— Это и есть настоящая тьма. Не смерть, не война, не насилие над детьми. У настоящей тьмы лицо любви. Первая смерть случается в сердце, Гарри. © Долорес Деи, «Disco Elysium»
Скорость, с которой всё летело коту под хвост, была соизмерима разве что со скоростью Боинга, взявшего разгон. Боинга, взявшего разгон с горки. Боинга, взявшего разгон с горки, с двумя космическими ракетами вместо крыльев. Серьёзно, обосраться сильнее просто невозможно. Если кто-то облажается немного больше, чем Соуп, он лично купит этому человеку выпить. И речь на этот раз не только об Афганистане, о миссии или даже о Гоусте. Речь обо всём сразу. Знаете эти периоды в жизни? Когда встал не с той ноги, пошёл на кухню, чтобы выпить кофе, запнулся о порожек, затем разбил любимую чашку, затем сломал кофемашину, отправился за кофе на заправку неподалёку и тебя по пути сбила пожилая дамочка на стареньком Форде, потому что отвлеклась на переключение радиостанции? У Соупа этот период начался ещё месяц назад, а теперь достиг ебучего пика. Когда Гоуст входит в самолёт, первое желание — крепко зажмурить глаза, но Соуп не слабак, вы же знаете. Он выбирает вариант, в котором будто бы случайно отворачивается, судорожно думая, о чём заговорить с сидящим рядом Роучем, который уже готов к полёту: вытянул ноги, откинулся на стену и скрестил руки на груди, прикрыв глаза. Судя по всему, он к разговору не расположен — мужик просто хочет вздремнуть, — но Соуп в отчаянии, и ему необходимо спасение. Из Роуча супермен так себе, но других вариантов нет: Газ и Кёниг сидят за дальним столом, где два дня назад были разложены снимки Газни и файлы дела о Замане. Газ и Кёниг рубятся в карты, пока Соуп давится собственным колотящимся сердцем и пытается придумать, как умереть за три секунды вот-прямо-сейчас. В голову не лезет ни один вариант. Даже пальнуть себе в башку не выйдет, потому что для этого нужно встать и подойти к стойке с оружием, мимо которой сейчас как раз проходит лейтенант Райли. Чёрт… Ладно, возможно Соуп немного драматизирует. Дело в том, что то, что с ним происходит, никак не вписывается в привычную картину жизни, как и то, что вчера произошло в особняке сраного Фараха Замана. Вы уже знаете: Соуп считает Прайса классным. Потому что Прайс действительно классный мужик. Но сейчас, в эту минуту, он искренне хочет Прайсу врезать, потому что как можно было отправить на дело их вдвоём? Почему не с Роучем, почему не с Газом? Даже молчаливый Кёниг со своим мешком на голове подошёл бы лучше для парной операции. Прекрати рефлексировать, МакТавиш. Знаешь что, да пошёл ты в жопу! Гоуст молча проходит мимо них, переступает через вытянутые ноги Роуча. Соуп глаза не поднимает: он не знает, смотрел на него Гоуст или нет. Он просто хочет исчезнуть, просто испариться, провалиться под брюхо военного самолёта и остаться навсегда на афганской взлётной площадке. Стать пылью. Песчинкой в бесконечной гористой пустыне… Ладно. Нужно успокоиться. Возможно, удастся просто забыть то, что случилось в Кабуле. Возможно, однажды настанет день, когда Соуп вспомнит об этом с улыбкой или просто отмахнётся от этих воспоминаний, которые теперь жгли мозги как цианистый калий. От них поджималась глотка и скручивало живот. Хорошо. Хорошо. Давайте по порядку. Вы наверняка снова ни хрена не понимаете. Проблем с миссией не было. По сути, они сработали чисто, как и всегда. Такие уж они — ребята из сто сорок первой. У них бывают проблемы, но не бывает провальных миссий. Они прибыли в Кабул ночью. Разведка доложила, что Фарах Заман уже в охраняемом особняке; операция началась, как только время перевалило за полночь. — Гоуст и Соуп войдут через этот вход, — палец Прайса указал на цифровую копию здания на планшете. — Задача Газа и Роуча — отслеживать охрану, никаких убийств. Я координирую передвижение Гоуста и Соупа по особняку. Внутри патрулей немного. Кёниг обойдёт систему безопасности, нам нельзя привлекать внимания. Вошли и вышли: всё должно быть тихо. И всё, блядь, было тихо. Конечно, они были вооружены на крайний случай. Даже когда задача не предусматривает убийств, всегда есть план Б, по которому особняк тонет в крови и завален трупами. Этот план был крайне нежелателен к исполнению. Гоуст слушал брифинг молча. Он был в своей полевой маске, надетой сверху на балаклаву. На нём снова были огромные наушники, военная чёрная куртка, камуфляжные штаны, перчатки без пальцев и туго зашнурованные ботинки. Полная полевая снаряга. Соуп не мог не ухмыляться краем рта, потому что этот вид сурового лейтенанта Райли с недавних пор вызывал у него в животе небольшой вихрь полудохлых бабочек, о существовании которых он уже начал забывать. Нет, серьёзно. Конечно, он здоровый мужик, ему нужно было время от времени трахаться, и он с энтузиазмом это делал (не считая Генри, но там просто тайминг не совпал, Соуп не может одновременно трахаться с кем-то и отвлекаться на мысли о ресницах своего лейтенанта), но чтобы прямо бабочки, как во времена глупой первой влюблённости… Гоуст по всем параметрам плохо подходил на роль человека, на которого здорово было бы запасть. Начиная с убийственного взгляда и заканчивая тем, что после случая с (опять же) Генри, он, похоже, считал Соупа шлюхой. Малость обидно и нечестно. Но тот факт, что Гоуст молча бесился каждый раз, когда Соуп находился в одном с ним помещении, доставлял неимоверно. До смешного: он раздражался, как злобная монстера, моментально запускающая процесс фотосинтеза, стоило только подойти к нему ближе, чем на три метра. Ботаника удивительна. Поэтому Соуп с такой радостью лелеял их утренний разговор в штабе. Это был, наверное, первый раз после того, как он начал сходить по лейтенанту с ума, когда тот вёл себя с ним… дружелюбно. Насколько мог. Радоваться таким мелочам малость унизительно для человека с уровнем харизмы «бог», но Соуп радовался как дебил. И хотел ещё. На тот момент идея оказаться с Гоустом вдвоём на миссии казалась ему воодушевляющей и опасной, как сунуть башку африканскому крокодилу в рот. Не спрашивайте. Особняк был погружён в темноту. Кёниг — красавчик, отключил все датчики движения, зациклил камеры по нужному таймингу, важно было проходить эти мёртвые зоны секунда в секунду, потому что слишком долго зацикливать их было нельзя: на них должен быть виден патруль, чтобы охрана не подняла шухер. В принципе, всё шло хорошо. Соуп, как и Гоуст, двигался бесшумно, почти след в след. Они шли вслепую, по указаниям Прайса в коммуникаторе: коридор впереди, через четыре секунды проходите его, третья дверь справа. Остаётесь в комнате примерно на минуту, ждёте, пока пройдёт патруль. Дальше — лестница в северном крыле. Подход к ней через внутренний холл. Передвижение только по моей команде. Это здание не было домом Замана, это настоящий штаб, и целью операции всё ещё была сраная флэшка в сейфе. А ещё — не попасться никому на глаза. И до лестницы на второй этаж всё было ювелирно. Всё было идеально продумано и сработано, пока не случилась эта херня. — Чёрт, в вашу сторону движутся двое. Это не патруль. Гоуст застывает, Соуп останавливается у него за спиной, прислушиваясь как в последний раз. В конце коридора действительно звучат чьи-то шаги и арабская речь. Ему кажется, что он слышит женский смех, но это наверняка просто глюки на нервах. Тогда он решает так. Прайс в правом ухе не нервничает, но голос его звучит напряжённо: — Справа от вас дверь, заходите туда. — Есть, — вполголоса отзывается Гоуст, оборачивается и жестом руки указывает Соупу: «за мной». Вся эта военная хрень у него получается тоже весьма горячо. Господь, направь меня на путь истинный… В комнате просторно и тихо — это комната переговоров или какой-то конференц-зал с длинным столом посредине, выключенным экраном на стене и парой картин на стенах. У дальнего окна стоит фикус в горшке. — Миленько. — Заткнись, — сухо бросает Гоуст, закрывая за ними дверь. — Браво-семь, что вы видите? — тут же оживает в наушнике Прайс. — Комната переговоров. Здесь ничего, что могло бы нам пригодиться. Камер тоже нет. — Есть второй выход? — Вижу дверь в конце зала. — Я проверю, — вызывается Соуп. Помещение за дверью буквально крошечное. Всё, что там есть, — железные полки в потолок, забитые документами, и пульт управления, мигающий красным. Соуп касается коммуникатора. — Прайс, тут подсобка, — говорит он. — Какие-то бумаги и отключенная сигналка. — Кёниг обошёл системы безопасности. Сигнализация не сработает. — Люблю тебя, Кёниг, — бормочет Соуп. — Они в коридоре, — произносит в ухе голос Гоуста, стоящего у двери. — Приближаются. — Мы не знаем, куда они идут. Вы оба должны скрыться, сейчас же. Гоуст оборачивается. Соуп видит и чувствует его взгляд, несмотря на то что комнату освещает только мутный лунный свет из окна. — Не то чтобы у нас был выбор, — бормочет он и снова заглядывает в подсобку. Если честно, не удаётся представить, как здесь может уместиться два крепких мужика. Соуп как минимум широкоплечий, а Гоуст как минимум глыба под два метра ростом. Ситуация начинает напоминать какой-то сюр, херовый розыгрыш, только вряд ли они сейчас дождутся цветов и людей, снимающих их на камеры телефонов с криком «сюрприз!». — Оставайтесь в укрытии до моего приказа, — чеканит Прайс. — До этого момента уходим на радиомолчание. Как поняли? — Есть, — отзывается Гоуст и размашистым шагом подходит к Соупу. — Шевелись. Если честно, именно в этот момент спина покрывается холодным потом. Буквально за секунду. Серьёзно? Они сейчас действительно запхнутся сюда? Вдвоём? Он не успевает толком ничего сказать или сделать: Гоуст волочит его в подсобку, и всё, что чувствует Соуп, — как воздух вылетает из лёгких от того, с какой силой он приложил его лопатками о тот участок стены, который чудом оказался свободен от огромных железных ящиков. Стоит Гоусту шагнуть следом и закрыть дверь, в конференц-зал кто-то входит. Там действительно громкий женский голос — и дамочка явно навеселе. Вспыхивает свет. В голову фейерверками бьёт сразу несколько опасных и крайне хуёвых мыслей. Плечо Гоуста прижимается к его грудной клетке. На двери нет замка. В подсобку просачивается свет, потому что верхняя половина двери — сраное матовое стекло. Твою ж мать. Прости, матушка, это я не тебе. Судя по остановившемуся взгляду лейтенанта Райли, до него доходит каждая из этих мыслей практически в ту же секунду. — Чёрт, — шипит он. — Стой, — почти беззвучно шепчет Соуп. У него на мгновение отключается тот отдел мозга, который отвечает за дебильную влюблённость, и включается тот, который работает, когда Соупу нужно спасти чью-то жизнь. — Иди сюда. На Гоусте не тяжелая экипировка — на нём жилет, за который очень легко взяться и повернуть человека к себе. Даже если он здоровенный военный, на голову выше тебя. Даже если он в первое мгновение смотрит на твою руку как волчара, а потом предупреждающе поднимает глаза, и от этого неподъёмного взгляда Соупу становится не по себе. И несколько мгновений Гоуст не двигается, застывает, как изваяние, с рукой на кобуре поясного пистолета, но затем медленно, очень медленно поворачивается. Лицом к Соупу. — Так… тебя не заметят, — одними губами произносит тот. Сердце холодно замирает оттого, что взгляд Гоуста опускается на его рот. Конечно, в первую очередь для того, чтобы понять, что он сказал. Но… но. Твою мать. Твою мать. Соуп сжимает рукой его жилет и прислушивается до писка в ушах. Он не понимает арабскую речь, но всё равно слушает. Не потому, что надеется расслышать знакомые слова; не потому, что целиком вовлечён в ситуацию. Скорее чтобы не слышать тихого дыхания перед собой. Вы думаете, они стояли близко около кофейного автомата? Думаете, они стояли близко около стола в штабе Газни? Ни хера подобного. Близко они стоят сейчас, слегка касаясь жилетами и замерев в полумраке, как два диких животных, обратившихся в слух. Чёрт возьми, если бы не балаклава, Соуп уверен, что чувствовал бы на своём лице каждый долбаный выдох. Дамочка в соседней комнате игриво смеётся. Мужской голос падает на пару октав. Затем — странный, тягучий звук. С тихим ужасом приходит понимание, что это, блядь, звук поцелуя. Соуп не может с собой совладать (серьёзно, это буквально сильнее его, это сильнее любого закона физики, сильнее долбаной гравитации), поэтому против воли закусывает губы. От осознания, что лейтенант Райли прямо сейчас смотрит на него в упор со смесью дикой, непривычной насмешки и знакомого уже раздражения, у него почти подгибаются колени. — Доволен, Джонни? — еле слышно спрашивает он, и этот голос… сука, этот голос нужно запретить на законодательном уровне. Это ненормально. То, как мурашками от него стягивает затылок, то, как жар расползается по спине до самой поясницы, как волосы на руках встают дыбом, будто в этот чулан через пару секунд ударит молния. Казалось бы, что могло пойти не так? Как там говорил Прайс? Тихо и чисто, зашли и вышли. Ага. Хера с два. Расскажите это двум придуркам, застрявшим в подсобке комнаты, в которой какой-то талиб собирался выебать пьяненькую мамзель. — Да я сейчас охуею от счастья, — дрогнувшим голосом сообщает Соуп, не моргая. Его разбирает. Господи прости. Сердце колотится в груди так, что Гоуст наверняка мог бы это почувствовать, если бы захотел, через два жилета, через футболку Соупа, через собственную военную куртку — насрать. Он смотрит так, будто не верит, что человек перед ним вот-вот может заржать. А Соуп, блядь, может. Слишком много всего, слишком ебанутая ситуация, слишком близко огромное, горячее тело, пахнущее так, что винтики в голове раскручиваются и крыша начинает пошатываться, как в жилых домах по всему Новому Орлеану во время урагана Катрина. Он буквально чувствует, как в дебильной улыбке расплываются закушенные губы. — Не смей, — рычит лейтенант Райли, опуская голову, оказываясь совсем рядом, на расстоянии короткого выдоха. Его ебучие ресницы так охуительно оттеняют зелёные глаза, что в глотке просыпается желание глотнуть крепкого алкоголя. Увы, в подсобке никто не додумался оставить ни шотландского скотча, ни, на худой конец, бренди. Было бы охуенно кстати. — Не смей, МакТавиш. Абсолютно бесполезная херня. Это происходит в тот момент, когда у Соупа начинают трястись плечи. Он давит свой долбаный смех в глотке, и от этого она ходит ходуном. Соуп на секунду жмурит слезящиеся глаза и дрогнувшим голосом выдыхает: — Прости… Он хочет добавить: сейчас я успокоюсь, чувак. Клянусь, я не подведу тебя. Всех нас. Прайса тоже — хотя потом обязательно ему врежу, но не подведу. И не успевает. Ладонь Гоуста прижимается к его рту прежде, чем смех срывается с губ. Это настолько неожиданно, что всё веселье исчезает в мгновение ока. На его руках тактические обрезанные перчатки, горячие пальцы давят на щёку, большой палец где-то под подбородком, касается мягкого, слегка шершавого от короткой щетины места под челюстью. Соуп перестаёт не только смеяться — он перестаёт дышать. Таращится как кретин в зелёные глаза и чувствует, как лёгкие заполняет запах пороха, запах лосьона, запах свежего пота и Гоуста. Запах лейтенанта Райли, от которого голова идёт кругом с того самого момента, как он впервые его ощутил. И это не только ладонь. Он прижимается весь, фиксирует Соупа, как буйно-помешанного, чтобы не дёргался, даже голову не мог повернуть. Можно ощутить его плечи, его бёдра, его колени. Мужик, это не обязательно, сказал бы сейчас Соуп, если бы мог. Если бы мог, он бы отпихнул его, отбил его руку — просто потому, что судорожное веселье за две секунды сменило… что-то. И Соуп ведь этого и добивался, так? Он хотел этого, верно? Вывести Гоуста — угрюмую рожу под балаклавой, назойливую муху в правом ухе, тонну тротила во взгляде — на эмоции, на действия, хотя бы на что-то. Но… сейчас Соуп понимает, что даже если бы на его губах не было крепкой руки, он бы промолчал. Вы сами знаете, почему. Вы ведь помните: Соуп просто умрёт, если не услышит, как сбивается дыхание Гоуста, когда подходишь очень близко — так близко, чтобы рассмотреть, сколько у него долбаных ресниц. И ресниц у него, блядь, много. Так много, что у Соупа, сука, встаёт. Он осознаёт это в тот момент, когда Гоуст слегка застывает, слегка отстраняет лицо, смотрит прямо в глаза — но не так, как обычно. Настолько не так, что жаром заливает шею и скулы. Почувствовал. Он почувствовал стояк в штанах. Вряд ли Гоуст тупой, вряд ли решил, что в бедро ему упирается, блядь, динамит. И мантра «блядь, блядь, блядь блядь господи блядь» зацикливается в голове. И других мыслей просто нет. И Соуп обмирает весь, застывает, как распятая на стене статуя имени пиздеца, когда из конференц-зала доносится тонкий продолжительный стон. И это габелла. Конец. Пережить это попросту невозможно. Он здоровый мужик, ему нравится секс, раньше (до нездоровой фиксации на собственном лейтенанте, конечно) он трахал и девочек тоже, и этот стон сейчас отзывается во всём его теле. Играет сложную химию с запахом лейтенанта Райли, с телом лейтенанта Райли, с его горячими пальцами на лице. Он хочет выдохнуть «блядь», но получается, что просто шумно дышит через нос, а Гоуст нечитаемый. Его взгляд чуть более торопливо, чем обычно, скользит по лицу, по собственной ладони, прижатой к говорливым губам, по тому, как Соуп прикрывает глаза, откидывая голову на стену позади себя. Он не отодвигается ни на дюйм, хотя мог бы, мог бы. И на секунду — крошечную долю секунды — кажется, что его зрачки расширены не из-за полутьмы. Что в этих зрачках тоже заполошно сокращается неспокойный пульс. Глаза никогда не врут, сынок. Господи, мама, прошу тебя, не сейчас. Всё летит в тартарары, и Соуп плюёт на всё. Он летит следом. Впервые за последние три недели он позволяет сраной бездне себя сожрать. Бездне поражения лейтенанту Саймону Райли. Бедро Гоуста у него между ног. Это всё, что он знает; всё, что он сейчас чувствует, потому что от лёгкого, едва заметного движения вверх по этому бедру его затапливает острый, почти первобытный кайф. И Гоуст молчит. Его взгляд вдавливается в мозги, в его взгляде вопрос, в его взгляде догадка и отчётливое «я давно это знал, Джонни». Ещё одно движение. И ещё. В животе разбухает жар. Член болезненно вздрагивает в штанах. Соуп уже не может остановиться. Чувствует, как изламываются брови. Соуп смотрит в глаза Гоуста, который отчего-то стал ещё ближе, отчего-то ещё сильнее прижал руку к его губам, и не может оторвать взгляд. Девчонка за стеной снова громко стонет — раз, второй, третий. Соуп умирает: резче подаётся задницей вперёд, врезается пахом в горячее бедро, кажется, цепляется одним из своих ремней за крепления на камуфляжных штанах Гоуста, но плевать. Плевать. Тот молча смотрит ему в глаза, и теперь слышно, что каждый следующий вдох даётся ему тяжелее. Даже если сильно постараться, эту ситуацию уже нельзя расценить двояко. Не то, как Соуп сжимает ногами его колено; не то, как сухо сглатывает, запрокидывая голову, когда Гоуст неожиданно становится ещё ближе — там, внизу, — и от этого давления на ширинку закипает разогретая кровь. Что Соуп говорил о бабочках в животе? Сейчас их не осталось бы ни одной. Последняя трепещущая крыльями тварь просто сгорела бы в огненном торнадо. Серия стонов повторяется — на этот раз она не останавливается, видимо, пялят мадам зачётно. Гоуст выдыхает хриплое «блядь» — и прикрывает глаза. — Нет, — пытается сказать Соуп. Не закрывай. Смотри на меня. Но только сдавленно мычит. Это всё, что ему удаётся. — Ты отрава, МакТавиш. Чёртова отрава. Говори, говори, твою мать. Говори. Он поднимает руку и вцепляется в горячее предплечье, забитое черепами. Хер знает, почему, но Гоуст поддаётся: отпускает его рот. Смотрит пьяно, потерянно, совершенно не так, как всегда. Пальцы лейтенанта цепляют влажные открытые губы. Соупу рвёт башню по полной: он пытается поймать их языком, но Гоуст не позволяет. Удаётся коснуться только подушечек, они горькие и грубоватые. Хочется почувствовать их во рту, на себе, в себе, и от последней мысли снова прошибает раскалённым льдом. Он задыхается: — Блядь, как же я близко… — И Гоуст рычит сквозь сжатые зубы. А потом внезапно подаётся вперёд, приподнимает колено навстречу судорожным движениям. И вынести это просто невозможно. Соуп уже не слышит паршивой девки из зала — только удары своего сердца, только выдохи лейтенанта Райли; он чувствует лицом его горящий взгляд — и кончает так сильно, что полумрак разлетается сраными звёздами перед глазами. Единственная мысль: молчи, молчи, молчи, — бьёт набатом, и, слава Богу, слава тебе, Господи, он не издаёт ни звука, только на бесконечные несколько мгновений перестаёт дышать, жмуря глаза и вцепившись в запястье Гоуста. Произносит беззвучно: — Блядь, — ловя отголоски оргазма в животе и ногах. Хочет сказать что-то ещё, но слов нет. И мыслей нет — тоже.***
Стать песчинкой в бесконечной гористой пустыне — не самый плохой вариант в свете последних событий, верно? Соуп так и не заговаривает с задремавшим Роучем. Он молча смотрит, как Гоуст садится чуть поодаль, расслабленно выпрямляет ногу и закидывает локоть на спинку военной скамьи самолёта. Гоуст спокоен. Со снисходительной ленцой он поворачивает голову и наблюдает за игрой Кёнига и Газа. Да, Соуп ожидает чего-то подобного (лейтенант ведёт себя так со вчера — с того момента, как они вернулись с миссии, раздобыв флэшку), но почему-то смотрит на его руку, на расслабленные пальцы и вспоминает, как Гоуст молча отстранился, стоило дыханию Соупа успокоиться. Как отвёл взгляд и на пару мгновений закрыл глаза, явно беря себя в руки. Он совершенно точно был возбуждён: лейтенант Райли завёлся, пока Джон МакТавиш трахал его ногу как ёбаный доберман, но не позволил себе… ничего. Он позволил Соупу, но не себе. А стоило протянуть к нему руку, он тут же её отстранил. «Не надо… меня трогать. МакТавиш», — и, несмотря на тон, которым это было сказано, голос Гоуста хрипел, будто он орал во всё горло на холодном ветру двое суток подряд. К счастью, траходром в конференц-зале закончился почти так же быстро, как в подсобке. Ха-ха. Да, очень смешно, засранец. Лучше об этом не думать, о’кей? Это не было слишком быстро. Просто… адреналин. Ситуация. Гоуст. Плевать. В любом случае, через десять минут они доложились Прайсу, что готовы к дальнейшему передвижению. И оно — дальнейшее передвижение — прошло в мёртвой тишине. Щёки снова заливает жаром. Хочется потереть их пальцами. Сумасшествие какое-то. Соуп не может заставить себя отвернуться, смотрит на эту длинную ногу, на полусогнутое колено, на руку. На запястье. Слегка напрягает глаза и замечает на нём ряд еле заметных синяков от своих пальцев. Твою мать… — Готовы лететь домой, мальчики? — Прайс заходит в самолёт последним. У него уверенный шаг и широкая улыбка на усатом лице. Он доволен, ведь миссия выполнена. Им обещали неделю выходных после Афганистана — и это приятно, Соуп может поклясться, выходные в их работе лишними не бывают, но… — Всем пристегнуть ремни безопасности. Взлёт через тридцать секунд! Гоуст ни хрена не пристёгивает. Он отвечает что-то Газу, поворачивает голову и встречается взглядом с Соупом. Три недели назад он бы не задержался на нём и секунды. Неделю назад он бы раздражённо прищурился и кивнул, мол, что тебе снова надо? Что ты опять придумал? Чего ты добиваешься, Джонни? Сейчас же он просто смотрит. Почти как тогда, у кофейного автомата. Почти как в штабе, освещённом изображением Фараха Замана, выведенном на неровную стену. Почти спокойно и равнодушно. Почти. Соуп чувствует бабочек в животе, от которых скручивает нутро. Он уверен: всему виной идущий на взлёт СВВП. Он думает: Господи, взгляни на сына своего, смиренно на тебя уповающего. Господи, сколько можно меня истязать? Думает: Господи, кажется, я скоро окончательно ёбнусь. И не отводит взгляд.