому что мне снились кошмары. Запутанные, странные, я уже и не помню, что конкретно в них видел, но точно помню, что объединяли их огонь, характерное тиканье часов, карты и острый запах джина. Сейчас я всего этого не боюсь, но раньше мне страшно было находиться в одной комнате с камином и я всячески старался ее избегать. Местная кухарка Фаина иногда смеялась, но чаще злилась, что я шарахаюсь такого маленького и безобидного каминного огонька, хотя монсеньор быстро объяснял ей, что на самом деле ничего смешного в этом нет: ребенок сжег дом и родителей с подачи демона, и сейчас его разыскивает не менее безумная тетка. Взгляда обычно бывало достаточно: я бы тоже от такого взгляда не смеялся. Даже жалко ее немного. Как-то раз Элис впервые в жизни увидела шрам на моей спине. Я рассказывал ей, что во время пожара на самом деле не умер и что меня подобрал некий французский граф — но доказательства этому она еще не видела. Это случилось с подачи Рожера, местного дворецкого, в прямом смысле этого слова: его рука странно дрогнула, пока он передавал мне миску с едой, и тогда все содержимое посуды оказалось прямо на мне… Было ужасно обидно и противно, он стал часто извиняться, пришел Фернандес, ох-ах, мы принесем все чистое, вот, держите, ну-ну, не надо так… Обыкновенная дворянская суета. Джеймс только фыркал на все это, а Элис, как оказалось позже, смотрела неотрывно на мою спину, словно бы видела такие вещи в первый раз. Она и видела такие вещи в первый раз, ей не позавидуешь. Она была человеком-романтиком, мечтателем в этом серьезном и унылом мире, единственной горящей лампочкой в огромном темном зале, ребенком, который вечно ждал от мира каких-то чудес… А случались с ней вот такие несчастья, и я бесконечно виноват, что вообще во все это ее втянул. Навек прости, сестренка! На следующий же день после пролитого супа подземелье навестил монсеньор. Он подошел к моей камере и заговорил… Я до сих пор точно не знаю, был ли это он, но только при одном виде его у меня язык не поворачивается назвать его сэром, мистером, господином или хотя бы месье. Я и стал обращаться к нему на монсеньора. Он был едва заметно удивлен, но продолжил разговор в том же тоне, что и раньше. Я извинился за свое начальное замешательство и странное поведение, ведь оно было совершенно non comme il faut, подтвердил слова Элис о том, что мы мирные люди и всего лишь жертвы войны, был вполне спокоен и даже опустил небольшую английскую шутку. Он понял, что я хорошо понимаю по-французски, и мы стали говорить на французском. Монсеньор стал спрашивать о моих товарищах, и я, как мог, заверил, что ничего, совершенно ничего плохого они сделать не хотят, а мой дорогой сержант всего лишь защищался. Вряд ли он поверил, но из камеры все-таки выпустил. Мы с ним прошли в его кабинет (очень редко бывал там, но и сейчас там почти ничего не изменилось), и там он, в изоляции ото всех, сказал мне, что позволит нам остаться и даже не на один день, если мне так угодно, что делает это, лишь потому что со мной хрупкая леди, которой необходима защита, и что мы тоже должны вести себя хорошо, потому что с этого дня мы его гости. Я поблагодарил его за милосердие и оказанную помощь, поклонился и с разрешения вышел вон. Рассказал все Джеймсу (Элис в это время была с Фернандесом на экскурсии по замку) — он был не особо доволен, но от драки воздержался. Графы ему не нравились, по его мнению, они словно вели какую-то странную игру. Я понял, что мы играем в переселение. Это игра на исполнение желаний. В нее нужно играть так: если кому-то удалось проснуться за час до рассвета, он должен мысленно объявить себя Жильцом. На рассвете Жилец становится перед закрытой дверью и говорит: «Время пришло. Пора собираться в дорогу». После этих слов дверь должна остаться закрытой. Если не получится — он больше не Жилец. Я провел этот обряд через несколько дней. Я плохо спал в последнее время, и сон мой был прерывистый, неглубокий. По правилам, я поднялся с кровати в четыре утра, вышел в прохладный зал и встал прямо перед воротами. Пространство было превосходное: ни души (почти), тихо, спокойно, разлетаются реверберации эха. Камин еще не был затоплен, кресла были пусты. Воздух чистый, прямо горный. На мне были только домашние тапочки, носки в полосочку, длинная футболка и летние шорты. Прохлада обступила меня и мои почти лысые ноги. Я поднял голову и сказал ни тихо, ни громко: «Время пришло. Пора собираться в дорогу». Пока я все это делал и думал, что нахожусь в полном одиночестве, монсеньор наблюдал за процессом. Пока я не сказал слова, он молчал, а потом тихонько вышел из тени и встал рядом со мной. «Bonjour. Уже уходите?» — спросил он. «Good morning. Что вы, монсеньор. Просто играю», — сказал я невозмутимо, хотя его появление застало меня врасплох. Это странно, ведь монсеньор всегда просыпался рано-рано, а ложился всегда ровно в десять вечера, и сейчас как раз было время, когда он должен был встать — режим. Мне такой соблюдать было трудно. «Вот как? У этой игры довольно странные правила», — заключил он. Далее монсеньор прошел в сад, а я отправился обратно в комнату. Во второй раз мы с ним встретились на завтраке. Сама комната тоже вообще не изменилась. Меня поселили в то же помещение, в котором я много лет назад жил. Все осталось на своих местах, но слоев пыли тут нет, что указывает на то, что здесь регулярно кто-то убирается. В комнате стоит странная атмосфера. В то утро, помню, невероятная призрачная сила манила меня к себе, и какой-то предмет в застекленном шкафу тянулся ко мне, как стальная гайка к большому магниту. На полках были в каком-то знакомом порядке расставлены декоративные чашечки, маленькие вазы, всякие прочие коллекционные вещи, предназначенные для визуального восприятия. На одной из полок находятся необыкновенного вида детские игрушки: детальные фигурки настоящих животных, одетых в настоящую, человеческую одежду, размером в несколько дюймов. Каждый «гражданин» подземного мира имеет свою профессию: фонарщик, аптекарь, дворецкий, гувернантка, некий иностранный торговец и кто-то вроде королевского доктора. Это все крупные грызуны: хомяки, белки, мыши и крысы… Мое внимание занимала большая, ростом около пяти дюймов красноглазая крыса-альбинос. Розового носика не видно: на голову куклы надета черная кожаная маска, чем-то напоминающая маску средневекового чумного доктора. На теле игрушки такое же темное длинное пальто со всеми атрибутами и деталями. На маленькие лапки натянуты миниатюрные докторские перчатки. Я аккуратно взял игрушку — она спокойно умещалась на одной ладони — и удивился тому, с какой точностью выполнена работа мастера. Каждый лоскуток, каждый стежок, даже каждый волосок шерсти — все идеально и подробно, словно это вовсе и не кукла, а небольшое чучело… Она все еще не вылезает у меня из головы, чем-то притягивает — то ли своей жутковатой, но поразительно детальной одеждой, то ли окраской, то ли размером, то ли всем этим вместе. Кажется, игрушка имеет свой собственный скрытый подтекст. Не знаю. Помимо чучел грызунов, на полке стояла миниатюрная игрушечная модель собаки. В ней я разглядел породу английского фоксхаунда черно-белой окраски. Выглядит как настоящий, только маленький. Это и неудивительно, ведь монсеньор бы точно не разрешил завести в доме настоящую собаку. Помнится, этого искусственного щенка подарил мне Фернандес на мой восьмой день рождения, а монсеньор — незамкнутое кольцо с бриллиантом, явно с расчетом, что кольцо это я буду носить долго… Я и носил его долго, ровно до четырнадцати лет. Где же оно сейчас? В 2047 год я прибыл без него — это означает, что кольцо осталось с братьями. Это был чуть не один из самых важных дней в нашей совместной жизни: в этот день формировались мои новые представления о наших с ними отношениях. Ведь свой День рождения я толком до этого никогда и не праздновал: я всегда надолго уходил из дома, шлялся где-то по лондонским улицам (маленький мальчик, один-одинешенек, надеющийся, что кто-нибудь, наконец, похитит его и заберет из Дома безумия), иногда с Элис, но часто без нее, потому что к середине осени Фраи обязательно уезжали в Дублин, на Родину многоуважаемого мистера Фрая. Мистер Фрай часто был так сильно занят работой, что не успевал уделять время своей прекрасной дочери, и лишь когда она пропала, осознал, как мало она знала собственного отца. Он был безутешен, его компания стала нести убытки. В конце концов их дело потерпело крах, словно бы Элис всегда приносила в дом Фраев счастье и благополучие, а в один день они испарились вместе с ней. Что же, по крайней мере мистер Фрай ее любил… Я долго не говорил о дате, когда появился в этом мире. Фернандес вспомнил об этом в начале октября, ведь с самого момента, как монсеньор меня нашел, мы ни разу не праздновали его. Я с неохотой назвал дату. «Не любишь День рождения?» — спросил он. «Нет, не люблю», — коротко сказал я. «Отчего же? Хороший праздник, ведь в этот день ты у нас появился!» — «Мадам Келли говорила, что тринадцать — плохое, несчастливое число и что она ненавидит осень в Лондоне, в особенности октябрь». Под мадам Келли я подразумеваю свою покойную мать. Еще, если возможности уйти из дома у меня не было, я сам прятался в различных, но надежных местах, где меня точно никто искать не подумает. Ни мадам Келли, ни Мэри Джейн, ни даже Хайд не могли меня найти. Тогда я стал делать вид, что ушел: прятал еще и верхнюю одежду с уличной обувью. Осталась вредная привычка… Таким образом, в 1882 монсеньору тоже пришлось меня искать, однако в прятки с ним играть бесполезно: у него такой слух, что его слуховой аппарат улавливает малейшие шорохи, которые вы издаете. Никогда не играйте с монсеньором в прятки. Он этого не любит. В этот день, я привык, я делал для себя исключение и позволял себе все, что мне захочется: ходил далеко, катался зайцем и без разрешения играл в бильярдной Хайда. Он редко туда заходил. Вот и в тот день я нарушил почти все наказы монсеньора: тайно от него стащил с кухни какую-то сладость, без спросу ушел в комнату прислуги, спрятался ото всех и там уснул, никому ничего не сказал. По правде сказать, ни одно из этих действий не принесло мне сколько-нибудь удовольствия: я понимал, что просто бессмысленно и нагло нарушаю правила… Ничего более. День рождения — единица измерения времени в григорианском календаре, когда я позволяю себе делать что захочется, но ничего из этого не гарантирует мне счастье. Я чувствовал себя ужасно, ведь хотел, чтобы этот день как-то отличался от других, но понимал, что если буду вести себя как обычно, ничего не изменится. Вот дилемма… Ругаться, как если бы это произошло в обычный день, монсеньор не стал. Ему было даже больше интересно, зачем и почему я так себя вел — а я и не знал. Только пожал плечами и сказал, что делаю так, с тех пор как начал сознательно жить. Тем не менее больше я так не делал. Монсеньор не любил никого искать. В последние годы я вообще не отмечал этот день. Некогда, да и не люблю его. Пропади он пропадом, этот ваш «День рождения». Ненавижу. Я специально просил Элис ничего мне не готовить: «Не надо ничего. Не надо, отстань. Обычный день». А она: «Ну Лиам, ну это же праздник, я хочу сделать хорошо», — хотя знала, что на хую своем я вертел этот ваш праздник, жрите и подавитесь. Кое-что, впрочем, оставалось неизменным: Фредриксон каждый год таскал для меня что-нибудь вкусное и просил обязательно попробовать между сменами. Волновался, если я был с ним груб, если выглядел очень несчастным или измотанным. Парень видел во мне учителя, того, кто всегда заступится за своих подопечных, поможет нуждающимся, вылечит от всех болезней; врача с большой буквы; того, кто все видел, все знает и все умеет — хотя я был всего лишь его кардиохирургом, а он моим ассистентом. Джим очень молод: еще недавно он закончил медицинский, а сейчас стартовал со скромной профессии ассистента в операционной. В будущем, он рассказывал, он хотел бы стать настоящим хирургом, возможно, общего профиля, а может, и торакальным. У него было много хирургов, а у меня много ассистентов, но привязались друг к другу почему-то именно мы. Где же он сейчас?.. Я вспоминал об этом как раз перед завтраком. Когда настало время принимать пищу, я едва пересилил себя, чтобы скрыть отвращение. Ведь на стол подавали рыбу! А я и забыл, что это четверг! Я же играл в игрушки в своей бывшей комнате. Ихтиофобия — третья по тяжести фобия у меня после изофобии и инсектофобии. Я ненавижу рыбу. Меня тошнит от одного ее вида, от запаха, от упоминания. Я боюсь употреблять ее в пищу. Завтрак — самая тяжелая часть моего дня. А рыбный завтрак — худшее наказание. Не думаю, что кто-то из братьев это знал. Я просто ел только то, в чей состав не входили морепродукты, чем вызвал немалое удивление у хозяев замка. Отмазался, что у меня какая-то аллергия и что после употребления рыбы мне плохо, чтобы не выставлять себя грубияном. Джеймс бросил в меня недоуменный взгляд, ведь раньше и до сих пор кальмаров, устрицы, мидии, и (особенно) креветки я ем с удовольствием. В эти два месяца пришлось от них воздержаться… Завтрак проходил удивительно. Элис все строила глазки Фернандесу, несмотря на то, что Джеймс все еще был в зале, Фернандес временами посылал ей такие же влюбленные взгляды, а мой несчастный сержант смотрел на это с чистой ненавистью и завистью… Несчастным он был, еще и потому что ел истинно по-военному, то есть слишком быстро. Пока я и монсеньор только подходили к середине блюда, Джеймс уже ждал новое, зорко наблюдая за братом собственника… Монсеньор тихо спросил у меня по-французски, чтобы никто, кроме нас троих, не понял: «Что с этим мессиром? Разве за ним погоня?» — Я поспешил объясниться: «Что вы, монсеньор, не подумайте… Так его обучили в армии», — «Вот как? Так он военный», — «Он только сопровождает меня и мою леди до Кракова», — «Разве вы не собирались в Москву?» — «Все верно, и план нашего пути не изменился. Но моего товарища не пускают на территорию той страны, в которой расположен этот замечательный город, поэтому сопровождать он нас будет ровно до Польши», — «Польши? Вы хотите сказать, Польской Республики?» — «Да, прошу прощения, монсеньор… Никак не могу привыкнуть к новым названиям». Он помолчал немного, а затем кратко добавил, заметно понизив тон: «Я тоже». Больше мы за завтраком не говорили. Как-то мне было совсем плохо, и я ужасно хотел отказаться от завтрака. Отказаться открыто было нельзя — moveton. Мы снова собрались в столовой: монсеньор, Джеймс и я пришли почти одновременно, когда Фер и Элис опоздали на четыре минуты. Это происходило закономерно и закономерно происходит сейчас: Фернандес и Элисон регулярно опаздывают на завтрак и всегда на четыре минуты, а на обед — на шестнадцать. Сержанта это кошмарно злило. Он ясно давал всем понять, что Элис уже вроде как его девушка, что они, вообще-то, в отношениях и что за нее он порвет любого. Фернандес этого как будто бы не замечал и продолжал негласно за Элис ухаживать. Так они с ним однажды едва не подрались (я бы посмотрел, как бы они попробовали, не окажись рядом монсеньора): отношения испортились окончательно. С тех пор Фернандес не упускал возможности вставить во время обеда какую-нибудь колкость, которая, несомненно, могла Джеймса задеть, а тот, понимая, что находится здесь на птичьих правах, открыто нагрубить не мог, а лишь коротко отвечал похожей, но более плоской остротой. Это продолжалось ровно до того момента, пока монсеньор не подавал Фернандесу молчаливый сигнал о том, что пора прекратить, иначе скандала не избежать. Я не понимал тогда и не понимаю сейчас, как Элис ко всему этому относится. Вероятно, ей, как и любой традиционной женщине, приятно осознавать, что за нее ведется борьба и оба мужчины хотят ее добиться. Но кого из них она любила по-настоящему, если вообще любила? Быть может, это просто мимолетное увлечение, что в ее возрасте совершенно нормально? Если посчитать, то Джеймсу в этом году 3 декабря исполнялось двадцать четыре, а Фернандесу (если это Фернандес, конечно) — минимум сто девяносто девять. Для сержанта это было почти дело всей жизни, а для младшего графа — развлечение на несколько недель. Быть может, Джеймс видел в ней свою будущую судьбу, а Фернандес — лишь временную рекреацию. Быть может… быть может… Не могу гадать. Спрашивать ни у кого не стал: чего вскрывать незажившие раны? Да и какое право я имею? Обстановка на завтраке была напряженная. Я решил убить двух зайцев одним выстрелом: предложил развеять жуткое молчание какой-нибудь живой музыкой, спросил разрешения воспользоваться хозяйским фортепиано и сел за него, тем самым пропустив все блюда завтрака. «Извольте», — сказал монсеньор, а сам стал пристально за мной наблюдать. Это я понял, потому что спина и затылок в эти моменты чувствовали себя незащищенными, как будто на прицеле. Я подкрутил сиденье, сел за рояль и попробовал ноты. Настроено было превосходно, хотя я ни разу не слышал, чтобы кто-то на нем играл. Это был тот же рояль, на котором я играл в свои четырнадцать. Он пережил замену струн, но в остальном был точь-в-точь таким, каким я его запомнил: темный и блестящий, с изящными изогнутыми ножками и тонким пюпитром. Хотя нот там не было, какие-то произведения Моцарта, Мендельсона и Шуберта я помнил почти наизусть: почти каждый день монсеньор практиковал со мной бессмертную музыкальную классику, которая обычно приносила покой каждой мятежной душе. Из всего, что вспомнил, самым веселым оказался Моцарт. Взял самую известную его сонату, выпрямил спину, как перед концертом, и начал играть. Взгляд монсеньора стрелял прямо под мои пальцы крошечными молниями: он будто знал, что я вряд ли промахнусь, но все равно устраивал маленькие испытания с целью чистой проверки. Из уважения к исполнителю никто не разговаривал: внимание теперь было переброшено на меня, и натянутость испарилась сама собой. Я и сам на какое-то время забыл, что за мной наблюдают Элис и Джеймс, что идет война, что я переместился во времени — я подумал, что мне снова четырнадцать, что сейчас утро, минуты три назад закончился первый завтрак, Фернандес наслаждается десертом и монсеньор молча наблюдает, как мои тоненькие пальцы ходят по черно-белым клавишам в соответствии нотам… «Пиано, Винсент, не переусердствуй», — мог деликатно сказать он, если я допускал ту же самую ошибку. В этот раз ошибок не было, но лишь часть сонаты закончилась — я протрезвел. «C'est bon, — коротко заключил он. — Не желаете сыграть в четыре руки?» — «Будет честью. Что будем играть?» — «Бетховена помните?» — «А как не помнить?» Он сел слева от меня, так что ему достались более низкие ноты, а мне более высокие. Играли сонату No 15 ре мажор, op. 28, часть первую. Конкретно эту часть я не помнил, так что местному дворецкому Рожеру пришлось бегать за нотами. Они, конечно, не были запрятаны далеко, но я бы их точно не нашел: кто-то положил их в такое место, где я бы никогда и не подумал искать. Мы играли, я посматривал на старенький пюпитр, и внутри меня носился торнадо. Монсеньор сказал «c'est bon» и сам предложил мне сыграть вместе с ним, даже не верится… Его изувеченные и загорелые толстые пальцы ложились на клавиши рядом с моими, бледными, длинными и костлявыми… Подождите-ка секунду, а это что такое? Ага, у него на указательном пальце! Мое кольцо! То самое, широкое, серебряное, с сапфиром trapiche… Получается, все это было реальным? Я не сошел с ума от тоски и безысходности? Элис, я и одежда, что была на нас, исчезли вместе с часами, а кольцо осталось в 1888 году? И вот сейчас оно, пережив много-много веков, снова меня встретило и снова ушло, сохранившись сквозь время. Таким образом, монсеньор хранил память обо мне, не зная, куда я мог неожиданно пропасть и не вернуться. Поэтому на рояле давно никто не играет. Поэтому большой фотоаппарат больше не стоит в гостиной! Поэтому дóма в Лондоне больше не существует!.. А быть может, поэтому я все это и выдумал… От одиночества. Жалко стало — вот и ищу причины, зачем все это так. Все выдумки. Beata stultica. Время обеда. Конец записи.