Не успели заскучать, Ваше Высочество?

— Вы видите кровь леди Элеоноры Кентервиль, убиенной на этом самом месте в тысяча пятьсот семьдесят пятом году супругом своим сэром Симоном де Кентервиль. Сэр Симон пережил ее на девять лет и потом вдруг исчез при весьма загадочных обстоятельствах. Тело его так и не нашли, но грешный дух его доныне бродит по замку. Туристы и прочие посетители замка с неизменным восхищением осматривают это вечное, несмываемое пятно. — Что за глупости! — воскликнул Вашингтон Отис. — Непревзойденный Пятновыводитель Пинкертона уничтожит его в одну минуту.

Королева перевела усталый взгляд на призрачного собеседника: — Вспомни, что я тебе тогда говорила. Это всё не настоящий мир, он должен был выглядеть как дурацкая декорация к утреннику в детском саду, и — ты не должен был так купаться в этой несуществующей политике и тратить свой талант на эту возню с эльфами. Это не наша жизнь, понимаешь?.. Реймунд опёрся обеими руками в подоконник. Он вправду пытался поначалу понять, но теперь лишь устало опустил голову. — Неужели этого достаточно, чтобы лишать жизни? — он действительно не походил на настоящего призрака, пытаясь нащупать своё ускользающее существование. — Ваше Величество, помнится, упоминали, что согласились на свадьбу, чтобы видеть вашего покорного слугу. Если вы сочли меня достойным решать судьбу Вашего Величества и двух королевств, неужели я… не стою хотя бы капли сострадания?.. Его задумчиво-опущенный, словно рассыпающийся, ударяясь об землю, голос с лёгкой трещинкой от прерывистого дыхания, его обращённый к ней из-за плеча, почти извиняющийся взгляд, и эта поникшая, какая-то оставленная поза не оставляли ей никакого выбора. Он спросил это таким тоном, что, будь до сих пор жив, она бы схватила его в объятия и забыла обо всех прегрешениях, лишь бы их никто не трогал. Но Реймунд был призраком, и одно это каждую секунду не могло не напоминать о произошедшем. — А сам ты доволен тем, что вышло?.. Война не рушит природу так, как город. Сколько бы крови ни утекло в землю, она останется равнодушно-спокойной, и даже не отменит по такому случаю цветения, если пришла пора. Вид из окна покоев королевы, выходивший на сад, прекрасно свидетельствовал о жестоком равнодушии той, кого драяды называют матерью, к смерти и своих, и чужих детей. Город — дитя рук человеческих! — всегда казался Реймунду эмпатичнее. Города всегда скорбят со смертью своих создателей. Умеет ли скорбеть природа? Конечно, на этот вопрос советник всегда слышал, как небеса роняют свои слёзы, которые называют дождём, но что такое дождь и даже ливень, после которого, как ни в чём ни бывало, засияет солнце, в сравнении с глубокой, колющей даже самое равнодушное сердце скорбью молчаливых руин? Они не плачут, но безмолвно и с достоинством рассказывают о своей боли многим, многим поколениям, которым уже не дождаться рассказа живых свидетелей. Руины благородны и терпеливо ждут, не требуя обратить на себя внимание, как требует его обрушивающийся на голову ливень. Город скорбит как мужчина, одновременно похоронивший отца и сыновей. Природа — как женщина, потерявшая мужа и вольная на другой день выбрать себе нового. Он бывал в этом саду раньше. Мог бы поклясться, что этих маков там раньше не было. Реймунд посмотрел в окно и, не отрывая от него потухших глаз, отозвался: — Если бы это дало людям больше радости, чем борьбы за свою жизнь, я бы кожу с себя дал живьём содрать. Как бы жестоко это ни прозвучало, Селена не поверила в полной мере его словам. Понятно уже, что можно не тратить время и не переубеждать — если мимо себя Реймунд был не в состоянии пронести ничего, что можно сунуть в рот, то во имя почему-то страстно обожаемого им абстрактного «человечества» он готов был чуть не на костре себя сжечь. И как ему объяснить, что никому его самопожертвования никогда и не были нужны? Это он нужен ей. Один, без своих дурных фантазий. По-видимому, несколько стесняясь своего нынешнего облика, советник всё время старался отвернуться от неё и говорить так, оглядываясь — куда больше королевы его занимала свеча в бронзовом шандале, к которой он протянул ладонь, бережно прикрывая, точно хотел согреться её тонким витым огоньком. Селена нехотя поднялась, потирая шишку на затылке, приблизилась к нему, но второй раз не решилась коснуться. — Реймунд… можешь мне сказать одну вещь? Он едва заметно улыбнулся, хотя и не поворачиваясь к ней: — Спрашивайте. Теперь у меня уже нет никаких секретов. — У тебя правда нет… не было никаких желаний? Может быть, даже несбыточных? — Чтобы Альтергроу когда-нибудь… — начал было он, но она резко оборвала: — Нет! Ни слова больше об Альтергроу, ты уже отдал за неё жизнь, достаточно! Я говорю конкретно о тебе. Ты хотел когда-нибудь чего-то для себя? Власти, могущества, не знаю, силы, глупость может какую-то, большие голубые глаза там — ну не смейся, я вот, например, в девять лет безумно хотела и расстраивалась, что у меня эти дурацкие зелёные, меня из-за этого в школе ведьмой дразнили. А ты? Ну хоть что-нибудь? — У меня же всё было, — с видимым усилием призрак подавил смешок, — всё, что нужно человеку. Ну не воспитывали меня так, чтобы луну с неба желать или золотые горы. Моей власти мне довольно, и всего мне довольно было. Всего! Я был вполне счастлив, а на счастье роптать грех. Ещё прежде Селена чувствовала, что ей он никогда не лжёт и может разве что недоговорить, сейчас и в этом пропала надобность. Реймунд был честен с ней, но слух королевы неприятно резануло это «вполне». Почему-то он так сказал, не безоговорочно, не счастлив до конца, без рассуждений, а словно споткнулся об это слово и, не сумев пересилить себя, подстелил соломки. Вполне счастлив он был… А разве она сама не могла бы сказать то же и о себе?.. У неё… у неё всё есть. Было. Своя компания, по совместительству — любимое дело всей жизни, хорошее образование, личный автомобиль, деловые связи, хватка, трудолюбие, ум, терпение, выносливость, хорошая осанка, манеры, выразительный взгляд, пошитые на заказ вещи, идеально подчёркивающие её фигуру, дорогие часы, украшения, даже сердечная рана — она была влюблена в самого прекрасного, самого недоступного мужчину на свете, практически принца. Ведь она и стремится домой, к нормальной жизни, потому что… потому что она была там счастлива!.. Она бы охрипла, доказывая это счастье, как сейчас не без хрипотцы уверял её в своём Реймунд. Он так был счастлив, что и вправду чуть не сорвал на неё голос — «Да у меня только и есть отрады, что Вашему Величеству чем услужить!». Это с самозванкой-то некоролевской крови возиться. Которая его ещё и дразнит и подшучивает. Хорошее же у вас счастье, если самое лучшее в нём — она… — Поэтому всегда так носишься с чужими проблемами? — он нахмурился, но Селена уже не хотела уступать. — Боишься, что в тебе нуждаться перестанут? Бывший советник вздрогнул всем телом. — Больше смерти боюсь, — хоть это и было признанием в своей слабости, слабым голос у него не прозвучал, даже наоборот, в нём что-то резануло — сердитое, заглушённое, никогда не сказанное вслух... С годами Реймунд научился иронизировать над постоянно отвергавшими его помощь королями. Оба предшественника Деймона предпочитали править, руководствуясь лишь своими прихотями, а с ними и весь двор перенимал привычку посмеиваться над молодым и неугомонным советником, имевшим обыкновение каждую неделю прибегать в зал собраний с горящими глазами и новым планом управления провинциями или чертежами нового, невиданного изобретения, которое, конечно же, сумеет изменить к лучшему жизнь каждого альтергроузца. В каждую такую затею Реймунд влюблялся, отстаивал, некоторые требовал, некоторые даже выпрашивал, с каждым годом всё больше уверяя себя, что благополучие Альтергроу по-настоящему не занимает никого так же, как его дельные мысли. Он смирился с этой ненужностью, с возрастом даже сам стал шутить над своими потугами всё переделать и наладить, и оттого ещё больше укреплялся в горячей любви к такому же обделённому человечеству, не сходясь ни с одним отдельным человеком, чтобы не отвлекать себя от великой цели, а получив, наконец, возможность проявить свою полезность, из лучших побуждений порой неделями не появлялся дома, боясь сойти в глазах Деймона за одного из тех пустоголовых бездельников, которых никто не жалует, но которые по неизвестным науке причинам произрастают при каждом королевском дворе. Он ни на что не ропщет, ничего не просит, он даже… даже на грубость Роба, не любившего придворных, а тем более сумевших сохранить положение при новом короле, никогда не обижается! А желание показать Его Величеству, что он не понапрасну получает жалование, порой доходило до таких пределов, что главнокомандующий действительно не выдерживал и упрекал его в подхалимстве. К великому прискорбию, душевная тонкость Роба была недостаточна, чтобы отличить подхалимство от выражения преданности, а в том, что преданность королям измеряется количеством перебежек к архивам и обратно в поисках подобного же законодательного прецедента полувековой давности, Реймунд уж никак не мог быть повинен. А Деймон довольствовался его преданностью. Поначалу даже внимательно выслушивал все собранные за двадцать последних лет наблюдения советника, которые тот теперь, торопясь, чтоб не забыть ничего, вываливал на него всем скопом, рискуя заслужить упрёки в ещё большей болтливости. Потом бросил. Деймон привык вдумываться в каждый вопрос сам, чем прибегать к чужой интерпретации, пусть даже более правильной. Ему хотелось возложить на себя ответственность за этот так долго оставленный вниманием собственных королей народ Альтергроу, а этого было достаточно, чтоб покорить нетребовательное сердце советника. Но Её Величество королева Долины... Ей была безразлична судьба королевства. Её никто не уважал, никто не был готов принять. Да и она сама, сказать по правде, интересовалась возможностью сидеть на троне больше, чем угрозами существованию Долины. К тому же, в отличие от Деймона, она ничуть не умела завоёвывать чужую любовь, предпочитая этой ненадёжной инвестиции более вещественное коленопреклонение. И эта совершенно не готовая к такой грандиозной цели, как объединение земель королева так ему нравилась, что Реймунд даже не сетовал ей на загубленную жизнь. Сам ведь её первым с пути сбивать полез. Вот на что она ему? Знал же, что король красоты её пожелает. А не знал, так и догадаться мог, не велика мудрость. Хоть сколько-нибудь рационального объяснения своему желанию непременно завлечь и соблазнить молоденькую королеву советник не мог дать. Зато у Селены было достаточно времени поразмыслить. Письма, оставшиеся после смерти Винса — Реймунд и их из деликатности писал крупными, ровными буквами без наклона, более различимыми для глаз старого короля — в жизни у него был совсем другой почерк, похожий на стенографский — быстрый, с рваными соединениями букв, сильно наклонённый влево — письма были изучены и в попытке разгадать намерения советника почти выучены ей наизусть. Дата последнего… оно было написано раньше. Раньше того рокового дня, который поставил черту и под помолвкой, и под союзом с Деймоном. Иногда Селена ненавидела его за это. Ненавидела за то, что на руках у этого чёртового махинатора были доказательства происхождения Винса — а, значит, и её собственного — и он промолчал. Промолчал, не поставив под сомнение её власть — вправе ли дитя человеческого изгоя с драядскими ушами носить корону Долины? — даже не сказал своему королю и не стал её шантажировать, угрожая разоблачением. Может быть, лишись она престола, никакой войны бы не было… но он любил в ней этот титул, и мантию, и корону, как могут любить одни только царедворцы, и не мог обратить оружие против этой любви. — Если бы ты не бросил меня тогда, может, у нас бы что-то могло получиться? Пойми меня тоже, Реймунд — ты же хорошо чувствуешь других — я тоже не знала, что мне делать, готова была сорваться. Я... — она сделала над собой усилие, давшееся ей большим трудом, но хотела, чтобы он услышал... хотя бы сейчас, когда уже ничего не изменить, — ... я очень нуждалась в тебе. Даже не в помощи. Просто в присутствии рядом. — Как это по-женски — винить мужчину в недостатке любви, – призрак хмыкнул, отчего обрывки цепи глухо звякнули пугающим аккордом к его веселью. – Ваше Величество, если вам это неугодно, ответьте хоть себе сами — во мне ль вы нуждались или в моих сладких речах? — он зло, саркастично рассмеялся, чего никогда бы себе не позволил при жизни. Селена вспомнила мелькнувшее в том же письме обидное «бунтарь-подросток», которым он назвал её, и стиснула зубы, как от слишком узкой обуви. — Что, взглядывай б на вас король поласковее, и дышать бы вблизи вас не дозволили? — Твоим королём я уже давно переболела, в отличие от тебя. Это ты всё о нём сокрушаешься, — у Селены уже не было сил в чём-то обвинять его. Ни сил, ни желания. В чём? В том, что два ненавидевших друг друга народа взялись за мечи? Народы, которых… да попросту и на свете нет! Реальны лишь они сами. Она. Деймон. Мэри. Роб. И… Девушка помедлила. Среди всех, кого она видела и знала в жизни, ни у кого не было таких резких черт лица, такой инфернальной насмешки на дне торфяного взгляда и особенно этой лукаво-скромной, украдчивой ласки. Не игра ли он её воображения? Нельзя ведь увидеть призраков не в Холодную ночь… Впрочем, для призрака Реймунд проявлял поразительное неравнодушие к житейским делам: — Как же Ваше Величество прикажут мне не сокрушаться, когда я так перед ним провинился, что и до скончания века не искупить? — он не упрекнул её, но метнул в неё такой взгляд, что не приходилось сомневаться в интимном характере его вины. — И показаться теперь ему не смею. Так и будет думать, что королева, которой нет дела до собственного королевства, права, а я, Тар меня раздери, тридцать лет на службе из кожи рвусь — и я не прав!.. — Твоя служба окончена, Реймунд. Вспомнил ли Деймон когда-то запальчиво данное ему обещание попроситься в отставку разве что на смертном одре (да и то вряд ли бы Реймунд признал существование настолько серьёзной болезни, которая извиняла бы уход со службы), или просто хорошо знал своего советника, но придворный протокол во время сражения соблюл безукоризненно — не обнажил против него меч раньше, чем освободил от служебных обязанностей. «Подожди!..» «Выслушай меня!..» «Постой!..» «Нет, Деймон!..» «Только минуту!..» — ему казалось, что он сорвал голос, пытаясь удержать руку своего короля, но слова застревали у него в горле, вырываясь сбивчивым, заикающимся шёпотом — насмешница-судьба подарила советнику не одну, а целых целых шесть минут на то, чтоб лишиться красноречия раньше жизни. Намного раньше, чем начала винить перед королём, Лилит погубила его — грех перед многими тысячами людей ещё можно искупить, но неискупим грех перед одним человеком — Реймунд знал, что сделал, и не посмел даже заслониться рукой, чтоб защитить себя. Роптать на заслуженную расплату — быть может, грех ещё страшнее. Повторяя мертвеющими губами имя короля — словно, веря в неистребимую силу своих речей, всё пытался дозваться — Реймунд не признался в главном, том, в чём хотел признаться много раньше, ещё тогда, после помолвки: «Да, я виновен, я её совратил!» Деймон всегда был великодушен. Он бы простил. Простил бы человеческую слабость, вина за которую лишила его советника покоя, простил бы даже тайны и неверие себе как королю. За смерть прощают всё. Но признания вины он так и не услышал. Этого невысказанного из страха признания Реймунд себе уже не простил. — Вам легче свой народ на смерть отправить, чем себя неправой признать. Вы бы хоть совета попросили, я в таких спорах побольше вашего-то смыслю! Подросток, упрямый подросток, ну кто вы ещё после этого! Чем я не прав?.. Да нет же, нет на свете такой непреклонной аристократии, которую не сумел бы разубедить толковый дипломат! — в это мгновение он так оживился, что его можно было счесть почти живым, если бы не его прерывистые, то и дело задыхающиеся вздохи и охватывающий его страх — страх вновь пережить мгновение, оборвавшее его жизнь. — Он даже договорить мне не позволил!.. Осыпая её упрёками, Реймунд больше жаловался, выпрашивая у неё сочувствие, а не оправдания. Оправдывался он больше сам, мучимый сознанием вины, и по свойственной призракам искренности выкладывал ей всё, что прежде не доверил бы никому, кроме собственной головы. — У Деймона не было выбора. Тебя не переслушаешь, — движимая каким-то неосознанным побуждением, Селена слышала, как он хрипло срывается на крик (хоть призракам не нужно дышать, Реймунд ничего не мог с собой поделать, и ему всё казалось, что он сейчас задохнётся), но как могла она помочь вздохнуть уже давно бездыханному человеку? — Не надо, не говори больше, я верю, верю тебе, — она хотела зажать рукой его рану, но пальцы лишь прошли сквозь прозрачную плоть призрака. — Зачем ты пришёл? Зачем ты говоришь это всё? Тебе же больно. Больно. Она видела, что он разговаривает через силу и судорожно цепляется за человеческую сущность, борясь со сковывающей его призрачной природой. И всё же Реймунд не был бы самим собой, если бы и сквозь боль не пытался скрыть, не показывать, что может от чего-то мучиться: — Прихоть, — на обескровленных губах призрака даже показалась прежняя, проницательная, покорная улыбка советника короля Альтергроу. — Ваше Величество позлить захотелось. Вам ведь во сто раз сейчас больнее. А тут сразу виновник всех бед, на которого можно напуститься. Ваше В… Лучезарнейшая… — голос у него дрогнул в упрёке. — Плевать уже на меня, вы себя только не губите!.. В единое мгновение забывший и про запекшуюся рану, и про усилия, с которыми теперь каждый раз приходилось хватать ртом воздух, и даже про остановившееся сердце, с чисто придворной убеждённостью, что тревоги короля важнее собственных, он выглядел почти нелепо с этой странной верой. — Мне ничего больше не осталось. Я не справилась. Ни с чем не справилась, и загубила всё будущее. Даже ты стал таким из-за меня. Я так была на тебя тогда зла… кажется, убила бы… Он покачал головой. — Не вам меня лишать жизни, Ваше Величество. Не перед вами — перед королём я провинился, а у нас за ложь кровью платят. Вас-то сюда не убивать, а спасать назначили! Последние слова вырвались у него будто против воли, и будто даже не принадлежа ему самому. Селена вздрогнула. Она словно услышала голос самого Таролога, напомнившего ей, что она не сумела пройти испытание. — Кто тебе такое сказал? — Покойная королева всегда ведь так говорила — Ваше Величество должны спасти Долину Наваждения. Как у него всё просто, будто спасение целого государства, живущего по вековым законам и не желающего подвергать сомнению однажды достигнутую гармонию, государства, так похожего на свою умершую королеву — увядшую, но и в своём упрямом окостенении всё ещё прекрасную — плёвое дело для неё! Селена пытливо заглянула в потухшие глаза своего призрачного гостя, наконец, решившись на больно отозвавшуюся в сердце откровенность: — Я не создана быть королевой. Меня учили только возводить. Моё дело строить, а не реставрировать. — Потому что рождены вы от человека, Ваше Величество, — так ненавистна была ему драядская природа в ней, что, не взирая на очевидное, Реймунд всё отрицал, находя какое-то особо упоительное удовольствие в смаковании её людских качеств. — Вот вам и ответ на вопрос ваш, что не из-за лености скульпторов статуя Колумба Генуи выглядит так, как взору Вашего Величества предстала, и отчего прежде Вашего Величества никто к разрушенному мосту руку не приложил, — доверительность её голоса и почти неприкрытая просьба о помощи так смягчили его гнев, что оскорблённый советник заговорил почти так же участливо, как при жизни, прельщённый этим дорогим для неё образом моста, не имеющего, кажется, ни конца, ни начала, и словно уходящего куда-то в небо — с такой пламенеющей надеждой говорила о нём королева, когда он ещё существовал хотя бы на бумаге, и так отравленно-апатичен сделался её тон после произнесённого над её детищем приговора. — Я… не властен вам указывать, да и на службе я… (он поспешно закрылся насквозь прогнившей тканью плаща, пряча от неё болезненно исказившееся и без того попорченное пятнами тления тело) … теперь уже не состою. Только… Ваше Величество, — чем дольше он говорил, тем большую паузу брал между словами, и тем больше срывалось у него дыхание, — времени… времени у меня мало осталось. За окном была глубокая ночь, и хотя Селена понимала, что к утру все призраки рассеиваются, как дым, догадывалась, что прижизненное неверие и нерациональный страх перед темнотой выматывал его сильнее — королева проследила, во что он так вперился — он то и дело оглядывался на подсвечник у неё в изголовье, в котором горела одинокая свеча. Она стояла прямо, хотя уже догорала, и чем ниже опускался ещё теплившийся огонёк, тем больше он кутался, такими же дёрганными, нервными движениями, как при жизни, боясь на лишний дюйм обнажить беззащитное перед соблазном, уязвимое тело. Его неуместная стыдливость могла бы насмешить Селену, если только призраки умеют вызывать смех. Только теперь им обоим было не до смеха. — Чего ты так зажимаешься? Я знаю, ты всегда укрываешься, когда стыдишься. Ты из-за меня? Ветер дохнул ледяным порывом на задрожавшую свечу. — Стыжусь… что… Ваше Величество напугаю… когда… — Реймунд опять содрогнулся и схватился за рану, неловко выпустив край плаща. Селена привстала с места — с одной стороны одежда на нём почти совсем истлела, а через прогнившую ткань кое-где проглядывали голые кости. — Люди… даже призраками не похожи на умерших драяд… — сделав над собой усилие, он глухо стукнул зубами и торопливо договорил, пытаясь успеть раньше, чем новый приступ боли заставит его хватать ртом воздух. — Не нужна нам Холодная ночь, лунный свет нас не греет. Желание нам нужно. Желание… видеть. Ваше Величество меня вспоминали… только за свободу… нам большим платить надо. Не до рассвета можно находиться, а… пока свеча в комнате не догорит. А когда… догорит… не исчезнем, как… эти… драяды ваши… им легче, они из осколка луны созданы… человек не так, он… — несколько мгновений Реймунд медлил, но под конец решился взглянуть ей в глаза — что толку скрывать, если скоро она увидит всё сама? — … в прах рассыпается… Шагнув ей навстречу, он не подумал провести по лицу рукой, чтобы проверить, и не ждал, что она побледнеет и отшатнётся в естественном для живых естественного страхе перед мёртвыми — на щеке у него уже клочьями отваливалась кожа, а вместо мягкой округлости подбородка с острой бородкой уже проглядывала голая челюсть безо всякого покрова. Только по её выражению поняв, что допустил оплошность, он заслонился обеими руками, пытаясь закутаться целиком и втягивая голову в плечи. — Нет… Отвернитесь!.. Переживать последние минуты жизни, пронзённые мечом Деймона, было страшно и нестерпимо больно, но всё-таки возможно. Но увидеть её страх перед его распадающимся на глазах телом — на это он оказался не способен. Согнувшись пополам, укрываясь, призрак сжал голову обеими руками, не позволяя разглядеть себя. Она не должна увидеть… не должна знать, как проклятье обиженного Тара превращает лица в безобразные маски с ввалившимися глазами и разъеденной, как коррозия, плотью. В единое мгновение города и королевства, и даже голос никогда не изменявшего ему разума лишились для него всякой силы. Значение имел лишь её взгляд. Как она проводит его в могилу? С брезгливым отвращением или с сочувствием? Селена подняла свечу, прикрыла ладонью пламя, не обращая внимания на опасную близость огня. — Не прячься. Второй раз я от тебя не отступлюсь. Я уже… заглянула в глаза смерти. — Не так х…отел я… с вами п…роститься… — дрожащий огонёк не гаснул, но едва-едва горел, защищённый её рукой, лишь продлевая агонию мертвеца. Он судорожно рвался, словно его рвали на части. Только бы выдержал плотный бархат, не истлел раньше, чем его кости осядут на пол горкой праха. Только бы не напугать её — теперь уже единственную, кто мог взять в руки его остановившееся сердце. Только бы не остаться в её глазах проклинаемым и обезображенным этим проклятием. Только бы остаться в её глазах человеком… — Я же обещала, что вытащу тебя отсюда, — одними губами прошептала Селена, и, не глядя, схватила со стола лист гербовой бумаги, подставляя его огню. Плевать уже, что на нём написано. — И себя тоже... Перед мысленным взором в последний раз мелькнула карта с предсказанием её судьбы в Долине. Надменная Королева на троне поднимает Кубок, словно готовясь пить за здоровье подданных, а из кубка ручьём хлещет кровь, заливая её колени, мантию, стекает по ступеням вниз, готовая утопить склонённые перед ней фигуры. Королева… королева в Башне на скале… как она сейчас… огонь охватил каменные стены, а в небо рвутся чёрные птицы, словно огонь обуглил их перья. К чёрту… к чёрту всех этих дикарей, в которых их превратило вечное благоденствие!.. «Хочешь, чтоб я была человеком, Реймунд? Так я буду человеком! Буду, как в тот день, когда в последний раз была свободна. Я устала нести службу! С остервенением сбрасывая на пол все собравшиеся у неё на столе за эти недели прошения, все неподписанные указы и все никогда не прочитанные бы фолианты с историей страны, Селена, опустившись на колени, медленно опустила на них огарок. Малейшее неверное движение — и в её руках рассыпется жизнь этого грешника, которого она сама её лишила. Несколько мучительных мгновений — огарок всё не принимался — и бумага вспыхнула рыже-золотым языком огня. Королева выпрямилась над собственноручно устроенным костром. Пол, и стены, потолок, и вся мебель в её покоях были деревянными, а кое-где на витых ветках даже пробивались живые листья. В комнате запахло дымом. Кто же придумал, что со службы уйти можно только на тот свет?.. «Не прячься. Твоя свеча не догорит ещё очень долго». Вырвавшийся на свободу огонь перекинулся на шкаф. Внутри уже должны были загореться платья. Те самые, в которых с таким удовольствием тогда хозяйничал Реймунд, прикрываясь педантичным стремлением к порядку. Скоро перекинется и на постель. Селена отступила к самому окну, прислонившись спиной к холодной раме. Всего на мгновение закралась мысль о Приме — она же правда пыталась помочь, как могла, она ещё ребёнок, и, наверное, не должна расплачиваться своей жизнью за то, что напридумывали себе взрослые, но Селене легче отмахнуться от этого глупого беспокойства. Прима уже не раз доказывала, что она смышлёная девочка, одна ходит на кладбища, играет с призраками и вообще наверняка знает, где тут раздобыть более-менее сносную метлу и улететь на ней. Она точно не человек и точно сумеет о себе позаботиться, так что нечего и сходить из-за неё с ума. Ей слишком больно и плохо самой, чтобы спасать сейчас кого-то, когда сама же и устроила пожар. Может быть, если тогда, в Тотспеле, огонь освободил заточённые души, и сейчас он сумеет отпустить на свободу её? Слабеющая рука тяжело соскользнула с края подоконника. Теряющая сознание Селена упала на уже тронутый языками пламени пол. Дым застилал глаза, а перед ускользающим разумом всё мелькали и мелькали какие-то разноцветные осколки насквозь неправильного, искажённого мира, где жила какая-то никогда не существующая королева Лилит… … Она больше не будет плакать из-за мужчин. Сейчас и никогда в жизни. Больше никогда. Ни при каких обстоятельствах. Она десять лет назад пролила столько слёз из-за этого Деймона, что затопила всю квартиру, за которую оплатила на два месяца вперёд (нет, потоп получился не из-за слёз, потоп получился из-за сломанного в ванной крана в попытке утопиться), так что вместо нормальной скорби из-за любви Селена отделалась стёртыми коленями и мозолями на ладонях, пока ползала в одной майке с ведром и тряпкой, спасая от затопления уже соседей снизу. Потом страдания тоже пришлось отложить, потому что от воды размокли обои, и пришлось после учёбы ещё ездить по складам, отыскивая обои именно в ту дебильную полосочку с кружочками, чтобы скрыть от хозяев последствия своей несчастной любви. Больше всего неприятно сейчас осознавать, что она рискует опять вляпаться в эту дурацкую, кем-то выдуманную невозможность счастья. Ещё и спалиться, потому что для Реймунда она даже не открытая книга, а девчачий блокнотик с единорожками и ручкой с помпоном. Любых упоминаний о любви они оба избегали. Советник больше предпочитал «обожание». Ему нравилась дразнящая чувственность громких слов, их пресловутая шикарность, за блеском которой уж и не разобрать, в шутку или всерьёз он говорит. Всё равно у неё ничего не получится! Да, она красивая. Ухоженная. Такая, какая могла бы понравиться многим. Это нетрудно. А вот кто сумеет вот так её терпеть?.. Все её вспышки, агрессию, неприязнь к себе и другим, это неумение сказать короткое, истасканное миллиардным повторением «люблю». Кто захочет копаться в этой помойной яме в надежде найти под грудой никому не нужного шлака что-то, быть может, ненамного более ценное того, что лежит на поверхности? Она же лучше всех понимает, что это неприятно и глупо и эгоистично полагать, что это кому-то может понравиться. Что это для него на самом деле? — она не знает и вряд ли сможет узнать. Но если даже это всё лишь вымысел, игра — тогда Реймунду пора задуматься об Оскаре за гениальное актёрство — ведь тогда он сутки напролёт делает вид, что ему это всё не в тягость, и то, что довело бы другого до нервного срыва или пачки успокоительного, для него всё равно что прогулка в парке. Сколько ещё продлится их роман? Ведь никакого драядского королевства на самом деле не существует, его выдумала фантазия этого больного придурка в капюшоне, не существует и никакой королевы Лилит… почему же эта глупая королева имеет шанс на понимание, а она сама — нет?.. Деймон… Дей…мон… Король Альтергроу спит нервно и беспокойно. Он знает, что завтра ему с утра надо быть на ногах, и отсчитывающие биение сердца стрелки часов уже пробили дважды. Завтра не будет времени на отдых, не будет его и в дальнейшем, и Роб давно бы, не церемонясь, двинул ему по затылку за то, что бестолково ворочается, больше мучая себя, чем позволяя отдохнуть. Но Роба больше нет, и некому призвать его к порядку. Приподнявшись на локтях, молодой король глухо, задыхающе смеётся, словно насквозь пропитанный дымом воздух Альтергроу забивается ему в лёгкие и хочет задушить. Он остался один, когда больше всего на свете нуждается в поддержке и такой наивной, но согревающей веры в него, что он обязательно справится и обязательно всех спасёт. В широко раскрытых глазах, глядящих с таким восхищением. Такие глаза были у маленькой сестры его невесты — такие же пронзительно-янтарные, как у него самого. Конечно, она ещё ребёнок, но его так долго окружают взрослые, что Деймон с лёгким волнением думает, как скоро и он перестанет быть восторженным мечтателем, юным героем из сказки про крестьянского мальчика, который скачет в сияющих доспехах через ряды врагов, с открытым забралом, и солнечные лучи опускают корону на его развевающиеся волосы, почти разбитая, истерзанная армия поднимается вслед за ним, а полчища врагов редеют и бегут, бегут прочь от пыль из-под копыт его волшебного коня, и лишь один враг успевает ранить его в ногу, и принцесса, дочь спасённого короля перевязывает рану героя своим золотым платком, а через час никто из отдыхающих рыцарей не может уже признать в маленьком чумазом конюшем прекрасного воина в сияющих доспехах, и только золотой платок принцессы способен раскрыть правду. Вот и сейчас замечтался. Деймон любит сказки, любит, что в них всегда всё заканчивается хорошо, а значит, нужно просто попасть в сказку, и тогда у него тоже всё будет хорошо. Если он утратит эту веру — то есть станет взрослым насовсем, до самого конца и закрыть на замок веру в чудеса и волшебство — ему никогда не спасти свой народ, никогда не стать тем крестьянским мальчиком в сияющих доспехах, который один и может спасти всё королевство. При приближённых о таком, конечно, лучше не заикаться. Особенно при Реймунде. Реймунд не верит и вряд ли верил в чудеса даже в детстве, чаще называя их чудачествами, и всегда у него всё разумно, здраво, выгодно и совершенно бесспорно. Он очень умный человек и образцовый политик, но превратиться с годами в кого-нибудь вроде Реймунда для короля кажется перспективой ещё более беспощадной, чем даже смерть. Нельзя. Нельзя спасти государство без веры в его силы, без взгляда в глаза его народу, взгляда с площади, а не с балкона, откуда уже не различим народ, а различимы лишь верноподданные. И жаль, что больше всего любит смотреть с балкона его невеста. Принцесса, дочь короля спасённого королевства, которая носит на плечах змею, вплетшей хвост в её косы, точно колдунья, и колдовские зелёные глаза подарила ей проницательная мать-природа. Манят они, как омут, и кажется, что, готовясь потопить свою жертву, и сами они из изумрудно-зелёных делаются мутными, словно подёрнутыми дымкой торфяных болот, словно чуть затуманенными, чтобы не прочитать. Как у Реймунда. Она так похожа на него этой несговорчивостью, этим почти оскорбительным цинизмом, этой насмешкой над чужими мечтами и глупостями, словно они единственные взрослые люди в сказочном королевстве. С его главнокомандующим она препирается и, кажется, даже нарочно попадается ему на глаза, чтобы сказать что-то обидное и непременно высмеять, а вот советнику благоволит, да и не очень-то это благоволение и скрывает: — Принятие королевских решений не терпит поспешности, — Лилит, сделав над собой усилие, улыбнулась, глядя в глаза королю Альтергроу. — То, о чём вы говорите — шаг, способный перечеркнуть историю многих столетий. Имею ли я право, как королева, давать ответ вот так сразу, не зная всех обстоятельств? И в то же время отнимать у Вашего Величества столько времени, рискуя предстать в ваших глазах неопытной и недальновидной правительницей… Разве я могу обойтись с Вашим Величеством так вероломно? — на последнем слове голос у неё против воли содрогнулся, и тотчас, чтоб перебить это ощущение слабости, небрежное, почти игривое. — Подите сюда, советник. Уверена, ваш король оценит моё искреннее желание основательно изучить принятые у вас в Альтергроу постулаты. За светским обменом улыбками и не рассмотреть, скрывается за ними что-то ещё, кроме вежливости, но тело не способно обмануть никого — Её Величество расслабляется, ощутив близость угодливого царедворца, позволяет ему направлять себя и откидывается на спинку стула с усталой уверенностью, что теперь всё совершенно точно будет в порядке. — Ну нельзя же так чистосердечно, Ваше Величество, — ты смотри, он ещё и недоволен! Подумаешь, чувствует спиной два-три десятка глаз, готовых если не испепелить его на месте, то уж точно вонзить в его спину пару сотен копий. Зато она, в отличие от него, отстаивает свои интересы, а не ждёт, когда подвернётся удобный случай. — А мне можно, я тут без вас зашиваюсь, между прочим. Лилит часто кажется резкой и даже грубоватой. Слухи, которые ходят про её происхождение — не то, что в другое время могло бы занять мысли короля, но Деймону хочется разглядеть её глубже, внимательнее, чем может показаться на первый взгляд. Эти слухи приоткрывают перед ним другую картину — она тоже воин в сияющих доспехах, которым стала одинокая, всеми покинутая девочка, чтобы выжить в этом мире, и теперь, став королевой, она продолжает показывать, что ни в чём и ни в ком не нуждается, особенно в чужой доброте и дружбе, и не согласится заключить с Альтергроу союз просто из принципа. Если ей удалось выжить в одиночку, пусть этому учатся и другие, ведь это единственно верное решение — ни от кого не зависеть и ни на кого не полагаться. Несколько раз Деймон пытался к ней подступиться, достучаться до неё, но неизменно терпел неудачу. Почему-то именно его слова будят в ней особенно сильное негодование. Чего не скажешь о его советнике. Возможно, всё дело просто в опыте — помимо закалённого годами службы, поистине неистощимого терпения, Реймунд ещё и очень ласков, и со стороны кажется, что для него нет большего счастья, чем говорить со своим собеседником, кем бы он ни был. И Лилит всегда смягчается при его виде, даже сама тянется к нему, чувствуя заботу с его стороны. Спору нет, он как нельзя лучше готовит её к желаемому для Альтергроу исходу, и лучше не мешать ему делать свою работу. Но Роб всё равно мешает и всё равно постоянно подкарауливает принцессу, а потом и королеву, точно оберегая её от собственного двора. Иногда это даже забавно, когда они вдвоём усаживаются по обе стороны от Лилит, как два сторожевых льва у дворцовых ворот, и не подпускают к ней никого. Наверное, ещё и думают, что это ни капельки не заметно. Деймон не собирался спрашивать мнения сподвижников касательно свадьбы — это его решение, каким бы оно ни было, и ему разбираться с его последствиями. После той чудовищной войны, которая чуть не стоила жизни им всем, обе страны как никогда нуждались в помощи друг друга. Лилит нуждалась в поддержке. А он, Деймон, нуждался… в друге. Друге, которым хотел видеть свою будущую невесту, которому можно рассказать обо всём и поделиться сомнениями, чего почти не позволял себе при сподвижниках. Наверное, на первых порах будет трудно. Он слишком привык верить, что его бывший однополчанин, впоследствии ставший главнокомандующим, всегда будет рядом и всегда сумеет развеять слишком часто одолевавшие молодого короля мысли, поделившись своей непреклонностью. Слишком привык, что ему всегда есть с кем обсудить предстоящий шаг. Лилит будет ещё труднее — она больше него чувствует себя уязвимой перед своим же двором, меньше доверяет, быстрее склонна раздражаться от любого пустяка. Хоть она и винила тогда советника во всех грехах, Деймон уже догадывается, что ей будет не хватать его всегда спокойного, участливого голоса рядом. Теперь им не на кого опереться, кроме друг друга, и волей-неволей придётся находить общий язык. Может быть, отложить свадьбу и дать Лилит прийти в себя? Как бы ему хотелось верить, что в Долине найдётся кто-то, кто сможет помочь ей справиться. Он внимательно присматривался к всегда сопровождающей её Мэри. Кажется очень мудрой и понимающей девушкой. А может, советники просто все такие? Лишь бы не слишком себе на уме. С утра король поднимается одним усилием воли. С самого окончания войны он мучается бессонницей, раз за разом пытается анализировать, как должен был поступить, что мог сделать, раз за разом приходя к одному и тому же ответу — ничего. Не уходить из Долины совсем, заставить не добром, так угрозой считаться с Альтергроу, или принять, что обманутый в своих ожиданиях народ найдёт способ вернуться на ненавистный берег, хотя бы даже пришлось для этого пожертвовать королевской властью. Ему не с кем переговорить, некому даже ответить на вопрос о самочувствии. С тех пор, как над полем прогремело страшное «мы все один народ», Деймону кажется, что от него все отвернулись, не способные смириться со слишком болезненной правдой. По лицу стоящего перед ним человека это особенно заметно. Недавно назначенному на эту должность Паркеру — не отягощенному никакими талантами, кроме редкостного желания непременно выбиться в люди — недоставало и едва заметной, но очень тонко ощутимой деликатности советника, и спокойной решимости главнокомандующего, но выбирать по нынешним временам не приходилось. Король Альтергроу развернул донесение с границ страны: «Этой ночью на Долину Наваждения обрушился ливень невероятной силы. Жители близлежащих улиц говорят, что видели вырывающееся пламя из окон королевского дворца, но начавшийся дождь не позволил пожару охватить здание целиком. Единственными полностью сгоревшими стали комнаты на половине Её Величества. Королева Долины…» Рука Деймона сжалась и побелела на металлическом подлокотнике. «Королева Долины была найдена бездыханной в своих покоях».