— Ну че, ты хочешь меня нахер послать? Милости просим, сука, я тебя тогда тоже нахер пошлю. Ну и что? Обнимемся, вместе пойдем. © Кровавый Барон, «The Witcher 3: Wild Hunt»
Гоуст, прижавший сжатый кулак к губам под балаклавой и мрачно глядящий перед собой, — первое, что видит Соуп, когда открывает глаза. Вокруг всё ослепительно белое — настолько белое, что сетчатка по ощущениям начинает плавиться, — он морщится и снова опускает веки. Нет-нет. Пора вставать. Ну мам, ещё пять минут. Мы уж думали, ты отъехал. Стой, я умер? Это рай? *Рай*? Ты слишком хорошего мнения о себе. Соуп хочет застонать, но почему-то не получается. Тело слишком расслаблено. Темнота под веками не чёрная, а розоватая: в комнате действительно очень яркий свет. И это нихуя не рай, потому что трудно сказать, какая часть тела сейчас не болит. И вряд ли в раю у него бы так жёстко гудело в левом ухе. Чёрт, а Соуп ведь всегда мечтал о быстрой смерти и вечном блаженстве после. Не драматизируй. Все уже поняли, что ты не помрёшь. Бля, помолчи ещё немножко, лады? Дай мне включить мозги. Этим стоило озаботиться ещё лет пять назад, пэндехо. В розоватой полутьме мельтешат образы, какие-то стрёмные отрывки. Прицел автомата. Белая рубашка с цветочным узором. Вспышка. Голос Гоуста в правом ухе. Рыба-летун. Что?.. Рыба-летун? Твои тупые загадки. Да, точно. Эй, они не тупые. Успокаивай себя этим. Затем — полный блэкаут, темнота. Удар по щеке — довольно сильный. Кто-то его зовёт. Джонни. Джонни. Джонни. Снова удар. Оскал смерти прямо перед ним, зелёные глаза напряжённо всматриваются в лицо. Оставайся со мной, Джонни. И так хочется оставаться с ним, но мир гаснет. Чьи-то голоса. Кто-то добирается до шеи, щупает пульс. Прайс на кого-то орёт. Ноги не идут — скорее волочатся по земле. Его тащат под руки, сгружают куда-то, как мешок с дерьмом. На этот раз на кого-то орёт Гоуст. Блэкаут. Блэкаут. Он снова разлепляет глаза, слегка слепнет. Это потому, что в окно светит яркое солнце. Уверенности ноль, но ощущение такое, что он выспался на пару лет вперёд. Гоуст по-прежнему смотрит перед собой и хмурится. Соуп бы не удивился, если он за всё это время ни разу не моргнул. Смотреть на него против света неприятно, но Соуп смотрит. — Что сделала эта сучка? — неразборчиво спрашивает он и слегка пугается собственного голоса. Звучит как барахлящая кофемолка годов семидесятых в доме одноногого пенсионера. Гоуст резко поворачивает голову. У него сложный взгляд, сложная поза. Гоусту, похоже, и в целом сложно. Возможно, сложнее, чем Соупу. Он спрашивает: — Что? — но, кажется, хочет сказать совсем другое. — Стена, на которую ты так смотришь. Похоже, у вас личные счёты, — хрипит Соуп и пытается улыбнуться. Получается что-то кривое и изломанное, как оскал. Что-то, наталкивающее на мысли о милосердной эвтаназии. Гоуст без улыбки смотрит в ответ. Подаётся чуть вперёд, будто хочет прикоснуться, но не прикасается, только смотрит. Что-то в его глазах. Что-то в его голосе: — Ты меня помнишь? Это шутка такая? Вряд ли он шутит. — Да, — дырчит кофемолка у Соупа в горле. — Смотрел с тобой фильм. Бенедикт Камбербетч? Гоуст всё ещё не улыбается, но линия плеч становится мягче, будто он выдыхает. Надолго задерживает взгляд на лице Соупа. Даже через балаклаву видно, как нахмурены брови. Боже, думает Соуп, что я уже успел сделать? Где накосячил? Я не удивлюсь, если даже пребывая без сознания ты натворил какой-то херни. *Никто* не удивится. — Как самочувствие? — спрашивает Гоуст наконец. — Охуительно. Позовёшь официанта? Соуп башкой понимает, что несёт херню, и, судя по тяжелеющему взгляду Гоуста, тот тоже уверен, что сержант МакТавиш окончательно и бесповоротно ёбнулся. Стукнулся головешкой и что-то здорово усугубил в системе своей и без того хаотичной мысли. Соуп принимает взрослое и взвешенное решение повременить с шутками. Всё равно они получаются какими-то тухлыми. — Пить хочу, — объясняет он. Гоуст осматривается вокруг. Говорит: — Сейчас. Соуп смотрит, как лейтенант поднимается и исчезает из зоны видимости. От движения изображение перед глазами начинает кружиться. Проём окна уплывает в одну сторону, потом в другую. Соуп задумчиво следит за ним взглядом и умоляет себя не сблевать. Ощущение времени слегка деформированное, но вскоре Гоуст возвращается. У него в руках стеклянная миска с кубиками льда. — Класс, — радостно протягивает Соуп. — Туда можно налить бурбон? — Нет. Открой рот. — И закрыть глаза? — Джонни. Он сам не понимает, откуда в его недобитом теле эта дурацкая радость. Он рад видеть Гоуста. Рад, что жив. Рад, что в ебучее окно светит солнце, этот свет раздирает болью мозги — но насрать. Он пережил очередной ад и теперь просто рад своему возвращению в мир, в котором рядом с его койкой сидит лейтенант Райли. В котором зелёные глаза смотрят на него вот так. В котором можно снова слышать этот голос, произносящий его имя. Кубик льда обжигает губы и быстро тает. Соуп чувствует, как сухой язык увлажняется прохладной талой водой. Привкус у неё слегка синтетический — или это во рту? Мозг первым делом радуется воде и только затем отмечает, что Гоуст держит лёд своими пальцами. Осторожно проводит им по нижней губе — воды становится чуть больше. Соуп скашивает взгляд и наблюдает за его отрешённым выражением лица. Этот Гоуст непривычный. От такого Гоуста не по себе. Не сказать, что он напился, но через пару минут Соуп втягивает в рот холодную нижнюю губу и смотрит, как Гоуст отставляет в сторону стеклянную миску со льдом. Он хочет сказать столько всего, но почему-то молчит, только смотрит, как Гоуст возвращается к нему взглядом. — Ты скажешь, как себя чувствуешь? — Как дерьмо, — послушно отвечает Соуп. — А ты? А парни? Отряд Чарли? Где мы вообще? Что с тем пацаном? В рубашке. — Британский военный госпиталь, — и замолкает. — Там… было ещё несколько вопросов, — бормочет Соуп, чувствуя тихую радость по поводу того, что они уехали из долбаной Мексики. На хуй Мексику. Серьёзно. — Парни в порядке, — нехотя отвечает Гоуст. — Отряд Чарли не понёс потерь. Рудольфо Парра был ранен, но сейчас в стабильном состоянии. Миссия завершена: Карлос Морена мёртв. Пацан в рубашке — без понятия. Ты и сам пацан в рубашке, МакТавиш. Выжить после того, как комнату разнесло взрывом, — это нужно иметь большие планы на жизнь. Или ипотеку. — Ты не ответил про себя. — Почему ты всегда задаёшь столько вопросов? — с лёгким раздражением спрашивает Гоуст, и это звучит не как раньше. Не ударом тока, а зарядом статики. Колет, но быстро гаснет. Соуп жмёт плечом. Это почти не больно. — Такой вот я. Невъебенно крутой. Невъебенно крутой перемолотый фарш. На самом деле у него намного больше вопросов. Почему Гоуст здесь? Почему в его взгляде появилось нечто… какой-то крошечный элемент, который костью становится Соупу поперёк глотки? Он почти их задаёт, но Гоуст заговаривает первым: — У тебя ушиб диафрагмы, перелом нескольких рёбер, сотрясение и, с большой вероятностью, контузия. Ты был без сознания двое суток. Ну… по крайней мере, я живой, думает Соуп, глядя, как Гоуст опускает взгляд. Смотрит на свои сплетённые в тугой замок пальцы. Хочется прикоснуться к нему, но шевелиться пока страшно: кажется, что комната опять запляшет перед глазами, стоит только сделать глубокий вдох. Или отвалится печень. Ощущение, что всё внутри держится буквально на честном слове. — Что ж, — протягивает Соуп. — Зато теперь я знаю, куда точно не поеду в отпуск. — Это не смешно, Джонни, — глухо говорит Гоуст. Снова кажется, что он зол или раздражён. Эти вспышки появляются и исчезают, будто он пытается их контролировать, не выпускать на поверхность. — Да ладно, это забавно. Слышал, контуженные люди иногда начинают бросаться на стены. Вот это будет зрелище. Желваки с такой силой проступают сквозь балаклаву, что, кажется, ткань сейчас разойдётся. Соуп чувствует, как у него начинает болеть голова. Срань. — Хэй, — зовёт он, потому что взгляд зелёных глаз так и не возвращается к нему. — Что я опять сделал? Ты бесишься, что я на койке валяюсь? Что случилась вся эта херня? — Нет… нет. Гоуст шумно выдыхает и отворачивается. Интересно, он хотя бы пару часов проспал за эти три дня? Взгляд у него стеклянный, больной. Белки воспалены, как бывает от длительной бессонницы или передоза. Под нижними веками глубокие тени. Становится иррационально стыдно за всё это. — Тебе бы отдохнуть, элти. — Да, — сухо говорит он куда-то в сторону. Потом всё же поворачивает голову, скользит уставшим взглядом по лицу Соупа. Опирается ладонями о свои бёдра, явно намереваясь встать. — И тебе тоже. — Я наотдыхался. Когда меня выпишут? — Ты только пришёл в себя. — Да. Хороший повод отпустить меня домой. — Не спеши, — говорит Гоуст, поднимаясь. В груди тянет: не хочется, чтобы он уходил. Нужно, чтобы он остался, но кого интересует, что нужно старине Соупу. — Дай себе время восстановиться. — Я крутой сукин сын, элти, — улыбается он. — Я очень быстро восстановлюсь. Внутри горит желанием, чтобы лейтенант улыбнулся в ответ, но тот только смотрит сверху вниз и негромко фыркает. Это уже что-то. Его опущенная рука совсем рядом с лежащей поверх одеяла рукой Соупа. Их пальцы почти соприкасаются. Солнце по-прежнему бьёт Гоусту в спину, видно плохо, но Соуп замечает, что тяжёлый взгляд наконец-то становится мягче. — Я знаю, Джонни, — говорит он. И повторяет, недолго помолчав: — Отдыхай. Я позову врача. Ты, блядь, реально его не остановишь? Остановить его? Как? Что на свете может остановить лейтенанта Райли? Ты. Соуп прочищает горло, слегка морщится. Ему кажется, то, что он хочет сказать, прозвучит охуительно тупо. Но Гоуст уже почти делает шаг назад, к выходу из палаты, нужно срочно что-то предпринимать. — Может… посидишь со мной ещё немного? — повисает тишина. Только в ухе блядски гудит. — Я реально просто хочу, чтобы ты побыл тут. Можешь молчать, я знаю, что собеседник из меня так себе. Гоуст надолго застывает — секунд двадцать точно проходит (да-да, Соуп считает, когда нервничает, не нужно смотреть на него косо). Затем медленно опускается обратно на стул. Хорошо… это уже победа. Спасибо боже. Пардон, но я тут ни при чём. — Когда ты в последний раз спал, чувак? — вопрос звучит тихо. По всему похоже, что давно. Гоуст с тяжелым вздохом откидывается на спинку, запрокидывает голову и прикрывает глаза. Он даже игнорирует это стрёмное «чувак», в принципе игнорирует вопрос. Тень от ресниц ложится на тени под его нижними веками. Он отвечает тихо и глухо, так, что Соупу на секунду кажется, что ему это приглючилось, что эти слова просто случайно образовались из тупого гудения в левом ухе. Он отвечает: — Я думал, что потерял тебя. И сердце больно ударяет о сломанные рёбра, об ушибленную диафрагму. Он думал… Соупа затапливает чувством: горячим, сильным, волнующим. Возвращающим к жизни. Он не знает, что это, — просто тонет и никак не может сглотнуть внезапно пересохшим горлом. Гоуст медленно выдыхает, не открывая глаз, будто переводя дыхание; будто ему тоже внезапно стало тяжело дышать. Добавляет с нажимом, пытаясь спасти ситуацию: — Мы думали. Но это ни капли не спасает. Моторчик в груди сержанта Джона МакТавиша уже запущен, уже колотится как ненормальный. — Ну… я здесь, — говорит он осипшим голосом. — С тобой. Лейтенант открывает глаза, смотрит в потолок. — Да. Но это было очень близко, Джонни, — говорит он. Желваки снова проступают через балаклаву. — Хэй, — Соуп приподнимает голову с подушки, не обращая внимания на то, как оконный проём опять начинает ездить из стороны в сторону. Как грудную клетку затапливает нарастающей болью. Настоящей болью. Сраные сломанные рёбра. — Я живой. Привет. Прямо здесь, перед тобой. — Я знаю, — кивает Гоуст. Переводит на него взгляд. Хмурится. — Тогда, может, прекратишь злиться на меня за то, что я выжил? — Соуп неуверенно улыбается краем рта, ему непонятно, что происходит в голове лейтенанта Райли. В чём вообще проблема. Ты *тупица*. — Я злюсь не на тебя! — снова вспышка. Статика высекает искру, которая тут же гаснет. Он злится *на себя*, МакТавиш. Он думает, что мог это предусмотреть, что этой ситуации можно было избежать. Он испугался за тебя до усрачки и злится на это тоже. Включай уже свои мозги. Соуп молча смотрит на его профиль. На то, как Гоуст снова пытается просверлить стену взглядом, на то, насколько ему неловко. Но он всё равно сидит здесь. Потому что ты его попросил. Возможно, потому что сам не хочет уходить. Он был здесь. Он был с тобой. Он вытащил тебя. Ему, мать его, не за что себя корить. — Элти, — негромко зовёт Соуп, и Гоуст почему-то прикрывает глаза, будто ему тоже становится больно в груди. Будто у него тоже сломаны рёбра. — Иди сюда. Гоуст смотрит с настороженным напряжением. В его голове тысяча и одна сложная мысль. Тысяча и одно неправильное, неразрешимое уравнение. — Не нужно, у тебя… — Заткнись, — перебивает его Соуп, млея от собственной наглости, если это она, — и, пожалуйста, иди сюда. Может быть, сейчас неделя ретроградного Меркурия или какая-нибудь Луна в Плутоне, Соуп не шарит во всех этих небесно-космических ништяках, но лейтенант Райли уже второй раз за последние пять минут слушается его. Это мало похоже на объятье: Гоуст пальцем боится к нему прикоснуться. Упирается рукой в подушку около его плеча, держит себя на весу, подаётся только лицом, и то — неуверенно, осторожно. Соуп поднимает руку, стараясь не морщиться. Гладит его по щеке, скрытой балаклавой. Обхватывает за горячую шею. Тянет ближе к себе, мягко касается губами ткани. Наверное, попадает в губы, потому что Гоуст болезненно выдыхает, на секунду прижимается немного ближе, прежде чем настойчиво отстраниться. И снова: — Не нужно, — это должно было прозвучать строго, но, кажется, голос его не слушается. Он ниже и мягче, чем обычно. У Соупа рот слюной наполняется, когда ему в уши вливаются эти порции британского… — Тебе сейчас нельзя напрягаться. — Что ж, — с многозначительным смешком выдыхает он, — по-моему, для этого уже поздновато. Пару секунд Гоуст озадаченно смотрит, а потом до него доходит — он фыркает и качает головой. Кажется, что в уголках зелёных уставших глаз собираются те самые морщины. И блядский боже, как же Соуп по ним скучал. — Ты идиот, МакТавиш. — Я знаю. Ты уже говорил. — Ни разу. Да, это был я. — Но могу поспорить, что много раз хотел. Морщины в уголках глаз Гоуста становятся ещё глубже, и Соуп ничего не может поделать — широко улыбается ему в ответ. Сейчас кажется, что он готов провести так вечность. И будет плевать, сколько костей в его теле сломано, сколько органов повреждено. Насрать, даже если он оглохнет на левое ухо — у него останется правое, чтобы слышать этот голос; руки и ноги — чтобы оплести это крепкое тело как долбаный Веном и не покидать его ни на секунду. Одновременно хуже и лучше, чем сейчас, ему не было никогда.***
Через пару минут после того, как Гоуст всё же уходит, является медсестра — молодая улыбчивая чернокожая девчонка. За ней — врач с непроизносимо длинным именем на бейджике. Они все улыбаются так, будто Соуп чуть не умер, буквально вернулся с того света. На самом деле, всё не так плохо для мужика, которого шарахнуло взрывом о стену. При положительной динамике, обещает врач (кажется, там написано Чарльз-Роберт Колхуллун, Соуп не уверен), он сможет быть дома уже через неделю. Неделя на больничной койке звучит как ад, до тех пор пока Соуп не выясняет, что на обед здесь подают охуительно вкусный суп с фрикадельками и яблочное желе на десерт. Ещё через пару часов Соуп окончательно приходит в себя. Гоуст привозит парней: они все свободно влезают в его здоровый внедорожник. Роуч припёр огромную охапку воздушных шаров, на каждом из которых написано «ЛУЗЕР». Газ сжирает оставшуюся половину яблочного желе: сегодня врач запретил Соупу много есть. Даже Кёниг с ними: смотрит, как всегда, взглядом буддистского монаха, неловко хлопает по плечу. Прайс приезжает отдельно: привозит несколько необходимых вещей из дома — Соуп и забыл, что вручил этому мужику свой запасной ключ. Или он взял его из личных вещей на базе? Это не так важно. У семьи всегда должен быть запасной ключ от твоей берлоги. В этом нет ничего страшного. — Неделя, мужик… — уважительно тянет Роуч, закидывая копыта на койку Соупа и раскачиваясь на больничном стуле. — Ты здорово отдохнёшь. — Я уже отдохнул, — кисло отвечает Соуп. — Что здесь делать неделю? — Клеить медсестричек. — Спасибо, Сандерсон. Действительно, может, они разрешат мне подержаться за грудь. Из жалости. — Нам дали общий отпуск на четырнадцать дней, — выколупывая остатки желе из пластикового стакана, говорит Газ. Указывает облизанной ложкой на Роуча: — Ты обещал, что мы поедем на зиплайны в Гоу Эйп. Роуч вытаращивает глаза: — И мы поедем! Я человек слова. Кёниг? Кёниг молча качает головой, не отрываясь от мобильника. — Я тоже не понимаю, в чём радость обматываться верёвкой и прыгать с отвесной скалы, — доверительно сообщает Прайс, подпирающий подоконник поясницей. Соуп криво ему улыбается и показывает большой палец. — Вы, ребята, слишком уж спелись в Мексике, — с подозрением протягивает Роуч, переводя палец с Кёнига на Прайса. — Ты теперь его во всём будешь поддерживать, кэп? Что он сделал? Создал тебе страницу на фэйсбук? Газ качает головой: — На зиплайнах не прыгают со скал, шеф. Это спуск по стальному канату с использованием сил гравитации на высоте в примерно восемьсот метров. Прайс поднимает руки и делает сложное лицо. — Об этом я и говорю. Мой отдых заключается в переключении каналов телевизора и разогревании готовой лазаньи из "Лидла". На высоте в примерно шесть футов. — Да, тем более на зиплайне у него с головы сдует панаму, — бормочет Роуч краем рта. Соуп смеётся и страдальчески морщится, прижимая руку к груди. Он любит этих ребят всей душой, но физически чувствует, как быстро заканчивается действие обезбола. Ещё у него начинает слегка кружиться голова. Молчавший всё это время Гоуст ловит его взгляд будто случайно, но тут же откладывает журнал с маслкарами на обложке и поднимается с кресла для посетителей в дальнем углу палаты. — Так, всё. Пора ехать, — говорит он. Парни все как один поворачиваются к Соупу. Тот улыбается и шутит о том, что устал смотреть на их уродливые рожи и хочет полюбоваться на медсестричек. Это правда. У медсестричек здесь есть морфин и кодеин. — Ладно, двинули, Роуч, — Газ цепляет Сандерсона за ноги, и тот чуть не наворачивается со стула. — Выздоравливай, Соуп. — Да, в следующий раз вместе поедем в Гоу Эйп, братан, — Роуч поднимается, осторожно даёт Соупу «кулачок». — Спасибо, но я, наверное, в ближайшее время предпочту отдых в баре, — ржёт он. — Круто, что вы заехали. Чувствую себя почти живым. С Гоустом они тоже прощаются «кулачком». Соуп умудряется ушло подмигнуть ему в то мгновение, когда их кулаки соприкасаются. Тот закатывает глаза и знакомо качает головой. На этот раз в этом жесте нет ни капли раздражения. В грудной клетке, помимо давящей боли, тут же расцветает теплом. — Я останусь на минуту, — говорит Кёниг, который должен был выходить последним. — Ждём тебя в нашей машине, — громко отвечает ему Роуч уже из-за двери. — Это моя машина, Сандерсон, — доносится голос Гоуста прежде, чем Кёниг закрывает дверь в палату. Соуп слегка разводит руки в стороны: — Что, хочешь обняться на прощание? Давай, ком цу мир. Кёниг в своём репертуаре: с ходу берёт быка за рога. Он никогда не юлит и не подводит к теме, просто ебашит в лоб, когда нужно, с деликатностью железнодорожного грузового состава. Вот и сейчас так же: спокойно складывает руки на груди и говорит: — Не собираюсь лезть не в своё дело, но рекомендую быть осторожнее. Старый добрый Кёниг. Губы растягивает улыбка, Соуп добродушно отмахивается: — Ты же знаешь нашу работу, сегодня ты можешь гасить террористов, а завтра подорвёшься на вонючей мине. Такова жизнь. Но меня трогает твоя забота, это очень… — Я о вас с Гоустом. — …мило. В палате повисает такая тишина, что на секунду кажется, будто в ухе затихает глухой звон. Соуп понимает, что так и завис с открытым ртом, не в состоянии пошевелиться. — Э-э… В голове буквально разлетается сраное конфетти. Мысли, как долбаные петарды, бьются о череп, взрываются, и не удаётся ухватить ни одну. Соупу на секунду кажется, что если бы он не схлопотал сотрясение три дня назад, то совершенно точно получил бы его сейчас. Он почти слышит глухой стук, с которым Кёниг только что приложил его невидимой битой по лбу. — Чувак, что… — Прайс тоже в курсе. — Бля, что?! — В Мексике, — буднично продолжает Кёниг, указывая себе за плечо. — Когда вы вернулись с крыши. Я, если что, был на секторе. Соуп ещё шире открывает рот, потом резко его закрывает. Он на одну половину в ужасе, а на вторую чувствует, что его вот-вот начнёт разбирать истерический смех. Отрицать что-то бессмысленно. Кёниг был там. Он их слышал. Или даже видел. — Ты говорил Гоусту? — спрашивает он. Собственный голос кажется выше на пару октав. Отлично, теперь он собирается разговаривать как сраный Микки Маус. Зашибись. — Ну, я ж ещё живой, — поднимает брови Кёниг. — Не говорил и не буду. Но на базе не все поймут, если вдруг что. Поэтому просто даю совет: осторожнее. — Я… мы… а Прайс откуда знает?! — Он и раньше знал. Когда они вернулись с крыши, он спросил, не сцепились ли вы. Я сказал, что сцепились, но, вроде, по обоюдному согласию. Он даже не удивился. Соуп молча думает: пиздец. Это полный, полнейший пиздец. Мозг судорожно начинает вспоминать, как вёл себя Прайс. Что он говорил. Смотрел ли косо, было ли неодобрение в его взгляде или словах. Мне нравится ваша, блядь, динамика. Это то, что он имел в виду?! Когда он понял? Когда Соуп спалился? Вспоминается, как после брифинга по Фараду Заману Соуп начал заливать Гоусту порции маразма про свечи в своей машине — Прайс позвал лейтенанта на разговор, потому что не хотел, чтобы они говорили, или потому что не хотел, чтобы это увидели остальные? Увидела Ласвэлл? Соуп понимает, что надолго завис, замолчал. Он моргает, переключается на Кёнига. Выпаливает: — А ты, типа, не удивлён? — Ну, явно меньше, чем ты сейчас, — криво улыбается тот. — Охуеть, — резюмирует Соуп. Ему больше нечего сказать. На языке крутится «пожалуйста, не говори Роучу», но с их удачей долго ждать не придётся, об этом скоро прознает вся сто сорок первая. — Расслабься, чел, я хакерю с двенадцати лет и повидал уже столько личных дел серьёзных ребят, что разучился удивляться годам к тринадцати, — Кёниг похлопывает его по колену. — Per mare, per terram, брат. Соуп всё ещё в ахуе, когда Кёниг закрывает за собой дверь. Он смотрит перед собой, а потом переводит взгляд на долбаные висящие под потолком шарики. ЛУЗЕР. Лузер. Лузер. Смех вырывается из горла сам. Это больно, но Соуп смеётся как придурок, пока девчонка-медсестра не приходит ставить ему капельницу.***
Неделя не затягивается надолго. Сначала кажется, что это будут бесконечные семь дней, но они пролетают быстро: несколько раз приезжают парни, Гоуст всегда приезжает с ними и ни разу один. У них с Прайсом даже в отпуске куча бумажной работы, их дёргает канцелярский отдел, требует отчёты по трём дням в Мексике, да и Соуп своим ранением тоже добавил увесистую стопку бумажек в общую кучу. Наверное, Гоуст не приезжает один поэтому. А возможно, ему просто нужно пространство; немного воздуха, чтобы не задохнуться. Соуп хреново спит и за два дня до выписки обнаруживает у себя тик правой руки. Ощущения не самые приятные: мизинец и безымянный палец иногда начинают подёргиваться, будто кто-то тычет раскалённой вилкой в нервный клубок предплечья. Чарльз-Роберт Колхуллун сообщает, что это может пройти. Может, конечно: через месяц, а может — через год. А может не пройти никогда. Гул в левом ухе становится тише, но не исчезает до конца. Какая ирония. У Соупа теперь столько сувениров из Мексики — начиная с пули в плече и заканчивая частичной глухотой, — а ебучую кесадилью с курицей он так и не попробовал. В военном госпитале хорошо кормят и медсестрички действительно милейшие, но домой Соуп всё равно идёт широким и бодрым шагом. Голова почти не кружится, рёбра болят адски, если снять эластичный бинт, но это не умаляет энтузиазма свалить из больницы подальше. Он сам от себя такого не ожидал, но, стоит выйти из такси и остановиться на подъездной дорожке, внутри начинает непривычно, сладко ныть. Кажется, что Соуп очень давно здесь не был, хотя за прошедшую пару недель ничего не изменилось: та же крепкая веранда, тот же заросший газон и тот же серый гравий под подошвами ботинок. А говорил, что не привязан к дому. Брехло. Соуп перехватывает сумку и поднимается по ступенькам, открывает дверь запасным ключом, который вернул ему Прайс. Он никому не сказал о выписке: если начистоту, хотелось немного тишины. На полу в прихожей набросано новых писем, на столике у зеркала ключи от машины в железном блюдце. Он роняет сумку около снятых ботинок, скованно стаскивает куртку сначала с одного плеча, потом, морщась, — с другого. Вешает на крючок и идёт на кухню, тяжело садится за стол. Всё кажется иррационально чужим, но запах дома успокаивает. Становится тихо. Взгляд падает на белую чашку, висящую на сушилке у раковины. БИГ БОСС. Сердце сбивается с ритма, губы горячеют. — Я не пью кофе, Джонни. — Блин. Чая у меня нет. Гоуст в небольшой кухне смотрелся так правильно, так хорошо, что от этого становилось не по себе. Гоуст… везде смотрелся хорошо. В прихожей, осматривающийся по сторонам. В гараже, снимающий крышку с движка. За столом, поднявший балаклаву до носа. Соуп проводит ладонями по бёдрам и закрывает глаза. Сидит так несколько минут, а затем поднимается, идёт, снова обувает ботинки и сгребает со столика ключи от тачки. После недели в госпитале даже простая поездка в магазин — это почти приключение. Набрав херни и вернувшись домой, он принимает душ и целый вечер убивает перед телевизором, включив "Пидди-Твидди" и болея за ребят, которые никогда в жизни не победили бы в викторине. Он чувствует с ними какое-то глупое, идиотское родство. Отписывается Прайсу около одиннадцати, что он дома. Прайс сетует, что Соуп никого не предупредил, что его вполне могли привезти. Доставить до дома и помочь с барахлом. Соуп смотрит на эти сообщения и думает о том, что сказал Кёниг. Ему действительно интересно, когда Прайс обо всём узнал. Возможно, он догадывался уже тогда, когда задал тот странный вопрос Гоусту. Всё ли у них с Джоном МакТавишем в порядке. И Гоуст ответил, что он… «демонстрирует несвойственное ему поведение». Возможно, тогда Прайс уже всё видел, всё понимал. Так сложилось, что Прайс не дебил. Вероятнее всего, он понял всё ещё до того, как что-то понял Соуп. Вечер проходит механически. Возможно, это отходняки после капельниц или раздражающее гудение в башке, напоминающее звук прижатой к уху ракушки, но Соупу кажется, что это будто не он. Что всё вокруг ненастоящее, сюрреалистичное. Он ложится в постель около полуночи и не спит до четырёх утра. Следующий день — официально самый спокойный за последние несколько месяцев. С утра заезжают Роуч и Газ: они едут на зиплайны и решают заскочить, потому что «им по пути». Соуп желает им не расхерачиться в кашу и вернуться живыми, потому что военный полис оплачивает только те травмы, которые получены во время операций в поле. От таблеток слипаются глаза: он не спал половину ночи, поэтому отрубается прямо в гостиной на диване и спит до вечера, игнорируя мигающий телек. Просыпается под рекламу "Нескафе", заказывает пиццу и принимает быстрый душ, пока ждёт доставку. В дверь стучат повторно, уже после того, как Соуп относит коробку с двойной пепперони на кухню. Он хмурится и идёт открывать. Электронные часы на микроволновке показывают двадцать сорок, и именно в эту минуту бесконечный механический калейдоскоп жизни останавливается. На секунду, макросекунду время застывает, прежде чем разорваться яркими красками. Вернуть Соупу цвета, запахи и звуки, которые почему-то до этого его мозг игнорировал почти полностью в течение нескольких дней. Гоуст стоит на веранде, как уже стоял когда-то, сунув руки в карманы джинсов и глядя на дворовой газон. На нём расстёгнутая куртка, чёрная водолазка, уходящая воротником под балаклаву. Ноги на ширине плеч: устойчивость его всё. Спортивные чёрные кроссовки. Он в гражданском, только повседневная маска, как и всегда, на месте. Соуп таращится на него какое-то время и ничего не говорит. Хюндай поблескивает фарами из-за спины лейтенанта, отражая льющийся из прихожей свет. Гоуст поворачивает голову, осматривает Соупа с головы до ног. Останавливается взглядом на влажных после душа волосах и слегка промокшем воротнике футболки. — Отвлекаю? Соуп почему-то мешкает. Смотрит себе за плечо, будто там может быть ещё хотя бы кто-то кроме сраной пиццы с пепперони. Гоуст замечает, долго смотрит в глаза. Соуп трясёт головой, быстро отвечает, стараясь реабилитироваться после идиотской паузы: — Нет. Нет, боже. Входи. Он уже знает, как выглядит Гоуст в этой прихожей, но ещё не видел, как Гоуст в ней раздевается. Как снимает куртку, как вешает на соседний от куртки Соупа крючок. Как подкатывает рукава водолазки, поводит плечами. Через ткань видно перекатывающиеся мышцы плеч и спины — как во влажном сне Микеланджело. Лейтенант Райли оказывает гипнотическое воздействие, и это бы раздражало, если бы не вызывало отчаянное, острое восхищение. Желание. — Как себя чувствуешь? Соуп, подпирающий плечом стену, улыбается, показывает зубы. — Прекрасно. Готов к новым свершениям. — Это вряд ли, — многозначительно смотрит Гоуст. Мешкает пару секунд, прежде чем обернуться в сторону кухни. Это знакомая ему территория. Там он уже был. Там ему даже не так давно неплохо подрочили. Серьёзно, МакТавиш? Соуп не позволяет себе покраснеть, отталкивается от стены и идёт первым. Говорит себе за плечо: — Есть хочешь? У меня тут горячая пицца. — Нет, я не голоден. Соуп ставит коробку с пиццей на обеденный стол, открывает её. Краем глаза смотрит, как Гоуст садится на тот самый стул. Как тоже цепляется взглядом за чёртову чашку. БИГ БОСС. Почему Соуп её не убрал? Потому что Соуп идиот. — Зря, это вкусно, — говорит он, выбирая кусок побольше. — Одна из лучших пиццерий в городе. Всегда с двойным сыром. Гоуст молча осматривается, почти не двигая головой. Опирается локтем о прозрачный стол, постукивает пальцами по стеклу. Будто ищет, что здесь могло поменяться. Затем останавливается взглядом на жующем Соупе. — Хорошо, тогда, может, будешь чай? — спрашивает тот. — Чёрный, зелёный, фруктовый. Но, предупреждаю, фруктовый — полное дерьмище. В жизни не пил такого шлака. — Как мило с твоей стороны предложить его мне, — ровно произносит Гоуст. Соуп посмеивается, закидывает в рот ещё кусочек пепперони. Облизывает большой палец. — Итак? — Давай чёрный. — Да, сэр, — шутливо салютует Соуп и идёт за чашкой, попутно включая электрочайник. Он чувствует на себе взгляд Гоуста, покрывается мурашками с головы до ног. — Я думал, у тебя нет чая. А тут целых три вида. — Решил внести разнообразие в свою жизнь, — протягивает он. Берёт БИГ БОССа, незаметно ухмыляясь в угол губ. Чайник негромко шумит. Взгляд Гоуста никуда не девается, скользит по шее, по лопаткам. По талии. На Соупе старая футболка с потресканной надписью «Ямайка 2003». Если бы кто-то приставил к его виску дуло и приказал вспомнить, откуда она у него, Соуп бы умер от пули с вероятностью девяносто девять и девять десятых процента. Он оборачивается через плечо, напарывается на прямой взгляд. Гоуст не моргает, просто смотрит и, похоже, не собирается отворачиваться. — Сахар? — Нет. — Лейтенант Райли не любит сладкое? — дразнит Соуп. Чайник щелкает. Он наливает кипятка до краёв, опускает туда пакетик эрл грэя, берет чашку и возвращается к столу, ставит перед Гоустом. Гоуст смотрит на неё, будто там скрыта какая-то важная информация, будто это не просто чашка с чаем, а что-то типа долбаного светоча, будто это Джекпот, цель его собственной миссии. Переводит взгляд на Соупа, уже севшего напротив и протянувшего руку ко второму куску пиццы. — У меня аллергия на мёд, — вдруг говорит спокойно. Соуп поднимает взгляд. — Я ненавижу фруктовый чай. В детстве меня укусила собака и оставила шрам на икре. Соуп чувствует, как у него сжимается горло. Молча смотрит на Гоуста, вглядывается в его глаза. Видит, как ускоряются движения пальцев, как учащается постукивание по столу, будто у Гоуста тоже тик руки. — Я смотрю документалки, когда не могу уснуть. Могу провести весь выходной, ковыряясь под капотом машины. Мне нравится охота. — Элти… — В юности я пару раз курил травку. Отец был в ярости, когда узнал. Мне… Соуп протягивает руку, осторожно касается его руки. Он не хочет навязывать себя — только успокоить. Потому что, кажется, несмотря на внешнее спокойствие, Гоуст на взводе. Ещё немного, и попросту сдадут нервы. Кожа у него прохладная, слегка грубая на костяшках, на местах пересечения светлых шрамов. Гоуст замолкает, смотрит на их руки и не шевелится. Только кажется, что дышит чуть быстрее, чем обычно. Он не обязан всего этого говорить. Но он *хочет* это сказать. Не будь идиотом, не вздумай ему сейчас вывалить, что он обязан, а что — нет. — Хэй, — Соуп заглядывает ему в глаза. — Идём в гостиную, хорошо? Между нами стоит пепперони, не самая располагающая обстановка. — Я не знаю, как ты это делаешь, — говорит Гоуст, качая головой, — но мир вокруг тебя становится сумасшедшим местом, Джонни. Это звучит глухо, Соупу немного не по себе. Он поднимается на ноги, подходит к Гоусту, кладёт руку ему на плечо. Слегка сжимает пальцы. Кожа под мягкой водолазкой горячая, мышцы твёрдые. — Это моя суперсила. Я же говорил, что я крутой сукин сын. Он забирает чай Гоуста, надеется, что руки не дрожат слишком заметно. Проходит через прихожую в гостиную, включает торшер в углу. Ставит чашку на чайный столик перед диваном. Задёргивает плотнее и без того задёрнутые шторы. Чёрт, у него уютный дом. Для человека вроде Соупа здесь есть всё, чтобы жить счастливо и ни в чём не нуждаться. Не хватает разве что ещё одного *человека*. Гм-м. Это *твои* слова. Гоуст останавливается у входа — там же, где остановился за день до их отъезда в Мексику. Тогда у него было мокрое пятно на толстовке и тяжёлый, неподвижный взгляд. Сейчас, в мягком свете торшера, в обтягивающей водолазке и с напряженными широкими плечами он выглядит как долбаный бог. Контролирует каждое своё движение, каждый вдох. Сгущает вокруг себя воздух и полумрак. Честно говоря, Соуп не думал, что ещё хотя бы раз увидит его у себя в доме. Здесь бывали разные люди, правда, кого тут только не было, но никто не ощущался так же, как лейтенант Райли. Ни от кого не пёрло этой уверенностью, никто не смотрел настолько решительно, даже когда, кажется, сомневался в том, что собирается сделать прямо сейчас. — Садись. Твой чай тебя ждёт, — напоминает Соуп мягко. Ты его как зверюгу заманиваешь на манок. Я не уверен, кто кого всё это время заманивал, если честно. Но, тем не менее, Гоуст подходит, поддёргивает джинсы на коленях. Садится. Тяжело опирается локтями о бёдра, на пару секунд опускает голову. Становится стрёмно, хочется спросить, что с ним такое происходит, но Соуп не успевает. Гоуст начинает заученными движениями подкатывать балаклаву. Вот, так бы сразу. А то ведь и чай остынет. Трудно не любоваться этим каждый чёртов раз. Можно вечно смотреть на его крепкую шею, густую тень под чёткой линией челюсти, сжатые чуть плотнее, чем всегда, губы с приподнятыми уголками. Излом на гладкой щеке. Небольшую мочку уха, форму прижатого ушного хряща, шрам, проходящий через скулу. Соуп задерживает дыхание, замирает весь, приоткрывая рот. Правильно очерченный нос с аккуратными крыльями и ломкой горбинкой на переносице. Высокие острые скулы. Ещё один шрам. Затем ещё один, и ещё. Тёмные брови, волшебные глаза, напряжённо глядящие в сторону. Волосы — то ли карамель с пеплом, то ли пепел с карамелью, — над ушами коротко остриженные, но густые, падающие на лоб, растревоженные балаклавой. Соуп чувствует, как внутренности летят в мясорубку, но клянётся себе не умирать ещё хотя бы несколько минут. Не подавиться воздухом или собственными ударами сердца, потому что складывается ощущение, что он вот-вот схлопочет инфаркт или, хрен знает, заплачет: горло стискивает так, что не сглотнёшь. И у него, кажется, действительно глаза на мокром месте, потому что это лицо — всё ещё отвёрнутое в сторону, но настолько красивое, что болит всё тело, до костей, — слегка расплывается, идёт мутной рябью. Соуп сильно смаргивает влажными ресницами, делает шаг вперёд, опускается перед Гоустом на корточки. В рёбрах снова печёт резкой болью, но на это сейчас плевать — сердце не поэтому колотится так, что перебивает каждый выдох. Он касается холодных рук, держащих балаклаву, потом касается лица. Обхватывает щёку, проводит по скуле большим пальцем. Говорит: — Привет, Саймон. И зрачки зелёных глаз расширяются. Взгляд Гоуста перемещается на его лицо; вниз, на губы. Это имя ложится на язык непривычно, мягко. Он давно мечтал назвать Гоуста так, давно примерялся, каково было бы пересечь и эту грань, но не осмеливался даже мысленно. А сейчас получилось как-то само. — Красивый, — ещё тише шепчет Соуп. Ему почему-то кажется, что всё это сон, что сейчас всё погаснет и он снова очнётся в горящем особняке, в заваленной обломками стен комнате. Но этого не происходит. Соуп моргает раз, другой. Он всё ещё здесь, у себя в гостиной. Улыбается мягко: — Я всегда это знал. — Я очень плох во всём этом, Джонни, — говорит Гоуст. Судя по напряжённой шее, охваченной низкой горловиной водолазки, он чувствует себя слишком открытым. Незащищённым, как улитка без панциря. Хочется встряхнуть его, сказать: здесь только я, здесь опасности нет. Я опасен для кого угодно, но не для Саймона Райли. — Да, я тоже, — серьёзно кивает Соуп. Поднимает брови. — Велика вероятность, что я даже не смогу вспомнить, как тебя зовут, если мы вдруг переспим. Это работает: Гоуст глухо фыркает, Соуп смотрит на его лицо и никак не может отвести взгляд. Оно знакомо и незнакомо одновременно. Очень странное ощущение. И никакой у него не *огромный нос*. Это вообще последнее, о чём я думал. Не ври. Идиот. — Что, — коротко спрашивает лейтенант. — Ничего. Просто никак не могу поверить, что отдрочил такому красавчику. — Твою мать, МакТавиш, — Гоуст с резким смешком убирает от себя его руки, и да, у него действительно глубокая ямочка на левой щеке, когда он улыбается. Соуп искренне ржёт в ответ, но тут же болезненно шипит, прижимая ладонь к своду рёбер. — Вот чёрт… Улыбка тут же сходит с губ Гоуста. Он будто вспоминает о чём-то тяжёлом, пугающем его до ужаса. Затем вдруг подаётся к застывшему Соупу и осторожно прикасается губами к губам. Это почти невинный поцелуй, но боль исчезает, как по долбаному волшебству, если вы из тех, кто в такое верит. Соуп замирает, закрывает глаза, чувствует, прислушивается к ощущениям. Губы у Гоуста мягкие, слегка напряжённые. Потом добавляются руки: прикасаются к подбородку и скользят вверх по челюсти. Соуп негромко выдыхает, покрывается мурашками. Волосы на загривке встают дыбом. Он отстраняется нехотя, смотрит пьяно. Глаза у лейтенанта разбитые, неспокойные. — Я чай тебе принёс, — шёпотом напоминает Соуп. — Да, спасибо, — говорит тот и снова подаётся вперёд. На этот раз рот смелее: горячий язык, скользящий по губам, шумно вырывающееся дыхание, рука в отросших волосах на макушке. Соуп млеет, буквально. Он хочет податься ближе, прижаться грудью, но стоит слегка качнуться навстречу, и в рёбрах режет наждачкой. Он впивается рукой в водолазку на плече Гоуста, застывает от боли. — Блядь… сейчас. Дай мне секунду. Гоуст отстраняется. — Чёрт. Прости, — в его взгляде такое острое сожаление, что кружится голова. Или это от того, насколько он красивый со своими волосами, падающими на лоб, ровными росчерками бровей, светлыми шрамами, пересекающими друг друга — на переносице, на скуле, через щёку к виску. Откуда они? Кто их оставил? У Соупа столько вопросов, что колет кончик языка, но он не задаёт их — лучше не спешить. Гоуст и без того перешагнул сегодня все свои мыслимые границы. У них ещё будет время. — Идём, — шепчет Соуп и поднимается на ноги, опираясь на колено лейтенанта. — Джонни, твои рёбра. — Не заставляй меня ненавидеть их ещё больше. В спальню они вваливаются как пьяные, не отрываясь друг от друга: лейтенант сильно цепляет плечом проём двери, Соуп натыкается поясницей на комод. Господи, как часто он мечтал увидеть здесь Гоуста. Представлял, какой маленькой будет казаться комната, когда он встанет посредине или остановится у окна. Что только он себе не представлял, но никогда — что они ввалятся сюда вот так, что Гоуст осторожно прижмёт Соупа к стене, стараясь не беспокоить грудную клетку. Что он наклонится к нему и будет выцеловывать шею, вынуждая запрокидывать голову и тяжело дышать. Соуп и подумать не мог, что в этом человеке может быть столько пламени. Но оно есть, и оно велико. Гоуст горячий, как печь, быть рядом с ним сейчас подобно сладкой инквизиции: ты обжигаешь руки, но всё равно тянешь их к огню. Пальцы Соупа выдёргивают чёрную водолазку из-под ремня джинсов, добираются до раскалённой кожи. Ладони прижимаются к пояснице, широко ведут вверх, ощущая мышцы и глубокую выемку позвоночника. Гоуст рычит, выгибая спину навстречу, как дикий кот. Горячо выдыхает, снова наклоняется с поцелуем-укусом. — Я так хочу твой член, — шепчет Соуп с пьяной улыбкой, впиваясь короткими ногтями в его широкие лопатки. — Господи, помолчи, — хрипло рычит Гоуст. — Мечтал, чтобы ты трахнул меня в моей постели, на чистой простыне. Чтобы вокруг никого не было, — из его голоса исчезает голос, Соуп продолжает едва различимым шёпотом, прижавшись губами к уху лейтенанта. — Чтобы я мог кричать под тобой. Гоуст плотно закрывает глаза, выдыхает через нос. Соуп тихо смеётся, хотя у самого руки дрожат, как у заправского пьяницы в завязке. Ему горячо, ему больно, ему хорошо. Лучше, чем когда-либо. Руки Гоуста цепляют его футболку, осторожно снимают. Соуп старается не морщиться — потому что долбаные рёбра болят даже от простого поднятия рук. Гоуст останавливается взглядом на эластичных бинтах, стягивающих грудную клетку. Мягко проводит по ним пальцами. — Этого можно было избежать, — говорит глухо. Соуп игнорирует, берёт его лицо в ладони и впивается ртом в губы. Заткнись, лейтенант. Заткнись и будь со мной. Это всё неважно. Это такая сраная ерунда. Гоуст глухо стонет, обхватывает его талию, гладит кожу на боках широкими ладонями. А потом прижимается бёдрами, подаётся совсем близко, закусывая нижнюю губу и глядя Соупу в глаза, не отрываясь. Соуп почти всхлипывает в ловушке между стеной и грубой джинсой, скрывающей горячий, твёрдый член. — Да, — лихорадочно шепчет он, впиваясь пальцами в шлевки его джинсов. Тянет ближе, плотнее. — Сильнее, давай. Но Гоуст не даёт сильнее, он медленно раскачивается, выгибая спину и втираясь жёсткой ширинкой в домашние спортивные штаны, глядя, как Соупа под ним корёжит, почти выворачивает наизнанку. Как он впивается в его ремень пальцами и направляет к себе, рыча на выдохах и запрокидывая голову. Как хрипит: — Блядь, Саймон… — как жмурит глаза, чувствуя собственные влажные ресницы кожей. И на этот раз Гоуст сам наклоняется к его уху, прижимается поцелуем к мочке. Шепчет: — Ещё. — Саймон, — лихорадкой частит Соуп. Ему не хватает воздуха, и вряд ли это связано с переломами костей. — Саймон, Саймон… это пиздец, Саймон. Просто тотальный ахуй. Гоуст снимает водолазку, когда опускает Соупа на кровать. Точнее — сначала подтаскивает на средину кровати подушку, только потом кладёт на неё лопатками Соупа. Так действительно легче, чем лежать плашмя, но Соуп бы всё равно бесился от чрезмерной опеки, если бы не был так заведён: щёки горят, дыхалки откровенно не хватает. Он жадно смотрит, как Гоуст выгибается всем прессом и крепкими грудными мышцами, стаскивая с себя ткань. Как узкая горловина ерошит его волосы. Как он проводит по ним рукой, явно излишне напрягая бицепс. — Выебонщик, — с улыбкой шепчет Соуп, подтаскивая его к себе за ремень. Гоуст, кажется, сдерживает ответную улыбку, опирается о кровать коленом, целует в губы — влажно, открытым ртом. — Как же охуительно ты целуешься… — Мне нравится тебя целовать, — негромко говорит Гоуст, и Соупа прошибает волной мурашек. Это признание кажется откровеннее, чем голый, бугрящийся мышцами торс. На этом идеальном теле невозможно много шрамов. Однажды Соуп доебётся до него и расспросит про каждый. Про те, что на лице, тот, что на плече, на боках, на лопатках, на руках. Он изучит каждый и разузнает о них так много, что сможет нарисовать карту этих шрамов с закрытыми глазами, ну а пока... Пока лейтенант Райли в одних низко сидящих джинсах под ремень — и с явным бугром в области ширинки — это искусство. Но, когда Гоуст стаскивает домашние штаны по его бёдрам и Соуп остаётся лежать голым, искусство превращается в изощрённую пытку, потому что холодная пряжка ремня тяжело впивается в его живот, когда Гоуст опускается сверху и снова начинает выцеловывать линию его челюсти, опускаясь на шею, прихватывая зубами ключицы. Соуп мысленно умоляет его: пометь меня, оставь засосы, кучу засосов, чтобы завтра, глядя на себя в зеркало, я мог воскресить в своей памяти каждый поцелуй, каждый укус. Чтобы завтра всё это осталось реальностью, а не растаяло, как долбаный сон, что бы ни принесло с собой это ебучее «завтра». Соуп закидывает руку за голову, впивается пальцами в подушку, обхватывая бёдра Гоуста коленями и выгибая поясницу, чтобы тереться о него сильнее. Член проезжается по джинсовой ткани, оставляя на ней влажный след. В этом ощущении мало приятного, но от осознания, что это Гоуст, что вес тела сверху — это вес тела Гоуста, ведёт нездорово, совсем ненормально ведёт. Боль в грудной клетке мешается с растопленным кайфом, летящим по венам и сосредоточенным где-то в основании позвоночника. Соуп херово понимает, охуительно хорошо ему или чертовски плохо. — Трахни меня, Саймон, — выдыхает он, когда взъерошенный от его рук Гоуст снова поднимается вверх для глубокого поцелуя. — Пожалуйста. Сил уже нет терпеть. Смазка в прикроватной тумбе — если бы её не оказалось, Соуп бы попросту застрелился, и ему было бы насрать, что пуля в голову — это чаще всего смертельно. Он дёргает ремень на джинсах Гоуста, стаскивает их вниз, лихорадочно касаясь горячей кожи, проступающих мускулов и дорожки волос, спускающейся к паху. Член у него такой же красивый и крепкий, как отпечаталось в памяти. Соуп против воли облизывается, жадно оглаживая его и покрывая смазкой, пока Гоуст упирается обеими руками в матрас по сторонам от его головы и кусает губы, время от времени не сдерживаясь и подаваясь бёдрами в тёплый кулак. — Чёрт, Джонни, — хрипло шепчет он, когда Соуп проворачивает запястье на крупной головке и чувствует, как она рельефно скользит в кулаке. — Не нужно… так. У Гоуста на лбу крупные капли пота, влажные волосы — то ли пепел с карамелью, то ли карамель с пеплом — налипли к вискам. — Боже, ты горячий, элти, — шепчет Соуп и тянется за поцелуем. Поцелуй почти злой. Жадный. Мокрый и глубокий. У Гоуста уже явно посвистывает чердак. От его торопливых пальцев внутри немного больно, но это привычная боль: Соуп расслабляется, дышит животом. Слегка замирает. Гоуст замечает моментально, тут же тормозит, осторожно целует в губы, извиняясь за нетерпение. Соуп сосредотачивается на этом: на чутких и влажных поцелуях, на касании его языка. На вкусе и запахе лейтенанта Райли: свежий пот, древесина, отдушка лосьона, чистый секс. Скажите Джону МакТавишу два месяца назад, что он будет лежать поперёк собственной постели, принимая пальцы Саймона Райли в свой зад, он бы расхохотался вам в лицо, а потом застрелил бы, наверное, туда же, потому что шутить над его чувствами — так себе затея. Но — посмотрите на них. Потемневшая от крови шея Гоуста в бордовых засосах, у него влажные волосы и почти безумный взгляд. Член сочится смазкой — Соуп чувствует, как она тёплой лужицей собирается у него на животе. Рот слегка приоткрыт, кожа вокруг него покраснела от поцелуев — видимо, с этого дня Соупу придётся чаще бриться. Когда Гоуст входит в него, Соуп выдыхает резко, с голосом — это почти вскрик. У него изломаны брови, напряжена шея, напряжено всё — в груди скоро затрещат сломанные рёбра, но Соупу плевать, даже если они прямо сейчас проткнут лёгкие и полезут наружу. Он впивается пальцами в предплечье Гоуста около своей головы и жмурит глаза. — Джонни? — слегка задыхаясь, зовёт тот. — Давай, — шепчет Соуп. — Давай, давай, боже. И, стоит ему начать двигаться, Соуп понимает, что ему конец. Движения Гоуста неторопливые, он медленно подаётся вперёд и вверх, выгибая спину и прижимаясь лбом ко лбу трясущегося Соупа. Он насаживает его на свой член, как долбаную бабочку пришивают к поролоновой подложке, прежде чем повесить на стену. Соуп не чувствует поцелуев, хотя его рот открыт. Он цепляется за Гоуста руками (за мокрые плечи, за лопатки, за шею) и выстанывает какую-то ересь, потому что, когда Гоуст ускоряет движения, ещё и думать о том, что ты говоришь, становится невозможно, в конечном итоге это всё равно сливается в бесконечное «бля, бля, бля, бля», и сердце ебашится где-то под адамовым яблоком, и ногти, даром что короткие, оставляют на широкой спине Гоуста алые росчерки. Соуп без понятия, сколько раз за всю эту долбёжку он кончает, — ощущение, что кончал всё это время, без конца, — но когда Гоуст с рычанием застывает, вбиваясь последние несколько раз, коротко, но сильно, Соупа выламывает уже насухую. Он слышит имя Саймона, которое произносит сорванным голосом раз, наверное, десятитысячный, и Гоуст сцеловывает эти выдохи с его губ, прежде чем осторожно откатиться в сторону и оставить Соупа задыхаться в потолок — с дрожащими ногами, пустым взглядом и отказывающими лёгкими. Проходит минуты две, прежде чем Соуп выдыхает сипло: — Ебать. И снова замолкает, чувствуя себя сраной песчинкой во Вселенной, бороздящей космос и экстазирующей от слияния с бесконечно вечным. Рядом шумно дышит Гоуст: он, судя по охуевшему молчанию, тоже что-то космически бороздит. — Ты в порядке? — спрашивает наконец, когда дыхание приходит в норму. — В порядке? — Соуп сухо сглатывает, медленно моргает. — Нет. Да. Не знаю, по-моему, я только что умер. Охуеть ты трахаешься, — выдыхает он, поворачивая голову. Гоуст лежит на спине и тоже смотрит на него, скользит взглядом по лицу. У него мокрые, заведённые назад волосы, мокрая грудная клетка. Мышцы напрягаются, когда он приподнимается, опирается о локоть и наклоняется к Соупу, целует его мягко и осторожно куда-то в угол губ. Кто бы мог подумать, что лейтенант у нас такой любитель поцелуйчиков… Бля, ты всё это видел? Конечно нет. Я только пришёл. У меня была важная встреча с господином Фрейдом. Он передал, что все люди на планете бисексуалы, но вы — чистокровные педики. Иди ты в жопу. Соуп поворачивает голову и целует в ответ. Гоуст отстраняется не сразу. Смотрит в глаза, слегка прищурившись. Почему-то в этом взгляде видится оттенок самодовольства. Потому что он там есть. — Не обольщайся, я, знаешь ли, тоже много чего могу, — говорит Соуп, многозначительно закатывая глаза. — М-гм, — протягивает Гоуст, падая обратно на спину. — Я долбаный акробат секса. — Боже, Джонни, заткнись, — смеётся он, закрывая глаза ладонью. Соуп тоже криво улыбается и поворачивает голову. Рассматривает его губы, его пальцы с красивыми костяшками, его татуировку, его острую ямочку на щеке. Его улыбку. У Гоуста ровные зубы, крупные резцы и правильный прикус. — Знаешь Тихий океан? Гоуст слегка подвисает, потом осторожно отвечает, глядя между пальцев: — Да? — Это я ради тебя его заткнул. — О господи… — А знаешь Мёртвое море? — Просто остановись. Соуп посмеивается, проводит руками по лицу и длинно выдыхает. Мышцы мелко дрожат, но кровь постепенно возвращается в мозг. Как и возможность думать. Но это, конечно, вопрос спорный. Он со сдавленным стоном садится, заводит волосы назад. Ищет взглядом свои штаны. Они относительно недалеко: висят одной штаниной на углу кровати. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Гоуст. — Мой врач дал добро на спорт только через месяц, но про секс ничего не говорил, — легко отвечает Соуп. Морщится от движения только потому, что лейтенанту сзади не видно выражения его лица. Он натягивает штаны, на майку забивает. — Пойду принесу пиццу. На кухне всё ещё лежит открытая пепперони. Всё ещё горит свет. Здесь всё точно так же, как было полчаса назад. Влажная кожа идёт мурашками: у окна прохладно. Отопление Соуп включил только вчера, дом ещё не успел хорошо прогреться после долгого отсутствия хозяина. А возможно, это просто нервы шалят. Он закрывает глаза, опирается руками о столешницу и мысленно считает до десяти. Откуда-то берётся дурацкое ощущение, что ему вот-вот перестанет хватать воздуха. Ты чего это, МакТавиш? Я не знаю. Абсолютно без понятия. Только не говори, что собираешься поймать паническую атаку. Нет… нет. Просто… Не хочешь возвращаться в спальню? Хочу больше жизни. Но что, если для него ни хрена не изменилось? Я, на фиг, чокнусь, чувак, если он опять начнёт меня избегать. Реально чокнусь. Или ещё чего похуже. Соуп медленно выдыхает, пытается взять себя в руки. Было ли с ним такое раньше? Да. Он и раньше порой боялся, любому человеку когда-то бывало страшно. Чувствовал ли он именно такой коктейль эмоций хотя бы раз за всю свою жизнь? Нет. Вот что приводит его в ужас. Это оно. У Соупа будто начинается приступ клаустрофобии — совершенно неожиданно, взрывом мины под сапогом. Он будто снова сидит в сарае, чувствует запах застоявшегося сена, а вокруг темнота и холод, сжимающие в тиски. Только теперь не явится никакая Мардж. Никакая Мардж не откроет чёртов сарай. М-да. Попал ты, МакТавиш. Это прямо Джекпот. Никто теперь не спасёт твою душу, даже я. Очень смешно. Охуеть как смешно. Ладно, шучу. Расслабься: трахаться с кучей незнакомых мужиков грешнее, чем любить одного. Не так уж это и страшно. Соуп замирает и открывает глаза. Уставляется на кухонный смеситель. Чёрт... Что он там говорил, когда член Гоуста таранил его задницу? Там ведь точно что-то было об этом. Что-то на букву «л». А вот и причина твоей паники. Желаю удачи. Нет-нет, не бросай меня с этим дерьмом. Помоги мне разобраться, мать твою. Аривидерчи. — Джонни? Он вздрагивает и оборачивается. Гоуст стоит в проёме двери, в джинсах и с балаклавой в руках. Соуп прикипает к ней взглядом, сглатывает. Мысли сдувает из головы, как сухие листья. — Уверен, что всё нормально? — Я? Пф-ф! Да. А ты… — Соуп держит беззаботную мину, кивает на его руки. — Что, хочешь снова надеть? Гоуст вопрос игнорирует; слегка хмурится, подходит ближе. Мимоходом бросает балаклаву на стул. Осматривает лицо Соупа с почти врачебной дотошностью. Останавливается буквально в шаге, загораживая своими здоровыми плечами почти всё пространство кухни. Так правильно. Так хорошо. Соуп опускает взгляд на его разукрашенную засосами шею. Метки Джона МакТавиша на этом теле выглядят изумительно. — В чём дело? Давай, Джон МакТавиш. Твой рот создан не только для засосов и пепперони. — Окей. Возможно… я хочу кое-что сказать. Повисает пауза. Гоуст терпеливо ждёт. Слегка разводит руками и говорит: — Надеюсь, не о своей тётушке Сьюзи из Уэльса. — Я... что? Нет. При чём тут тётушка Сьюзи? — Ты всегда говоришь о ней, когда паникуешь. — Я не паникую, — почти оскорбляется Соуп, потом шумно выдыхает. — Ладно, я просто хотел сказать, что, может мы и правда плохи в том, что касается… — он прочищает горло, морщится. Показывает на них обоих пальцем. — Ну… Спокойная подсказка на двенадцать часов: — Люди это называют «отношения», Джонни. — Да, — быстро выпаливает он. О боже. — В том, что касается отношений, но это же не значит, что мы не можем… попробовать. Их. — Их, — преувеличенно серьёзно уточняет Гоуст. — Отношения, — кивает Соуп. Он буквально чувствует, как пылают его скулы и переносица. Зелёные глаза смотрят, не отрываясь. Слегка прищуренные, слегка уставшие. Кажется, с тех нескольких дней в госпитале он так и не выспался. Проходит несколько бесконечно долгих секунд, которые кажутся Соупу сраным нагнетанием катарсиса, но затем Гоуст кивает и просто говорит: — Хорошо. Сердце пропускает удар. — Хорошо?.. Он отводит взгляд, смотрит в сторону. Рассматривает магниты на холодильнике и кухонные шкафы. Изображает глубокую задумчивость, затем возвращается глазами к Соупу и пожимает плечом. — Ответ утвердительный. «Хорошо». Соуп шумно выдыхает. Хорошо. В смысле... хорошо? Он отворачивается, снова упирается руками в столешницу кухни. В нём стойкая уверенность, что если он сейчас откроет рот, из горла просто вырвется бешеный ор, настолько жёстко пузырится в нём сейчас коктейль из ебуче-разнообразных эмоций. Гоуст осторожно подходит ближе, опирается поясницей о тумбу, ненавязчиво заглядывает в глаза. — По крайней мере, если завтра утром вспомнишь моё имя и запасёшься чёрным чаем… — Как же ты заебал меня с этим, — ржёт Соуп, прижимая руку к бинтам на груди и растирая место соединения рёбер. Не потому, что болят кости, а потому, что ему кажется, что сердце сейчас отбойным молотом пробьёт себе дыру наружу и вылетит в кухонную раковину. Проходит минута за минутой, он по-идиотски улыбается, качая головой, не в состоянии поверить в происходящее. А Гоуст просто смотрит на него, не отрываясь. И, наверное, это то, о чём мечтает каждый человек.***
Соуп встречает Генри в районном парке, по дороге к местному магазину. Узнаёт его по улыбке и светлым волосам — он не торопясь идёт по дорожке навстречу. Справа от него какой-то презентабельный чувак в очках без оправы и утеплённом пальто: они соприкасаются рукавами и иногда пальцами. Слева трусит рыжий лабрадудль, натягивающий ярко-синий поводок каждый раз, стоит очередному жирному голубю приземлиться на тротуар неподалёку. Выглядит эта картинка уютно и умиротворённо. Они пересекаются взглядом мимоходом — Генри узнаёт, удивлённо улыбается и машет рукой. Такую улыбку можно встретить в любой больнице штата. Квинтэссенция расположения и доброты. Хороший мужик. Таким людям хочется желать счастья, чокаясь бутылками с пивом, но в этом случае, кажется, уже не актуально. У Генри всё хорошо и без тостов. Соуп кивает им обоим, поднимает руку в ответ. Они не останавливаются, не замедляют шаг — проходят мимо друг друга. Соуп щурится на раннее солнце, вдыхает морозный воздух и думает, что придёт в магазин и скупит весь долбаный чай на полках, чтобы Саймон проснулся, открыл пакет с покупками и охуел.конец