— Ни богов, ни королей. Только Человек. © Эндрю Райан, «BioShock»
— Это, блядь, просто несерьёзно… — Атта, мальчик! Ну-ка не дрейфь, слышь! Ты посмотри, она с тебя глаз не сводит. Роуч стискивает зубы, делает большие глаза и шипит: — Заткнись и прекрати тыкать в неё пальцем. — Закажи ей выпить! Роуч алеет переносицей и ушами — это впервые, когда Соуп видит смущённого Сандерсона. Газ ржёт в кулак, откидываясь на спинку своего стула, Прайс протягивает руку и хлопает Роуча по плечу: — Соуп прав, эта девочка уже вся извелась, Гари. — Да вы, блин, издеваетесь… Соуп практически ложится грудью на стол, чтобы оказаться ближе к сидящему напротив Роучу, и тараторит громким шёпотом: — Ты посмотри на это платьице, а ножки какие, м-м, тупорез ты, Сандерсон! Реально, я таких тормозов только в академии видел, без шуток, бля. Кэп, скажи ему. — Боже… — стонет Роуч и трёт руками лицо. — Не каждая девушка делает первый шаг, — задумчиво рассуждает Прайс, глотнув пива из бутылки. — А эта леди сама заказала тебе хугарден. — Нефильтрованный, — тут же подмигивает Соуп. — Пиздец как невежливо будет не ответить на этот жест, мужик. Газ и Прайс благосклонно кивают, соглашаясь. Роуч страдальчески отнимает руки от щетинистых щёк, находит взглядом официанта и скованно подзывает к столу. Соуп с широкой улыбкой закидывает руку на спинку пустующего рядом стула и тянется за своим скотчем. — Вот это мой ловелас! — Заткнись, — шипит Роуч и со вздохом поворачивается к подошедшему долговязому парню с бейджиком «Том» и акульей улыбкой во все тридцать два. — Девушке вон за тем столиком… двести грамм клюквенной водки. — Гос-споди… — Газ качает головой и трёт пальцами глаза. Прайс едва не давится пивом. Соуп пихает Роуча в плечо: — Ты идиот? Закажи ей «Секс на пляже» или, я не знаю, «Лонг Айленд». — Дамы очень любят «Манхэттен» по особому рецепту от нашего бармена, — подсказывает официант, с ходу въехав в ситуацию и навострив ручку. — Да-да, хорошо, давай «Манхэттен», — частит Роуч, быстро кивая и явно мечтая закончить весь этот перфоманс как можно скорее. — Желаете добавить закуску? — Фруктовую тарелку, — краем рта подсказывает Соуп, пихая его ботинком под столом. — Фруктовую тарелку, — смиренно цедит Роуч, глядя в одну точку. Том бодро отбивает заказ и уносится в сторону бара. — Господи, какой же ты тугой, Сандерсон. Могу поклясться, что ты сейчас хотел ей заказать двойной бургер с кровью. — Какие у тебя проблемы с двойным бургером, МакТавиш?! — Я иногда не верю, что ты был женат, — массирует переносицу Газ. — Ключевое слово «был», а, Роуч? — скалит зубы Соуп. Девчуля за столиком у окна действительно премилая. Поправляет светлые волосы, стреляет взглядом в их сторону. Лет пять назад Соуп бы и сам возможности не упустил. Лет пять назад ты бы и на дыню влез, если бы у неё в боку была дырка. Фу. Отвратительно, мужик. Вы посмотрите. Запросы у него выросли. Совсем взрослый мальчик стал… Господи, просто заткнись. Клянусь, матушка, про дыню — это просто шутка. Соуп залпом допивает остатки скотча из рокса и балдёжно прикрывает глаза. Ему нужно намного больше, чтобы напиться, но хорошей порции шотландского скотча, нагретого рукой, достаточно, чтобы в ушах приятно зашумело, а в голове стало немного тише. Проблема в том, что Соуп устал. Не от Афганистана, не от работы, он… сам не знает, как объяснить эту усталость. Поэтому лучшим способом (единственным способом) казалось её запить. Газ пригласил их в военный бар как нельзя кстати. Прошло три дня недельного отпуска, и за эти три дня Соуп практически не выходил за пределы собственной улицы. Пробежка и кофе утром, дежурный поход в спортзал в обед, вечером — DVD со старыми фильмами. Всё ради того, чтобы не думать. Тридцать три ёбаных удовольствия. Он бежал по улице, здороваясь с соседями, не думая о зелёных глазах. Он заваривал кофе — чёртов арабский кахва, — не думая о светлых шрамах на костяшках пальцев. Он жал семьдесят кило от груди, не думая о губах, касающихся картонного стакана, о долбаной этикетке чайного пакетика, скользящей по щеке. Он смотрел, как Терри Джонс с приклеенными усами комично падает на ровном тротуаре, не думая о тяжёлом дыхании и взгляде, устремлённом на его лицо. Не думая о хриплом «блядь» и о «не надо… меня трогать, МакТавиш». Он не думал обо всём этом ровно до того момента, пока в доме не гас свет и голова не касалась подушки. А ночами начинался ад. Поход в бар оказывается спасением. Или спасением оказывается шотландский скотч? Соуп не собирается вдаваться. Он расслабленно слушает трёп парней и не хочет, чтобы этот вечер заканчивался. Ещё минут десять он искренне этого не хочет. А потом происходит это. — Ты только посмотри! — восклицает Газ, шарахнув ладонью по столу так, что пустой рокс Соупа вздрагивает. — А Роуч говорил, что ты не явишься! — Бросить Прайса с вами одного? Нет уж. Не нужно оборачиваться на голос: тело отзывается первым, узнаёт его прежде, чем мозг осознаёт, что тщательный трёхдневный процесс детоксикации собственных мыслей прямо сейчас полетит к чертям. Легко сохранять внешнее спокойствие — их этому обучали, — но сердце с силой влетает в глотку, и Соуп невольно прочищает горло, прижав кулак к губам. Да, давай. Подавись слюной. Это то, что сейчас нужно, придурок. Нет. Хера с два. Просто сосчитай до трёх. Паника отступает так же быстро, как накрыла до этого. Обернуться через плечо — легче простого. Шутливо отсалютовать от виска — чуть сложнее, но Соуп справляется. Взять себя в руки? Не вопрос. Нет ничего, с чем он бы, блядь, не справился. Пиздёж. Естественно, он в балаклаве — это военный бар, тут все давно к стилю Гоуста привыкли. На нём тёмная утеплённая толстовка без принта, накинут капюшон, слегка поддёрнуты к локтям рукава. Тёмные джинсы. Голые руки без перчаток. — Рад, что ты выбрался, — говорит Прайс. — Этой компании нужна трезвая голова. — Моя подойдёт, — отвечает Гоуст. Свободный стул здесь всего один — слева от Соупа. Да-да, оцените уровень везения Джона МакТавиша по шкале боли, где зелёное лицо — это десять, а красное — ноль. Шутка — оценивать ничего не нужно. Всё и без того кристально ясно. Просто веди себя как обычно. Что может пойти не так? Что ж, согласитесь, молчать будет тупо. Хуже того — Соуп не умеет молчать. Он с кривой, привычной ухмылкой обращается к отодвигающему стул Гоусту: — Что сегодня пьёт лейтенант? Гоуст садится молча. Смотрит Соупу в глаза. Следующая пара секунд оказывается самой волнительной, но чёрт возьми. Они взрослые мужики. Это взрослая жизнь, тут никто не отчитает тебя за то, что ты обкончал себе штаны, пока тёрся о чьё-то бедро, — и, слава Богу, вы здесь не одни. Как же славно, что Господь создал Газа и Роуча, которые сейчас снова сцепились и спорили о какой-то херне. Так почему-то проще. — Пиво, — отвечает Гоуст. — Безалкогольное. — Класс, — ржёт Соуп, и, похоже, получается слишком громко, потому что взгляд Гоуста возвращается снова. — Ты же в курсе, что это бар, а не детский день рождения? Как-то похоже он смотрел на него в самолёте. Тогда так и не удалось этот взгляд расшифровать. Чёртова головоломка, ящик Пандоры. Одно неосторожное движение, одно необдуманное слово — замок сломается, попросту слетит. И миру явятся демоны… В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них, и живые позавидуют мёртвым. Чувак, какая-то нездоровая фиксация на библии и лейтенанте Райли, давай завязывай. — Я за рулём, МакТавиш. — Славно. Что именно славно — Соуп понятия не имеет. Он просто откидывается на спинку стула и приподнимает подбородок, с ухмылкой глядя в ответ. Внутри штиль, но что-то в самой глубине взволнованно клокочет. Это чувство… дразнящее знание, секрет, известный только вам двоим. И чувство это такое острое, что начинает болеть пищевод. Такое острое, что одержимо хочется увидеть его отголосок в тёмном, тяжёлом взгляде зелёных глаз. Соуп не знает, что делает и зачем. Мозг выдаёт странные, слабо контролируемые телом команды; он защищается как умеет, хотя никто на него не нападает. Отнеситесь с пониманием: Соуп придурок. И Гоуст, похоже, это понимает. Отворачивается первым. Ему то ли не интересен этот цирк, то ли действительно всё равно. От обоих вариантов неприятно, горячо саднит. Подходит Том, и Соуп заказывает себе двойную порцию скотча. Том улыбается по-акульи, будто что-то знает, и делает запись в блокнот. Не нужно прикладывать даже минимальных усилий, чтобы наблюдать за Гоустом следующий час, или сколько там проходит времени. Наверняка это скотч облегчает задачу. В ушах шумит всё сильнее, в голове становится всё тише. Гоуст предсказуемо молчалив — Соупу и до этого вечера с трудом удавалось представить его в компании друзей, пьющим пиво или разгоняющим глупые шутки, — но тем не менее он здесь: изредка поддерживает разговор, откинувшись на спинку стула и скользя взглядом по посетителям бара поверх головы Газа и Прайса. Перед ним бутылка безалкогольной стеллы, он снова поднимает балаклаву, и Соуп снова может смотреть на его рот. У него не пухлые губы, скорее чувственные, с будто бы приподнятыми уголками. Какая ирония. Такой изгиб рта достался человеку, который, кажется, за тридцать с хреном лет так и не научился улыбаться. Соуп молча смотрит, как Гоуст пьёт из своей бутылки, как горлышко ложится на нижнюю губу, как пиво, если присмотреться, вливается в приоткрытый рот, и чувствует, что шея стремительно горячеет. Он представляет, как было бы охуенно увидеть его улыбку. Судя по излому на щеке, здесь бы появилась глубокая ямочка, обозначающая острую границу под скулой. Он медленно моргает и не чувствует ни капли сил, чтобы отвести взгляд. Соуп не шарит в искусстве, но почему-то уверен, что это оно и есть. — Ладно, — говорит, наконец, Газ, отставляя пустой стакан. — Пора домой. Лора приготовила ужин. Лора не приготовила ужин Соупу, у Соупа даже нет Лоры, но тем не менее — глазеть на Гоуста вечно явно не выйдет. Тем более, за целый вечер тот ни разу даже головы не повернул в его сторону. Это, блядь, истощало почти физически. Прайс согласно кивает: — Да. Хорошо посидели. Он оборачивается к столику, куда пересел Роуч: они с девчонкой у окна беседуют уже минут двадцать. После заказанного в ответ на клубничный «Манхэттен» второго хугардена, парни выпинали его к ней едва ли не силой, но, похоже, беседа у них складывалась неплохо. Она много улыбалась. Он не сводил с неё глаз. Это то, о чём мечтает каждый человек, верно? Много улыбаться, пока кто-то особенный смотрит на него не отрываясь? — Мы уходим, Роуч! Тот машет им рукой и явно собирается остаться. Перспектива сидеть за столом с абсолютно безучастным Гоустом вдвоём неожиданно даёт по нервам, поэтому Соуп выливает в рот остатки скотча из рокса и тоже отодвигает стул. Было бы славно провести ещё немного времени, покачиваясь на тёплых алкогольных волнах в компании своих парней, но… — Соуп, ты как? Пол под ногами не очень устойчивый, но Соуп бодро показывает Газу большой палец, поднимаясь и снимая со спинки стула свою кожаную куртку. В футболке на ноябрьском холоде он бы протрезвел явно быстрее, но трезветь отчаянно не хочется. Не хочется настолько, что появляется дурацкая мысль подойти к бару и заказать ещё. Посидеть в одиночестве, привести мысли в порядок. Поговорить о какой-нибудь ненавязчивой херне с барменом. Сегодня на смене Бруно, хороший мужик. Добродушный. Знает много анекдотов. Мысль соблазнительная как никогда. — Знаете, парни, я останусь, — говорит он. Газ с Прайсом переглядываются. Поднявшийся со своего места Гоуст смотрит на него, как и всегда, нечитаемо. — Думаю, тебе хватит, Джонни, — добродушно протягивает Газ. — Давай, идём. Уже одиннадцать. Поймаем такси. — Мне нужно отлить, чувак, — ржёт Соуп, указывая пальцем себе за плечо. Где-то там у них туалеты. — А потом возьму себе кофе. Идите. Круто посидели. Как-нибудь соберёмся ещё. Он не ждёт, что ему ответят, салютует от виска, хлопает Прайса по плечу и идёт в сторону бара. Улыбка постепенно сходит с губ. Да, мужик, чувствуешь? Улыбаться дальше было бы сложно. Иди ты в жопу. Ничего мне не сложно. Какие у Соупа могут быть сложности? Его жизнь охуительна и прекрасна. Но отчего-то прямо сейчас по-плохому накрывает. От мысли, что он сейчас приедет домой, начинает тошнить. От собственной кухни, собственной ванны, от смешного Терри Джонса с накладными усами. Может, собаку заведёшь? Смешно. Соуп эту мысль заценил. Бар уже полупустой: народ постепенно рассасывается по домам, осталось всего несколько столиков и воркующая парочка с другой стороны барной стойки. Он бросает куртку на высокий стул и садится на соседний. Бруно улыбается в седеющую бороду. Отставляет натёртый пивной бокал. Спрашивает: — Вечеринка продолжается? — Типа того. Давай двойной. Только подожди, пока парни уйдут. По идее, они уже ушли, но Бруно смотрит поверх его головы и отчего-то ждёт. Соуп трёт ладонями лицо и ждёт тоже — что ему остаётся? Мысленно чертыхается, когда понимает, что сказал им, что пойдёт в сортир отлить. А сам — сразу к бару. Дебил. Прайс ненавидит, когда Соуп напивается. Прайс для всех здесь как родной отец, не забыли? Когда Соуп напивается, он чувствует себя неразумным пацаном с ватой вместо мозгов. Прайс никогда ничего не скажет — наверное, поэтому не хочется выглядеть в его глазах идиотом. Когда Соуп отрывает ладони от лица, он чувствует движение сбоку. Поворачивает голову и застывает, глядя, как на соседний от него высокий стул садится Гоуст. Какого… Соуп просто таращится на него, на всё ещё поднятую до носа балаклаву, на сжатые губы и на то, как лейтенант Райли опирается предплечьями о стойку, переплетая длинные пальцы. Как устраивается поудобнее. Как смотрит на Бруно и говорит: — Привет. — Рад видеть, Гоуст. Ещё пива? — Безалкогольного, — отвечают его губы. Соуп размыкает свои и понимает, что ни хера не знает, что сказать. В груди разрывается что-то очень яркое, но, возможно, он рано радуется. Возможно, Гоуст остался, чтобы врезать ему, вколотить переносицу Соупу в череп, выпить ещё бутылочку светлой нулёвки и свалить с чистой душой. Господи, пусть так и будет. Пусть вся эта херня не становится ещё сложнее. Бруно уходит. Гоуст сидит рядом молча. — Прайс? — спрашивает Соуп. Это единственное объяснение, которое у него есть. — Прайс — что? — ровно спрашивает Гоуст, не глядя в его сторону. — Попросил остаться со мной. Лейтенант Райли снова фыркает: снова без улыбки, просто приоткрывает губы и качает головой. Это да? Или нет? Нам срочно нужен переводчик с гоустовского, МакТавиш. Соуп смотрит на белый ряд его зубов. Завтра нет никаких важных миссий, у них отпуск, Соуп может упиться хоть до полусмерти — никто не подаст на него в суд. — Я не собираюсь брать кофе, если что, — говорит он, когда молчание затягивается. — Сейчас вернётся Бруно и нальёт мне двойной скотч. Гоуст скользит взглядом по рядам бутылок за баром. Отвечает: — Я знаю. И Соуп кивает. Он знает. Славно. В тишине проходит ещё пара десятков секунд. Попытки привести происходящее к какому-то общему знаменателю проваливаются одна за другой. Потом Гоуст говорит, и на этот раз в груди разлетается сверхновая. Он говорит: — Нет. Соуп молча смотрит ему в глаза. Гоуст смотрит на их отражение за рядами бутылок и добавляет: — Прайс не просил. — Что ты тогда здесь делаешь? — Жду своё пиво. Я просто жду свой эспрессо. Заткнись, заткнись. Бруно ставит бутылку перед Гоустом, вопросительно смотрит на Соупа. Тот моргает пару раз, затем слегка заторможено кивает. И говорит: — Давай двойной.***
В тачке Гоуста тепло. Только дождь колотит по стёклам, колотит по крыше. Дворники работают по лобовому бесшумно. Мимо скользят размытые фонари, дороги совсем пустые. Они просидели в баре ещё, наверное, час. Гоуст не из разговорчивых ребят — только время от времени отвечал на какую-то хрень, льющуюся у Соупа изо рта, — но всё равно было… хорошо. Возможно, было даже охуенно. Хотя… Соупу охуенно и сейчас. У него всё ещё лёгкий шум в ушах, мысли плавные и пропитанные шотландским скотчем. Он расфокусировано смотрит на Гоуста и понимает, что этот мужик любит водить машину. Он ведёт расслабленно и спокойно. Пальцы легко лежат на руле, никакого напряжения в разведённых коленях, даже линия плеч не вызывает желания вытянуться в струнку. Магнитолу он не врубал ни тогда, когда вёз Соупа впервые, ни сейчас. Есть огромное подозрение, что ему просто нравится тихое рычание движка и стук дождевых капель по стеклу. Жаль только, что он снова опустил балаклаву. Хотя за этот вечер Соуп настолько тщательно изучил форму этого рта, что, будь он художником, нарисовал бы его с закрытыми глазами. — Знаешь, как немцы называют англичан? — спрашивает, откинув голову на подголовник кожаного сиденья. — Опять твои загадки? Соуп улыбается краем рта. — Нет, без приколов. Гоуст вздыхает. — И как же немцы называют англичан, МакТавиш? — Inselaffe. В переводе — «островные обезьяны». — Приятно знать, — сухо отзывается тот после короткой паузы. Соуп ржёт и взмахивает рукой: — Я просто говорю, что своим безалкогольным пивом ты опозорил всех островных обезьян планеты, мужик. Теперь Бруно думает, что англичане пьют только нулёвку. — Бруно сам из Ливерпуля. Соуп бьёт его по предплечью, подаётся вперёд: — Не гони! Насрать на Бруно. У Гоуста тёплая кожа. У него очень тёплая кожа, но прикосновение обжигает так, словно она раскалена добела. — То есть фамилия Уильямс у него на бейдже тебе ни о чём не говорит? — Чёрт… — серьёзно, Соупу плевать на Бруно. Он хороший мужик, весёлый, но окажись он хоть долбаным марокканцем, сейчас Соупу было бы насрать. Он просто сжимает пальцы в кулак, пытаясь то ли сохранить ощущение кожи лейтенанта Райли на ладони, то ли стереть с концами. — С ума бы не сойти, да? — Да. Просто поразительно, — соглашается Гоуст, даже не пытаясь скрыть иронию. Он притормаживает на светофоре. Красный свет преломляется в дождевых каплях и заполняет тёмный салон как кровавый закат. Стучат капли. Тихо рычит мотор. Лейтенант молча смотрит перед собой, затем — в профиль это хорошо заметно даже через ткань балаклавы — сжимает губы и опускает голову. Красным заливает его ресницы, его руки, его толстовку. И Соуп, блядь, очарован. Соупа подмывает что-то сказать, просто чтобы услышать, что он ответит. Услышать его голос. Это похоже на зависимость, на бред шизофреника, но слышать лейтенанта Райли — всё равно что чесать старую царапину или вдыхать сигаретный дым, когда кто-то рядом курит, а ты в завязке второй год. У него чешется сжатый кулак. Он сжимает его сильнее, а потом расслабляет и протягивает руку. Кладёт на плотную, нагретую горячей кожей бедра джинсу. Сердце идёт на разрыв, а Гоуст каменеет весь за одну секунду. Он застывает, продолжая смотреть перед собой, куда-то в центр руля. А потом убирает руку с рычага переключения передач и сильно сжимает запястье Соупа пальцами. Хватка у него железная. — Джонни. Осторожно. Это звучит как предупреждение. Соуп сглатывает. Только не ляпни никакой херни. Гоуст стискивает пальцы так, будто от этого зависит чья-то жизнь или типа того. Запоздало доходит, что пулемётная очередь пульса бьётся прямо в его ладонь. Он наверняка это чувствует. Чувствует, как у Соупа едет крыша. Господь, убереги меня от ошибок, на тебя одного уповаю… Стоит ладони сдвинуться, провести немного глубже — туда, где ещё горячее, туда, где пальцы ощущают грубый джинсовый шов, — и мышцы бедра напрягаются сильнее. В ту же секунду Гоуст шумно выдыхает и отрывает от себя его руку. Не нужно меня трогать, МакТавиш. Гоуст этого не говорит. Он говорит: — Нет. — Неприятно? Снова шумный выдох через нос. Он качает головой, прикрывая глаза. Соуп хочет, чтобы Гоуст на него посмотрел, хочет увидеть, расширены ли его зрачки так же, как тогда, в Кабуле, когда сердце пробивало дыру в жилете, а это бедро было у него, Соупа, между ног. — Ты бухой. — Я не бухой, лейтенант, — отвечает Соуп и сам слышит, как хрипит его голос. Это получается слишком тихо, слишком интимно. Гоуст резко выпускает его запястье, словно обжигается. Сквозь балаклаву видны движения его желваков. Он снова сжимает пальцами рычаг переключения передач, будто хочет поторопить время; будто хочет, чтобы закат в салоне его машины снова погас, вернул темноту и мутный свет мелькающих фонарей. Соуп смотрит на него, пытаясь увидеть хотя бы что-то, но не видит ничего. — На хрена ты остался? — спрашивает он. — Явно не за этим. — Ответь, зачем. — Просто остался, этого достаточно. Этого недостаточно. Соуп поворачивается к нему сильнее. У него горит шея, горит рука и горит всё лицо. Внезапная мысль пробивает башку как пуля. Он пожалел тебя. Сердце сводит такой мощной судорогой, что становится больно дышать. Ты жалок, МакТавиш. Сука. Заткнись. Посмотри на себя. Корчишься как уж на раскалённой сковороде. Вылизываешь его глазами, ловишь каждое произнесённое им слово с открытым ртом. Ты просто не думаешь об очевидном, придурок. Лейтенанту Райли знакомо чувство сострадания. Естественно, он обо всём знает. Невозможно не замечать взгляды, невозможно не ощутить вайб «выеби меня», когда тело буквально вопит об этом на протяжении последних… да похер, скольких недель. Ты только что почти взял его за яйца — и что? Сколько отказов ты получал в этих случаях от людей, которые реально этого хотели? От мысли, что сегодняшний вечер был просто акцией невиданной щедрости, Соупа начинает мутить. — Из-за этой херни в Кабуле? — МакТавиш. — Потому что если да, я… — МакТавиш, — рычит Гоуст, и теперь ясно слышно, что у него сжаты челюсти. Дикие звери не бросаются на вас сразу, если вы ступаете на их территорию. Сначала они скалятся, дыбят загривок. Предупреждают: лучше уйти сейчас. На самом деле, у вас есть выбор даже в клетке со львом. Всё и всегда зависит от вас. Светофор переключается. Красное марево исчезает, и Гоуст даёт почти пятьдесят километров с места, хотя разгоняться не обязательно: поворот на нужную улицу буквально в пятистах метрах отсюда. От такого старта Соуп бьётся лопатками о сиденье и чувствует себя кретином. В груди распирает, хочется выйти из машины в осенний холод, хочется умыть лицо холодной водой и ещё — эту хуёвину из "Людей в чёрном". Чтобы блымнуло разок — и он стёр из памяти последний месяц своей жизни. Чтобы в понедельник пришёл на брифинг, поздоровался с парнями, хлопнул Гоуста по спине и без замирающего сердца просто прошёл мимо него. В пизду это всё. — Тормози тут. Он даже не думает тормозить. Фонари по-прежнему несутся мимо. — Я сказал — тормози, дойду пешком, тут недалеко. Королева ебучей драмы ин да хаус. А ты вообще заткнись, мудило. — Тормози, блядь! Хюндай ревёт шинами и останавливается так резко, что ремень безопасности больно впивается в грудную клетку. Соуп путается в механизме, пытаясь его расстегнуть. Это всё жутко тупо. Хорошо, что дороги пустые, только мимо по встречной полосе проносится какая-то тачка, слепя фарами. Наконец-то раздаётся щелчок. Он выпутывается из ремня и рывком открывает дверь. Снаружи всё ещё мелкий дождь. Асфальт неустойчиво пружинит под ногами. Соуп матерится себе под нос и подходит к задней двери, чтобы забрать кожанку, брошенную на сиденье. На хер всё это. Он уверен, что больше не окажется в этой тачке, что это последний раз, когда он чувствует запах вычищенного салона, смешанный с запахом Гоуста. В ушах всё ещё шумит — видимо, поэтому он не слышит, как хлопает вторая дверь. Только чувствует, как его за шкирку выволакивают из машины, а затем — херачат о неё же спиной. Глаза Гоуста так близко, что мир вокруг исчезает. — Что ты… — Я остался, потому что ты был один, уёбок! — рявкает он, и Соуп задерживает дыхание. Серьёзно, ему нужна пара секунд, чтобы понять, что сейчас происходит. Рука лейтенанта держит железно: сжимает в кулак ткань футболки где-то на уровне ключиц. Я остался, потому что ты был один. Ещё он сказал «уёбок». — Какой широкий жест, — говорит Соуп, натягивая на лицо кривую, неискреннюю улыбку. — Надеюсь, тебе стало легче. Гоуст едва не рычит — снова прикладывает его спиной. Это, признаться, больновато. Хюндаи-внедорожники — здоровенные и очень твёрдые ребята. — Я скажу один раз. Больше повторять не стану, — тихо рычит Гоуст, глядя ему в глаза не моргая. От этого рычания тело охватывает огнём. — Не знаю, что взбрело в твою больную башку, но я — твой лейтенант, а не один из придурков, с которыми ты покувыркаешься, а наутро даже имени вспомнить не сможешь. Ты меня понял? Соуп смотрит на него как баран. Кипящая злость отступает буквально за несколько секунд. Какая-то очень важная мысль пытается пробиться в мозг, но натыкается на толстое, непроницаемое стекло. Он считает, что ты спишь со всеми подряд, кретин. Что ты делал всё это просто ради галочки в длинном списке. Что он — твоя задачка со звёздочкой из учебника с сотнями подобных задач. И то, что случилось в Кабуле, только подтверждает его догадку. Неудивительно, что Гоуст верит в слухи о твоих похождениях: он терпел твои выходки и тупые подкаты несколько недель подряд, а потом буквально лицом к лицу столкнулся с долбаным затраханным Генри, когда тот ранним утром выходил из двери твоего дома. Через пару дней ты спустил, оседлав ногу Гоуста в подсобке афганского штаба. Ещё через несколько дней вы провели приятный вечер в баре, а потом ты буквально полез к его яйцам. Иными словами — всё, блядь, испортил. И остался он не из жалости. Он остался, потому что — рискнём предположить нечто подобное, верно? — ты действительно мог ему нравиться. И бесился он сейчас по той же причине. Вот и всё. Как видишь, вовсе не Сандерсон тугой. По крайней мере, не туже тебя. Соуп моргает. Дождь усиливается — смотреть вверх неудобно. Тупо заливает глаза. Взгляд Гоуста ещё пару секунд скользит по его лицу, а затем он отступает так резко, что тело слегка сползает по тачке вниз. Футболка промокла — начинает пробирать холодом. Соуп открывает рот, чтобы что-то сказать, но ни хрена не выходит. Он впервые по-настоящему не знает, что говорить. «Ты не так понял»? «С тобой всё иначе»? «Я трахался с Генри, но думал только о тебе»? «В начале я действительно хотел увидеть, как ты кончаешь, но сейчас хочу увидеть, появляется ли ямочка у тебя на щеке, когда ты улыбаешься»? Соуп не говорит ничего из этого. Вы ведь помните: Соуп придурок. Гоуст помнит тоже. — Сядь в машину, — сухо бросает он, возвращаясь к водительскому сиденью. И добавляет, бросив короткий взгляд через крышу хюндая, когда замечает, что Соуп не двигается с места: — Это приказ, МакТавиш. И МакТавиш его выполняет. Но ответить «есть, сэр» просто не хватает духу.