Не успели заскучать, Ваше Высочество?

В одном я виновата, что так была слепа: Поверила когда-то, что ты – моя судьба. А ты проходишь мимо совсем-совсем другой, Изменщик ты мой милый, обманщик дорогой.

— Ну отстань же, Мэри! Отстань! Таким гадким людям, как она, вообще нельзя давать власть. И ты поступил как последний идиот, Таролог, если думаешь, что власть способна изменить её к лучшему. Да ни черта подобного! Стоило оставить её в Тотспеле с ведром и тряпкой, по крайней мере, там ей никто не тыкал в глаза этим милосердием, великодушием и тому подобной ахинеей. Почему она должна быть хорошей королевой, ради чего? Ради этих придуманных эльфов, которых вообще не существует? Ничего здесь хорошего не существует! Ни-че-го! Селена в ярости ударила подушку и, рыкнув ещё что-то нечленораздельное, демонстративно завалилась на спину, уставившись пустым взором на сидевшую у неё в изголовье советницу. — Ну что ещё? Та улыбается своими лазоревыми глазами и осторожно высвобождает уложенные на затылке косы, чтоб королеве не лежать на твёрдом пучке. Ничего не говорит, не объясняет, только улыбается. Бесит, когда так делают. — Говори. — Вашему Величеству не нужно стыдиться скорби. Она похожа на вековую чащобу, через которую нельзя пробраться, не изорвав платье. Отнимает силы, но после неё выходишь на свет преображённым. Долина потеряла многих достойных сыновей, и вы, как её мать, не можете не чувствовать всей той боли… — Хватит! Хватить пичкать меня этими драядскими глупостями. Нет у меня никаких детей, и слава Тару! И так на всю Долину один адекватный человек был. Ну дай мне поорать, Мэри! Видишь, паршиво себя чувствую. — Человек?.. — и без того тонкое лицо советницы ещё больше вытянулось. — Коллега твой из Альтергроу, — Селена почти выплюнула упоминание о нём. Ей хотелось разочаровать свою приближённую как можно больше. — А этот коронованный придурок его кокнул. Да перестань ты так на меня смотреть! Чем больше ей повторяют, что она имеет право на слабость, тем меньше Селена позволяет её себе. При советнице она держится особенно стойко, не вынося чужого снисхождения. Говорить с ней таким мягким, всё понимающим тоном нельзя никому, кто боится гнева королевы. А бояться должны все. Это лучше любой любви. Любовь слишком добровольная и слишком необязательная вещь, чтоб полагаться на неё в таких вещах, как власть. Она уже знает, достаточно ошибиться раз, не ответить чужим ожиданиям — и тебе уже мстят не столько за промах, сколько за потраченную на тебя любовь. Так и что проку в такой ненадёжной инвестиции? Ммм… Оставшись, наконец, в одиночестве, Её Величество тяжело, с хрустом потягиваются, переворачиваются на бок, бесцельно зарываясь лицом в ласкающий бархат покрывала. У Её Величества нет ни мыслей, ни чувств, ни просто желания встать и хотя бы как-то привести себя в порядок. Взлохмаченная, полуодетая, с помятым лицом и совершенно пустыми глазами. Она и не скорбит по-настоящему. Просто ей всё осточертело. Сейчас, когда испытания Долины подошли к концу, ей по-настоящему скучно от этого вялого течения жизни, которое драяды зовут благоденствием. Нашли… благоденствие… хотя что с вас взять, придурков ушастых… Как же её раздражает эта ещё недавно заставлявшая так волноваться в приятном ожидании придворная волокита. Раздражает даже Амели, уговаривающая подняться и подойти к зеркалу. А когда заговаривает о короле Альтергроу, то и вовсе хочется запустить в неё чем-нибудь. Только хочется. Потому что королевой уже давно овладела беспощадная апатия, а эта штука, как известно, похуже любой депрессии. Селена не замечает, как так же медленно и вяло сползает с кровати вместе с покрывалом, в котором путается, и замечает падение, лишь когда удар головой о ножку кровати возвращает ей сознание. Не лишает, а наоборот, возвращает. Слишком невыносима для неё сейчас чужая доброта, в которой вязнешь, как в омуте. — Стосковалась тут без меня, волчья ягодка? Хруст тростникового сахара на зубах. Что-то шершавое и блестящее рассыпается в мелкую пыль. Селена очень хорошо знает этот звук, которому нельзя не поддаться, как нельзя вечно голодной девчонке из приюта не поддаться искушению стащить кусочек из сахарницы. Она никогда особенно не любила сладкое, но почему же всегда, когда обожаемые верноподданные, судьба, Тар, политические дрязги или кто угодно подсовывают ей очередное пересоленное, переперчённое, перекисшее блюдо, рука сама тянется к сахарнице. Только для окружающих совсем непонятно, что это пристрастие к сладкому. Кажется, что Её Величество просто пощипывают мочки утомлённых бесконечными докладами ушей. И только она знает, почему этот жест грозит обратиться у неё в привычку: «Подите-ка сюда, советник». Если теребит левое, можно ничего не ничего говорить, просто постоять возле неё или плотнее запахнуться епанчой, чтоб раздувшиеся от ветра полы коснулись складок её платья. Словно погладили. Но если правое… его она треплет особенно часто. Ей нужно слушать его голос, даже не всегда вслушиваясь в смысл сказанного. Вкрадчивый, переливчатый, чуть гнусавящий из-за вечной простуды, чуть мурлычущий, всегда очень, очень хорошо знающий, какую власть имеет эта обвораживающая приятность и как нравится она Её Величеству. Расскажите что-нибудь. Всё равно что. Вы только не останавливайтесь… Но сейчас приятно пробирающие нотки этого магнетического голоса не властны над её разочарованием. Пока не властны. — Пожаловал, предатель? — распростёршись на полу, Селена не открывает глаза, не грозя и не возмущаясь по-настоящему, а только с апатичным безразличием пытается оскорбить его. Её даже не коробит это «волчья ягодка», которое она слышит впервые, но теперь уже не сомневается, что именно так он зовёт её за глаза. Её даже не удивляет, как этот голос вообще оказался здесь. Ну это же Реймунд, вечно он вылезет откуда-нибудь как чёрт из табакерки. Она слишком устала, чтоб задумываться, откуда он появился и почему так спокойно-благожелателен к той, что бросила его на растерзание собственному королю. Это он всему виной. Он оскорбил её. Околдовал своим вниманием, ласковыми речами, какой-то доверчивой откровенностью извращённого лгуна и «лучезарнейшей», а теперь бросил тут одну, когда ей так нужна была эта участливая мягкость его обволакивающего, проницательного голоса, способного, кажется, унять даже зубную боль, эта терпеливая готовность сидеть у неё в изголовье, пока она не выплеснет всё, что скопилось на уставшей в неполные двадцать восемь лет душе, и это восторженно-суетливое смятение, охватывающее его всякий раз, как ей не довольно становится его поддержки как наставника, его преклонения как царедворца и захочется его близости как мужчины. Советник щедр на два первых, отсыпая вдвое больше, чем велишь, чтоб не утруждать её необходимостью повелевать второй раз, но поразительно скуп на третье, словно упрашивая не обирать его дочиста. Ты с ним по-хорошему, а он… Не спросит и не запротестует, только глаза отведёт и одеяло теребить будет. Ещё уговаривать его… подумаешь, сокровище какое, цену он ещё тут набивать будет! Селена каждый раз обещала себе поколотить его, чтоб не ломался, как перезрелая кокетка, и каждый раз, изменяя собственным намереньям, гладила и приманивала старого лиса. «Ну какой же вы противный, советник! Непременно вам нужно, чтоб королева каждый раз напоминала, как она по вам соскучилась! Казнить вас мало, вот что!» Но даже несмотря на это… Селену никогда не раздражала его забитость, даже если за ней не стояло ничего, кроме игры самолюбия. А сейчас он ничего не отвечает, и это молчание раздражает Селену ещё больше. Открыто назвала его предателем, а он не убеждает, не суетится и не оправдывается! Она пытается встать, но только невидяще шарит руками по полу, пытаясь ухватить за край плаща. Ну же, только не вздумай сейчас удрать! Не превращайся в плод её расстроенного воображения. Пальцы скребут пол, беспомощно пытаясь удержать незваного гостя, а изо рта вырывается… как всегда совсем не то, что хочет сказать взаправду: — Зачем ты пришёл, я тебя ненавижу. Презираю. Если бы Деймон тебя не убил, я бы сама тебя удавила. Вот на этой твоей цепи удавила бы! — Селена пытается кричать погромче, чтоб оскорбить его посильнее, и плевать, услышит ли её кто или нет. Хочется, чтоб он не отмалчивался, развеял все обвинения в пыль, даже если она знает, что всё правда, но говори же! Говори, говори, говори. От досады и усталости она почти готова забыть обо всех его злодеяниях. — Никогда бы не подумал, что дети могут быть такими жестокими, — по интонации слышно, что он пытается смеяться, но хрипит и задыхается, а звук отдаёт какой-то туманностью, точно доносится откуда-то из глубин земли. — Да что с тобой? Покажись! Хватит прятаться! — возмущение оказывается сильнее апатии, заставляя потерявшую было ко всему интерес королеву подняться и осмотреться. — Я устала от твоих игр. Несколько мгновений ничего, кроме тишины, но стоит только прислушаться к ощущениям, и вот уже Селене кажется, что по её рукам скользит тень, лёгкий ветер подбрасывает растрепавшиеся волосы, рядом слышен лязг чего-то металлического и рваные вздохи. — Только вам не по нраву мой облик придётся. У живых какое-то ребяческое предубеждение против привидений, — и снова этот глухой, задыхающийся смех, похожий на приступы туберкулёзного больного. На мгновение касается её ладони кончиками невидимых пальцев и отдёргивает. Твёрдые, ледяные, точно из камня. — И почему всегда так холодно? Что, не могли растопить камин для королевы? Слово «привидение» рыбацким крючком цепляет ускользающую мысль. Селена протирает глаза, приглядываясь к очертаниям чужой фигуры, впервые видя, как изменила его расплата за содеянное. Не без шика наброшенный на одно плечо плащ, свисающий у него чуть не до колена, скрывал сутуловатость фигуры совсем так же, как при жизни, только меховой подбой уже покрылся могильной плесенью. Словно почувствовав её взгляд, призрак обернулся — жёсткий стоячий воротник не давал ему свободно повернуть шею, и неповоротливое движение того, что должно быть эфемерно и воздушно, спорили с пустым, покрытым пеленой взглядом всегда оживлённых торфяных глаз. Он то и дело прикладывал к боку ладонь — сквозь пальцы просвечивала оставленная мечом короля дыра с запекшейся кровью, и он постоянно не мог перевести дыхание. Селена едва ли могла поверить, что вечно пробующего на вкус сладость мгновений жизни, пронырливого, всегда немного взбудораженного владеющим им чувством Реймунда может постигнуть участь призраков, над верой в которых он так потешался недавно. — Почему вы здесь? Неужели эта Холодная ночь никогда не закончится? Сейчас, глядя на его посеревший, помертвевший образ, место злости на его предательство заняло то же чувство, что заставляло не упрекать его в чрезмерной стеснительности, а терпеливо ждать, когда лис обнюхает протянутую ему ладонь и, готовый в любой момент метнуться в укрытие, прижимая уши, приблизится настолько, чтоб можно было коснуться чернобурой шерсти. Это не терпение даже, это… какой-то особый вид такта, признающий чужое право на недоверие к себе. — Предположил, что это единственный наряд, в котором будут рады предателю. Ведь Ваше Величество по сравнению с нашим последним разговором невероятно вдруг озаботились судьбой Долины!.. — Селена впервые решилась заглянуть в омертвевшее лицо. Призрак и впрямь сердился.