Уйти суждено одному

      Она не смогла.        Хотела, хотела, но не ушла - не могла порвать связь между ними, бросить Коршуна одного, оставить наедине с злобной, сумасшедшей натурой, с тенью и властью жестокого отца, забыть и начать новую жизнь без него. Это просто-напросто невозможно.        Его облик всегда преследовал бы еë, уйди она - в каждой тени, в каждом вечере и сумраке, при виде луны и тьмы она дрожала бы, боялась, вспоминала, отскакивала от всякого подозрительного шороха, а с наступлением весны вспоминала бы его глаза и колкую улыбку, смотря на хрупкой, тонкий лëд в синих, глубинных трещинах. Ничья тëплая шерсть не смогла бы заменить этого северного холода, исходящего от его духа, но не убивающего, ничьи позитивные слова не могли так взбодрить, пробудить ото сна еë как его ехидные насмешки, кислотные, битые интонации, опасные фразочки, отзывающиеся ураганом и эхом цунами в ней, поднимающие шквал эмоций, вызывающие ненависть и силу духа, желание продолжать и биться, доказывать, что ещë может. Никто, в общем-то, не мог ей заменить Коршуна.        Его общество сказывалось на ней.        Она привыкла играть роли, и играла довольно хорошо; она полюбила зиму и тьму, приелась к ним всей душой; она, наверное - во всяком случае, многие так считали - стала садисткой, ненормальной, мазохисткой, маньячкой, практически зависимой от крови и убийств, бездушной и жестокой с вечным синим огнëм внутри, но и осталась с прежними качествами характера - гордая, упрямая, сочувствующая, способная раскаяться, но не простить; поломанная, колотая, разбитая на куски, потерянная и забытая, и ненужная-нужная бесполезная.        Их любовь - долгий путь по черепам, подушечки лап, проколотые длинными, острыми шипами роз, глаза, ослеплëнные вспышками молний; ветер, гниль и подземные тоннели; мягкие глянцевые вороньи перья, прах жизни, заточенные в боях когти и подготовленные к смертельному укусу клыки.        Искра сильнее прижалась к Коршуну, жмуря глаза от слабого лунного света, не двигаясь от адского мороза, сковывающего тело, дыша еле заметно, медленно-медленно, представляя, как не дышит вообще. Возвращается по ночам вновь и вновь - наверное, она сумасшедшая. Кто же ещë будет в здравом уме греться о лëд, тереться об острые углы и края с лаской и нежностью, любить пустоту в ответ на взаимность? Как можно вылететь из бездны на сожжëнных крыльях, считая, что затишье бывает не только перед грозой, как можно отрастить вырванные перья, если маховое всë равно не вырастет, а без него нет полëта, кто вообще может считать падением полëтом, а полëт - падением? Где смысл?        В чëм заключается жизнь - в надежде, преданности, любви, но что тогда делать, если надеешься на смерть, верна тьме и плохому, любишь боль и страдания, как понимать этот мир, если в нëм свет дружит с чëрным, а мгла танцует вальс с утром, если вечер может быть как холодным, так и яркими зорями взрываться, если хочется летать, но у тебя нет крыльев и ты боишься высоты, если в нëм всë можно сломать и переделать, если смысла в этом мире и жизни, собственно, нет?        Ей страшно.        Она всем своим чутьëм ощущает опасность, исходящую от Звездолома - да и не только от него, от мира всего - ожидает подвоха с его стороны, ждëт с ним битвы, в конце концов жутко, безумно боится изменений - и страх этот потусторонними, адскими завываниями первозданного, чистейшего зла отзывается в ней, несмываемым, неуничтожаемым клеймом остаëтся с ней и чернилами проливается на белизну чистой бумаги, выделяясь тëмным орлом на голубом безоблачном небе.        Лучше бы она ушла.        Но ничего уже не изменить - остаëтся только наблюдать за происходящим.