— У меня есть всё, что может убить человека. Кроме суицидальной депрессии. Ее, к сожалению, не продашь и не купишь. © KL-E-0 (робот-социопат, продавец оружия), «Fallout 4»
Парни решают, что Соуп и Гоуст спят, потому что с самого порога сектора резко переходят на громкий пьяный шёпот. Звукоизоляция здесь какая-никакая но имеется, потому что из их разговоров разобрать не выходит ни слова. Соуп, влетевший в комнату сразу вслед за Гоустом и невольно прижавший дрожащий кулак ко рту, замирает у своей кровати. Гоуст тоже стоит и не двигается, молча глядя на закрытый брезент. Они выглядят как два идиота. Сердце всё ещё загнанно стучит. Губы всё ещё горят. Но проходит две, три, четыре секунды, и Соупа со страшной силой пропирает на нервное ржалово. Он прикусывает костяшку, изламывает брови, жмурится. Гоуст поворачивает голову, беззвучно шикает. От этого становится ещё, блядь, смешнее. Нет-нет-нет. Пожалуйста, нет. Что тебя, блядь, смешит?! Не знаю. Я не знаю. Сам факт, что они оба сейчас прячутся в комнате, как двое долбаных подростков, доставляет нездорово, неимоверно. Лейтенант Райли, лейтенант-апокалипсис, мужик за тридцать, который носит оскал смерти на лице и убивает террористов на миссиях, застыл, едва дыша, за тяжёлым брезентом, сжимает свою снятую куртку в руке и вслушивался в еле слышный гул голосов снаружи — от этого тоже мозги плавятся, как пластилин, брошенный на радиатор. Лейтенант Райли, едва не спалившийся сосущимся с сержантом МакТавишем. Лейтенант Райли с горячим и твёрдым стояком в штанах. Которого ты так и не коснулся. Ауч. Губы Соупа растягивает невольная улыбка. Сумасшедшая, пьяная, и к пиву она не имеет никакого отношения. Пиво ни к чему из случившегося не имеет отношения: будь они кристально трезвыми, всё произошло бы точно так же, по тому же сценарию. Рот бешено горит, кожа вокруг него — тоже. Щетина лейтенанта Райли совсем короткая, но то ли поцелуи были слишком дикие, то ли… мать твою. Спаси меня, матушка. Выручи, матушка. Ты же знаешь, твой сын долбоёб, замолви за него словечко перед Господом… Поцелуи. Они только что вылизывали друг другу рты. Вылизывали. Друг другу рты. Гоуст полон сюрпризов: он не целуется в губы, не позволяет видеть своё лицо, не выносит прикосновений, а потом — хуяк, вы слушали Маяк. Его язык у тебя во рту. Его балаклава открывает половину лица. Он рычит, когда твои руки гладят его шею. Дилинь-дилинь! Ведущий "Пидди-Твидди" в малиновом пиджаке вручает тебе шоколадную медаль за отвагу. Сегодня победа за тобой. Цель зафиксирована. Высота захвачена. Остаётся самое сложное — её удержать. Соуп никогда не боялся сложностей. По секрету, его второе имя — сложность. Лейтенант Райли с этим *очень* согласится. — Всё нормально? — тихо спрашивает Соуп, успокаиваясь. Гоуст будто пару секунд мешкает, затем всё же отвечает: — Да. И разворачивается, делает шаг ближе, осторожно кладёт свою куртку на койку. Соуп не двигается, просто смотрит на него. Он плохо себе представляет, как себя вести, что сейчас вообще делать. Коснуться его? Улыбнуться? Поцеловать снова? Он позволит? Что-то ты разохотился, МакТавиш. Посмотрел бы я на тебя на моём месте. Слава мне, я не на твоём месте. Гоуст выпрямляется, поводит плечами. Отводит взгляд, смотрит туда, где днём лежал его разобранный калаш. Наверняка мечтает снова взять его в руки и начать чистить: проще чистить оружие, чем жить человеческую жизнь. Все эти сложные человеческие эмоции. Непонятные для него схемы поведения, навязчивые человеческие желания. Сейчас они стоят рядом, и ему явно проще было бы отойти, но даже Гоуст, видимо, понимает, что оттолкнуть сейчас, после того, как сам поцеловал, сам прикоснулся (да всё сделал сам), — было бы просто глупо, трусливо, а лейтенант Райли кто угодно, но не трус, поэтому он с тяжелым вздохом расправляет плечи, опускает руки в карманы джинсов и просто устало смотрит сверху вниз. Под его нижними веками глубокие тени: на этот раз это не его фирменный мэйк, этот грим ему нанесли сложный день и бессонная ночь. Соуп скользит взглядом по его лицу и плотно сомкнутым, чуть припухшим губам. Кожа вокруг рта Гоуста тоже слегка покраснела. Щетина Соупа длиннее и жёстче, чем у лейтенанта. Его коже явно досталось сильнее. По спине бегут мурашки, почему-то вспоминается, как три минуты назад Гоуст прижимался лбом к его виску и шумно, глубоко дышал, как будто от Соупа пахло невообразимо вкусно. Не дымом костра и дезодорантом, а чем-то возбуждающим, чем-то, от чего хотелось дышать глубже. — Я не бухой, окей? — тихо говорит Соуп, вглядываясь в гипнотическую зелень. Он почти слышит, как внутренний голос закатывает глаза, но сейчас это кажется важным уточнением. — Я знаю, — отвечает Гоуст. И добавляет: — К сожалению. Почти смешно. Конечно, будь Соуп в невменозе, оказалось бы намного проще завтра всё списать на пиво и снова вести себя как два придурка. Как после того случая, когда они ехали из бара и Соуп решил полапать его за бедро. Господи, как же давно это было. — Слушай… — он поднимает руку, сжатую в кулак, неловко и легко бьёт Гоуста по плечу, потом раскрывает ладонь и разглаживает чёрную водолазку. Тот даже не шевелится, не покачивается, только опускает взгляд на это прикосновение. — Я не хочу, чтобы всё было странно, но с тобой, походу, иначе не бывает. — Кто бы говорил, — вполголоса отвечает Гоуст. — Ты… тебе вообще… я тебе нравлюсь? Типа… я не знаю, ты вроде по девочкам, или… Боже, МакТавиш… Знаю, это тупо звучит. Но нужно спросить. Нужно, блин, знать. Гоуст снова поднимает взгляд, изгибает брови. На этот раз он не отводит глаз: он перестал отводить глаза, когда смотрит на Соупа, словно устал сопротивляться притяжению, просто ему поддался, — и кажется, если бы тут стоял кто угодно, кроме него, этот человек бы рассмеялся. И это был бы не добрый смех. — Серьёзно, Джонни? Сейчас? Он имеет в виду — на миссии? В окружении ваших боевых братьев? Едва не застуканные ими же? Но Джонни серьёзно. Он даже смотрит серьёзно, надеясь, что этот взгляд не выдаёт, насколько сильно стучит в груди сердце. — Да, — говорит он. Кивает: — Да, чел. Я очень серьёзно. Я задолбался, если честно. Не из-за тебя — из-за себя скорее. Устал думать, в жизни столько не думал, прикинь. А ты… ты не делаешь всё яснее, сечёшь? Я привык… Да, давай, скажи. Я привык *к другому*. Верни его к мысли о том, что ты привык к одноразовым людям из бара, привык забывать о них на следующее утро. Хренов гений. Соуп затыкается, перебивает сам себя, тихо чертыхается себе под нос, опуская голову и убирая руку с плеча Гоуста. Зарываясь ею в отросшие волосы. Что, если это правда? Если он правда привык к другому? Но это не значит, что он хочет, чтобы сейчас было так же. — Похрен, к чему я привык, — глухо говорит он, сильно сжимая свой затылок пальцами. — Сейчас всё иначе. И я в душе не ебу, что делать. Последнее признание вырвалось как-то само. Но прозвучало вполне неплохо. По крайней мере честно. Хорошо это или нет, Гоуст продолжает смотреть, даже когда Соуп сам отворачивается и уставляется в сторону. За тонким брезентом о чём-то глухо спорят Газ и Роуч. Слов не слышно, но они здесь. Команда. Сто сорок первая. Они все здесь, рядом, и от этой мысли становится спокойно и беспокойно одновременно. Это не место для разговора. Это не место ни для чего. — Я тоже, — неожиданно говорит Гоуст, когда кажется, что продолжения уже не будет.— Не знаю, что делать. С тобой. Соуп возвращается взглядом к его глазам. Выдавливает из себя смешок. — Откуда я только взялся, да? — Да, — без улыбки отвечает тот. — Какие варианты? — спрашивает Соуп, и взгляд снова невольно опускается на его губы. — Прекратить всё, — коротко, быстро говорит Гоуст, будто ответ был давно подготовлен, крутился на кончике языка, — будет правильнее всего. В груди резко щемит так, что в глазах темнеет. Главное — пережить этот момент. Потом становится легче. Потом просто ноет, как недолеченный зуб. Соуп открывает рот, слегка хмурится. Потом прикусывает губы. Тут даже не о чем спорить. Это действительно самый правильный вариант из всех. Но его вопрос был иным. — Окей, — осторожно говорит он. — Из любой ситуации есть минимум три выхода, так? Британские учёные что-то говорили об этом. Самоубийство отметаем сразу, правильный вариант пишем карандашом. А какой третий? Гоуст качает головой. Он действительно очень плох в гипотетических предположениях. Сейчас в нём борется то, что правильно, и… что-то ещё. Чем бы оно ни было. Какая-то ебучая сила, снова и снова сталкивающая Гоуста с праведного пути бесстрашного спецназовца, которому нечего терять. И имя этой ебучей силы — Джон МакТавиш. — Слушай… — опять говорит Соуп, понимая, что, скорее всего, не дождётся ответа. Чёрт. — Боже, ты плохо представляешь, каково это — говорить с тобой, — говорит он, взмахивая рукой. — Это как говорить на другом языке, только хуже. Я не справляюсь, элти. Либо помоги мне, либо скажи, чтобы я отъебался. Клянусь — если скажешь, я отъебусь, это не проблема. Точнее, для меня — да, но приказ есть приказ, и мои проблемы тебя не касаются, никогда не будут… Рука Гоуста поднимается, подушечка большого пальца касается угла рта Соупа. Замолчи. Конечно, он затыкается в мгновение ока — тишина повисает так стремительно, что на секунду кажется, будто он оглох. И эта тишина помогает понять кое-что. Здесь нет и не будет правильного варианта, потому что всего этого сумасшествия никогда не должно было произойти. Любой вариант теперь будет неверным, как ни изъёбывайся, как ни крутись на этой сковороде. У вас целиком и полностью развязаны руки. Ошибайтесь, потому что другого выбора не осталось. — Нельзя, — произносит Гоуст, задумчиво глядя на движения своего пальца. Соуп, как лиса, застывает под этим прикосновением. Слушает. — Нельзя отвлекаться. Ты вынуждаешь меня повторять себе это каждый день. — Что… — бормочет Соуп, цепляя его кожу губами. — Потому что так нужно, — продолжает он глухо. — Парни в поле умирали и из-за меньшего, Джонни. Я не допущу ничьей смерти. Соуп сглатывает. Получается громко. — Мы сейчас не в поле, — говорит он. Голова подаётся навстречу руке невольно. Он не собирался тереться о пальцы Гоуста, как прибалдевший кот, это выходит как-то само. — Мы в нашей комнате. Это касается только нас. Гоуст молча, будто под гипнозом, смотрит на место соприкосновения своих пальцев с челюстью Соупа. Судя по этому взгляду, в мозгах у него снова жужжит неугомонный, раскалённый, взявший разгон механизм. И он снова решает что-то для себя. Снова решает что-то без участия сержанта Джона МакТавиша. Ебучая непроницаемая, пуленепробиваемая ширма опускается на место. Соуп чувствует абсолютное бессилие ещё до того, как лейтенант убирает руку. До того, как он говорит, небрежно дёргая с носа маску обратно на рот и отворачиваясь: — Пора спать, Джонни. Завтра ранний подъём.***
Из открытых окон второго этажа оглушительно стрекочет выстрелами автоматная очередь. Соуп невольно пригибается и прижимается спиной к стене. Это здание — небольшой укреплённый особняк, и брать это место штурмом изначально не кажется чем-то особенным, чем-то, с чем сто сорок первая ещё не сталкивалась. Вначале всё очень просто. Пленные мексиканцы сдают эту точку примерно на пятом часу допроса. Группа Чарли и Браво отправляются на захват, как только данные разведки подтверждают, что сегодня вечером здесь будет Рафаил. Всё происходит слишком быстро, даже летучка проносится как выпущенная стрела. На брифинге Алехандро отдаёт лающие команды отряду Чарли, Прайс распоряжается перемещением Браво. План нехитрый: Прайс, Соуп, Роуч и Газ в сопряжении с отрядом Чарли штурмуют здание с обоих выходов одновременно, пока Гоуст контролирует через прицел снайперки окна и прикрывает пути отхода с крыши соседнего здания, координируя передвижения снаружи, а Кёниг в режиме «онлайн» работает по камерам и сигналкам, координируя их внутри. Особняк в черте города — с одной стороны небольшой пустырь, с другой несколько клубов и крытый рынок, недалеко жилой гражданский район, поэтому оба отряда выдвигаются ночью. Меньше суеты, меньше шума, отвлекающих факторов. Выше шанс внезапного нападения. Преимущество. Стратегия разыграна до последнего шага. И вначале всё играет на руку: глушители придумал сам боженька — Газ и Роуч, как синхронисты, одновременно снимают охрану в саду, дождавшись, пока двое бритых амбалов зайдут в слепую зону камер наблюдения. И это красиво. Красиво, мать его так, в жестоком, извращённом смысле — как может показаться красивой кровь на стене или безупречный болевой приём. — Чистый выстрел, — хвалит Кёниг в коммуникаторе. Следом в ухе оживает британский дьявол. И это красиво тоже. — Всем Браво, занять позиции на территории. Избегайте окон и открытого пространства. Центральный вход — чисто. Они рассредоточиваются в полумраке, как тени. Эти мгновения затишья перед бурей всегда были любимыми для Соупа: клокотать адреналином в крови, быть частью стаи, частью одной направленной против зла силы, разящим мечом, отточенным до блеска и готовым ослепить врага. Так он себя чувствовал, когда выполнял приказы, когда видел, как выполняют приказы его братья. Когда знал, что сейчас мир станет чище ещё на одного гондона — благодаря им. — Браво-три на позиции, — рапортует Роуч. — Браво-два, на позиции, — отзывается Соуп, выглядывая из-за угла. Видит, как Прайс, застывший за колонной, касается коммуникатора: — Браво-один, на позиции. — Газ? — это снова Гоуст. Повисает тяжёлая пауза. Соуп слышит собственное дыхание и нагнетающий шум в ушах. Перехватывает автомат. Облизывает губы. Он есть слух. Он есть его оружие. Он есть тело, взятое под контроль воина. Он есть стучащая в голове мысль: скоро начнётся. Скоро начнётся. Это почти дзен. Почти библейский покой. Что ты такое, о великая гора? Перед Зоровавелем ты сделаешься равниной, и водрузит он краеугольный камень храма под крики: «Благодать! Благодать на нём!» Сердце бьётся слишком медленно, слишком спокойно. — Мне кажется, я что-то… Газ не успевает договорить — ад рушится на них внезапно. За три секунды ночные тишина и покой разлетаются, сметённые внезапно открытым огнём. Со второго этажа стрекочут автоматы, дождь битого стекла летит на асфальтированные дорожки, коммуникатор разрывается голосом Алехандро: — Это Чарли-один! По нам открыли огонь! Действуем согласно плану! — Чёрт, — шипит Гоуст. Отвлекающий маневр придётся провернуть раньше, чем они планировали. — Принято, Чарли-один, Браво заходит на объект. — Соуп, Роуч, Газ, — сухо чеканит Прайс, — центральный вход, сейчас. Выдвигаемся. Соуп срывается с места. Коммуникатор трещит, на общий канал подключается Кёниг: — Боевики Лос-Анхелес отвлечены отрядом Чарли во внутреннем дворе, у вас преимущество, парни. — Какова ситуация, Чарли-один? — даёт запрос Гоуст. — Давим их, амигос! — рявкает в ответ Алехандро, и кажется, что в его голосе слышен ликующий смех. — Займитесь поиском Карлоса Морены! Эти — наши! — Принято. Холл просторный и тёмный, с широкой лестницей наверх посредине. Прайс на ходу снимает с верхней ступеньки боевика — тот дёргается, башка откидывается назад, в темноте почти не видно короткого фонтана крови, вылетевшего у него из затылка. Больше здесь никого. Звуки стрельбы доносятся из глубины здания. Прайс прижимает два пальца к виску и даёт знак Роучу с Газом продвигаться по лестнице вверх. Затем поворачивается к Соупу, указывает на свои глаза и очерчивает в воздухе полукруг. Зачистить правое крыло первого этажа. Соуп кивает и на полусогнутых входит в ближайший коридор. Прайс идёт в противоположную сторону, не опуская автомат. Им нужно всё. Информация, документы, любые возможные связи с другими картелями. Карлос Морена — живым или мёртвым. Приписка мелким шрифтом: предпочтительно живым. Раздаётся громкий одиночный выстрел. За ним второй. Соуп невольно вздрагивает оба раза — не потому, что ему страшно, а потому, что, кажется, в особняке снайпер и это плохо — очень и очень плохо. Потому что этот снайпер может палить только в одну сторону: туда, где расположился Гоуст. Соуп задерживает дыхание, касается коммуникатора, переключается на внутренний канал с Браво-семь. — Гоуст, это Соуп, у них наверху стрелок. Ты там? — Вижу. Отрабатывает по моей позиции с крыши, — негромко отвечает Гоуст через несколько секунд. — Я его сниму. Он его снимет. Он знает, что делает. Лейтенант — чёртов профи. Ему не нужны подсказки сержанта. Но слова иной раз сами лезут изо рта. Вы ведь помните. Соуп не умеет молчать, особенно когда это нужно. — Хорошо, ты там… будь осторожен, элти. Снова повисает недолгая тишина. Затем — ещё один одиночный выстрел, на этот раз в отдалении. Соуп задерживает дыхание и прикрывает глаза. Такой херни раньше не было. Раньше во время операции он никогда с таким маниакальным вниманием не вслушивался в снайперские выстрелы. Твою мать, выполняй поставленную задачу, пэндехо! Всё с ним будет нормально. Да. С ним всё нормально. С ним полный порядок. Нужно просто подождать. Подождать, не думая о херне. И Соуп ждёт, кажется, бесконечно долго, пока Гоуст не отвечает: — Стрелок мёртв, — а затем добавляет: — Ты тоже будь осторожен. Конец связи. Облегчённый выдох рвётся из груди. Слава богу. Как же ты меня бесишь, МакТавиш. Собери мозги в кучу и прочёсывай сраный этаж. Лейтенант уж точно сумеет о себе позаботиться, а вот ты отвлекаешься, как… Всё, всё. Хорошо. Боже. Фонарик, прикреплённый к дулу, даёт достаточно света, чтобы рассмотреть узор на деревянных панелях и позолоченные плинтусы. Соуп водит им из стороны в сторону и заглядывает в одну комнату за другой. Пусто. Пусто. Пусто. Стрекот автоматов. Выкрики на испанском из глубины дома. Соуп надеется, что это орут боевики, а не парни из Чарли. Они здесь провели всего три дня, а он уже привязался к Алехандро и этому перцу, Рудольфо. Славные ребята. Не хотелось бы видеть, как они умирают. Хотелось бы, возможно, ещё разок выпить с ними пива на крыше, как вчера. Вчера был хороший вечер. Да. Очень хороший вечер. Соуп застывает, когда рассеянное пятно света его фонаря выхватывает из темноты очередной комнаты белоснежную рубашку с ярким цветочным узором. Пацан, на вид около четырнадцати. Не вооружён. Поднятая дрожащая рука выставлена вперёд: пытается защититься. Серое, застывшее в страхе лицо. Веки потемнели и опухли, щёки мокрые от слёз. Что-то бормочет пересохшими губами, сам вжимается спиной в угол. Соуп делает шаг в комнату: — Эй! Пацан начинает причитать громче, взахлёб: — ¡No mates! ¡Te ruego, no mates! ¡No mates! Соуп стискивает пальцами приклад. Поднимает автомат выше, на уровень подбородка. Ещё шаг. — Ке? — No mates. ¡No mates! Соуп стискивает зубы. В голове ничего не отзывается. Он не знает этих слов. Выговаривает раздельно: — Я не понимаю тебя. Но ентьендо. Он видит слёзы, срывающиеся с острого подбородка и текущие по тощей шее. Пацан трясётся весь, с головы до ног. У него ещё не успел сломаться голос, звучит звонко и хрипло от слёз: — ¡No mates, señor! ¡No mates! — Чёрт… — Соуп делает ещё шаг в комнату. Коридор остаётся позади. —Карлос Морена. Донде эста? Карлос Морена! У него тёмные взлохмаченные волосы и дурацкая рубашка. Он ничего не отвечает, только рыдает — уродливо и отчаянно, искривлённым ртом и сморщенным лицом. — Блядь, — рычит Соуп. Переключает коммуникатор на беспрерывную передачу данных в общий канал: — Говорит Браво-два, у меня тут пацан, похоже… И замолкает на полуслове. Потому что лицо этого пацана неожиданно застывает. Оно мертвеет, будто внезапно сменился кадр, будто в нём поднял голову совершенно другой человек. Остаются только слёзы, блестящие на щеках, и взлохмаченные волосы. — Что у тебя, Джонни? — это Прайс. — Соуп, повтори, — доносится из коммуникатора голос Гоуста. Соуп не повторяет, он опускает взгляд и смотрит на вторую, не поднятую тощую руку, которая была спрятана за спину, а теперь просто опустилась вниз. В тонких пальцах неподвижно стоящего ребёнка — детонатор. Эту херовину трудно перепутать с чем-то другим. — Браво-два, как слышно? Повтори. — Прайс, — на ровном выдохе говорит Соуп, не моргая и не отрывая от пацана глаз. — Выводи всех отсюда. — Что у тебя, Соуп? — в голосе Гоуста появляется что-то острое, резкое. Непривычное. — Особняк заминирован. Передо мной пацан с детонатором в руке. На бесконечную секунду в коммуникаторе только статика. Тишина. Стрекот автоматов из глубины дома теперь доносится значительно реже — Чарли молодцы. Хорошо отработали, быстро. Зачётные мужики. Секунда затягивается, будто время прекращает существовать: Соуп смотрит на сжатый детскими пальцами детонатор и думает как-то мельком, будто бегущей в сознании строкой: пусть они успеют выйти, пусть они все успеют, пусть только успеют. А затем происходит сразу несколько вещей: наушник дребезжит от лающего приказа Прайса: — Всем позывным, покинуть здание! Джонни, уходи оттуда! Пацан поднимает руку, глядя Соупу в глаза. Он больше ничего не говорит и не плачет, но на его лице всё ещё живёт страх. Он был настоящим. Такое не сыграешь. — Покинуть здание! — отрывисто командует Прайс. Соуп почти не двигается, смотрит, как детонатор пляшет в руке пацана. Говорит тихо: — Положи его, малой. — Джонни, — это голос Гоуста. — Где ты? Но ответить Соуп не успевает. Он видит, как пацан жмурит глаза, тело на рефлексах бросается к ближайшей стене. Сначала он слепнет и только потом слышит оглушительный взрыв. Болью бьёт по ушам, барабанные перепонки разрываются звоном, а в следующую секунду его отшвыривает куда-то в сторону, вокруг нет ничего — только писк да вспышки в темноте. Что-то прилетает в затылок, и мир схлопывается в чёрную точку.***
Он открывает глаза и видит, что койка Гоуста пуста. Тщательно заправлена и застелена. С самого краю лежит сложенное утеплённое покрывало. Этот мужик настоящий чистюля — Соуп и раньше догадывался, конечно, но теперь, когда была возможность рассмотреть жизнь Гоуста под микроскопом, проживая собственную буквально в шаге от него, все догадки только утвердились. Соуп поднимает руку из-под одеяла, смотрит на часы. Семь пятнадцать утра. — Боже, — бормочет он, роняя ладонь на грудь. Голова гудит после вчерашнего пива. Он выпил немного, но с пивом всегда так. Лучше выхлестать бутылку скотча, и то будет меньше отходняков. Давай не будем сейчас вспоминать о скотче, иначе я разрыдаюсь. Понимаю, мужик. Понимаю. Какой-то странный звук заставляет застыть. Что-то… похожее на тихий шорох, будто ножницами режут бумагу. Шурх, шурх, шурх. Затем негромкий плеск. И снова. Шурх, шурх. Соуп отрывает тяжёлую голову от подушки и уставляется на Гоуста, стоящего у входа в комнату. Его балаклава поднята чуть выше, чем раньше. Нижняя часть лица всё ещё кое-где покрыта пеной для бритья. Он осторожно, привычными движениями водит бритвой по горлу, глядя в треснутое зеркало над ящиком. — Доброе утро, Джонни, — говорит, будто знал, что Соуп уже не спит, хотя, кажется, не отрывал глаз от своего отражения. — Хэй, — заторможенно отвечает тот. — Как самочувствие? — Заебись, — сипло со сна врёт Соуп, гипнотизируя взглядом его профиль. Маска действительно поднята чуть выше, чем раньше. Видно кончик и аккуратное крыло носа. Кожа над верхней губой покрыта пеной. — А ты… почему так рано? — Можешь ещё спать, — говорит Гоуст, не отвлекаясь. — Встали только я и Прайс. — Нет, я… я выспался. Я… я… я… В тебе точно нет немецких корней? Может, Кёниг твой брат? Соуп заводит руку за голову и подтягивает подушку повыше, чтобы упереться о неё спиной. Наклоняет голову и молча смотрит, как бреется Гоуст. Понимает, что в их комнате пахнет им. Гоустом, лейтенантом Райли. Свежим лосьоном после бритья, древесной отдушкой и почему-то кофе. Скорее всего, это Прайс в общем секторе успел приготовить себе чашечку. Чёрт, что это, если не кайф, — просыпаться вот так? Соуп располагается поудобнее, бесстыдно занимает позу созерцателя, постукивая себя пальцем по подбородку. Говорит: — Давно хотел посмотреть, как ты это делаешь. Гоуст косится на него краем глаза и фыркает, как всегда, едва приоткрыв губы. — Да уж, кому-то придётся научить тебя бриться. — Думаешь? — он проводит ладонью по отросшей щетине и зубасто ухмыляется. — Я думал, это секси. Делает челюсть более самоуверенной. — Джон МакТавиш и его самоуверенная челюсть, — бормочет Гоуст низким голосом, и по спине тут же ползут мурашки от того, как это звучит. Он заканчивает с бритьём, откладывает бритву и вытирает шею и щёки полотенцем для рук. — Кстати говоря… Лейтенант Райли выглядит расслабленным. Трудно представить, что в этом мире выглядит лучше, чем утренний, расслабленный лейтенант Райли. Он берёт чашку, стоящую рядом с миской на ящике. Подходит к Соупу. Тот смотрит ему в лицо, не отрываясь, стараясь не слишком откровенно любоваться. — Я пытался выпить кофе, — глядя в сторону, говорит Гоуст. У Соупа вырывается смешок. — Что? Зачем? Тот хмурится, всё ещё не глядя ему в лицо. — Никак не могу понять, что ты в нём находишь, — отвечает сухо, затем молча протягивает чашку и ставит на прикроватный стол. — Больше пары глотков не удалось. Если не брезгуешь — он свежий. Соуп смотрит на слегка парящую, почти полную чашку возле себя. Запах кофе становится сильнее. Это не Прайс. Это явно не Прайс. — Совсем не понравился? — спрашивает он. — Не понимаю его вкус, — отвечает Гоуст, явно смущаясь. — И этот хуже, чем твоя… кахва. Он уже собирается отойти, по крайней мере отворачивает голову с явным намерением закрыться, но Соуп перехватывает его запястье. Мышцы под пальцами каменеют, становятся очень твёрдыми. Гоуст напрягается каждый раз, когда Соуп касается его кожи. В голове невольно вспыхивает вопрос: умеет ли Гоуст реагировать иначе? — Спасибо, элти, — улыбается он. Держит не крепко, но и лейтенант руку не вырывает. У него на щеках напрягаются желваки, видно, как напрягается шея. Так проходит несколько секунд, потом он длинно выдыхает. Неуверенно расслабляется. Пытается расслабиться. — Да, — сухо бормочет он. — На здоровье. Это просто кофе. — Эй, как ты смеешь называть кофе, сделанный лейтенантом Райли лично, «просто кофе»?! — притворно возмущается Соуп и смеётся. Его смех быстро сходит на нет. Он опускает взгляд на свои пальцы, на рисунок татуировки под ними. Кожа у Гоуста тёплая. Он мягко проводит по ней ладонью — немного вверх, а затем вниз. На секунду кажется, что волоски под пальцами приподнимаются, а кожа теряет гладкость — идёт мурашками. — Джонни, — негромко одёргивает Гоуст. Но не убирает руку. — Лейтенант, — дразняще протягивает Соуп в ответ, с улыбкой поднимает взгляд. Гоуст смотрит на него, не отрываясь. Зелёные глаза темнеют, этот взгляд уже хорошо им обоим знаком. — Спасибо за кофе, сэр. Гоуст тяжело вздыхает и прикрывает глаза, отводя лицо. — Джонни. Запах кофе сгущается, становится сильнее и ярче. Соуп слегка хмурится. — Джонни. В горле начинает першить. Это не кофе, это запах едкой гари. Он просачивается в лёгкие и выедает слизистую, как мышьяк. Соуп делает резкий вдох — грудную клетку пробивает болью, как долбаным штыком. В башке тонна гравия, скребущего по мозгам. — Джонни, мать твою! Ответь! Он делает ещё один вдох. Выдох вырывается кашлем. В ушах равномерный писк, сквозь который в правом ухе настойчиво звучит голос Гоуста. Это чёртово британское бла-бла-бла. Соуп с трудом разлепляет глаза. Здесь повсюду темно, фонарь с валяющегося рядом калаша подсвечивает ближайшую стену. — Блядь, — хрипит он. Переваливается на бок и жмурится, пока комната не прекращает бешено вращаться перед глазами. К горлу резко подкатывает сильная, будто искусственная тошнота. — Джонни, ответь мне! Браво-два, на связь! Соуп сплёвывает густую слюну на пол и поднимает руку. Активирует комм непослушными пальцами. — Хэй, элти, — хрипит он и тут же захлёбывается кашлем. — Твою мать, МакТавиш, наконец-то! — выдыхает Гоуст ему в ухо. Соуп хреново слышит, но в этом выдохе ему мерещится настоящий страх. Если бы там был не Гоуст, он бы даже поверил. — Я тоже… рад тебя слышать. — Где ты? Доложи о своём состоянии. Соуп морщится, слушая звон в ушах. Потом резко открывает глаза: — Что с парнями? Они целы? — Они живы, МакТавиш, скажи мне, где ты. — На курорте, — бормочет он, упираясь руками в пол и пытаясь подняться. — В Мексике. Опять чуть не помер, так и не попробовав кесадилью с курицей. Что ж за ёб твою мать… — Джонни, — прерывает Гоуст, повторяет раздельно: — Если ты через секунду не скажешь мне, где ты, я переверну остатки этого сраного дома вверх дном, найду тебя и убью своими руками. Вау, это какой-то новый Гоуст. По крайней мере, таких длинных речей Соуп от него не припоминал. Это придаёт сил. Сердце ускоряет удары, разгоняет кровь. Соуп хрипло смеётся, но в глазах быстро темнеет, луч фонаря становится приглушённым, куда-то теряется, его будто затягивает в темноту. Соуп жмурится, ждёт, пока перед глазами перестанут мигать чёрно-белые мошки. — В полной заднице. Мне кажется, я сейчас отрублюсь. — Нет. Говори со мной. Слушай меня. — Как я давно хотел услышать от тебя что-то подобное, — хрипло ржёт он. Сейчас точно не время, но даже если он прямо сейчас помирает, всё равно не упустит свой шанс. Возможно, последний, верно? Я бы на это не рассчитывал, пэндехо. С твоей удачей ты даже сдохнуть нормально не сможешь. Чёрт. Я впервые искренне рад тебя слышать, мудак. — Ты на первом этаже? — Да, — Соуп подтягивается на руках, тяжело приваливается спиной к стене. Сидеть явно тяжелее, чем лежать. — Правое крыло. Вроде… шестая или седьмая комната в коридоре… Гоуст на что-то отвлекается, что-то кому-то говорит — резко, отрывисто. Соупу слышится голос Прайса. Он понимает, что они на внутреннем канале, потому что никого, кроме Гоуста, на связи нет. Он протягивает ногу и цепляет ботинком ремень своего автомата. Волочит его ближе к себе. С автоматом в руках привычнее, спокойнее, но руки будто свинцовые, не поднимаются. Сука. — Ты со мной? — снова оживает Гоуст в ухе. Соуп кивает. До него не сразу доходит, что здесь никто не сможет его увидеть. — Джонни? — Да. Да, я тут. — Не молчи. Что ты видишь? — Комнате жопа, — он откидывается затылком на стену, осматривается одними глазами. — Походу, нет одной стены. Дверь чем-то завалило, не вижу точно. Кусок потолка или типа того. — Принято. Ты ранен? — Да, — Соуп закрывает глаза, медленно выдыхает. — У меня уже несколько месяцев разбито сердце… — Я серьёзно, — рычит Гоуст почти раздражённо. Соупу хочется улыбаться. — Не знаю. Нет. Дышать тяжело и в башке гудит. — Хорошо, — отзывается тот. Он слегка запыхан, слышно какой-то скрежет. Голоса парней тоже где-то на фоне. Роуч что-то орёт, но комм фонит — не удаётся разобрать, что именно. — Джонни? Говори со мной. — Кто ты и что сделал с лейтенантом Райли, — сипло смеётся Соуп. — Тот парень, которого я знал, чаще всего говорил мне заткнуться. — Будем считать сегодняшний день исключением. Как тебе идея? Пойдёт? — Пойдёт, элти. Соуп реально чувствует, как отъезжает. Он почти хочет этого. Если темнота вернёт его в сегодняшнее утро, когда Гоуст принёс ему кофе, когда Гоуст брился, подняв балаклаву, когда от него так приятно пахло и рука Гоуста под пальцами Соупа покрывалась мурашками, — он совсем не против. Это было хорошее утро. Возможно, лучшее утро за всю его жизнь. — Рыба-летун. Ну вот, всё. Начались галлюцинации. — Чего? — переспрашивает он неразборчиво. — Ты загадывал мне загадку, — коротко отвечает Гоуст. — Что может летать на глубине две тысячи метров. Рыба-летун. Чёрт, и правда, была такая загадка. Гоуст тогда на неё не ответил. Обидно было, но Соуп мог его понять. Проще злиться на Джона МакТавиша, чем разгадывать его тупые загадки. — Нет, — смеётся он. — Это не рыба-летун. — Что тогда? — Сдаёшься? — не без удовольствия тянет Соуп, широко улыбаясь. Гоуст секунду молчит, потом отвечает: — Сдаюсь, Джонни. И боже, как хорошо это звучит. — Это муха… в подводной лодке. — Мой вариант логичнее, — с сухим смешком отвечает Гоуст. — Да. Как всегда. — Вторым вариантом был подводный цыплёнок-ниндзя. Соуп смеётся и тут же морщится от боли в груди. — Блядь, — хрипит он. — Не смеши меня. — Ещё немного, МакТавиш. Я рядом, потерпи. Он рядом. Потерпи. Что может быть проще. На фоне Прайс орёт что-то о завале. Роуч отвечает, что есть проход в соседнюю комнату и там что-то горит. Да, действительно, горит. Запах гари просто убийственный. Он крепче сжимает пальцами автомат, но, кажется, руки едва шевелятся. Комната летит ебучим чёртовым колесом, заклинившим патерностером; голова Соупа слегка съезжает набок. Он клюёт носом: спать хочется невыносимо. Голос Гоуста вливается в ухо как горячий, тягучий шотландский скотч. Всегда так приятно его слышать. Жаль, что не удаётся разобрать слова. Что-то про «оставайся со мной», и «Джонни», и «блядь», снова «блядь», снова «блядь». Хочется подъебать насчёт военной лексики, но не выходит даже разлепить губы. Не то чтобы Соуп когда-либо верил в долбаный туннель со светом в конце, но отключается он в тот момент, когда откуда-то справа темноту прорезают скачущие по стенам лучи фонарей.