Она и была волшебной куклой, не больше и не меньше.
Впервые Клодия задумалась об этом гораздо раньше, чем начала задавать вопросы и проявлять интерес к теме их вечного пребывания
в аду молодыми и прекрасными. Она была воистину прекрасна: с пышными светлыми кудрями, что не теряли свой причудливый блеск и свою густоту сколько она себя помнила; с ослепительно-голубыми глазами, которыми играть было так легко, что даже становилось скучно: сколько раз она обманывала добросердечных прохожих, сбивая их с толку, сколько раз вынуждала их становится жертвами собственной жалости и ее ненасытной жажды.
А они и рады были обмануться.
Так думала она – холодно и безразлично, а впрочем, Клодию не беспокоили мелкие чувства и мысли (о дьявол, что могли быть за мысли в головах существ, живших столь ничтожно мало, что они наверняка не успевали даже дать себе отчет об этом) собственных жертв. Люди интересовали ее исключительно в виде завтрака, обеда и ужина, и лишь где-то на самых задворках ее сознания мелькал едва различимый интерес.
И интерес этот рос, креп, зрел внутри нее с каждым днем, покуда Клодия росла, переменялась – только лишь
внутри. Снаружи она оставалась все той же куклой, красота которой столь приелась, что уже не вызывала бурных восторгов, а очарование превратилось в обыденность для нее самой. Нет, конечно, Луи, Лестат и ее жертвы – они все отдавали должное и тому и другому: в конце концов, жертвам всегда свойственно видеть в собственных палачах нечто возвышенное – ведь это те существа, что вершат их судьбу.
И порой она задумывалась: а не относится ли она также к своим приемным отцам? Не видят ли те, кто ее взрастил, кто научил ее выживать и не жалел ни средств ни заботы на ее золотую клетку, в самой Клодии
жертву – безропотную душонку, не имеющую ничего собственного, сплошную красоту, приправленную талантом убивать. Красивую марионетку в пышных платьицах и с уложенными кудрями. Причудливую птичку, которая украшает дом, но не носит в себе никакого практического смысла. Иными словами,
куклу.
Она укрепилась в этой мысли. И пожелала ее сломать.
Клодия пошла на бунт: холодный, продуманный, но такой отчаянный, практически подростковый бунт. Дитя, обреченное навеки остаться
неполноценным, неравноправным, недочеловеком, обернулось против своего создателя. Боль, ущемленность, загнанность – вот из чего в совокупности состоял ад
малышки Клодии.
Боль, ущемленность, загнанность.
Боль взывала к ответной боли, ущемленность к жажде справедливости, а загнанность грозила превратить ее в преследователя.
Клодия думала, что сможет задышать спокойно.
Смирясь с тем, что все-таки
кукла.
Не смогла.
