Как-то Молочко и Кашка поссорились до того, что наполовину вылились на плиту. Мурка этим сейчас же воспользовался. Он подсел к Молочку, подул на него и проговорил: — Пожалуйста, не сердитесь, Молочко... Молочко заметно начало успокаиваться. Мурка обошел его кругом, еще раз подул, расправил усы и проговорил совсем ласково: — Вот что, господа... Ссориться вообще нехорошо. Да. Выберите меня мировым судьей, и я сейчас же разберу ваше дело...
Их последний разговор наедине Селена не смогла бы забыть, если б даже захотела. Он начался пронизывающим её тело холодком от стояния на ветру — оставив пирующих после объявленной (теперь официально) помолвки своих и чужих подданных, она искала глазами ставшего уже необходимым альтергроузского прохвоста. Что-то он скажет, увидев, как не отказавшая ему в близости королева не на словах, а на деле готовится стать женой другого? Станет ли скрести жидкую бородку, глядя на статного красавца короля? Заревнует ли её так же, как ревновал, когда она нарочно дразнила главнокомандующего, зная, что не имеет права ревновать? Селена не могла догадываться, но от того лишь больше искала с ним встречи, ещё не подозревая, понадобится ли утешать его или маяться самой. И хоть в утешениях она никогда не была сильна, почему-то мысль о его возможной нужде в них не раздражала Её драядское Величество. Уж он-то умел утешать, не задевая её гордости! С ума сойти! Она, взрослая девушка, в первую же ночь в Альтергроу разревелась как грудной младенец, перенервничав на новом месте, а он, заметив у неё наутро красные глаза, не забыл отметить, достаточно однозначно, чтоб она поняла, и достаточно деликатно, чтоб не обидеть её излишней прямолинейностью, незаметно, но бережно опустив её ладонь к себе на грудь, что сегодняшней ночью с южной стороны так тянуло гарью, что он промаялся всю ночь и просит Её Величество великодушно простить его за помятый внешний вид (гари там не было и в помине, и проспал всю ночь сладким сном, но не хотел, чтобы она чувствовала себя одиноко), но, несмотря на всё это, уверяет, что Её Величество, если только на это будет воля Вашего Величества, могут располагать им, как преданным другом, желающим только добра. Другом? Селена переспросила. Обычно он говорил «почтительнейший слуга» или ещё что-то церемонное, но другом… Разве может предложить стать другом мужчина, который успел стать любовником? Советник кивнул. — Разумеется. Не будете ведь вы стараться перед другом показать себя с лучшей стороны. А с любовниками — с ними всегда столько возни… Знаете, если б я был женщиной — ну, никто же не может запретить мне держать вокруг себя пару сотен друзей, а попробуйте-ка утаить друг от друга хотя бы двоих любовников! Нет-нет, как по мне, выбор тут совершенно очевиден. Селена посмеялась, но на душе действительно стало полегче. Только не воображайте, будто заслужить её доверие так легко! Заслуживать советнику пришлось, заглянув к ней в покои после приёма у короля и посещения старого арсенала. Конечно, хитрец вряд ли мог ожидать, чем именно: — Без пяти четыре? Какой вы пунктуальный. Ну давайте, забирайтесь сюда. Забирайтесь, не стесняйтесь. А теперь, — ослепительной красоты ножки одна за другой брякнулись ему на колени, — расстегните сандалии и положите к себе на плечи. У меня от ваших экскурсий ноги затекли. И помассируйте. Очень полезно для восстановления кровообращения. Иногда могло показаться, что она издевается над ним (вот ведь не повезло попасться в сети королевы!), мстит ему за то, что он опытный, расчётливый сановник, всю жизнь проведший на ступенях трона, а она вульгарная плебейка, которая рубит сплеча и, не стыдясь ни Тара, ни законов, бесконечно проверяет границы его терпения, а он из великодушия всё сносит. Это было сущей правдой. Селена изводила его бесконечными капризами и придирками, словно пытаясь предупредить, насколько ужасной девчонкой она может быть. Потому что… такую, как она, можно только терпеть, и от вида его покорности ей хотелось, чтоб он наконец сдался. Не делал вид, что готов выдержать всё. Не нужны ей никакие самопожертвования, особенно от этого лиса. Смотрит на неё своим лукаво-скромным взглядом, улыбается, словно и не она это его терпение испытывает, а он её изводит — ждёт, как она к нему потянется, а он хвостом махнет и тенью из рук выскользнет, отбежит, и опять рядом сядет — полови-ка его весь день! Вот и сейчас куда-то опять улизнул, подлец. Селена хмыкнула про себя. Даже рассердиться не было сил — очень уж ласковый и обходительный подлец. Умеет же, гад такой, нравиться. А больше всего нравится ей это его кроткое бесстыдство. Постоянно заискивающий, извиняющийся тон, которым он мог болтать любую дерзость и никогда за это не получать. А если и получать, то совсем легонько. «Ну чего, чего ты от него хочешь, что ты лезешь-то на него всё время?» — рассуждает сама с собой избалованная вниманием королева (по крайней мере, ей самой очень-очень нравится мысль, что стоит ей, умнице-раскрасавице, указательным пальчиком только поманить, и к её ножкам рухнет любой мужчина в возрасте от семнадцати до семидесяти), и кажется, что ей вполне неплохо живётся и без вездесущего советника, не такая уж, в конце концов, и вещь первой необходимости этот советник, она и своим умом очень даже справляется, а что касается его мужских свойств, то… но додумать Селена не успевает — замечает подобострастно согнутую спину возле одного из столов. Вполне возможно, рассуждает королева, что у него боковое искривление позвоночника — никак иначе объяснить эту привычку разговаривать с королями, как-то наклонившись вбок, кланяясь с учтивостью и исподлобья, прогибаясь и надавливая, ей не удаётся. Совсем обнажённым он перед ней не показывался — даже в тот единственный момент близости, когда треклятый царедворец уже не ломался, застенчиво спрятался под рубашкой, позволив ей расстегнуть, но не содрать совсем. Запахнулся даже. Как будто боялся её. Даже лихорадочно пытаясь удовлетворить вольготно развалившуюся на спинке Её Величество, ухитряется играть в секреты. Даже зажатым между её ног, даже скользя усердным языком по линии ореола, не остаётся перед ней чистым, без остатка. Одно слово — лис. Ты к нему со всей душой, по шёрстке его гладишь, куриными ножками его закармливаешь, а он только и думает, как бы у тебя с колен соскочить и во что-то своим вездесущим носом залезть — то в союзный договор, то в королевскую тарелку. Да что все люди как люди, один он вечно голодающий, ни одно блюдо мимо себя не пропускает? — Папаша, вы ему не подливайте, — о своём появлении в королевском шатре Селена известила громким ударом ладоней по столу, добившись этим только того, что содержимое девятого или десятого кубка Винса чуть не выплеснулось на неё. — Вы видите, он какой хитрый — на поле боя появляться не захотел, а теперь от меня тут прячется. А я всё равно везде найду. Что, советник, оправдываться будете или добровольно сдадитесь? Бесхитростное Величество даже не скрывала, как ей хочется с ним позабавиться (Реймунд неосознанно отступил, прикрывая цепь на шее — догадался, что бесстыдница захочет за неё дёрнуть, а он привык видеть хотя бы внешнее почтение к своей особе) и загнать его в угол. Не ко времени лучезарнейшая его объявилась. Только-только до нужной кондиции доводить начал, чтоб Его Величество король Долины успели полюбить Его Величество короля Альтергроу как родного сына, а остальное уж его хвалёная дипломатия и участливые намёки сделают сами. Отточенное за годы службы красноречие — то и дело торопливо оглядывающийся, не видать ли своего короля, воровской взгляд, будто случайно вырвавшееся откровение, («Нет уж, извините, Ваше Величество, мне больше ни капли — с непривычки как бы ни развязало — в последний раз только ради коронации Его Величества разыскать и удалось — отвык от молодого вина, а сами понимаете, не восемнадцать весьма давно уже, опасаюсь, знаете ли, за здоровье») — и в очередной раз всё прахом. Её Величество опять всё испортили. Ну что за манера теребить его по каждому пустяку? Он всё понимает, конечно, детям нужно внимание, но нельзя же вот так встревать, когда разговаривают взрослые люди, даже если у тебя корона на голове, это даже как-то неприлично смотрится. Под взглядами других свидетелей их разговора советник почувствовал себя неудобно — сейчас ещё тыкнут ему, что дурно воспитывал королеву. Ну и что, что никто ему не поручал такой чести? Он же ответственность за неё несёт. Да по такому праву, что нельзя оставлять на таком хозяйстве неопытную правительницу без присмотра! Встретившись глазами с Селеной и прочитав в них не терпящее отлагательств «хочу тебя видеть», Реймунд предпочёл не отрицать вины и не оправдываться, чтоб она ненароком не выдала их сама. Как резко распахнула палатку — нет, тут дело срочное, придётся опять безупречностью репутации жертвовать, ну да ему не в тягость: — Сдамся. Не губите, Ваше Величество, а то королю меня в отставку отправить придётся, — для пущей убедительности (и заодно чтоб Её Драядское Величество не так уж откровенно на него взирали) он конфузливо закрыл лицо епанчой и потянулся к выходу, втянув голову в плечи и лишь украдкой озираясь, чтобы получше изобразить страх. — Иногда я сам тебя боюсь, дочка, — презрительно отмахиваясь от Винса, которого этот чёртов тип в капюшоне подсунул ей в папаши, Селена никогда не обращала внимания на его слова. Его слабость, его очевидное для всех, кроме самого себя, не подобающее королю пристрастие к вину, его слезящиеся глаза, его вечно слегка трясущиеся руки и речи невпопад раздражали её деятельную натуру. Она и сейчас враждебно скрестила руки, пока король, подбирая слова, с укором поднял на неё голову. — Что тебе за радость всех к ногтю прижимать? Мешал он тебе, что ли? — Мешал, значит. Не суйтесь не в своё дело, папаша, — ещё больше укрепив Винса во мнении, что с воспитанием дочери он опоздал лет так на двадцать, Селена выскочила из палатки, гневно тряхнув кудрями. Она была зла и на старого короля, и на Реймунда — понадобилось ему виноватого изображать и на жалость давить! Поколотила бы, ей-богу! С этим намереньем она и направилась его искать, и действительно нашла сидящим на камне, странно задумчивым, с опущенной головой. У Селены даже рука на него не поднялась. Только подойдя ближе, она смогла рассмотреть, что советник был занят любимым делом — разворачивал кулёк с только что наворованным десертом. — Вы можете хоть как-нибудь сдерживать свою клептоманию? Сколько мне за вас краснеть перед всем двором? — накинулась она на него, уже благополучно забыв, как сама позорилась в альтергроузском баре и как самоотверженно он каждый раз кидался ей на помощь. Его реакция так поразила её, что почти приковала королеву к месту. Реймунд… поднял на неё голос?.. — Да я первый раз за четыре года клюкву в шоколаде попробовал! Дайте хоть на празднике поесть! — Селене показалось, что он сейчас сорвётся. — Я же у вас только и могу полакомиться. Ваше Величество, ну вы не при дворе воспитывались, а среди своих подданных, вы лучше всех знаете — как тут о сластях думать, когда у твоего народа пара фунтов хлеба и фунт картофеля на неделю? Резко, зло выкрикнув, он ещё яростнее зашуршал бумагой и сунул в рот сразу пару шоколадных ягод. Селене нечем было возразить на это (она и не возразила бы — то и дело задерживаясь на работе, сама постоянно забывала про еду в холодильнике, а потом не могла выбросить, даже когда та портилась — если б даже ей было восемьдесят, про то, как доедала за клиентами бургеры она бы не забыла никогда. Некоторые вещи не забываются), тем больше её поразило, когда советник, не переставая хрустеть, подался ей навстречу и тихо, но отчётливо прошептал: — Ваше Величество, прислушайтесь, лучезарнейшая, у вас слух потоньше моего. Вон с той стороны… Только сейчас, присмотревшись, девушка заметила, что, потянувшись за очередной конфетой, он смотрит не на них, а на браслет у себя на запястье, пользуясь случаем, поворачивая руку под разным углом. Центральное звено, в котором располагались часы, под действием повёрнутого винтика перевернулось обратной, зеркальной стороной. Он смотрел в это зеркало, но, с трудом различая очертания в небольшом стекле, попросил Селену прислушаться, чтоб убедиться. Советник плохо разбирался в слишком зелёной, по его выражению, природе, но кое-что всё-таки знал. Например то, что даже в самом непроходимом лесу нельзя найти ни одного растения такого холодного, малахитового оттенка зелёного, как на платье советницы Её Величества. И кажется, что этот малахит на пару секунд успел мелькнуть в отражении… Мэри наблюдала из тени, не приближаясь, чтоб не чувствовать себя стеснённой. Покойная Маргарет доверяла ей, как никому, и ей одной могла оставить на попечение это несмышлёное дитя в теле взрослой девушки. Никто лучше Мэри не сумеет воспитать лучшей правительницы, никто лучше не сумеет привить ей мудрость и великодушие, никто не сможет мягче и чутче направить, когда та оступится. Мэри идеальна. И… поэтому стоит за деревьями, не смея подойти, пока королева внемлет словам человека. О, Мэри слишком хорошо знает этого человека!.. Ему всегда есть что сказать, и нет такого предмета, о котором он не взялся бы судить. Люди назовут это храбростью, она — беспардонностью. Да, он красноречив, остроумен, всегда в прекрасном настроении, он развязно, почти вульгарно обходителен, льстит тем, кто заглядывает ему в рот, чтоб только лишний раз порисоваться, упиваясь чужим легковерием. И сильнее всех (как ни больно советнице это признавать) поддаётся ему молодая королева. Сколько раз она замечала это, но гнала от себя эту мысль, считая, что Лилит всего лишь из уважения к его возрасту и положению снисходительна к его болтовне. Сколько раз замечала, что её жесты говорят больше, чем слова. Она расслабляется, стоит ему подойти к ней, стоит ей только почувствовать его близость. Ему так хочется поддаться — в сотню раз сильнее, чем ей, Мэри — ведь Мэри требует сосредоточиться и взвесить всё ещё раз. Требует усилий, пока он ласково, участливо шепчет — не нужно, Ваше Величество… Слушайте меня, ведь я лучше знаю, не тревожьте себя понапрасну, не занимайте свою прекрасную голову такой скучной вещью, как политика... Ведь я больше, намного больше знаю… Верьте мне, Ваше Величество … верьте моим светлым намереньям!.. До её чуткого слуха донеслись его слова об Альтергроу. Мэри задумчиво погладила кору дерева. Клюква. Клюква, которую крестьяне набирают полные корзины — порой кажется, что ягоды сами сыпятся прямо в ладони, стоит только присесть и протянуть руку. Никто даже не утруждает себя обиранием целого кустарника — ведь не им одним на радость природа делится своими дарами. Этого хитреца и вправду не в чем упрекнуть — он радеет о благе своей страны, как радеет она о своей. Это не грех. Но слишком доверчивая откровенность людского советника, в которой он стыдился признаться при свидетелях, заставляет Мэри отступить. Недостойно подслушивать настолько личные истории, какие не доверили бы тебе открыто. — Как будто шорох ткани, — Селена напряжённо вслушивается в тишину природы (даже её неугомонный соучастник притих), изо всех сил пытаясь уловить малейшие колебания в воздухе. Какими бы уродскими ни были эти уши, она сильно сомневалась, что в обычной жизни различила бы такой тихий звук на расстоянии сорока шагов, если не больше. — Идёмте. Прокравшись к почти опустевшему людскому лагерю, вставшему на бивуак (кому охота торчать возле палаток во время такого застолья?), Реймунд отвязал одну из лошадей и вернулся вместе с ней к ожидавшей его в укрытии королеве. Которая, впрочем, тут же чуть не поставила их безопасность под угрозу, расхохотавшись во весь голос: — Что вы на этот раз придумали, советник? Вы зачем лошадь задом наперёд ведёте? — Привычка перестраховываться, Ваше Величество, — в воодушевлении его лукавые торфяные глаза сверкнули почти по-драядски ярко. — Следы если из лагеря вести будут, оно как-то и ничего, может, а всё-таки на подозрение наводит, что отлучался кто, а нам с вами лишние подозрения ни к чему. В отличие от короля, питавшему к лошадям необъяснимую любовь, плутоватый царедворец не привык тратить время на пустое сентиментальничанье и если и носил в кармане угощение, то разве что для себя, любимого, а потому без лишних слов взгромоздился в седло. Именно взгромоздился, потому что в плотной пирушке себе всё-таки не отказал, да и, признаться, ловко он разве что со стола таскал и бесценные советы раздавал. Скрестив по-наполеоновски руки на груди, Селена терпеливо подождала, пока он усядется, начнёт возиться со своей епанчой, которая опять за что-то зацепилась, и опять собрала на себя весь куст репейника, поправлять повод, лихорадочно ловить стремя, которое у него выскочило и перекидывать ногу через луку седла, прежде чем резюмировала: — Сели? А теперь слазьте. Ничего больше не придумали? — вперёд королевы он собрался — вообще уже ни в какие ворота! — И где же Ваше Величество предпочитают ехать? — даже свесившись с седла, Реймунд не мог дотянуться до её губ, хотя ему очень этого хотелось. Усмехнулся только уж очень подозрительно. — Спереди. А что, есть другие варианты? Вы, конечно, очень милый, советник Реймунд, но не до такой степени, чтоб отдавать вам первенство. — Да что вы говорите? Это куда же, позвольте спросить, Ваше Величество сядут — на шею, что ли? Или на переднюю луку? Надеюсь, что Ваше Величество сейчас просто так пошутили. — он ещё с первой встречи понял, что у принцессы с лошадьми крайне напряжённые отношения, но сейчас окончательно убедился, что его лучезарнейшая, как почти все молодые альтергроузцы, видела лошадей по большей части на картинках. — И вы что, за руку меня туда потащите?.. — на картинках всё действительно выглядело проще, сейчас же, рассматривая возвышающуюся перед ней лошадь, Селена не без ужаса отмечала, насколько высоко карабкаться до холки. Он же весь сустав ей к чертям вывернет! — Я для кого, по-вашему, второе стремя освобождал? — тут уже даже бездонное терпение Реймунда начинало закипать. — Ставьте ногу, — чуть переместившись набок, он придержал каблуком лошадь, чтоб не дёрнулась, помешав королеве садиться. — Да держу я вас, держу. За кисть не хватайте, лучше под локоть, так браться удобнее. Не торопитесь, встаньте на стремя поувереннее. А теперь подтягивайте вторую. Ну что, живы? Удобно? А вы к задней луке поплотнее сядьте, с ней вам понадёжнее сидеть будет. Держитесь? Да в смысле чего пятый раз спрашиваю, если с Вашим Величеством что случится, меня и с одного раза удар хватит. — Советник, вы когда-нибудь умолкаете? — ум и логика этого мужчины поистине были непостижимы — с величайшей осторожностью выследить, прокрасться, увести лошадь, и под тем же страхом быть замеченным болтать как у себя дома! — Только в присутствии короля и не больше, чем на пять минут. Дальше механизм запускается автоматически, и принудительная остановка может привести к его поломке. Ничего не могу поделать, таковы условия изготовления, — очередная эскапада только подтвердила мысль о непостижимости устройства его мозгов. Издевается он над ней, что ли? Или это такая извращённая месть за испорченный пир?.. На удивление дорогой его желание поболтать несколько поутихло. Сидеть вдвоём было не очень удобно, но Селена не могла не отметить, что он уступил ей одно из стремян и сдвинулся сам, чтоб усадить её в седло, а не заставить болтаться на скользком от пота лошадином крупе, с которого она бы наверняка свалилась. Но даже в таком неудобном положении она чувствовала себя лучше. Да и заговорить наконец-то можно без лишних свидетелей: — Надеюсь, советник, вы уже придумали оправдание, почему вас в сражении не видать было? — рискуя не удержаться, Селена ощутимо ткнула ему пальцем между лопаток, потому что если он надеется, что его изобретательность избавит его от неприятных расспросов, то у неё для него плохие новости. Если не считать не очень удачной попытки увернуться, пригнувшись к шее лошади, Реймунд был готов, что королева им заинтересуется. Даже не обиделся нисколько. — Разве мало в Альтергроу вояк получше меня? — даже не видя его лица, Селена почувствовала, как усмехнулся себе в усы, — А вот такую голову — это ещё поди поищи… Когда меч из ножен ещё не вынут, вот тогда самое моё время, Ваше Величество, а когда с него уже кровь вытирают, что толковать — короли и без нас обо всём уговорились, и не подступишься без нужды. Он не пытался поддеть её в ответ, но скрывать своего неодобрения не стал: предложение короля ему не нравилось. Пускай за годы мира народы и перестанут ненавидеть друг друга, но как переменить разум, заставить его считать, что по часу дожидаться свежих лошадей на каждом полустанке и трястись до оврагам и буеракам правильнее, чем на ходу вскочить на подножку уходящего поезда и, не замечая красоты пролетающего мимо пейзажа, умом уже перенестись в другой город и рассчитывать, успеешь ли обойти его до захода солнца, ведь поезда гораздо пунктуальнее норовистых животных, и всегда являются час в час, минута в минуту? — как объяснить недоверчивому сердцу, что привычка перекладывать всё на волю природы не признак одних лишь слабых душ, неспособных признаться в собственных желаниях? И как, кстати, поверить, что души вообще существуют, когда ещё ни один хирург, рассекая грудную клетку, не находил ничего, что можно было бы назвать пристанищем для души? Не высказать им, не понять никогда друг друга до конца, пусть даже и научились бы не осуждать. Что пир? Когда на столе есть чем закусить, так и с чёртом пировать сядешь, но завтра-то всё равно с похмелья просыпаться. Где-то на горизонте догорали отблески заката, а советник уже думал о завтрашнем дне. В одном Её Величество правы. Ни пир, ни отдых ему не полагались. Даже сейчас, когда он отыскивал, где можно остановиться (желательно без риска быть заживо заеденными мошкарой), то и дело оборачиваясь, проверяя, достаточно ли надёжно сидят Её Величество и не утомила ли их дорога. Привалившись на его спину, можно было отдохнуть хотя бы мыслями. За последнее время Селена почти забыла, что даже драядский организм нуждается в покое и сне. — Куда мы с вами едем? — Пока не знаю, если быть откровенным. Где сложнее будет найти, наверное. — Так а разве мы от кого-то прячемся? — Ваше Величество же хотели поговорить? — он вопросительно взглянул на неё. — С вами я всегда хочу поговорить, как вы до сих это не поймёте… Вверяясь ему, надменная королева Долины каждый раз особенно остро чувствовала эту навалившуюся усталость, стоило только дать ему полную свободу действий. Когда они спорили, Реймунд никогда не уступал даже из любезности, но когда ей надоедало дразнить его, принимался ухаживать за ней с таким вниманием и трепетом, точно пытался искупить великие прегрешения. Вот и сейчас, обернувшись на неё, улыбнулся, как она прилегла на него, безотчётно поглаживая, мимолётно коснулся губами лба у корней волос, и не успел отстраниться раньше, чем она открыла глаза и поймала его с поличным. — Чего вы? — Лоб пощупал, нет ли жара. Как же хочется ему поверить... Селена ещё сильнее сомкнула кольцо рук на его пояснице, даже заставив его охнуть от боли, и представила, что это она похищает его от всех дел государственной важности, потому что ей так нужно это, потому что она не будет делить его заботу ни с кем и ни с чем, потому что он ни за что не признается в симпатии к ней открыто, но каждым взглядом и жестом показывает, что ему не всё равно, как она себя чувствует и справляется ли, а исправилась она или нет — последнее, что его интересует. Она так долго прожила, не заботясь о себе сама, словно её тело само было чем-то вроде лошади, которая должна быть в состоянии взять с места в карьер и тащить воз дел первой необходимости, поэтому её надо время от времени подкармливать, а остальное не так и важно, что его беспокойство, пусть и надуманное, казалось чем-то совершенно немыслимым. Ей даже впервые захотелось сказать ему что-то ласковое, дать понять, что он важен для неё, и не только когда блещет своим остроумием, что, в сущности, и согласие на свадьбу дала не без задней мысли, что встречи с ним перестанут быть предосудительными в статусе супруги короля Альтергроу... а он только портит всё своими дурацкими тайнами. Не сразу, но она слегка толкнула его, заставив подобрать поводья и отвлечься от дороги: — Реймунд, — редко зовя его по имени, Селена нарочно хрустнула этим обращением, показывая, что сейчас говорит с ним не как с придворным, а просто как с человеком. Он знал эту интонацию, но никогда не позволял забыть себе, что обращается к нему королева. Даже если успел повидать её растерянной, напуганной, исступлённой и (Колумб свидетель, что его язык не лжёт!) обнажённой. Никакой «Лилит» для него не существовало. Сам не допускал её существования. Просто у королей время от времени случается потребность поиграть в обычного человека без корон и титулов. Оно естественное, это желание. После десятка эклеров часто хочется погрызть корочку хлеба. Придворные отличаются от людей именно тем, что знают правила этой игры и позволяют себе ровно столько естественности, сколько нужно для королевского удовольствия и ни каплей больше, чтобы не дать ей перерасти в развязность. Он знает эти границы дозволенного куда лучше Её Величества, поэтому может ступить на самую грань, и всё равно удержаться, чем она успеет на него разозлиться. — Ты правда считаешь меня такой бессердечной? Что я не стану помогать союзникам своей страны без твоих жалостливых историй? — А Ваше Величество считают меня человеком, который готов так унизить свою страну, чтобы просить у вас чего-то? — теперь она и вовсе не могла его понять, но прежде, чем королева успела его об этом спросить, поспешил объясниться. — Я доверяю вам. Может быть, заплачу за это головой (царедворец из Альтергроу редко ошибался, не ошибся он и теперь), но доверяю. Вы достаточно меня знаете, чтоб понимать — в политике никто никогда не говорит прямо. Даже наш король. Хотя многим кажется, что он пренебрегает этим правилом. Но в моем положении для вашей советницы было бы лучше счесть меня излишне гордым, чтоб упрашивать Ваше Величество о милости прилюдно, чем излишне обласканным этой милостью, чтоб видеться с Вашим Величеством наедине. А можете мне поверить — вы столько на свете не живёте, сколько я на службе — никто не жалеет о своей беспечности больше придворного, забывшего, где его место. Ему нравилось незнатное происхождение их обоих. Деймон был именно тем человеком, в которого так легко влюбиться и без содроганий доверить свою жизнь, а она… Советник ни во что не верил, но почему-то улыбался, чувствуя тепло её щеки у себя на спине и в глубине души хотел, чтоб их побег не обнаружили как можно дольше. Бранил себя, конечно. Ну что скажет, если её, только что обручённую королю, застанут наедине с ним, но… Вот так ведёшь себя прилично столько лет, и упрекнуть не в чем, что тебя и за мужчину-то не считают, а тут… хоть самого себя подразнить, что ещё годишься на что-нибудь… Он закусил ус, клятвенно уверяя себя, что для одного человека должно быть достаточно признания недюжинных умственных способностей — сказать попроще, что такой учёной головы на всём континенте больше не отыщешь — но зачем-то опять оглянулся на неё и опять вздрогнул от навязчивого желания дотронуться губами до её волос. Знала ли Селена о его мыслях? Вряд ли — слишком сильно она была озабочена своими, но, слезая с лошади, как тогда, пренебрегла всеми законами, обхватив его за шею и почти свалилась к нему в объятия. Он подхватил её, но оступился и едва не потерял равновесие. — Так же нельзя, Ваше Величество! — Нам всё с вами нельзя, советник, — не обращая внимание на его недовольство, Селена, хоть и притормозила, удержав своего спутника от падения, не спешила отпускать его шею на свободу и, приблизившись, чтоб коснуться его лица, крепко поцеловала. Не насытившись, повторила ещё и ещё. — И можно не будет, никогда. Смиритесь. Если смирение выражалось у неё в поцелуях, тогда, конечно… Нельзя сказать, что Реймунд совсем не ожидал ничего подобного (кто бы заставил её, самовластную, сладострастную лечь в постель с мужчиной, который ей не по вкусу?), но всё равно смутился. И не оттого, что несколько подрастерял практические навыки в умении целоваться. Положа руку на сердце, особым мастером он и в молодости не был, зато обольщать искусными речами (да и на что раздеваться, когда можешь удовлетворить женщину одним сладким шёпотом?) умел так хорошо, что к концу речи и сам уже наполовину верил всему, что наговорил. Игра, ещё более искусная, чем шахматы, в которой достиг почти виртуозного мастерства, в которую не приглашают играть не слишком искушённых игроков. Приглашение к игре — как признание себя равной. Высоко ценится лишь до тех пор, пока оно остаётся игрой и ничего не стоит. Приглядываясь к ней, советник всякий раз удивлялся её интересу к своей скромной особе. Этой непохожей ни на драяд, ни на людей принцессочке и трон, и мантия, и корона были всё равно что карамельные башенки для ребёнка (а всего каких-то сорок лет назад… ох, и тянулись же руки отломить да за щёку поскорее сунуть… за сорок лет, впрочем, сильно желания у него не изменились) — искренне занимало её только его общество. То балуя его ласками, то измываясь над ним, Селена тоже приучила его дожидаться её милостей и выпрашивать их — роль благодушной правительницы нравилась ей всё больше. Ему тоже. Стоило только мелькнуть случайной мысли, он гнал её прочь как неприличную и даже оскорбительную. К счастью, законы прошлого давали немало примеров, на которые можно было опереться — королевам случалось приближать к себе придворных и годами ласкать их без ущерба своей и чужой репутации. Такой обласканный вельможа ещё может позволить себе некоторую подобающую положению разумную пылкость, но правительница… он не должен нравиться ей слишком сильно. Запрещено. Это нигде не написано, но строго запрещено. Будь он смазливым мальчишкой без единой извилины в голове и без единого медяка в кармане, его ещё можно было бы простить. Но не человека, способного поставить слово короля под сомнение, потому что ему лучше знать, нет. Да не собиралась она в него влюбляться! И вообще ни в кого! Просто ей с ним хорошо. Просто никто больше не желает позволять Её Величеству насладиться тем прекрасным, ни с чем не сравнимым ощущением безнаказанности — с Реймундом она может творить всё, что угодно. Может играться. Может даже немножко, самую малость поунижать (может и «множко», просто не хочется мучить его по-настоящему) — он так безропотно сердится, что его хочется щёлкнуть по носу, а потом поцеловать. Или нет, пусть сам её целует! У него лучше получается. — Нет, не так. Встаньте на колени. А теперь целуйте. Целуйте, целуйте всю, ни одного дюйма не пропускайте, сделайте так, чтоб я захлебнулась в поцелуях, — позволив рукам безвольно опасть, Селена закрыла глаза и замерла, позволяя ему действовать. Даже не взглянула, действительно опустился он на колени или нет. Неважно. Она не произносила этого вслух, но тон её голоса, поза, обращённая к нему просьба не оставляли сомнений — она хотела, чтоб он обесчестил её. Перетрогал и обласкал всё тело, которое прилюдно было обещано другому мужчине. Месть, которая удовлетворила бы её саму и оскорбила бы короля Альтергроу, который никогда бы об этом не узнал. Отказать — значит заслужить её ненависть. Простить такое уверенная в своей красоте женщина не может. Согласиться — значит лишиться своего права направлять и украдчиво оберегать молодого короля от неизбежных потрясений, потому что после этого смотреть ему в глаза он больше не сможет. Всякий человек засомневался бы, окажись перед ним выбор между преданностью и желанием. Всякий человек… но не этот свято убеждённый в силе своего красноречия ритор. На раздумья советник потратил не больше полуминуты. Опустился возле неё, бережно обнял борта её сапог (как же ей к лицу мужской костюм!), погладил колено, в ту же секунду нырнув за спину, поцеловал чашечку со стороны сгиба, не давая опомниться, уже коснулся ладонью талии справа, приложившись губами к поясу слева, змеем обвил ноги, прильнул к спине, стекая губами вдоль позвонков… Ни на одно мгновение не останавливаясь, он кружился вокруг неё, одновременно притрагиваясь со всех сторон, не столько целуя, сколько давая ей ощутить своё присутствие в каждое мгновение. Поцелуи — скромные, сквозь одежду, не приближаясь ни к груди, ни к лону, чтобы не оскорбить Его Величество, но удовлетворить Её Величество нежными касаниями и восхищённым, упивающимся ей шелестом сладкой речи. Можно ли устоять, когда слышишь, что в ней больше человеческой дерзости, чем милости природы, что вот эта красота в его ладони, — он бережно обвил косой её шею, как ожерельем — не змея, что свивает кольца, готовясь к прыжку, а подожжённый фитиль мортиры, насмоленный бикфордов шнур, догорающий на мине… что вы, вы, лучезарнейшая, забавляетесь, поражая рикошетом взгляда, как картечью, чужое сердце, сжигая на угольках зрачков чужую гордость, но кто скажет, что Ваше Величество жестоки, тот солжёт — вы действуете как разумная королева, Ваше Величество — ваше сострадание — это разводные мосты, которые не опускаются перед тем, кто не заслужил вашего доверия. Не заслужил… разглядеть вас больше, чем позволяет сияние короны... Селена нервно рассмеялась. Ей же только что хотелось прибить и непутёвого папашу, и не оставившего ей выбора Деймона, и этого треклятого махинатора!.. — Советник, если б вы были женщиной, я бы собственноручно подписала указ, чтоб вас сожгли на костре. — Помилуй Колумб, я и не думал, что мне настолько повезло не рождаться женщиной! Простите великодушно, а Ваше Величество позволят поинтересоваться, по каким причинам Вашим Величеством владеет такая страсть к сжиганию женщин на кострах? — Не всех, а только вас одного. Скажите честно, Реймунд, — королева взяла его двумя пальцами за подбородок, придирчиво разглядывая черты, словно пытаясь обнаружить в них что-то подозрительное, — в вас живёт какая-нибудь внутренняя ведьма? — Ну что за грубое слово... Ваше Величество слишком критичны к себе. Ну… ну если вам так угодно — разве что самая прехорошенькая ведьмочка. Этим он довёл её уже до истерики (а может быть, все навалившееся на неё беды только искали выхода?) — Селена хохотала как безумная, повторяя «нет... я вас точно... п-при-ри-кон-ч-чу, со... ветник!..». Это было какой-то странной, непонятной традицией, но каждый раз Её Величество выражали нежные чувства обещанием казнить, уничтожить, прикончить или сжечь его. На всякий случай Реймунд даже проверил свои познания, но ни в одном из известных ему сведений о драядах не сообщалось о подобном обычае и, соответственно, его следовало целиком и полностью приписать исключительно личной прихоти королевы. — Конечно, прикончите, Ваше Величество, только у меня будет маленькая просьба. Последнее, так сказать, желание приговорённого, — ему так нравилось потешаться над этой темой, что где-то в самых потаённых глубинах его несуществующей альтергроузской души уже начинали потихоньку маячить невысказанные даже в мыслях, но навязчивые планы на свою кончину — быть отправленным на смерть по слову королевы драяд. Конечно, не сейчас, а так, столетий через пять-шесть, не раньше — ведь он так сильно любит этот мир и всё в нём, что никогда не признает существования других миров. — Королевская свадьба — дело не быстрое, а наша армия нуждается в отдыхе так же, как и ваша — как в Долине ни хорош воздух, а дома, знаете, и стены помогают. А вместе с ней, чтоб корабли попусту не гонять — да на наших судах и безопаснее — отправьте в Альтергроу и ответную делегацию — не целую, конечно, армию, а так, десяточка два или три представителей родовитых драядских семейств — огласить, так сказать, решение Ваших Величеств об объединении земель в качестве посланников, а заодно и посмотреть на нашу жизнь — друзей ведь получше надо узнавать, вот заодно и случай представится. Думается мне, много интересного для себя откроют. Несправедливо ведь получается — ваша сторона вроде как рада гостям, а наша, вроде как, и нет, а это неправда — люди народ гостеприимный, даже и чего нет, на стол поставят, чтоб гостям угодить. Мэри была права, опасаясь его влияния на королеву. Она готова была поддерживать и утешать после неудачи, не позволяя отчаянию овладеть ими. Реймунд же не говорил о неудачах никогда, сама возможность их осуществления была оскорбительна для его тщательно разработанных замыслов. Неудача — это не рок, не фатум, не родовое заклятье и не судьба, это закономерный исход недостаточно просчитанных рисков. Арифметика, в которой не должно существовать никаких «если». А в решении короля Альтергроу этими «если», если записать каждое на камень, можно было вымостить всю главную площадь и все примыкающие улицы впридачу. И самым главным «если» была она. Девочка из бедной семьи, возведённая на трон не штыками, способными прикрыть её тыл, как у Деймона, а не зафиксированным ни в одном официальном документе «хочу» покойной королевы. Как усмехнулась-то его словам… а ты не усмехайся, а слушай внимательнее и на ус мотай — далеко пойдёшь, волчья ягодка. Опять про свою Альтергроу заладил. Неужели ради этого она выкрала его с пира? Чтоб он повторил наедине то же, что мог бы сказать при всех?.. Селена хотела бы упрекнуть его, но передумала. Он не стал смеяться, что королева собственноручно прочертила план будущего моста и с детским воодушевлением объясняла Деймону его устройство. Ей дороже всего строительство, а ему — благополучие их выдуманного государства. Для общества. Не для себя. На себя такие попросту машут рукой. Такие, как… они оба. — Тогда и у меня к вам просьба, советник, — потянулась к нему рукой, сплела пальцы и тут же до боли вывернула ему кисть — так ей хотелось прижать его ладонь к сердцу, чтоб ощутил, как гулко оно может отдаваться и у королев. Теперь ещё больше хотелось погладить и извиниться, но такие порывы всегда застревали у неё в горле. Он сморщился и потёр запястье, но не сумел скрыть улыбки. Догадался, что злится на себя за непозволительно тёплое прикосновение. — Обнимите меня и расскажите, что вы на этот раз задумали. — Покорный слуга Вашего Величества, — заслонив её епанчой, хитрец нагло сунулся к самому декольте и принялся нежненько и деликатненько трогать и слегка приминать ткань со стороны то одной, то другой груди — не ходя, а прямо-таки прогуливаясь по лезвию ножа, каждую секунду приноравливаясь, но так и не перепрыгивая грань. В конце концов Селена звонко шлёпнула его руку: — Комары сегодня прямо одолели, — не моргнув глазом, заявила маленькая нахалка. — Что вы говорите? Извините пожилого человека, не расслышал, — не остался и он в накладе, подставляя ухо так рьяно, что ненароком ткнулся лицом в её только что аккуратно уложенные волосы и уж совсем случайно запутался и утонул (вернее, утопился сам) в них. Пришлось смириться и забраться ему под воротник щекотать шею. — Так лучше? Ради удовольствия Вашего Величества… вы знаете, я на всё согласен, — вдохновенный, но ни к чему её не обязывающий пыл обернулся для Селены новой лаской — не может ведь оскорбить даже королевскую честь скромный жест руки, поглаживающей дуги её бровей, очерчивающий контур носа и скул, прерывистое дыхание у неё на щеке — так близко, но не развязно. — Ваша матушка, должно быть, была прекраснее всех на свете… простите мне моё неверие — не могу допустить… как получилось у короля такое чудо?.. Ради милости такой женщины… и целой армии мало будет… А что до задумки моей… охотно, охотно с Вашим Величеством поделюсь, только пусть Ваше Величество не превратно мои слова истолкуют — когда в руках силы много, король и одарить, и покарать волен, а когда силы нет, и кара слабостью покажется, и щедроты его за подачки считают. Ваше Величество прибегли к чужой армии, другого свидетельства не нужно — положение Вашего Величества уязвимо — извините, что правду говорю, только деликатнее меня никто вам её не скажет — но в глазах народа это не такое уж непростительное прегрешение. Народ любит молодых, даже ошибающихся королей — есть в них, знаете, такая подкупающая неиспорченность — а Ваше Величество росли не в замке и не с золотых тарелок кушали, а так же, как они, знавали и нужду, и несправедливость — это очень, очень дорого стоит, лучезарнейшая. Не стоит никому стоять между вами и народом. Особенно тем, чьё слово так же высоко ценится. Ведь это милосердно, Ваше Величество — не лучше ли уберечь подданных, которые могут воспрепятствовать желаниям Вашего Величества, на время отдалив их с авансцены, чем позволять им рисковать своим благополучием? Ох, этот насмолённый шнур! — он опять пропустил сквозь пальцы её косу, благоговейно поцеловал, — не хотел бы я быть рядом, когда он догорит… гнев Вашего Величества, как солнце — однажды взглянешь, так всю жизнь, зажмурясь, вспоминать будешь. Не завидую тому, кто вам, пылающей, поперёк дороги встанет, и всего более милосердия к несогласным прошу — во имя их же блага — ненадолго, всего на несколько недель: Ваше Величество ведь понимают, недовольство всегда будет, союз и разорвать можно, а если уж обвенчаться, обратно уже не развенчаешь. Народа не опасайтесь, Ваше Величество — народ что на гнев, что на милость равно скор — взгляните, прежде и слышать имени нашего не желали, а стоило раз бок о бок встать — вот уже и ненависть поутихла… Да и никого не опасайтесь, лучезарнейшая — кто свою ненависть под спудом не держит и в карман не прячет, тот весь перед Вашим Величеством наверху. Не говорите только никому, если кто спросит, скажите, что Ваше Величество сами пожелали — не хочу, знаете ли, пока все о мире говорят, врагов себе наживать. Он всё льнул и ласкался к ней, не переставая нашёптывать, и она отвечала ему, делая вид, что ускользает, и приманивая его, пока не опустилась на землю совсем, требовательно потянув его за епанчу, чтоб постелил на траву, отвечала, не отказывая ему в ласке — как ни горько признаваться! — больше согреваясь мыслью, что он пытается обезопасить её, чем пользой его совета. Было неприятно лишний раз напоминать о свадьбе, на которой чувствовала себя единственной неблагодарной гадиной, которая всем недовольна и думает, что чёртов Таролог слишком много требует от неё во имя спасения какого-то не существующего ни на одной карте королевства. Надоело притворяться, что этот вечно обеспокоенный континент реален… но разубеждать в этом Реймунда при всём его уме бесполезно. Его чарующий шёпот, его почтительность, его близость вновь и вновь заставляли Селену думать о будущем, всегда немного страшась допустить хотя бы в мыслях нечто большее. Не будь в этом мире она королевой, липнул бы он к ней так же рьяно? И липнул ли вообще? Может быть, это у него такая манера вести переговоры? Она вспомнила их уединение в Альтергроу. Себя с повязкой на голове, с разбросанными по подушке волосами, довольно облизывающую губы, и его над ней — сосредоточенного, усердного — ох, советник! — даже рубашка к телу прилипла, вот как усердствует — поглаживающего её по-хозяйски устроенную ножку у себя на плече. Тяжеловато дышит, но видно, что доволен. «А вы старайтесь, старайтесь, не одним же языком вам работать». Зато как приятно подшучивать над его потугами совладать с молоденькой девушкой, не решившего залезть к ней под одеяло, предварительно не подкрепившись очередным марципаном, пока она, заложив руки за голову, с истинно королевской благосклонностью созерцает его натиск на драядскую крепость. Бедненький, жилы-то как из себя рвёт, как будто ему премию за усердие пообещали. Нет уж, тут не дипломатия, тут другое что-то. Стал бы он ради переговоров так упахиваться, на совете-то всё больше мурлыкал и на короля поглядывал. «Ладно, так и быть, можете поцеловать мне ножку» — благосклонно урчит довольное Величество. Вернее, доподлинно неизвестно, является ли эта интерпретация её бессвязного урчания единственно верной, но он истолковывает именно так, и лезет своими вездесущими усами в подгиб колена, где самая чувствительная кожа. Одно удовольствие наблюдать, когда люди так старательно подходят к работе. И эта его старательность… она же никуда не улетучится, если она всё-таки выйдет за Деймона? А то мало ли, заразится ещё каким-нибудь верноподданническим комплексом — о, моя госпожа, жена моего господина и ещё какой-нибудь мутью. — А если я соглашусь на всё, как вы скажете, и действительно стану женой вашего короля, вы будете состоять при нас обоих? — её даже не беспокоит, заденет ли его лишнее напоминание о том, что ради возможности видеться её должен будет трогать другой мужчина, в любое время и на совершенно законных основаниях. Не гордый, переживёт. Переживает же как-то она. Успокоенная его близостью, уже открыто, не задумываясь, гладит его и в мимолётном желании ловит его губы, то приподнимаясь к нему, то поджидая, пока он наклонится к ней. Улизнувшая с обручения невеста валяется на чужой накидке (она так любит трогать и тереться об неё, что порой советнику кажется, когда он облачается, что чувствует на епанче этот запах — запах её мягкого, податливого тела, и этот чёртов аромат гардении, будь он неладен), приобнимает ножкой за поясницу её владельца. Так и согласится? И даже на всё? Очередной поцелуй кажется ему горчащим. Слишком хорошо, чтоб в это поверить. Ещё меньше он верит в то, что это всё по его милости и ради его любезностей. Ему ли не знать, как любят короли действовать исключительно неразумно лишь для того, чтоб не дать советнику вообразить себя умнее и незаменимее всех. С её-то упрямством и импульсивностью… Всё же он знает — ей неведома его очарованная смелостью и решимостью Деймона вера, неведомо его искреннее желание угодить и обезопасить молодого короля и, может быть, даже передать её ему в собственные руки. Достаточно одной вспышки, одного разногласия — и с таким же рвением она начнёт твердить, что не пойдёт замуж ни за него, ни за кого другого. Не отрываясь от губ королевы, советник раздумывал, каким дураком он будет, если всерьёз вздумает основывать судьбу двух государств на своей мужской привлекательности (по версии Роба — ещё более сомнительной, чем даже его мораль, а уж в сомнительности морали Реймунда не сомневался даже король. Особенно после того случая, как тот умыкнул из-под носа принцессы трубочки с кремом, бессовестно прикрывшись его именем). Ему нужны гарантии… Альтергроу нужны гарантии!.. Подписанное соглашение с обязательствами обеих сторон, свадебный контракт, завещание, неопровержимый свидетель, ещё какой-нибудь козырь, который можно было бы подержать у себя в рукаве на всякий случай — лучше без ведома короля, чтоб не заставлять его лишний раз волноваться… да что угодно, лишь бы это имело материальную форму и не было бы стыдно предъявить. Искусанные в поцелуях губы в последний пункт явно не вписывались. — Да как же я Ваших Величеств брошу! — он деланно, беззаботно рассмеялся, пытаясь найти удобную позу и прилечь возле неё. Даже не думая о том, что если кто застанет их в эту минуту, не миновать ему беды. — За такое меня и впрямь казнить мало будет. Вместо ответа королева дотронулась кончиками пальцев до его губ, провела по ним и ловко отдёрнула, когда он попытался поцеловать. Желая подразнить, дотронулась ещё раз и опять увильнула. Будто ленточкой с котом играешь. — Советник, а вы атеист? Заигрался, не заподозрил подвоха, убеждённо выпалил: — Конечно. Как все. — А я-то думала, вы там самый верующий человек во всей Альтергроу… Веруете в свою гениальность сильнее, чем в вашего Колумба. Что, уже вообразили, что глупенькая королева без ваших советов совсем зашьётся? — последнее слово он не понял, но по смыслу догадался, что это что-то плохое. — Вы же знаете, кто главная фигура на доске, — стащив уже надоевшие ей сапоги, в которые пришлось влезть на время битвы, да так и не поменять их на ставшие уже привычными сандалии, и привычно переложив на него затекшие ноги, и сами заливчато смеются Её Величество, млея от этого ощущения, похожего на то, когда держишь на руках дикого зверя, чувствуешь, как внутри него что-то бьётся, и как он сам извивается юрким телом и перебирает лапами, но руки мягко, уверенно ведут по шерсти, чешут за ухом, зная, что удержат, и ускользнуть от ласки, как ни вертись, не выйдет. Да он и не пытается, наклонившись над ней и играя карманными часами. Позолоченный корпус искрится и подрагивает на цепочке, то подпрыгивая обратно в его ладонь, то опускаясь к ней, то одним, то другим боком касаясь её покрасневшей щеки. Эта бездумная забава милее ему и поцелуев, и волнующихся девичьих бёдер в своих ладонях, и жаркого слияния. Будто весь соткан из этой ласки, в которой купает её, требуя взамен лишь позволить ему и дальше холить и ублажать её. — Визирь, Ваше Величество, — касание металла приятно холодит кожу, но Селена уже раздражённо щёлкает по нему ногтями — от печальной участи получить раскачавшимися часами по носу спасает только предусмотрительность советника. Все эти механические штучки-дрючки так и липнут к его рукам, вечно он что-то в них вертит, подкручивает и подзаводит. — Боюсь, там, где изобрели эту забаву, о королевах ничего не слышали. — А знаете, в чём разница между королевой и визирем? — следующий щелчок приходится ему в лоб. — Королева может казнить визиря, а он её нет. — Ваше Величество, — украдкой сплетя с ней пальцы обеих рук, лукавый царедворец тянется к ней, норовя цапнуть зубами драядское ушко. Будь его воля, откусил бы совсем — ну правда ведь без них красивее! — знали бы вы, сколько у опытного визиря шансов погубить королеву, стоит ему пожелать… — А если у королевы окажутся в руках непреложные доказательства пожеланий визиря, что тогда? — она пробежала пальцами по щеке мужчины и, дурачась, поцеловала у себя палец и ткнула ему в губы, надеясь, что у него останется след от помады. — Визирь предложит союз, в равной мере привлекательный для обеих сторон, который будет для королевы выгоднее вражды с ним. — А королева не принимает условия его союза! — А визирь описывает непоправимый ущерб казне и государству, причинённый его опалой. — А королева… — А визирь… Некоторое время нельзя уже разобрать ничего путного, кроме то и дело вспыхивающего смеха и отдельных выкриков. Шуточная перепалка переходит во взаимное посягательство. Нечеловеческим усилием воли Селене удаётся перекатиться, не размыкая сцепленных рук, и нависнуть над поверженным советником. Незавидность своего положения он понимает очень скоро, когда растрёпанные волосы королевы начинают лезть ему в лицо, а лучезарнейшая нахалка не только ничего с этим не сделает, но ещё и начнёт встряхивать головой, чтоб досадить ему побольше. — А… а что в разгар этой вакханалии у нас будет делать король? — его прерывающий перестрелку вопрос звучит как мольба о пощаде, и Селена сдаётся, ложится на него и несколько минут гладит по груди прежде чем ответить: — А король… а вам самому не всё равно? — король в их разборки никак не вписывается, и она безо всякого сожаления от него отмахивается — кому нужен какой-то там король, когда друг с другом схватились две сильные фигуры? — На что же тогда свита, если она не спасает от шаха? В этом весь Реймунд. Скорее даст столкнуть себя с доски, чем позволит королю самому сделать хоть шаг. Откуда у него эта идиотская привычка подставлять свою голову, и при этом быть убеждённым, что мозги в этой голове работают только у него? — Только не говорите, что всерьёз готовы пожертвовать жизнью из-за какого-то там короля. Неправда. Не из-за какого-то. Из-за Деймона, который был для неё принцем мечты. Разве не готова была и она отказаться от шанса на собственную жизнь, на свободу ради того, чтоб не разлучаться с ним? Ради Деймона — можно. Можно пожертвовать всем. Только… так рассуждала когда-то маленькая, лишь недавно начавшая познавать жизнь восемнадцатилетняя Селена, к тому же, безнадёжно влюблённая. Но чтобы при дворе… разве это возможно?.. — Всегда, Ваше Величество, — он потянулся к её руке с поцелуем. — В отчаянные времена людям нужнее герой, в которого можно верить, чем знаток, который допустил такие времена. — Все герои сгорают, как фейерверк, не заботясь, останется ли после них хоть что-то. А власть должна думать о будущем, и без опытного сановника ей не обойтись. Мне не обойтись. Мой вы, мой, слышите? Из-за вас я замуж выхожу, потому что вы один, чёрт бы вас побрал, знаете, как пройти по этой проволоке между нашими странами и не сорваться, пока у нас нет нормального моста. — она не выдерживает и срывается сама, до боли тряся его за плечи, будто собирается растерзать. — Осточертели мне ваши приличия и ваша преданность, не дам я вам ни за какого короля отдавать свою жизнь, лучше сама вас убью! — и чтоб показать, как сильно готова убить его, вцепляется ему в губы поцелуем, прерывисто дыша, будто ножи в него вонзает — один, второй, третий… пятый он не успевает разомкнуть, тянется за шестым… на восьмом она лезет языком ему в рот… на одиннадцатом слизывает у него кровь с прокушенной губы… четырнадцатый выходит смазанным, хриплым… девятнадцатый, двадцатый, двадцать первый — настойчивые, торопливые — в самые губы. Она прижимается к нему лицом, касается повисших век, словно надеясь их разгладить, и очерчивает контур его уха… Он более всех напоминает человека из её мира, такого приземлённого, скептичного, не верящего в эти эльфийские сказки, и более всех в этой сказке кажется на своём месте. Водя пальцем по звеньям орденской цепи, Селена в каждом колечке чувствует отзвук придворной должности. Советник, советник, советник… кто же вы, что останется, если сбросить с вас эту цепь, и плащ, и камзол… почему вы не говорите? Почему не откровенны с ней? Роб гораздо откровеннее вас, он даже за столом ведёт себя как ищейка, когда обводит всех глазами, подмечает детали и медленно пережёвывает пищу, словно пробует, не отравлена ли. А вы… вы лицедей, Реймунд, вы обманщик… фигляр… вы так всем нравитесь, потому что заставляете поверить в эту дурацкую декорацию из детского утренника, в это королевство из картона, и вам нельзя не верить, что вы и вправду не переживёте, если эта картонка рухнет. Не целуя — отвечая на её поцелуи, Реймунд почти физически ощущал, что подписывает свою гибель. И чем же, чем заслужил такую участь? — неужели тем, что был ласков с принцессой, когда на неё и свои смотрели с большей брезгливостью, чем презираемые люди? неужели тем, что был почтителен с королевой, когда каждый пытался ей помыкать? Тар его возьми, он желал её очаровать, догадываясь, что неискушённая светской жизнью принцесса купится на его обходительность, желал находить позволение в довольном изгибе её губ («Вам можно, советник. Вам можно всё».), купившись сам, даже близости, близости её желал и получил, но ревновать его к целому государству!.. Он принадлежит всем, кому нужны его красноречие и проницательность, но преданно любит один свой Альтергроу, одно человечество, в котором можно не различать отдельных лиц. Деймон — иногда советнику кажется, что их король не стал бы рождаться с целью меньшей, чем перевернуть этот мир — Деймон первым поставил его убеждённую, годами слаженную мораль под сомнение — Деймон не пожелал затеряться в этой безликой массе человечества. Он потребовал его воли, его преданности, дав понять, что доверяет и желал бы считаться с его мнением, и добился своего: Реймунд схватился за него как за спасителя, уверовав, что спасать обожаемую страну надлежит человеку непременно необыкновенному, приписал его образу все моральные качества, которых не было у него самого, надоедал своей опекой и почти уверовал даже в Роба, но тут уже подвел насмешливый нрав и длинный язык, неспособный оставить скуповатые словечки главнокомандующего без своих язвительных комментариев. Его блестящий разум был покорён, а эта принцесса из ниоткуда, теперь отнимала то, чего у него даже не было!.. Полно, так ли уж юна и неопытна королева Лилит, что этот заматеревший на службе сановник в третий раз за неполную минуту тянется к её губам, что от взгляда этой драядки ему всегда кажется, будто одежда вспыхивает на нём пламенем, обнажая беззащитное без своих покровов, уже не так, чтобы молодое тело, которого так боится? — ведь разум год от года крепнет и становится опытнее, а тело — увы! — не нужно закутывать с ног до головы лишь в первые тридцать лет жизни, которые проходят так быстро… — и, глядя ей в глаза, чуть слышно признался: — Знаю, Ваше Величество. И что убьёте, и что проклинать потом будете. Не упрекает, а признаётся, почти кается. За голову свою спокоен — знает, что одну лишь многоопытную Маргарет не успел приучить нуждаться в своей мудрости, что не один из них, кто носит корону, не скажет ему даже слова — не решится его подозрением обижать — лишь от своей же головы и тревожится. Не привык ничем другим быть, да и сам мысли прочь гонит, что не из неё одной состоит, вот и дёргается как на иголках, каждую минуту ждёт, что увлечётся, перегнёт, забудется, что уговор их об одной лишь игре заключён, что вспыхнут, вознегодуют Её Величество, как почувствуют, что не в шутку, а всерьёз ждёт, когда его приманят и позволят, взашей прогонят и на глаза себе показываться не велят. Не случилось как-то чужую ласку ловить. Всё больше своей разбрасываться привык. Потянувшись к ней, он неловко задел её колено и вздрогнул, как она сморщилась. — Поаккуратнее вы!.. Не мог же он сделать ей так больно, едва притронувшись… Её Величество не походила на девицу, склонную хныкать от малейшего пустяка. — Я посмотрю. Не спрашивая разрешения, не извиняясь и не любезничая, Реймунд отодвинул край штанины у неё на ноге. Ну так и есть, набила синяк на колено. Видимо, пока с лошадью разбиралась. Ничего не говоря, он приложился к ушибу запястьем — холодный корпус часов успокаивал занывшую кожу, достал из бездонного кармана флакон с каким-то маслом и принялся аккуратно втирать в ушибленное место. Просто, спокойно убежденный в праве это делать, как отец для дочери. Да, пока другие сокрушаются об ушедшей юности, Реймунд словно чувствовал её неприязнь к обоим королям и чуть не наизнанку перед ней выворачивался и за отца, и за жениха. Несколько секунд Селена наблюдала за ним, но он не позволил себе ни единого жеста, который можно было бы упрекнуть в сладострастии или недостаточной почтительности. — Реймунд… посмотри мне в глаза. Зачем ты это делаешь? — он поднял на неё непонимающий взгляд, но не остановился, пока не приложил на место ушиба сорванный лист и, придерживая, чтоб тот не упал и не испачкал одежду, опустил ткань обратно по ноге. Даже не погладил, как обычно — благовоспитанный советник не желал пользоваться ситуацией из низменных побуждений. — Зачем так со мной возишься? У тебя же ничего нет ко мне, кроме интересов государства. Не можешь ты настолько любить меня, чтобы выдерживать. Я тебе не верю. Ты слишком изворотливый, чтобы просто так беспокоиться и терпеть, когда я тебя мучаю. — Мне очень приятно, что Ваше Величество стали так проницательны, — нежно коснувшись её локтя, он, не отрываясь, заглянул ей в глаза, изо всех сил сдерживаясь, чтоб не дотронуться до веснушек на щеках, — даже льщу себя надеждой, что в этом есть и заслуга вашего покорного слуги. Только не до конца понимаю — извините меня, Ваше Величество — может ли простой грешный человек постигнуть всю глубину королевской мысли? — отчего Ваше Величество столь настойчиво приписывают мне такое долготерпение? Человек я слабый — не угоститься, так хоть лизнуть — судите сами, могу ли я… — смущённо-вкрадчиво гладит по сгибу локтя, тянется поцеловать — она вздрагивает — так и лезет своими усищами! — но удерживает его, когда он уже готов отстраниться, и вслед за локтем подставляет ему плечо, чтоб он не переставал её уверять в своей искренности, благодарный, взволнованный, деликатный. Заигрывает с ней, конечно, но так бережно, так непритворно… Притворился бы — любезностью бы очаровывал, а не синяки ей смазывал. — Выдумаете вы конечно — «мучаю»! Да у меня только и есть отрады, что Вашему Величеству чем услужить! — грубо, резко выпалил он, как всегда, когда от волнения блеск красноречия уже не поспевал за редко вырывавшимся у него признанием и, смутясь, уже хотел вскочить и дать дёру, пересидеть этот всплеск в безопасном месте, но не тут-то было… — Сидеть. — не терпящий возражений тон начальницы не нуждался даже в помощи рук — Реймунд послушно присел, не осмелившись даже возмутиться. — Куда вы пойдёте? У вас на лице всё написано. Он глухо заскрипел, как давно не смазанный механизм. Если сейчас так, какого ему после свадьбы придётся?.. Отпустить не отпустит, к такой раз в руки попадёшь — не выберешься, да и сам он человек падкий, грешный — не устоит. Нравится ему её вспыльчивость, её несгибаемый норов, нравится, как наедине тянется к нему и откровенничает, доверяя увидеть себя как есть, без наведённой советницей патины. Нравится, как увлекает его за собой, целует, и ушедшими годами ему в глаза не тычет. И вот теперь она знает уязвимое место, куда его можно уколоть. Украденное и запрятанное, эгоистичное, для себя, для одного. Не для других, как у него всегда. Для других — поломанные, перебитые нервы и беспокойство, для других — одна за другой перечёркиваемые комбинации, одна, вторая, десятая, для других — архивы, отчёты, донесения, распоряжения, для других — мигрень и чёрные мушки перед замученными бессонницей глазами, для других — «ничего мне не нужно, Ваше Величество, лишь бы страна ни в чём не нуждалась». Для других — король Альтергроу. Для себя — недозволенная радость. Для себя — седина в бороду, бес в ребро. Для себя — одёргивать, донимать, наставлять, посмеиваться. Для себя — дёргаться, когда коснётся сама, и по-дурацки краснеть. Для себя — сыпать пошлыми остротами и благоговейно подносить к губам край её мантии. Для себя — королева Долины. Нет у тебя ничего ценнее своей головы, Реймунд Гиршфельд, вот и поплатиться тебе за предательство умной своей головой. Прогневает её чем — сама его под нож толкнёт, а не прогневает — сам себя королю выдаст. Будь на его месте кто угодно из тех венценосных недоумков, которые очерняли трон Альтергроу мраком своей неучёности, он и глазом бы не моргнул, но перед Деймоном… ведь знает он себя — продержится так месяц-полтора, самое большее — пару, а потом в ноги ему рухнет и всё как есть ему выложит, ещё и поклянётся, что обманом овладел Её Величеством (ведь не выдаст её, не скажет, что сама, сама на него польстилась, сама в постель уложила, не оскорбит короля откровением, что при таком-то женихе-красавце, ей, в себе не властной, седина его с морщинами милы сделались!), а там… это ведь отставка. В наилучшем случае. А что ему делать, когда он для Альтергроу полезным быть не сможет?.. Своего… своей Альтергроу. Словно чувствуя соперницу, королева всегда говорила о его стране так, в женском роде. Советник поёжился. Не в добрый час прикипел он к обеим возлюбленным, обеих ему и лишиться. Наблюдая, как он почти по-звериному жмётся, точно готовый пуститься наутёк лис, Селена впервые пожалела его, почему-то кажущегося сейчас таким уязвимым, растерянным горожанином посреди леса. — Подвиньтесь ко мне, — она сама нырнула ему под руку, поцеловала в висок, в блаженстве прикрыла глаза. Её расслабленная, утомлённая поза говорила о единственном желании отдохнуть, но он не мог позволить себе лечь, лишь привалился на локте, как всегда, бдительный, напряжённый, готовый вскочить и начать оправдываться. Никогда не перестающий всё обдумывать и во всём сомневаться. — Ну чего как неродной, двигайтесь давайте ближе. Вот так, — неумолимая совратительница сквозь плотную ткань камзола старательно проверяла на прочность свой недешёвый маникюр, расчёсывая ему спину. — Ты знаешь, — забываясь, она постоянно нарушала всякую субординацию, — конечно, я ни за что в этом не признаюсь, но я в тебя почти влюбилась. Ну что ты так дёргаешься, я же тебе больно не сделаю, поглажу только. С тобой как-то так хорошо… Не знаю, как у тебя это получается. И… — сначала помедлив, она с мягким смешком продолжила, — сам ты чудной какой-то. У тебя же золотое сердце, а как будто сам себя боишься. Вот нравится же ей над ним издеваться! Селена и вправду никогда не призналась бы ни одному мужчине, что он ей интересен. Считала кокетство глупым и недостойным её занятием. Не подобающим королеве. И… Очень боялась быть отвергнутой. Хоть и почти не сомневалась в этом извращённом вруне, таком стыдливо-беззащитном перед ней. Что-то невидимое за придворной ловкостью и любезностью проскальзывало в нём всякий раз, как она ощущала теплоту его руки сильнее, чем сладость его речей — робость грешника, отмаливающего неискупимые грехи, заботливая осторожность человека, никогда не имевшего детей, погасшая насмешка мужчины, обожжённого юношеским чувством на закате жизни. Что-то мучительное для него вспыхивало всякий раз, как он к ней прикасался. Восхищение. Любование ей. Даже когда она ведёт себя безобразно. Даже когда спорит. Даже когда измывается над ним, пользуясь его благоговением. Любуется в ней тем, что отталкивает других. А отталкивает она многих, стоит только оторваться от созерцания её изумрудных глаз и поговорить со строптивой королевой чуть больше пяти минут. Будто самый искусный мастер в Альтергроу запечатал её душу под замок, комбинацию которого забыл и сам, и никому ещё не удалось его вскрыть, а этот царедворец играючи поддел размыкающую пружину крючком, согнутым из обронённой ею же булавки и толкнул окованные железом двери. Но… это же не любовь. Как бывает любовь, она уже знала давно. Любовь должна быть, как тогда с Деймоном — чтобы забывать всё на свете, утопать, растворяться, сгорать в любимом человеке, не мыслить себя иначе, чем принадлежащей ему безраздельно. А ей… ей просто хорошо с этим хитрецом с золотым сердцем, очень хорошо. Нравится даже, что приходится прятаться и не глядеть друг на друга — от этого его обходительность ощущается ещё пикантнее, когда он нарочно нервозно вертится среди придворных, желая поскорее к ней подобраться и нарочно ниже, чем следует, кланяется ей, чуть только не хвостом вертит. Нравится даже, как он стесняется своих желаний и по полчаса возится в простынях, изнывая от её снисходительности, не решаясь попросить и отнекиваясь, когда она спросит его сама, клянясь, что единственное его желание — удовольствие Её Величества, и всё равно ухитряется никогда не остаться в накладе. Нравится, что может расслабиться и не держать перед ним лицо, не думать, как сейчас выглядит и какую глупость только что сморозила. Народ, говоришь, молодых и неопытных королей любит... А ты-то, конечно, главный представитель народа, как я погляжу. Хотя Селену и раздражало, что он любит их обоих, в то же время прельщало, что у них есть одна общая болезнь, один общий идол, которому курят фимиам два таких атеиста, как они. Когда-то она презирала себя за былое чувство, обзывала соплячкой, которая, как дура, втюрилась в недоступное божество, и слушая Реймунда, всегда говорившего о короле с каким-то мягким трепетом, словно примирялась с этим чувством, признавала его не таким уж дурацким и не таким уж позорным, достойным стоять в одном ряду с попыткой побриться наголо в тринадцать лет. И, странное дело, чем больше советник защищал и нахваливал Деймона, тем больше тянуло её к нему самому, такому... знающему все её слабости. — Мне кажется, вы понимаете меня как никто. Сомнительный комплимент. Реймунд не ответил, продолжив ласково перебирать её волосы. Да всех он понимает, это его работа. И всех — как никто другой и забывая обо всём на свете ради каждого, потому что он профессионал, а не жалкий дилетант. Дитя! Да кто не влюблялся в его сладкие речи, не поддавался на подкупающее великодушие, на участливую обходительность! А уж как не поддаться на ласку позаимствованной из придорожной бара официанточке, не знающей даже настоящей семьи — нечему и удивляться… Так-то, конечно, нечего и воображать, сунь ему кляп в рот, она на него и не взглянет, да оно и справедливо, ну на что ей, королевичне, старый чёрт какой-то сдался. Да и ему тоже, на самом-то деле. Ему так, ему это ничего, не сложно, для удовольствия величества-то... для удовольствия величества ему вообще ничего не сложно. Да... вообще ничего. Он и живёт-то только для их величеств и для блага государства. Ну, может ещё чтоб над главнокомандующим потешаться. Не для себя уж точно. Омрачённый думами взгляд советника, равнодушно высматривал, как стелется трава по рыхлой земле, должно быть, думая о другой — твёрдой, как камень, едва-едва способной прокормить живущих на ней, а может, и просто о том, что на ещё поутру вычищенных с ваксой сапогах теперь непременно останется глина. В небо он не смотрел. Что там разглядывать? Разве что нет ли дождя — но это Её Величество почуяла бы быстрее него. Привалилась на него. Поди ж ты, разомлела-то как. А ведь за ужином вина ни капли. Ну ладно тебе! Посмеиваясь над самим собой, советник укутал её краем епанчи, хоть и ни в одном договоре не говорилось, что он обязан следить, удобно ли сидится Её Величеству, и, как ни крепился сам, чихнул пару раз, зажимая нос кулаком. — Что вам, холодно? Оденьтесь сейчас же, простудитесь. Ещё гостей мне всех на свадьбе заразите, — пытаясь скрыть мелькнувшее беспокойство, Селена в очередной раз обвинила его. Не мудрено — её первым порывом было привлечь его к себе и почти насильно всунуть ему платок. В этом отношении Реймунд ничем не отличался от большинства мужчин — платок лежал у него где угодно, но только не в кармане. — Это аллергическое. На цветы, — уточнил он, понадеявшись, что после этого она немедленно его отпустит. Насмешка природы над его совсем не крепким здоровьем словно укорила — как он смеет прятать здесь королеву, когда без неё не сможет быть решён ни один вопрос? Колумб, ведь речь же о его народе! — Как видите, сам воздух Долины уже намекает… поедемте, Ваше Величество! Ну в самом-то деле, не годится с собственной помолвки убегать. Советник не стал уточнять, что ко всему прочему побег королевы осуществлялся, к тому же, при помощи мужчины — как уже было сказано, себя в качестве мужчины он воспринимал только когда ему это было удобно, во всё же остальное время в ход шли оправдания возрастом, должностью, пиететом, хорошими манерами и степенью заложенности носа, которая очень удобно то понижалась, то возрастала в зависимости от обстоятельств. Получив в распоряжение такой ценный рыцарский трофей, как платок королевы, Реймунд нагло присвоил его себе, прикрывшись благим оправданием, что возвращать платок даме после того, как высморкался в него, было бы верхом неприличия (платок, к тому же, оказался волшебным, судя по тому, как скоро он излечил его аллергию), со своей обычной любезностью помог Селене подняться и принялся лихорадочно отряхивать плащ от налипшей травы, точно за ним уже гнались. Уже давно отказавшись от попытки понять перемены в его настроении сегодня, королева могла только возмутиться. Она ему, можно сказать, в любви ему почти призналась, а он!.. — Да что вам всё не сидится-то? К чёрту вашу помолвку, могу я хоть с вами не делать вид, что мне не надоело продавать себя во имя каких-то умозрительных целей?.. Неизвестно почему, но советника её вопрос задел. Даже ответил он как-то нетерпимо, чуть приобнажая зубы, чего почти не позволял себе: — Я же не виноват, что из нас двоих только один умеет беспокоиться о будущем! Затеянное не нравилось ему с самого начала, и Её Величество сначала решили в очередной раз махнуть на него рукой, ведь прекрасно знают всё и сами, а потом сами пришли требовать его умной головы. И мало ей головы — ей подавай всего его, целиком… Он привык отдавать то, чего от него всегда просили, но, хвала Колумбу, не самого себя! Из-за этой наглой драядки он чувствовал себя обобранным и раздетым донага. Нет, так над ним не издевались даже в молодые годы, когда, кажется, в насмешку выворачивали его слова с ног на голову и утверждали, что именно это он и имел в виду! — Да нет никакого будущего, нет же! — теперь уже и Селена теряла терпение. Его преданность несуществующей стране начинала раздражать. — Послушай меня! — чтобы обозначить серьёзность намерений, хлопнула его по щеке. Он дёрнулся, обиженно заморгал, но стерпел. — Прекрасно, наконец-то до тебя дошло, что я серьёзно. Послушай… Я знаю, что трудно, но постарайся хотя бы что-то понять. Мы все — пленники несуществующих воспоминаний, понимаешь? Не существует ни Долины, ни Альтергроу, никакой вековой вражды. И эти королевств тоже давно никаких нет, и тряпки эти не носят уже лет сто, наверное. Мы все обычные люди, самые обыкновенные. Деймон управляет логистической компанией. Мэри никакая не аристократка, она инженер-строитель, Роб — детектив из отдела по борьбе с наркотиками, а я — я на самом деле архитектор. Помнишь, как мы ездили смотреть обломки старого моста? Я и в жизни занимаюсь разработкой проектов, у меня своя компания, а здесь нас всех запер этот придурок в капюшоне, который… Селена, конечно, переоценила его гениальность. Идея вывалить на него всё без предупреждения, конечно, особым глубокомыслием не блистала. Он с усилием потёр лоб, словно борясь с резким приступом мигрени, не справляясь с непредназначенной для этого мира информацией, но скептический ум, не привыкший слепо принимать на веру, сопротивлялся наваждению. — Ваше Величество, я понимаю, что вы желаете сделать из меня раба, но мне хочется надеяться, что Ваше Величество не намереваются делать из меня идиота, — он говорил, отрывисто, раздражённо комкая воротник, стараясь отодвинуться от неё, но сквозь раздражение у него против воли вырвалось испуганное, — Не издевайтесь надо мной! До него так ничего и не дошло… как и до остальных. Селена сжала зубы. Да уж, «придурок в капюшоне» постарался на славу. — Больше всего мне сейчас был нужен твой ум… Ладно, я сама, мне не привыкать. Только не мешай, ладно? Когда выберусь отсюда, ты увидишь, что я была права. И не исчезай никуда, дождись меня. Я тебя освобожу и вытащу отсюда, слышишь? — как всегда занервничав при мысли о будущем, Селена не сказала ему даже ничего о его довольно резкой отповеди, мелькнувший у него в лице испуг перекрыл для неё всё, и, сжав его пальцы в ладонях, она поцеловала его в висок: — Не стала бы я издеваться над тобой, Реймунд. Но, конечно, он не поверил, только больше укрепился в мысли, что сам во всём виноват, и всё это время, пока веровал в свою гениальность, его обставила вокруг пальца приблудная официанточка. Распустила перед ним гриву, разбросала влекущие к бесстыдству ножки, а он растаял, разнежился, разлимонился, на руках её таскал — язву себе зарабатывал — на колени бухался, жемчужины своей мысли перед ней раскидывал, только нагнуться соизволь, в любви на старости лет изъяснялся! Вся в своего папашу! Тот тоже на уши к кому усядется и ну потрошить… От осознания, что отец с дочерью одновременно вытерли об него ноги, здравые мысли разлетелись куда-то к чертям в болото. Бежать, бросив всё, из-за чего пролито столько крови! Ещё и его с собой взять предложила… Не могла же она не знать, что он откажется! Это даже оскорбительно — подозревать его в таком малодушии! Конечно, придворный всегда останется придворным: кроме омрачённого торфяного взгляда советник ничем не изменил своей обходительности — так же внимательно удерживал лошадь, помогая ей забраться в седло вслед за ним, так же бережно усаживал и расспрашивал её, удобно ли ей, так же деликатно помогал ей спешиться, так же почтительно поцеловал руку на прощание, но по сердцу ему словно сапогом прошлись. Равнодушием. Убийственным, холодным равнодушием, которого он не замечал в других, полагая, что нельзя не гореть каждую минуту жизни, нельзя не быть одержимым хотя бы какой-то страстью, пусть даже низкой. Особенно королям. Не может быть человека (и даже в большей степени — драяда), которого нельзя было бы задеть за живое и ухватить, завлечь, заговорить и обольстить. Не мог же он ошибаться, глядя как мило сердцу принцессы, а потом и королевы её возвышение, её сила, её право на неравнодушие, которое есть у каждого властителя. Глядя как милы ей людские устремления и идеалы. Ведь она сама человек и дитя человека!.. Не могут ей взаправду не быть нужны её страна и её народ! Пусть даже такой окостенелый и своевольный, как эти драяды. Не может её взаправду волновать лишь его близость. Да чего он стоит без своего места?.. Селена осталась одна. Присела на землю (плевать уже, что останется на одежде), коснулась чуть влажного следа, оставленного подковой. Она должна быть виноватой, что не думает о будущем? О… каком будущем, если она даже не знает, существует ли оно вообще?.. Что с ними будет, когда это королевство из картона рухнет? От этого чувства сильнее хотелось прижать его к себе и не позволить смотреть, как оно рушится. И почему ей легче грубо признаться в своём неравнодушии, чем попросить остаться? Она бы придумала, чем оправдать своё желание перед двором. Может быть, стоило попросить Деймона остаться во дворце на ночь? Он бы не стал бросать своих сподвижников, а в их компании ей всегда легче, чем со своими. Но тоже этого не сделала… Мой вы, мой, слышите? Направляясь к своему лагерю, советник всё думал и думал о её словах. Ему уже было всё равно, заметит ли кто его исчезновение и в каком направлении останутся следы подков на траве. Почему-то в груди так противно ныло, как будто ему нанесли несмываемое оскорбление. Помыслить его отдельно от государства! Да он скорее язык себе отрежет, чем отступится от родных земель. Допустить, что он согласится стать предателем! Нет, так его ещё никогда не унижали. Неужели он когда-то мог давать повод к таким подозрениям? Как Реймунду ни хотелось и дальше считать себя невиновным, беспощадная совесть подтачивала — как же, как же… вспоминай. Не ты ли, самонадеянный болван, носился с ней как с ребёнком и чуть только не салфетку ей повязывал? Что же ты хочешь, чтобы она думала о народном благе? А она и твоих умных речей слушать не хочет. Сама ведь сказала — хорошо ей с тобой. У них во дворце скука смертная, а ты какое-никакое, а всё же развлечение. Навроде механической игрушки — зайчика там или котика, сам уже решай. Наверное всё-таки зайчика — больно резво вокруг неё скачешь. А так и не скажешь, что тебе под пятьдесят. Сказать по правде, на унижение Реймунд не так уж и роптал. За годы у подножия трона он привык, что с советником никто не станет считаться, если тот не умеет подвести короля (или королеву) к нужной мысли до тех пор, пока до неё не останется уже полшага, которые тот или та в состоянии сделать уже сами, и искренне восхититься тонким умом Вашего Величества (да и как не быть искренним, восхищаясь собственным умом?), и сам позволял обращаться с собой как угодно. Не сомневаясь, в отличие от главнокомандующего, в чистоте своей родословной, он никогда не спорил и даже позволял собой помыкать — собственная нужность и незаменимость очень ему льстила. Он досадовал на дурной вкус королевы, которая блистательному, образцовому придворному предпочла неловкого, застенчивого человека на двадцать лет старше себя, не оценив ни тонкого ума, ни вельможной хитрости, а растаяла от предупредительной ласки, которая ничего, ничего ему не стоила, он не задумывался даже, это просто вырывалось как-то само собой. Ох, женщины!.. Такой алмаз ей яхонтовый подносил, а ей побрякушка из золотой фольги милее! Глупая, непроходимо глупая! Почему же ему так больно?.. Расседлывая возвращённую лошадь, он столкнулся с несколькими офицерами, даже не задумываясь, на ходу соврал, что сбежал с праздника, не сумев противиться настойчивости короля Долины в дегустации вин, о чём ему пришлось горько пожалеть, и спросил только, пустует ли походная палатка главнокомандующего. Советник не выносил одиночества, и мучился от желания рассказать куда горше, чем мог бы мучиться несварением желудка. Разыскать кого-нибудь, какого-нибудь никогда не ошибающегося Роба, ухватиться за его спасительную руку и рассказать ему всё. Не виси на нём столько грехов, Реймунд искал бы общества короля — тот был отзывчивей и участливей главнокомандующего, но чтобы ждать его утешения, не нужно было соваться между ног его невесте. Почему-то советнику казалось, что обесчестили в первую очередь его самого, и что каждый альтергроузец видит в его глазах отражение бесстыдно манящего женского тела. Какой позор, мнить себя умнее всех на свете и так глупо попасться… В груди болезненно заныло, и оставленные течением времени морщины проступили от напряжения ещё острее. Насмеялась, натешилась, наигралась с ним… напомнила, что не воплощение он духа разума, как ему мнилось, а всего лишь человек, мужчина… Неприятное напоминание. Человеком быть для Реймунда казалось гораздо невыносимее, чем советником. У советника если что и болело, то одна только голова, да и то в тревогах о государстве. Человек ухитрялся застудить горло даже в мае, страдал аллергией на цветение (по счастью, проявлявшейся только в Долине), постоянно жаловался на постреливающую спину, не успевал избавиться от одной вредной привычки, как тут же приобретал новую, боялся темноты и часто раздражал неумением вовремя промолчать. И от этого драядское вероломство казалось ещё ощутимее. Взъерошив непослушные волосы, он жалел лишь о том, что нельзя выдрать самого себя за них. А следовало бы. На что весь последний месяц тратил свой блестящий ум, свою прекрасную осведомлённость в государственных делах? Производил впечатление на официанточку из придорожного бара! Рисовался перед ней, заигрывал, удивлял, полагая удовольствие от воркования с ней куда более важным, чем судьба страны, которой впервые за долгое время выпал шанс улучшить жизнь! А как ещё назвать его поступок, когда отдал принятие такого решения на откуп королю? Да что этот юноша смыслит в политике? Он замечательный юноша, мягкий, добросердечный, искренне преданный своему народу, но оставлять этого юношу одного против драядского коварства… Это даже не подлость. Это преступление. Как он мог?.. Низко и отвратительно. А сам наставлял в управлении эту выскочку. У него же ничего, ничего нет в жизни, кроме родной земли, и так подвести всех!.. И нечего успокаивать себя, что ещё не так низко пал, и сумел остановиться, не поддаться на провокацию драядки — поддайся ты до конца, ты не заслуживал бы даже человеческого названия. Гордись же, что она не сумела перечеркнуть всё, чем ты горел и дышал все годы. Гордись! — Роб, — чутьё не изменило советнику, тот действительно обнаружился в своей походной палатке, трезвый как стёклышко. После устроенного-то пира… Сейчас это было особенно кстати. — Роб, я тебя прошу, только не спрашивай меня ни о чём. Я сам всё расскажу. Потом. Пообещай, что выслушаешь. Я всё расскажу. Головой Колумба клянусь, что расскажу! — его всего трясло. — Ну не молчи же! Не молчи, скажи, что я виноват, что презираешь меня — хочешь, ударь, это правильно будет. Да и какое тут снисхождение, тут шкуру содрать мало… и время-то какое нашёл... Что мне делать, Роб? Осуждай как хочешь, только вытащи меня отсюда. Вытащи, слышишь! Я сам не выберусь. Тот внимательно слушал его откровения, не прерывая и не споря с ним — продолжая нервно, злостно жаловаться, меньше всего Реймунд сейчас желал вступать в разговор, и с неменьшим пылом мог бы пересказывать свои переживания заржавелому котелку. Чувствовал, должно быть, что если не скажет, вскипит и бросит всё. Желание ринуться сейчас же к королю и во всём признаться достигло в нём пределов, не терпящих отлагательств. Роб силой удержал его в последнюю минуту. — Никуда ты не пойдёшь. — Но хоть ты… хоть ты веришь, что я… я раскаиваюсь, Тар меня возьми!.. Признавать себя в чём-то неправым, тем более перед главнокомандующим, на котором привык упражнять своё остроумие, и просить его поддержки было для советника сущей болью, но ещё сильнее болело у него на сердце: — Послушай, ты был прав, я виновен в ужасной, непростительной ошибке. Я заслужил презрение, поэтому не вздумай читать мне морали, я в тысячу крат больше презираю себя и ненавижу. Роб, если бы ты проявлял чуть больше эмоций, чем этот стул, был бы страсть как благодарен, я к тебе, кажется, обращаюсь. Послушай… я всё исправлю, клянусь тебе, я заставлю этих Таровых отродий пожалеть, что так обошлись с нами!.. Главнокомандующий редко видел его в таком волнении, выглядевшем в его глазах больше похожим на исступление. Хотя, возможно, тот и прав — Роб нечасто встречал таких же сдержанных, как он сам. Разве что эта королева Долины, перед которой старый прохиндей так и стелился. Она была ещё упрямее, и невыносимее его раза в два по меньшей мере, то есть представляла собой именно тот типаж, который можно или убить, или поцеловать. Очевидно, Реймунд вытворил что-то одно из двух, чем и объяснялась его нервозность. А, зная его, скорее всего просто не сумел сделать выбор. — Если ты про труп, то лучше волоки сюда. Время до утра есть, что-нибудь придумаем. — Роб, я тебя прибью. Какой ещё труп? Тебя хоть на минуту можно одного оставить? — Жаль. Я думал, ты догадался разделаться с королевой. Было бы удобнее управлять обеими странами. И её возмущённых криков явно меньше. — Ну и шуточки у тебя… — А ты предпочёл бы оплеуху от меня получить? Мы нужны королю. Не когда-нибудь, а сейчас. Своё дело я сделал, теперь очередь за тобой. Не смей расслабляться. Непреклонность главнокомандующего подействовала отрезвляюще. Пора выкинуть это из головы. Все короли (за редчайшим исключением вроде Деймона) пользуются своими подданными когда и сколько им вздумается, а те делают, что должны. А исключения если и встречаются, то помоложе и покрасивее тебя, Реймунд Гиршфельд. Советник запустил руку в волосы, как всегда, когда пытался собраться с мыслями. Легко сказать — выкинь из головы! — Нужны королю, говоришь... — да, Роб прав... Тар его раздери, Роб вообще всегда прав! Это не человек, с его ошибками, сомнениями, глупостями даже, а машина, идеальная и совершенно отлаженная. С производственным браком в виде ушей, правда, но это единственное. Пожалуй, не будь Роб изгоем, с ним и вовсе невозможно было бы говорить, не ощущая себя самым презираемым человеком на свете, а уж что-что, а поговорить советник ох как любил. Значит, и Деймону его холодный расчёт и стремление к выгоде полезнее его честности... учтём на будущее. — Хорошо. Хорошо, так даже будет лучше. Не хотел бы теперь уходить в отставку. Хорошо, если его ум так высоко ценят, и это признаёт даже упрямец Штицхен. Плохо, что его раскаяние и искренность никому не нужны. Впрочем… это тоже хорошо. Значит, и он был прав, а не королева, и удостоиться желанной награды советнику куда легче, чем человеку. Разве так уж счастливы те, кто во всём винит одного себя? Да и, полно, кому лет через сто какое будет дело до нравственности человека, давно истлевшего в могиле, если этот человек всего себя отдал во благо государства? — Слушай, Роб… как думаешь, кого из нас благодарные потомки нарекут «первым другом и сподвижником первого короля, вернувшего Альтергроу его славу»? — Можешь не облизываться, я возле Деймона с тех пор, как он дослужился до старшего лейтенанта, — глядя, как его упрёк оживил старого лиса, главнокомандующий даже позволил себе одобрительную усмешку. — Ты-то что в дружбе смыслишь? — Я-то? Да, пожалуй, кое-что и смыслю, раз моего общества даже самый ворчливый человек в Альтергроу не чурается, — рассмеявшись, он шутливо толкнул главнокомандующего в плечо и с неожиданной серьёзностью добавил. — Спасибо, что отрезвил. Нельзя мне драядского вина пробовать — больно слабый я человек — и не угостишься — попросить боязно, а лизнёшь — не накушаешься.Глава II. Их последний разговор
16 мая 2024 г. в 23:48