Уйти суждено одному

      Коршун слишком долго не видел Искры.       Мысль пронзила всё сознание, незаметным, эфемерным эхом вплетаясь пытливо в движения, во все мысли, а меж тем тело его его механизмом отточенным прокусило горло очередному нападающему, не замедляясь на разлетающемся в клочки вязкие духе, рвясь дальше, в бой, ближе - к ней.       Потерять Искру казалось страшнее, чем узнать о смерти Звездоцапа и вероломном нападении - предательстве всего единства Сумрачного Леса - Звездолома.       А в этой кровавой схватке потеряться - на раз-два.       Приспешники Сумрачного Леса, его воины-мертвецы, да и то, не воины, а гниль, плесень, ихор, были всегда жестоки - жестокость эта зрела в них с рождения - и предательски, поэтому в том, что прозрачные тëмные духи с неким упоением вгрызаются друг другу в глотки и раздирают старые шрамы до новых, свежих ран, ничего странного не было - непривычным было то, что предводители Беззвëздного Края восстали друг против друга, хоть и это противоестественным не виднелось: каждый жаждет власти, особенно здесь и особенно среди них.        Ничего необычного, что кто-то решил взять кусок послаще и побольше - но Коршуна не это беспокоило.        Он искал Искру.        Конечно, он знал, что после смерти жизнь не заканчивается во всех смыслах этого слова, и потому никогда за еë сохранность не боялся - ну умрëт, ну станет духом, ну тоже будет холодной как лëд и безликой как тени; он опасался больше, что Звездолом решит насладиться именно еë смертью, ведь умирать в мучительной, душу выворачивающей и вырывающей небрежно, но резко всë, что только можно, боли - врагу только и пожелаешь.        А она вовсе не была ему врагом.        Просто они привязались друг к другу, а настоящим противникам это на руку было - даже удачливым Коршуна трудно не достать, но если проходными путями и через кого-то другого, близкого ему, вроде Искры, то и легче будет, и больней.        Нет, Звездолома рядом с ней не было.        Жизни - тоже.        Серебристо-белый мех, обагренный алой кровью, что струйками маковыми стекала изо рта и расплывалась аляпистыми брызгами да полосами на горле, вокруг рваной, неровной раны, уходящей на живот, перемежающейся с мелкими и крупноватыми царапинами, красными крючковатыми и корявыми тонкими ветками, расчертившими всë еë окровавленное, застывшее бессильно тело, густой, пушистый мех; сине-голубые глаза словно застыли в морской энергии, во взрыве на льду и сини глубинной - такими яркими, такими насыщенными и практически пустыми они никогда ещë не были. И это, если честно, пугает.        - Искра? - как будто она может ответить - но, внезапно, она с болезненным стоном приоткрыла глаз, не пытаясь пошевелиться, хоть уже, по идее, всë равно: кровь течëт и течëт, контрастными узорами расцвечивает жидкую паутину на светлой шерсти, хлещет и оставляет терпкий, необычайно живой запах смерти - на вкус тяжëлый дым, сталь и ночь, и на языке по-странному горчит и переливается чем-то железным и гадким, пороховым и пепельным - впервые в жизни он противен Коршуну.        - Это ты? - еë слабая улыбка отдаëт болью бесконечных циклов, но вселяет некую фантомную, непойманную надежду, очень для него редкую, дарит что-то лëгкое, переливчатое, напоминающее поцелуй солнца и пух одуванчика, первый снег и мягкость крыла красивой бабочки - сейчас она умрëт и сумеречным духом вернëтся.        Кажется, она увидела нечто в колотых льдах его глаз.        Почему тогда как-то неуловимо - в линиях взгляда, в изгибе прищура глаз, в случайных дрожащих движениях, в уголках губ, в подëргивании хвоста, в хриплом незаметном дыхании - изменилась?        - Извини, если... что-то пойдëт не так, но... Мы... Мы с тобой, - Искра устало, надорванно выдохнула, прикрывая глаза, протягивая вперëд лапу, словно он может убежать; Коршун же может поклясться, что не слышит ничего, кроме еë охриплого, выжженного голоса и угасающего биения еë сердца. - Я люблю тебя.        - А я тебя, - слова сорвались с языка и потерялись, растворяясь в этой гложущей, всеобъемлющей пустоте, и он накрыл еë лапу своей, вмиг ощущая неподъëмную громаду чего-то чужого, непонятного, странного, того, что сильно мешалось и давило к земле. - люблю.        Она улыбнулась чуть шире, но почему-то радостной не выглядела, и в аристократических, грациозно выведенных чертах еë точëной мордочки сквозила кислота и горький, шипучий яд; от боли, видимо. А, может, ещë от чего-то.        Искра словно отвечала ему успокаивающе на "ты вернëшься" "конечно", но на деле таила верный ответ где-то в глубине ещë тëплого сердца, в утекающей крови и в морской пучине собственной души - и Коршун безумно не хотел осознавать этот ответ, не хотел всей сущностью своей демонической.        В голове с нарастающей громкостью звучала их жизнь, короткая, бессвязная, совершенно неидеальная, отзываясь белым шумом да подлагивающими, зависающими картинками, распускаясь надсадным шипящим треском и прерывистым стуком бешеного сердца, желающего выпрыгнуть за клетку рëбер, шелестя и шурша еë словами и звуками, отзываясь еë запахом - аммиак в сладкой приторности белых роз, кровь и ночь - и голосом, вечно сорванным и потерянным, что олицетворял собою полное безумство - наслаждение от страдания, саднящее горло, звучащее так красиво, так холодно-тепло и ласково, зацикленное где-то и кем-то желание; в груди росло страшное предчувствие, оплетаясь холодным, зимним оцепенением утренних рассветов и стужей вечерних сумерек, пока Искра вдохнула в последний раз - рвано, судорожно, тихо - и застыла недвижимо.        Раскол мира отразился глухим, выворачивающим душу криком, клокотом, мутью истинной, обжигающей боли, проеденной солью.        Вся жизнь еë была эхом бездны, взглянувшей в ответ, скрежетом, различным по тональности, громкости и интонации в разные отрезки стеклянного времени, неуловимыми ни для кого, кроме, пожалуй, неë, колебаниями тëмной энергии материи реальности - вся жизнь еë была чëртовым, ненавистным до жуткого, скрипящего крика, выбором.        Вся жизнь еë была чëтко рассчитана и - забыта, построена тут же, беспорядочна.        Вся жизнь еë была бесполезна и накрыта тенями чужих жизней.        Она очнулась в Сумрачном Лесу, тут же встретившись взглядами с жадными взорами сотен теней - тëмных, полупрозрачных, с сукровицей сочащимися ранами, они были - самая глубокая и опасная тьма, первородное зло, опасная пустота, в движениях их просыпался зверь умалишëнный, кровавая заря, остриë клинков, в шипении их, разрастающемся душащими лозами, слышалась лютая ненависть и вскрытие застарелых ран, протест против всего и холод лжи.        Она думала об этом почти весь момент агонии перед смертью - о своих словах давних-недавних.        "Я уйду одна"       Как же иронично - тогда не ушла, но обещание не случайное, ведь уйдëт в итоге.        Еë презирали Сумрачные - за то, что получила всë и сразу своей любовью к Коршуну. Они считали, что она просто искусно охмурила его милой улыбкой, обманула по-хитрому и насмешливо и втëрлась в доверие, играя его чувствами ради своей безопасности и высокого статуса - хоть на самом деле с такими тихими байками она для них на самой низшей позиции стояла, да и не пыталась никогда лгать Коршуну - потому что бесполезно и особенно опасно, опаснее, чем стоять на пути у цунами, пытаться удержаться на тонком краю ломкого, тающего льда, когда с обеих сторон пропасть, стараться жить выживанием.        Но еë всë равно не любили, не принимали, не считали за свою, не уважали; огрызались, ехидничали, шептались - так, чтобы Коршун не услышал, а вот она слышала - думали, что без неë всë было бы лучше, что она размягчает нового предводителя Речных, что максимально не нужна.        Кто им мешает сейчас убить еë?        Искра знала точно, провидчески, что после еë второй смерти Коршун жутко разозлится, захочет отомстить; убьëт наверняка Звездолома, перебьëт половину Сумрачных, может, попробует захватить больше территорий, руководствуясь не жадностью, не желанием, а безграничной тоской, сумасшедшей скукой, порождающей меланхолию; ей было истинно жалко его, она бы всë отдала за другое развитие их путей, даже если бы в итоге они не встретились бы, не полюбили бы друг друга - лишь бы Коршун счастлив был.        Она не понимала точно свои чувства; грустно было, тоскливо, хотелось выть волком на луну и долго плакать, недвижимо валяясь; в то же время еë всю сущность, не отошедшую ещë от боли физических ран и пережитой смерти, заполняла любовь - к Коршуну и только к нему, навсегда - проколотая шипами белоснежных роз, взращëнная чем-то неопределëнным, рождëнная искромëтной злостью и мгновенной, неутихающей, заземлëнной трелью ярости, сопровождаемая силы высасывающими мечтами, раскатами грома, противными на вкус мыслями, вечно цветущим, журчащим красками полем маков, перемежаемых розами - почти таким, на котором они познакомились; тухлый, мертвецкий ветер тронул слегка шерсть, и с ним пришло спокойствие, странная тишина, перезвон далëких колокольчиков, полное отторжение происходящего, покой умирающего.        Тени напали быстро, резко, врываясь в белую тишь ожидаемым ураганом душ - Искра, зная, что всë равно умрëт, яростно замахала ослабевшими лапами, оставляя кривые раны на их шкурах - просто чтобы знали, что она никогда не сдаëтся, пусть, пронзëнная когтями и клыками, уже растворялась тëмной пылью на осколки стекла среди мраморных, костяных деревьев, размытого тумана, ночи без звëзд.        Но чтобы ни случилось, она знала, что в итоге уйти суждено будет лишь одному. В этом варианте развитий - ей.        Интересно, если когда-нибудь они уйдут вместе, то будет ли такой финал счастливым? Может, вся их любовь - несчастное порождение поражений и праха?        Возможно.        Но Искра всегда будет идти следом за Коршуном - несмотря на всю боль и лëд.              Ведь бывает такое, что боль обращается покоем, а лëд тает.                    Но не в этот раз.