Не успели заскучать, Ваше Высочество?

— А будете обо мне плакать, будете? — Буду. — Спасибо! Мне только ваших слез надо. А все остальные пусть казнят меня и раздавят ногой, все, все, не исключая никого! Потому что я не люблю никого. Слышите, ни-ко-го! Напротив, ненавижу! («Братья Карамазовы»)

Досада после Холодной ночи так и не прошла, но на встречу в другом мире Селена... ... нет, не надеялась. Гнала от себя эту мысль, чтоб не разочароваться, если так ничего и не произойдёт. Грезила. Пусть не любит, не узнаёт. Ему это и не нужно. Стоит только глянуть на неё этим раздумывающим, проницательным взглядом, чтобы понять её всю. Не так даже важно, обнимет он её ещё когда-нибудь или нет. С ним достаточно просто говорить, чтобы чувствовать себя лучше. Ей, которая всю жизнь презирала пустую болтовню и всю жизнь действовала, действовала, действовала... И не от этого ли кажется чудом уже то, что кто-то хочет говорить о тебе самой? Она и вправду грезила этой новой встречей. А он отвернулся от неё. Селена помнила пронизывающий ветер, хлеставший её тогда по щекам. Уперев перед собой невидящий взгляд, она обессиленно прижималась к деревянной стене. По стене текли слёзы. Она плакала потому, что принявшие их у себя в доме хозяева, такие же бедные, как остальные, но сердечные люди, были с ней так же ласковы, как с родной дочерью. С их, родной дочерью. С Лолой. Селена рыдала, вжавшись лицом в стену, царапала её, зная, что на руке останутся кровоподтёки, и за ужином надо будет врать, где могла пораниться, как врёт, оставаясь наедине с друзьями, что у неё распухшее лицо из-за того, что у неё до сих пор стоит перед глазами перекошенное лицо Сета и она до сих пор слышит предсмертный крик разорванного его псами мальчишки. Врёт, что у неё может болеть сердце за кого-то, кроме себя. Она надеялась, что её никто не увидит и не обратит внимания. Но Реймунд увидел — или, скорее, услышал. Выглянув из окна, он увидел её сгорбленную фигуру, изломанный отчаянием жест рук, её нервно вздрагивающие плечи — и прикрикнул: — Да какой вас дьявол сюда принёс?!.. Селена так опешила, что не могла даже говорить. Ласковый, обходительный хитрец, который целовал у неё руки, гнал её. Нашла тоже место, чтоб нареветься! Девчонка! О чём она вообще может плакать — о забытом гребне? О треснувшем зеркальце? Да самое худшее — о каком-нибудь дураке, который обманул её и бросил! Завтра встанет и пойдёт дальше на все четыре стороны, а им тут оставаться... Толку, что впятером припёрлись — Сет на них не посмотрел даже. Они-то зато налюбовались. Налюбовались, как он, заикаясь, гнёт спину и унижается, боясь сказать лишнее слово, боясь рассердить... Принесла же нелёгкая дорогих гостей именно в этот день... Оправдываться он ещё перед ними должен. Надо было не миндальничать, а в ответ этому черномазому дать, чтоб мало не показалось. Как же его всё злит!.. Поостыв, управляющий задумался, что, может, он зря так напустился на девчонку. Ну, может, вправду обидел кто-то, и у неё теперь трагедия и жизнь кончена. Да нет же, дурочка. Всё у тебя будет ещё, что там тебе для полного счастья надо, дьявол тебя знает. Хоть пятьдесят ещё таких дураков. Это у них в деревне никто из девок не плачет и не жалуется. Чего им плакать? Им никто сердце разбивать и к подруге уходить не будет. Всех в свой черёд разорвут и сожрут. Реймунд вышел, поискал глазами причину его гневной вспышки — поискать правда пришлось, чтоб не попадаться ему на глаза, Селена укрылась с другой стороны дома, откуда её не могло быть видно с улицы и, усевшись на пожухлую траву, зарылась лицом в колени. — Ну хватит, может. Не надоело ещё? — интонации в голосе получились грубыми, но в опустившейся на её плечо руке была какая-то незаметная для беглого взгляда участливость. — Осень же, холодно. Зашла бы в дом и ревела сколько влезет. Когда ей было тяжело на сердце, Селена и впрямь не ощущала ни жары, ни холода. Лишь от его слов она почувствовала, что сидит на голой земле и растерянно подняла на него заплаканное лицо. Его руку она инстинктивно удержала у себя на плече и впервые заметила, какая она шершавая и намозоленная. Неудивительно! — она привыкла вверять себя не знавшим ни топора, ни лома, заботливым рукам придворного, а с ней заговорил простолюдин. В его былой любезности эта некоторая в своём роде фамильярность казалась каким-то небольшим штрихом во внешности, сравнимым разве что с душком сладковатого одеколона, к которому некоторые мужчины питают необъяснимую слабость. Утратив этот лоск, в новом мире он казался ещё нетерпимее и раздражительнее, чем всегда, и словно каждую минуту ожидал в свой адрес попрёка, камня в спину или ещё какой-нибудь гадости. — Я вам так сильно мешаю? — Иногда я сам тебя боюсь, дочка, — король, подбирая слова, с укором поднял на неё голову. — Что тебе за радость всех к ногтю прижимать? Мешал он тебе, что ли? — Мешал, значит. Не суйтесь не в своё дело, папаша. Бродяжка в заплатанном холщовом, совсем не по фигуре платье с непомерно длинными рукавами, в которых её руки казались совсем крошечными. Она смотрела на него так же, как смотрят устроившийся на подножке экипажа озябший и грязный ребёнок на готового согнать его толстого кучера с кнутищем в руках. Отвратительное чувство, отвратительное ощущение. Не могла как будто огрызнуться в ответ. Реймунд потянул её за локоть: — Пойдём, обсохнешь хоть. Он завёл её в дом, немногим побольше остальных в деревне, усадил на лавке и попросил обождать. Мало-помалу на место слезам приходило любопытствующее желание подглядеть, как он греет воду на огне и с присущей ему суетливой деловитостью возится с котелком, то помешивая, то приминая в нём что-то, то подливая ещё кипятка. За четверть часа этой возни он не проронил и слова, пока не поднёс ей кружку с каким-то желтоватым напитком. — Попробуй, теплее будет, — впервые подал он голос с тех пор, как переступил порог. Его так хорошо знакомая ей усердная расторопность никуда не исчезла, только стала чуть резче, точно одолжение ей делал, но исчезло то хлопотливое желание угодить, то возбуждённое оживление, свойственное придворным, которые, глядя на обедающего короля, каким-то образом ощущают вкус его еды в желудке, словно обедают сами. Селена приняла из его рук кружку. Напиток показался ей чуть сладковатым, по вкусу напоминавшим некрепкий кофе. Заваривался явно не в первый раз. — А из чего он? — ещё один глоток в попытке распробовать. Сильнее ощутила горчинку слегка терпкого, хлебного привкуса. — Из чего же ему ещё быть — из ячменя, конечно. Ты пей, пока горячий. Потом расскажешь. Каждый раз, как ему случалось взглянуть на неё, Селена прикрывала глаза, и выглядывала на него из-за кружки, стоило ему только отвернуться. И хотя после щеголеватого камзола с епанчой, которой он то кутался, то что-то прятал в ней, то играл её бархатным краем, наряд у него казался более чем скромным, а впалые щёки выдавали постоянное недоедание, привычка подкармливать её Реймунду не изменила. Селена опять взглянула на его удалившуюся, чтобы не отвлекать её, спину — «спасибо» — и опять поразилась его осторожности к чужим чувствам. Помешивая ячмень в котелке, он не лез к ней, давая ей время выплакаться, и всё же хотел её отогреть. Отняв руку от тёплой кружки, Селена прижала ладонь к оконному стеклу, всматриваясь в очертания домов. Одного… единственного дома. Над трубой вился лёгкий след дыма. Лола, наверное, растапливает там печь. А мама раскатывает тесто на пирог. Её любимый… с решёточкой поверх варенья… абрикосового, как на тот день рождения… последний день рождения, когда они ещё были с ней… и там ещё орешки были… мама всегда измельчала их в кофемолке… и не разрешала её мыть самой, чтобы Селена не поранилась лезвием. Как будто она грудной ребёнок, и посуду уже помыть не сумеет. Сколько раз повторять — она уже взрослая, ей почти двенадцать лет! — Ну кто тебя так обидел? — управляющему не везло в жизни: у него не было ни сестёр, ни дочерей, и причины, по которым девчонки ни с того, ни с сего могут расплакаться, навеки остались для него неразрешимой тайной — он только провёл тыльной стороной руки по вымокшим волосам девушки. — Никто… А мо… эта семья давно живёт здесь? — пытаясь скрыть от него волнение, Селена поспешно сунула ему уже остывшую, почти нетронутую кружку, и поёжилась — ей хотелось чужого тепла, но не такого, которое можно сварить или которым можно укрыться. — Которая «эта»? Те, что вас на постой взяли, что ль? Эти давно. Поженились… да давно уже, лет… нет, не двадцать, больше — я ещё бороды-то не носил, — отвечал он не слишком охотно, цедил слова и, безо всякого сожаления отвернувшись от неё, что-то разбирал в окованном железом сундуке. Когда он вновь вернулся к ней, в руке у него появился гребень, хоть и лишившийся нескольких зубцев. Не спрашивая позволения, с той же равнодушной неспешностью он разложил её волосы по плечам и, придерживая ладонью, чтобы не потянуть мокрые пряди до боли, принялся расчёсывать. Столь волнительный жест заботы, впрочем, сопровождался нравоучительным: — Всю голову вымочила, бестолковая. Сиди теперь, пока высохнет. И не вздумай по улице так шастать — лихорадку ещё подцепишь, кто тебя выхаживать должен? У самих жизнь не сахар, чтоб с тобой ещё носиться. После Жозефины, её никто ещё не смел трогать за волосы, но если уж у Реймунда возникало желание кого-то опекать, его намерение не могло поколебать даже приближение конца света. — А у вас?.. — подставив на пути его гребня ладонь, Селена заставила его остановиться, заглянув ему в глаза. — У вас она разве такая уж сладкая? — Сама сейчас чесать будешь, — Реймунд попытался пригрозить, сделав голос возможно сердитее, но угроза у него, как всегда, осталась пустой: даже лежащие у него в ладони пряди не дёрнул и не потянул со злости сильнее. Даже наоборот, уложил чуть мягче, точно извиняясь. За время странствий Селене пришлось забыть и о фене, и о средствах для укладки, поэтому она уже привыкла, что длинные волосы приходится вот так вычёсывать по одной пряди и оставлять так, пока не высохнут, но всё равно удивлялась — какое ему дело до того, вымокла под дождём или нет какая-то никому не известная бездомная девчонка? Он пытался позаботиться о ней, то ли и вправду извиняясь за грубый приём, то ли пытаясь искупить какую-то вину. Одно она понимала точно — он не может до конца простить ей, пришлой, что видела его унижение, видела, как он трясётся и заикается перед Сетом, боясь одним неосторожным словом обречь не себя, а других. Даже досмотреть расправу над бедным парнем до конца мужества не хватило — отвернулся, глаза закрыл. И теперь, пытаясь держаться к ней как можно ближе, заставлял себя смягчиться и пересилить первоначальную неприязнь. И сумеет ли… Селена до боли закусила губы, пытаясь не думать, что будет, если всё-таки не пересилит. И от неё отвернётся ещё и он. Ей не хотелось возвращаться в мир, где она снова окажется одна со своей болью, снова потеряет родителей — единственных, кто на свете любил её со всеми капризами, скандалами и недостатками, снова познает эту горчащую нёбо боль утраты, только уже не эмоционально, как в детстве, когда ещё не понимала всего до конца, а сознательно, со всем гнётом неполных двадцати восьми лет и взрослого, всё чувствующего ума, но если в этом одиноком мире и хотелось с кем-то заговорить, так с этим велеречивым царедворцем. Дипломатических навыков в новом мире он, похоже, не утратил. Ничего не делать, просто поговорить, просто поделиться чем-то личным, чего не скажешь никому другому, и одёрнуть за его всегда чуть виноватую суетливость. — Может быть, вы оказались не на своём месте? — она спрашивала осторожно, не желая его задеть, но всё же посеять в душе сомнения. — Для простого крестьянина у вас слишком тонкий ум. Будь вы королём, или, скажем... советником короля... — последние слова она нарочно потянула, давая ему ощутить их вкус. Вдруг почувствует... — Или, может быть, королевы... (ещё одна пауза, ещё один беглый взгляд в его сторону — вздрогнет ли?) — Я уже встречалась с Сетом раньше. Чтобы подойти к нему и суметь уговорить, нужно быть очень искусным дипломатом... и смелым человеком. В вас больше самоотверженности, чем вы хотели бы показать. Почему вы... здесь, когда могли бы занять место у самого трона? Реймунд мог бы рассмеяться — бездомная бродяжка, сидя на грубо сколоченной лавке, рассуждала о троне и прочила простолюдина в советники короля, но лишь обиженно махнул рукой. — Да ну тебя к черту… насмехаться ещё будешь — это вместо спасибо-то! — не стыдно тебе? — из-под его озлобленности на весь свет мелькнула покорная досада человека, привыкшего брать на себя роль козла отпущения и защищающегося только по привычке. — Не стала бы я насмехаться над вами... — видя, что вправду задела его за живое, Селена осторожно коснулась его со спины (вместо бархатной епанчи жёсткое сукно неприятно царапнуло кожу, но сейчас это было последним, о чём стоило думать) и почувствовала, как он вздрогнул и хотел было отодвинуться, но подвела собственная натура, уставшая огрызаться и уже готовая уступить. Только отвернулся, выбирая из гребня непривычно длинные волосы. Чего он к ней полез, в самом-то деле… Не ответил, побоявшись наваждения. Показалось, может. Мало ли, что она в виду имела... Мало ли, во что захочется поверить от отчаяния. — Просто говорю то, что чувствую. Меня и друзья считают странной, я уже привыкла. Не обижайтесь, мне только хотелось сказать, что вы не такого заслуживаете. Вы дурного ничего не хотели, — теперь уже погладила, не скрывая давно сидящего внутри желания как-то проявить к нему сочувствие. Он нервно дёрнулся. — Бросьте вы это. Не ваше дело, как умеем, так и живём. И жалеть меня не надо, мне своей совести хватает. Сейчас он казался ещё больше отстранённым, чем даже будучи призраком. Ко всему на свете равнодушный, уставший от чужой боли так сильно, что разучился её ощущать. Селене показалось, что даже всегда лежащая свернувшейся змейкой у него на губах гениальность куда-то исчезла, но только осторожно убрала руку. Она была рада заглушить свои эмоции и встряхнуть никогда, казалось бы, не покидавшее её здравомыслие. Никакое сопереживание и никакая нежность тут не нужны, он только больше оскалится, как выслеженный охотниками и привязанный в врытому в землю столбу лис, который то и дело норовит вцепиться в чью-нибудь руку, неважно, чего она хочет — затянуть сильнее верёвку на шее или прикормить. Некогда искрившаяся чёрным с серебром шерсть помутнела, приобрела какой-то грязноватый оттенок, пушистый хвост выглядел облезлым отростком, а когти, наоборот, заострились ещё сильнее. Если она и дальше будет пытаться сыграть на сочувствии, он только больше разозлится и, пожалуй, впрямь кинется на неё — так сильно в эту минуту он походил на неприученного к человеческой речи зверя. Ну, по крайней мере, накричит и больше не захочет с ней говорить. Успокоить его можно только логикой, неопровержимой и беспощадной. — Вы ошибаетесь. Это и моё дело тоже. Меня тоже преследовал Сет. И тоже требовал отдать ему. Нарушив тишину таким признанием, подчёркнутым этим тройным «тоже», Селена рисковала всем, но тут уж скрыть реакцию у него не выйдет — или содрогнётся, испугается за неё, или с досадой скрипнет зубами за то, что посмела выжить, ещё и хвалится этим, пока они безропотно принимают смерть. Или потянется к ней, или оттолкнёт окончательно. Больше всего в лице Реймунда она могла заметить одно удивление и едва-едва теплящуюся надежду. Он растерялся и, кажется, заговорил тише и как-то даже почтительнее: — И… как, как удалось избежать?.. — Только потому, что засовы были крепкие. Нас приютила Мэри — вы её видели — такая изящная девушка в красной накидке. Она нас спасла. Но… там на улице был ещё один случайный прохожий… и его… Не позволив ей продолжить, управляющий поплотнее сцепил задрожавшие руки и даже попытался спрятать их в рукава, унимая неконтролируемый страх. — Будь вы там, он ни его, ни вас бы не пожалел, — тихо, точно Сет и здесь мог услышать и вернуться, наконец, проговорил он, таким же тихим, осторожным жестом прикрыл ставни и вдруг усмехнулся чему-то. — Значит, кому-то там наверху от вас ещё что-то нужно было. Наивно полагать, что, утратив тревоги о судьбе государства, Реймунд станет похож на обычного человека с обычным предсказуемым поведением, не приходилось даже теперь. Может быть, в голове крестьянина и не водилось столько тщательно сплетённых, точно охотничьи силки, планов, но, не потеряв своей постоянной тревоги и прямо-таки навязчивого желания кого-нибудь опекать, он по-прежнему не позволял разглядеть себя больше, чем ему самому хотелось. От этого «кому-то там наверху» её даже передёрнуло: — Вы же ни в кого не верите. — Честно говоря, не вижу практической необходимости. — без малейшей любезности, без так нравившегося ей заискивания, тон Реймунда мог показаться даже резким, если бы не усталость в голосе, которую он не мог скрыть. — Когда ничего ни от кого не ждёшь, оно как-то полегче. Да и упрекать в своих бедах некого. С деланной небрежностью, словно речь шла о каком-то пустяке, управляющий привалился на окно, от которого она не отходила, точно желая уверить её, что ему всё нипочём, даже как-то по-мальчишески свистнул, напевая себе под нос, выглянул на улицу, привлечённый её взглядом, но прежде, чем спросить, помедлил несколько минут, проверяя, точно ли она то и дело смотрит в сторону одного из соседних домов: — Ума не приложу, кто тебя там обидеть мог. Хозяйка у них нрава такого покладистого… муж — ну, тоже ничего дурного не сказал бы… а дочка так вообще… не понимаю, что у вас там выйти могло, чтоб так сырость разводить. Если бы ты знал, о ком говоришь… Её ладонь опустилась ему на предплечье, не по-женски сильно сжала, заставляя обратить на неё внимание. Однажды Селена уже пыталась посвятить его в планы Таролога, и из этого ничего не вышло. Но если она не станет говорить ни про иллюзорные миры, ни про заточение, а только про свою семью… — Если расскажу… пообещаете не принимать меня за сумасшедшую? К её удивлению, Реймунда подобная просьба ничуть не смутила: — Да обещаю, конечно. По нынешним временам и не захочешь, а с ума спрыгнёшь. Ты только поешь сначала. Быстрее отогреешься. Судя по убранству дома — ни намёка на то, что здесь хоть к чему-то притрагивалась рука женщины — Селена ещё отчётливее представила фигуру мамы, всегда что-то протиравшую, гладившую и хлопотавшую на кухне. И он хочет, чтобы она вместо ужина, приготовленного её руками, вместо этого вкуса, который она не пробовала четырнадцать лет (и не попробует уже никогда) согласилась на его угощение?.. Тем более, зная Реймунда, который никогда не был особенно взыскателен в еде и уплетал всё, что плохо лежало. Она даже разозлилась. — Что вы меня всё накормить пытаетесь? Если я выгляжу как дворняжка, это не значит, что мне нужны ваши подачки! Не расщедривайтесь, вам самим есть нечего. — Вот поэтому и пытаюсь, — поднявшись с места, Реймунд обернулся на неё с нескрываемой досадой, но не за то, что приходится делиться с ней и без того скудной трапезой, а за то, что приходится объяснять ей очевидное. — Их трое всего в семье, а вас пятеро, и всем хоть раз в день, а надо где-то взять. Я всё-таки один, меня сильно не объешь. Хоть немногим хозяйке голову ломать меньше, чем вас всех прокормить. — Реймунд, — ещё один шаг, почти прыжок ему навстречу. Откуда она должна была узнать его имя? — неважно, услышала в разговоре; с чего взяла, что может настолько не соблюдать субординацию, чтобы прикасаться к нему? — неважно, резкий порыв чувства. Селена удержала его за плечи и сомкнула кольцом руки на груди. — Это моя мама! Я не в гостях, это моя настоящая семья. Мои родители, а не Лолы. Она не их дочь, мы не сёстры. Пожалуйста, не спрашивай, как это получилось, но ты должен мне поверить! — он хотел возразить, но девушка не дала ему продолжить. Должен же хоть кто-то поверить ей! — Вспомни… вспомни, ты говорил, что они поженились давно… присмотрись… у них взрослая дочь, но они сами ещё совсем молоды. Только я знаю, почему. Их нет, нет на свете уже давно, а здесь я нашла их. Нашла, понимаешь? Они живы, они ходят, дышат, я могу видеть их спустя столько лет, могу попросить у них прощения, потому что я очень виновата перед ними, могу сказать, как люблю их!.. — развернув его к себе, Селена не замечала, что уже почти кричит от впервые выплеснувшейся у неё боли. — Только они не помнят этого! Ни нашу жизнь, ни меня, они думают, что родились здесь, что Лола их дочь, а я просто… никто, просто гостья у них в доме. И ничего не могу объяснить… Это выглядит как бред, но это всё правда. Поверь мне, пожалуйста. Хотя бы ты поверь. Я не безумная. Несколько минут он молчал, тщетно пытаясь выстроить сколько-нибудь правдоподобную картину, учитывая все противоположности в ней. Потом вдруг потянулся, схватил со стула какую-то накидку, торопливым, но заботливым жестом укрыл её, закутав ещё не успевшие просохнуть волосы, и потянул её к двери. — Тогда лучше иди. Иди, ты должна быть с ними рядом. Пускай они не помнят, главное, что помнишь ты. Только не говори им того, что рассказала мне, — не переставая придерживать её, он потянулся к её уху и, почти касаясь его губами, доверительно прошептал. — Представляешь, как им будет больно узнать, что они всю жизнь растили не свою дочь, представляешь, как будет больно Лоле потерять родителей. Послушай доброго совета, — её присутствие совершенно точно пошло ему на пользу, раз Реймунд уже брался раздавать советы, — чем разрушать покой целой семьи, не лучше ли вам всем стать добрыми друзьями? Уверен, у вас обязательно получится, ты не потеряешь родных, а приобретёшь добрую сестру. И ещё, кстати, брата. Да, у Лолы есть брат, довольно славный парень, немножко идейный, как по мне, но тоже очень хороший. Конечно, он не поверил ни одному её слову. Только убедился ещё больше, что девушка не в своём уме, а жизнь уже научила Реймунда — с помешанными спорить себе дороже, и он, сам того не желая, пустил в ход всё своё обаяние, всю убедительность своего красноречия (уж чем-чем, а красноречием его не обделили), чуть только хвостом махать не пустился. Селену даже пробрало каким-то приятным возбуждением, видя как преобразился несговорчивый управляющий, дай только повод. Приятное возбуждение и тепло от того, что её услышали и приняли. — А в вашем золотом сердце я и не сомневалась, — на мгновение озорство победило в ней даже боль, которую ей причинило признание — на Реймунда она не сердилась, понимая, что он не со зла просит её удержаться от попыток рассказать родителям правду о себе, и ничего, кроме огорчения и недоумения это не принесёт ни им, ни ей самой. Воспользовавшись его слишком близким соседством, девушка провела тыльной стороной ладони по его щеке, на мгновение задержавшись, чтобы чуть щекотно уколоться об острый ус и раньше, чем он успел бы опомниться и отстраниться, поцеловала в висок, а в следующую минуту выскользнула из его рук уже сама и, спрыгнув с порога, исчезла в темноте. Она должна торопиться. Если не рассказать правду, то хотя бы напитаться, ощутить каждую минуту, проведённую с семьёй. Сбросить, хотя бы в иллюзорном мире, забыть все годы, проведенные в разлуке, снова стать тем подростком, которым так хотела перестать быть, так хотела поскорее вырасти и ни от кого не зависеть. Поставить под сомнение всё их странствие и цель, но какое это могло иметь значение, когда она наконец-то могла вернуться туда, откуда пропала много лет назад? День за днём эта мысль всё больше укреплялась в уме Селены — настоящий её дом был здесь, всегда, а жизнь, которую она помнит… может быть, её и вправду никогда не было, и она всё придумала, однажды пропав из родного дома, а теперь вернувшись? И всегда светившиеся покоем глаза Лолы, её всегда тихий голос ничуть не походили на ту надменную драядскую аристократку, которая ставила под сомнение власть королевы. Может быть, ничего этого не было?.. И ничего не нужно. Нужно просто благодарить судьбу за то, что вернула её к родным тогда, когда она уже перестала на это надеяться и всерьёз думала о какой-то другой, отдельной, своей жизни? После этого случая она не заговаривала больше с управляющим и видела его только изредка, когда иногда (довольно редко) выходила на улицу, по какому-то смутному ощущению не желая попадаться ему на глаза. Он словно напоминал ей своим видом когда-то данное обещание, которое она не хотела или не могла выполнить. Как будто… освободить кого-то? Но это уже не имело значения. Не имело значения ничего, что раньше казалось наиважнейшим. Ожившее прошлое туманами застилало глаза, не отпуская из своего царства остановившихся навек мгновений. Сколько дней назад в их деревню нагрянула вся их честная компания? Меньше месяца так точно. Реймунд никогда не думал, что у него настолько слабое терпение. Он годами терпел самоуправство сборщиков податей, наглость тут и там постоянно откуда-то появлявшихся грабителей и приходы Сета, сносил всё с большим или меньшим достоинством, но старался держаться и не показывать перед всей деревней недовольства. Но предводительница этой их шайки из троих мужчин, двух девушек и, чтоб жизнь мёдом ему не казалась, двух волков впридачу, за неполный месяц его доконала. Хотя в их сельской жизни не так, чтобы умственные способности ценились намного больше крепких рук, Реймунд знал цену своей смекалке и неплохо подвешенному языку. Возможно, будь он пограмотнее, мог бы и дать фору иным чиновникам, имевших обыкновение смотреть на деревенских как на совершенных дикарей (пришлось как-то пригласить их даже к столу — в те времена о неурожаях в этих краях ещё и не слышали — чтоб только показать, что у них тоже принято есть вилкой, а не руками и даже, представьте, нет обычая вылизывать за собой тарелку или вытираться рукавом (своим или соседским). Возможно. Во всяком случае, соображал он неплохо, да и возраст, честно говоря, уже располагал к приобретению некоторой житейской мудрости. Которая привела в конце концов к тому, что в его блестящий ум, похоже, накрепко вселилась эта помешанная девица. Он, довольный, что сумел так ловко выкрутиться из положения и обвести её вокруг пальца, даже не оспорив её помешательство, вновь и вновь пытался отделаться от ощущения чего-то незаслуженного. То есть он не считал, конечно, себя совсем уж безнравственным человеком, но сказать, что у него золотое сердце… Да что он сделал, чтоб такое о нём подумать?.. Перебирая в памяти картины прошлых лет, Реймунд пытался вспомнить, помог ли кому хоть раз просто так, не рассчитывая ничего получить взамен, и нашёлся бы во всей деревне человек, которому было бы за что его поблагодарить. Вспомнить так и не вышло. Зато странное признание от не менее странной девушки не выходило из головы. Конечно, она не в себе. Поэтому-то только и могла такое про него сказать. В здравом уме все знают, чего он стоит. Выходит, чтобы отыскать в нём что-то, нужно сойти с ума. Прекрасно… Нахмурившись, управляющий с усилием потёр уже изрезанное рядами морщин лицо. В сочетании с поцелуем выглядело ещё хуже. Он чёрт знает когда в последний раз так близко подходил к женщине, а уж когда последний раз целовался и не спрашивайте. Непонятно пробирающее беспокойство не давало покоя, заставляя вновь и вновь спрашивать себя, что с ним вообще творится и почему нельзя просто перестать надумывать всякую муть. Какое вообще имеет значение, сколько и она, и её компания собирается тут проторчать? Не на его попечении, и хвала небесам, хотя вообще-то после того града, который побил половину всходов, небеса тоже особенной хвалы не заслуживали. Реймунд сам не помнил, когда успел стать таким раздражительным. В прежние времена его мог рассмешить любой пустяк, но ведь прежде ни сама жизнь, ни особенно окружающие не задавались целью непременно довести его до белого каления. Доходило до того, что его обзывали доносчиком («Ну и что ты мне сделаешь, Сета в следующий раз науськаешь?») — это за то, что он для них отсрочку и шанс ещё пожить-то выбивал! Кланяйся, упрашивай за них после этого… Соскочивший с зарубки нож полоснул по суставу, но душевная досада била сильнее — Реймунд почти не почувствовал боли и заметил порез лишь когда по пальцам уже зазмеилась кровь. Чёрт бы вас всех побрал. Перевязанная ладонь не сильно ныла — хуже то, что рука правая, пока не затянется, много не сработаешь. А жаль. Надеялся, может, хоть раму у окна подправить, чтоб не скрипела, когда закрывается. Душу ему не надрывала. Всё лучше, чем на улицу идти и с кем-то столкнуться. Это ведь заговаривать придётся, а после их разговоров разве что в петлю залезть и хочется. Господская блажь, конечно. Где это видано, чтобы крестьяне от неурожая или от тоски вешались? У этих благородных других дел нет, вот они и стреляются, давятся, мышьяком травятся… Да он ничего такого и не думал, так, выразился просто. Девица та, правда, не в себе малость, но он-то тоже многого не просит — ему бы так, словом хоть перекинуться. Просто так, по-человечески. Не про урожай. Не про обходы. Не про Таролога. Не про могилы, свежие и уже не очень, только не про них, пожалейте его рассудок, пока он сам ещё в уме не повредился. Хоть бы она там догадалась ляпнуть, что настоящая их дочь. За это-то ведь должно ей достаться? Он бы её утешать прибежал, обогрел, обласкал, даже… даже остаться бы предложил, чёрт с ним, с их Тарологом, сто лет бы его не видать. Хоть эти её глупые фантазии про королей и советников выслушивать. Он уже на всё согласится. Лишь бы хоть с кем-то вырываться из этого постоянного гнёта, что он один за всё в ответе и за всё на свете виноват. Затопленные в дождливое лето пашни и снег в середине весны тоже его рук дело. Даже, может, хорошо, что девчонка немного с придурью — меньше беспросветность жизни замечать будет. Если бы безумие заключалось только в этом, он бы, пожалуй, сам пожелал сделаться аптекарем и выписывать его небольшими дозами, как лекарство. Бойко же тогда бы торговля пошла… что там, из других королевств наведываться бы стали! Эх, если бы людские горести излечивались микстурами и притираниями… Вот тогда бы всякий его с благодарностью поминал, а жизнь бы хоть чуть-чуть отраднее стала. Уже и сам размечтаться вздумал. А всё из-за этой бестолковой. Свалилась же на его голову! Когда невыносимое одиночество доводили его уже до предела, он совершал променад (чаще вечерний, чтобы меньше было риска столкнуться с кем-нибудь) до своего наблюдательного пункта и обратно, лелея надежду, что когда-нибудь Лилит всё испортит, и не откажет ему во всего лишь компании. Избави небеса её трогать. Реймунд не верил в любовь, а пользоваться беззащитностью зависимой от него девушки считал безнравственным. До тех пор, пока однажды не увидел в окне смутные очертания двух женских силуэтов. По непомерно длинной косе он узнал Лилит, другой силуэт, похоже, принадлежал Агнесс, жене хозяина дома. Она переплетала эту непомерно длинную косу красной лентой. Лилит, отвернувшись от окна, сидела, подобрав колени, почти спрятанная в её тени. Агнесс наклонилась над ней так низко, словно накрывала её льющимся от неё теплом. Больше он уже не пытался понаблюдать и признал себя побеждённым. Раз ей там хорошо, а он ничего ей и дать не может… А вдруг — правда? И она, значит, не помешана… значит, и про него тоже — правда?.. Шанса у него быть не могло. Селена так боялась упустить хоть минуту вдали от много лет назад потерянной и вновь обретённой семьи, что не могла не забыть о нём, как о неясном фантоме, привидевшемся за минуту до пробуждения. И, может быть, не вспомнила бы, а он бы не счёл свои домыслы достойными внимания, чтобы напоминать о себе, но не все в Королевстве Теней страдали такой же ложной скромностью. Сет не страдал так точно, и уж его-то появление никак нельзя было назвать незаметным. Первыми встрепенулись и почувствовали его поступь волки, заволновались сами и взволновали Мэри. В своём лёгком, подчёркивающем каждый изгиб гибкого смуглого тела, наряде, Мэри походила на стрижа или ласточку, над гнездом которой мелькнула тень огромного кладбищенского ворона. И эти её огромные лучистые глаза, в которых отразилось весь их общий страх, жест её рук, прижавших к себе Одиума и Амари, раздробил укромный мир детской, где не было строительной компании и неоконченного проекта, на который уже был получен грант, а было только большое деревянное блюдо с ещё не начавшей остывать лепёшкой из толчёных лесных орехов, чтобы не переводить лишний раз муку (единственным, что напоминало о Тарологе, была всегда скудная трапеза), и была маленькая Селена, окружённая родительской любовью. Сразу спуститься из этого укромного мира обратно, в котором царили боль, отчаяние и страшная, пахнущая собачьей пастью смерть, девушка едва ли могла. Всё казалось ей неправильным, будто неочнувшимся от ночного кошмара, хотя на самом деле один кошмар был правилен и реален, один был на своём месте, как собиравшиеся на улице один за другим молодые люди. И лица, лица — сосредоточенные, напряжённые, обеспокоенные, потерянные, сломленные, напуганные, заранее обречённые… Селена прикрыла глаза, сжимая подол юбки в кулаке. Может быть, сегодня же всё закончится. Она уже не будет плакать. Достаточно. Управляющего она заметила не сразу. Будто нарочно, Реймунд сегодня особенно угодничал, не переставая кланялся (хоть при его росте подобное усердие и казалось излишним) и всё болтал какие-то оправдания, но с места не сходил, будто прирос к нему. Поначалу Селене казалось это непривычным при его всегдашней хлопотливости, но сама же теперь и выдала его. На сей раз даже не пытаясь это сделать. Просто… выдала одним словом, одним порывом, когда крикнула Сету вслед, чтоб отпустил уже намеченную жертву. Чтоб взял её вместо Лолы. Никто не посмел остановить её, даже Сет скривил губы в заинтересованной, удивлённой улыбке, словно в его неживом сердце что-то отозвалось впервые за долгое время, но всегда согласный на всё Реймунд в сердцах до побеления сжал кулаки, не в силах больше молчать: — Дура!.. — слетело у него с языка чуть слышное, но очень для неё отчётливое, и, глядя, как он нервно оправляется, пытаясь дать внятное основание вырвавшейся у него эмоции, Селена услышала мелькнувший в его бранном окрике страх. У него почти получилось. Сета действительно утомила его извиняющаяся болтовня и опережающее всякий жест прислужника Таролога волнение (управляющий не скрывал, что ему не по себе каждый раз, когда в их деревне появлялся Сет, но умел при случае показать больше робости или спокойствия, смотря по обстоятельствам), и жертву он выбрал не с первого, и даже не со второго обхода, почти утомлённо разглядывая такие уже знакомые, мертвеющие от его взгляда лица. На спутников Лилит он едва ли взглянул, удостоив словом разве что самого молодого из них, щупленького бедно одетого блондинчика, который выглядел таким болезненным и растерянным, что даже постоянно шнырявшим, благодаря той девушке в красном плаще, тут и там волкам было неинтересно его есть. Лоле просто не повезло. «Просто». Реймунд терпеть не мог это слово, но ничем, кроме досадной случайности, объяснить выбор Сета не мог. Она просто слишком дрожала на ветру и слишком плохо контролировала себя, когда тот на мгновение заглянул ей в лицо, уже собираясь пройти мимо. Просто испугалась. Лилит держалась гораздо спокойнее, даже отстранённее, словно происходящее совсем её не касалось, и всё-таки, терзаемый каким-то странным ощущением, Реймунд норовил встать прямо перед ней, загораживая её и словно невзначай открывал Сету дорогу в противоположную сторону, пытаясь отвлечь от неё. Лолу ему, конечно, очень жалко, но на всех его жалости не хватит, так и сердце не выдержит. Он уже махнул рукой и успел даже подумать, что надо сказать её родителям, чтобы это выглядело пристойно и в должной мере взволнованно, хотя, понятно, ничем утешить такое горе невозможно, но эта безголовая Лилит… Дура, непроходимая дура!.. А ему куда деться, как смотреть, когда её разорвут на куски?.. Он сбежал. Трусливо, малодушно сбежал, как не подобает сбегать мужчине, кляня себя за недогадливость. Знал же, что она ненормальная, что обязательно выкинет какую-то чертовщину, к тому же, этой эгоистке абсолютно плевать, что там будет с кем-то ещё. С ним, например. Привязался на своё несчастье, знал же, что нельзя! Впрямь нужно что-то потерять, чтоб узнать, как сильно это любишь. Он не любил, конечно, не умел попросту этого делать, но боялся за её жизнь так, как будто вместе с Лилит похоронил бы всякую надежду. Не надо было на неё полагаться! Говорят же, хочешь сделать хорошо — сделай сам. Тем более, он старше, умнее, опытнее. Придумал бы. Чего-нибудь рвотного ей, в конце концов, подсунул бы (ладно, пришлось бы уговорить ту же Лолу, чтобы не подносить самому, но Лоле, к счастью, можно наплести любую чушь, и она примет всё за чистую монету), пусть бы лучше полежала скрючившись где-нибудь за сараем, пока её выворачивает остатками завтрака, ничего, случаются вещи и понеприятнее, но хотя бы осталась жива. Будто рыкнув, щёлкнула задвижка. Со злости сдёрнув повязку с порезанной руки и сев наматывать заново, управляющий не мог и не хотел признаваться, что не менее глупо прикипел к этой ненормальной и даже согласился не вмешиваться, чтобы не портить ей жизнь, которую она, по всей видимости, долго искала, хотя и не мог не думать, что лучше уж заполнять пустоту в своей жизни заботой о ком-то ещё, это, по крайней мере, претендует на какое-то благородство, чем бессмысленными спорами и ещё более бессмысленным выторговыванием каких-то поблажек у сборщиков податей. Даже работа в последнее время не приносила успокоения, омрачённая случайно и по глупости обронённой бестолковой девицей мысли, что с его-то головой не мечтать о лучшей доле — себя не уважать. И на что ему эта голова… на то, чтоб помалкивать и пониже её гнуть. На то, чтоб упрашивать и каждый раз унижаться перед всей деревней, потому что Сет (да и не он, признаться, один) становится сговорчивее, когда перед ним раболепствуют и признают его силу. По крайней мере его ума хватает на то, чтоб не переживать это унижения слишком глубоко. Просто, наверное, хорошо, что он так и не женился, а то б каждый раз перепадало ещё и от жены за то, что ей из-за него соседям в глаза смотреть стыдно. А он, ну… виноват разве, что не может вот так… в стороне отсидеться… нельзя же так просто смотреть, как у тебя на глазах людей рвут на части рвут… даже и сейчас нет-нет, да вскочит в окно посмотреть, будто оправдываясь перед самим собой за малодушный побег. Не сделал бы там ничего, конечно, опять бы промолчал, чтоб хуже не было, но так хотя бы… совесть чище, что ли. Привыкнув чувствовать себя виноватым, Реймунд упорно не хотел признаваться, что мог не допустить смерти Лилит, но приложил для этого недостаточно усилий. Даже винил её саму, лишь бы снова не испытывать это мерзкое ощущение какой-то кислоты внутри себя, разъедающей внутренности. Она, значит, за дурного человека его не считала, а он её… даже одну уберечь не смог. И всю жизнь так. Чем больше стараешься, тем хуже делаешь. Может, и хорошо, что сбежал. Хотя куда уже хуже… Проклятый дом, где выбранные Сетом несчастные лишались обычного человеческого достоинства, если не чести, волей-неволей приковывал взгляд управляющего. Пока ещё ничего, рычание и лай голодных псов, смешанный с криками жертвы он бы услышал (этот звук не спутаешь ни с чем, и ещё неделю или две он будет просыпаться посреди ночи от этого звука в ушах и пытаться успокоиться настойкой, пока, смирившись, не плеснёт себе шнапса, заливая им каждый раз грозившую потопить его волну боли, похожую на позднее раскаяние), но не знал, чего страшиться больше — гадать, что с ней там, внутри, или увидеть её в растерзанном виде, униженную, полуодетую, готовую быть растерзанной уже по-настоящему. Это ещё хуже обезображенного тела… оно уже не чувствует ни стыда, ни унижения, ему уже всё равно, как на него смотрят. И быть там, чтобы увидеть Лилит такой… нет, хорошо, что ему не хватило смелости. По крайней мере она не увидит его среди свидетелей её позора перед тем, как умереть. Дверь проклятого дома распахнулась. Из неё вышел… тот парень в зелёном камзоле, который ударил его. Он вывел Лилит. Лилит… она… вся растрёпанная, брезгливо вытирала руки о платье. Живая. Следом в дверном проёме показалась белая голова второго молодого человека. Что было дальше, управляющий не досмотрел — честно говоря, на всю остальную шайку ему было наплевать. Даже не задавался догадками, что может твориться в компании мужчин, возглавляемых двумя девушками. Но увиденного явно было достаточно, чтобы понять — более или менее отлаженная ситуация вышла из-под его контроля, а когда ситуация хоть сколько-нибудь выходила из-под контроля, это ужасно раздражало Сета, а заговаривать с Сетом, когда его что-то раздражало, никто больше в деревне не отваживался. Да, вероятно, и в городе тоже. Дьявол, угораздило же оставить их без присмотра… — Что там? Смерти нашей добиваетесь? — и хоть первым его движением было убедиться, что Лилит действительно жива, только на грани потери сознания, на поддерживающих её молодых людей (нарочно их, что ли, их таких, белого и чёрного подбирали?) Реймунд напустился со всем пылом. — Сет — ранил он кого-нибудь? Убил? — Только этого ещё сюда не хватало! — в долю секунды рассудив, что оставлять Лиама разбираться себе дороже, ещё в положение войти пытаться будет, Бертилак выступил вперёд, привычным жестом, выдававшим в нём наёмника, сжал в кулаке кинжал. — Только попробуй. Не заставляй меня применять силу. — Скажи, где сейчас Сет. Мне ничего больше, только узнать. Несколько мгновений помедлив, раздумывая, достоин ли неприятный для него управляющий ответа, Берт, наконец, уступил. Не такая уж это и тайна, пусть собственными глазами увидит, как они расправились с так страшившим его Сетом. — В доме. Роб сказал, чтоб вывели Лилит, он там пока останется. В очередной раз чертыхнувшись, тот поспешил туда, пока ещё не поздно. Отнять у Сета его добычу — это… Это то, на что он бы никогда не решился. Это абсолютно бессмысленно и абсолютно безрассудно, а Реймунд всегда знал, как поступить здраво и разумно. Лилит повезло — она дружила с такими же безумцами, как она сама. Поэтому и была сейчас жива, а не валялась в грязной луже крови с вырванным горлом и выпущенными внутренностями, а он вполголоса бранит её за эту безумную выходку, а не стыдливо прикрывает её изувеченные останки, не глядя в глаза родителям Лолы, обещает, что не может подвергнуть их ещё одному испытанию, и выроет могилу сам. Представляя кровавый исход, он нарочно не жалел никаких красок, не жалел и себя, заставляя воочию увидеть, чем могло бы закончиться его благоразумное молчание. Но ничего, ничего, у него ещё есть шанс спасти положение. Сет сейчас точно вне себя, что у него отняли намеченную жертву, и этот их товарищ, которого они так глупо бросили с ним разбираться… конечно, придётся постараться и повиноватиться, чтоб убедить Сета не убивать их на месте, но он уж из шкуры вон вылезет, а уговорит. Распахнув дверь дома, Реймунд переступил порог, готовясь дать оставшемуся там спутнику Лилит путь отступления и отвлечь Сета (даже не смутился, что тот почувствует его запекшуюся кровь на руке и рассвирепеет ещё больше), и остолбенел. Последний из троих приятелей Лилит, казавшийся старшим в их компании — крепкого вида мужчина лет за тридцать, в отличие от остальных, богаче и с претензией одетый, деловито орудовал ножом, а под его рукой расползлась бесформенная посеревшая масса чего-то отдалённо напоминающего человеческое тело, пролежавшее в могиле последние лет десять. Роб обернулся, привлечённый скрипом ржавых петель, несколько минут изучал притихшего управляющего, со вздохом бросил, возвращаясь к своей работе: — Он уже не тронет. Тот подошёл, отодвинул сползшую ткань воротника так долго каравшего их слуги Таролога, всмотрелся в неживое, перерезанное застарелыми язвами лицо. — Натешился же ты над нами, — прошептал, точно Сет мог его услышать. — На сто жизней вперёд хватит. От каждого б по одному разу ударить, и то живого места бы не осталось. Роб сухо ухмыльнулся: — Что же раньше-то не собрались все и не ударили, а гостей дожидались? Всем б вам на словах только воевать. Вместо ответа Реймунд отвернулся. Не хотелось продолжать разговор, в котором он опять оказался бы виноватым, хотя, дьявол его раздери, и не понимал, что должен был сделать, чтобы не получать в спину обжигающие взгляды. Махнуть на бесчинства Сета рукой и втайне благословлять лежащее на плечах почти полувековое бремя прожитых лет, когда его псам хочется свежатинки? Так он так не научился, а теперь уже переучиваться поздно. — Серп возьми. Полегче будет, — только прибавил он, мельком глянув в сторону Роба, кромсающего грудную клетку мертвеца. Поморщился. В пол всё впитается, не вычистишь потом. Невольно подумал, что тонкий порез на шее забитого быка и разделанная туша обычно выглядят аккуратнее. Для довершения сходства рана, ставшая для Сета смертельной, тоже была нанесена в шею. Глубоко. По самую рукоятку, наверное. Негромкий звук вонзающегося в рыхлую, серую плоть ножа, короткая пауза и едва различимое ругательство Штицхена сквозь зубы — лезвие то и дело напарывалось на кость — отталкивало давно привыкшего к виду крови Реймунда. Сразу видно, городской. И выпотрошить не умеет. Странно, но мысли о животном, которое станет потом шпиком и ветчиной, при взгляде на мертвого Сета, и даже то, что происходило с его телом теперь, только успокаивали. Какое-то удовлетворение виделось в том, что после смерти насланный Тарологом каратель, который желал видеть в людях еду для своих псов и собственных инстинктов, сам стал чем-то вроде туши, над которой трудится неумелый мясник. Сколько лет к этим людям, которые честно трудятся на благо королевства, по милости Сета относились как к не заслуживающим снисхождения преступ… нет, как к скоту, который можно забить когда и сколько вздумается! Если он не мог чего-то простить и оправдать, так это неподобающего отношения к людям. Но Сет… Сет был не один. Кто-то ведь позволял ему это отношение. Как к скоту. Кто-то смотрел на это. Стыдился, прятал глаза, но всё равно смотрел. Может, поэтому он и не уходил, слушая, как раз за разом нож входит во влажную, мягкую плоть неживого тела. Как будто это в него вновь и вновь вонзали лезвие, не чтоб убить или искалечить, а просто наказывая. На его замечание Роб сердито мотнул головой — его злило и это неподдающееся сердце Сета, которое зачем-то понадобилось вырезать (а кроме него, конечно, никто этого не сделает, мы же все нежные, руки ещё запачкаем), и вечное одиночество перед лицом любой сколько-нибудь значимой проблемы, и серп, которого он в жизни не держал в руках, и самый голос этого любопытного наблюдателя, который сам пальцем о палец не ударил, но знает, как лучше. — Я твоих советов не спрашивал. Реймунд хотел так же огрызнуться в ответ, но промолчал, сам не зная почему. Он устал браниться с каждым по поводу и без. Помедлив, даже зачем-то затеребил перевязанную руку: — Извини. — Ты бы подождал, пока закончу. Тут не на что смотреть. — Нет, не выгоняй. Ни слова больше, честно. Запомнить хочу. Мне, понимаешь… для себя нужно. Ни тот, ни другой, разумеется, не могли помнить про Альтергроу, но когда дверь скрипнула во второй раз, впуская вошедшего, Деймон ощутил слабое дежавю, увидев обоих своих сподвижников. То есть странного ворчливого фраера, в которого бесцеремонно ткнул пальцем Паркер, уверяя его, что это «тот самый» Румпельштицхен, и их деревенского управляющего, пользующегося ещё большей известностью как самый болтливый и невыносимый человек в округе. Молодой атаман даже удивился, что, когда он вошёл, их не пришлось с боем оттаскивать друг от друга. — Роб, — сложно было узнать, с какой яростью Деймон обрушился на их общего врага получасом ранее, услышав его приветливый голос, — давай помогу. Давно хотел это сделать. — Нож свой лучше дай. Эту железку месяца три как будто не точили. — Так и думал, что без тебя тут не обошлось, — на Реймунда появление молодого человека подействовало как глоток свежего воздуха — не отказывая себе в удовольствии почитать ему нотации и даже поворчать, пользуясь возрастом и положением, он покрывал его вылазки, клялся, что никогда и не слышал ни про каких разбойников, и даже Сету в подробностях пересказывал, когда тот в очередной раз не досчитывался Деймона в числе намеченных жертв, что тот или попал под арест, или бежал в другую часть королевства, переодевшись торговцем, или ушёл в солдаты, или вообще со всей своей бандой умчался захватывать соседнее королевство. И сейчас одобрительно хмыкнул, почувствовав уверенность в присутствии односельчанина. — Похоже, я был не единственным желающим разделаться с Сетом, — проверив острие охотничьего ножа, Деймон протянул его рукоятку Робу. — Я только за оружие взяться успел, и тут вы втроём врываетесь… — Ты бы тоже ворвался, если б тебе пришлось следить за этой идиоткой, — обращай Роб побольше внимания на всякую мистику, он бы заметил, что по контрасту с телом Сета, выглядевшим так, точно его обладатель умер не получасом ранее, а много лет назад (что и было на самом деле правдой), сердце в его руках ещё пульсировало, как живое. Не скрывая брезгливости, он обернул его куском холстины прежде, чем бросить в мешок. Когда дело было сделано, впервые позволил себе улыбку. — С самых Топей отовсюду её вытаскиваю. — Вот, значит, как… — в раздумьях прикрутив кончик уса, как всегда делал, ловя за хвост кометой мелькнувшую мысль, Реймунд прошептал это себе под нос, так, что его никто не услышал. Меньше всего ему было нужно, чтобы на кого-то из этих бесстрашных обрушилась вся горячая благодарность спасённой Лилит. Да, конечно, себе он не приписывает никаких подвигов… но и в сторонке стоять и хоть взглядом его удостоить просить не станет. Его даже не смутило, что Роб в точности повторил его собственные мысли. — Эта идиотка твою сестру спасала. Если бы не она, Сет бы разорвал Лолу. Считаешь, лучше так было бы, а, Деймон? — Лола была в опасности?.. — дрогнувший голос молодого разбойника выдал всегда скрываемое волнение. — Да её никто тронуть не успел, Лилит уже наперерез бросилась. Ничего там с твоей Лолой не случилось. Воспользовавшись тем, что брошенные им семена упали на благодатную почву, и оба теперь наверняка заспорят, управляющий отступил к двери, чтобы не выдать себя скрипом петель, вынырнул в приоткрытый просвет и неслышно спрыгнул с порога на траву, избегая стука шагов по ступеням. Какая-то очередная жила немедленно отозвалась на эти прыжки в коленном суставе, но по сравнению с псами Сета любое недомогание можно назвать мелочью. Обычно в жизни так не ходят — не опускаясь на полную стопу, но, когда это было нужно, он умел замедлять шаг и почти по-лисьи неслышно красться. Как сейчас. Понимая, что не имеет морального права чего-то ожидать, Реймунд не желал упускать своё. Против родительской любви, которую Лилит почему-то непременно хотела отыскать в семье Лолы и Деймона (будто в деревне нет родителей, оставшихся без детей по милости Сета, которые рады были бы принять и полюбить другого ребёнка, который тоже остался один! Зачем ей добиваться расположения людей, у которых и без неё прекрасные сын и дочь?), он был бессилен, но против этой её компании… нет уж, как бы вы ни мнили себя героями, хлопотать возле Лилит он никому не даст. Даже Деймону. Ох, Деймон… Управляющий не сумел скрыть лёгкую ухмылку. Врывается туда первым, в тот самый момент, когда Сет уже швырнул её на постель, с арбалетом на изготовку, с горящими глазами… можно ли нарисовать картину отраднее для сердца девушки? Но даже Деймону он не был намерен уступать. Не тогда, когда в его давно омертвевшей душе (быть может, и Сет прислушался к нему, почувствовав в нём такого же живого мертвеца, как он сам?) что-то заболело и задрожало, как у человека, проснувшегося в гробу. И упустить шанс выбить его крышку и выбраться на воздух только из-за недостатка смелости… нет уж, этого не будет. Почему-то, сталкиваясь с этой странной Лилит, Реймунд каждый раз думал, что она ему что-то такое говорила, обещала куда-то вывести, вытащить из какого-то заточения, только, сколько ни пытался вспомнить, не мог сказать, когда она могла ему это пообещать, но дожидалась. Дожидалась всё время, и не её вина, если он вдруг забудет и не напомнит о себе. За неимением лучшего угощения ему оставалось питаться одними своими выдумками и упрямо искать встречи. Даже после того, что произошло. Он подгадал именно в тот момент, когда заботливо устроивший девушку у обочины, пока она не придёт в себя окончательно, Берт поднялся, привлечённый махнувшей ему Мэри, чтобы помог ей увести Лолу и её родителей прежде, чем Роб вынесет вырезанное сердце, позволив себе ненадолго оставить Селену в одиночестве. Ей уже стало намного лучше, но пережитое всё равно заставляло держаться подальше от проклятого места, где её совсем недавно могли убить. Приблизившись к отдыхавшей девушке, Реймунд опустился на землю за её спиной, не выдавая себя даже вздохом, и в привычной ему украдчивой манере провёл тыльной стороной пальца по её ладони, слегка поглаживая. Она повернулась, скорее угадав, чем признав его по этому жесту, явно удивлённая его внезапным появлением — он увидел её лицо, ещё не утратившее того напряжения, той упрямой сосредоточенности, под которой не видно ни страха, ни растерянности, ещё с застывшей на нём тенью неприязни — и так же, не говоря ни слова, он положил сверху вторую руку, и опустился на землю сам, прижавшись лбом к ладони. Отнялось главное оружие — голос, магнетический, завораживающий. Лишь дотронулся до неё, словно пытаясь ещё раз убедиться, что она здесь, что она живая, тёплая. Управляющего обожгло это тепло — не его в том заслуга. Не его. Он хотел признаться, что чувствовал, когда Сет почти сгрёб её в охапку, увлекая за дверь, хотел повиниться в своей трусости, но не мог. Не хватило лицемерия упрашивать простить его девушку, которую пустил на верную смерть — и, самое страшное, не бранил себя, что не успел. Не бранил. Знал — знал, что ничего не сделает, не сделал бы ничего, если б даже мог повернуть время вспять. Сжимал бы кулаки, молчал, мучился — но не зашёл бы за ней, даже не перечил бы. Лишь сжимал её ладонь, не поднимая пунцового от стыда лица, и почти сердился на её не за то, что причинила ему боль, а за то, что она оказалась не под стать ему — обыкновенному, не способному пожертвовать собой человеку. Опять она от него отделялась, как в прошлый раз, когда он всё старался ей угодить, а она неотрывно смотрела в сторону того окна. Желая её доверия, Реймунд не простил бы себе, если б она пожалела, снизошла б до него, как до какого-то ничтожества. До его угрызений совести нет никому дела, а если в этом мире только сумасбродство достойно расположения, значит, основательно этот мир сошёл с ума. Ведь не может он быть настолько отвратительным человеком! Его сжимающая её ладонь рука тянулась к ней, словно рука тонущего, в последний раз показавшаяся над поверхностью в слабеющей с каждой секундой надежде на спасение. И опешившая в первую минуту Селена сама обняла его свободной рукой, помогая подняться. Провела вдоль лба, разглаживая бороздки его морщин. Он не выдержал. — Простите… простите меня… — от усилия, которое ему потребовались, чтобы сказать это, что-то больно, с нарывом надорвалось у него в голосе. Он и вправду почти захрипел от боли, которой ему стоило признание, и поскорее прикрыл лицо локтем. Признание, что он обыкновенный, серый, благоразумный человек, а потому виновный и отринутый. Себя Реймунд виновным не считал, но всё равно стыдился. И отчего-то этот его стыд и робость так же сильно отозвались в груди Селены. Ошибающийся и растерянный, он безумно напоминал ей её саму. Разве могла она не понять тяжесть вины за то, что ты — просто… обычный человек со своими недостатками? Разве и её заточили сюда не за это? Не самый же она плохой человек на свете, чтобы лишать её права на жизнь и на принятие? — А вы меня — сможете? Вы ведь уберечь меня хотели, я видела, а я вместо этого… но иначе нельзя было. Он выпрямился, но так и не поднялся (слишком порывисто дёрнувшись к ней, забыл, что подниматься с колен сложнее, и без опоры ему не справиться), оставшись возле неё на земле. Смутившись, спросил почти с досадой, избегая её взгляда и опять перескочив на более привычное в деревне «ты»: — Почему ты это сделала? — Не знаю… — его вопрос заставил девушку задуматься. — Я как будто увидела, что Сет — он делает то же, что хотела сделать я. Я очень злилась на Лолу, хотела, чтобы её не было, чтобы она куда-нибудь делась… чтобы она не забирала у меня самое дорогое в жизни… и Сет как будто услышал меня, и выбрал её. Как будто прочитал мои мысли. Если бы я промолчала… я просто не смогла бы потом дальше… видела бы, что это я, я её бросаю на съедение псам, и она дрожит и просит не убивать её, а мне это нравится, нравится, что ей больно и страшно. Я должна была пойти вместо неё, иначе всё напрасно, понимаете? Должна пойти, потому что я её ненавижу. И… потому что… потому что я никогда не видела, как плачет мой отец. А он плакал сейчас. Умолял Сета отпустить её. Я должна была, — в третий раз повторила она, цепляясь за его ладонь, точно сама больше всех сомневалась в своём решении. — А если бы псы Сета разорвали меня, он бы плакал? Пожалел бы обо мне бы хоть чуть-чуть? Правда, плакал бы?.. Может быть, не расправься они с Сетом, ей было бы легче? Она бы хоть немного ощутила бы себя родной, настоящей дочерью, о которой боятся и плачут. Может быть, так было бы лучше для всех? И не надо было бы идти ни к какому Тарологу, и рисковать жизнью неведомо за что… Плакал бы о ней человек, которого она хочет считать своим отцом? Реймунд должен был ответить согласием или хоть кивнуть ей. Должен был. Если не из милосердия, то по меньшей мере из благоразумия. Но, несмотря на все свои прегрешения, соглашаться не хотел: — Да ведь у него есть, кому утешить и слёзы вытереть! Вот когда ни жить, ни утешаться не для кого… там уже не то, что заплачешь — взвоешь. — Я знаю… — осторожно обхватив его ладонь, Селена провела по ней большим пальцем от самого запястья, запоминая её шероховатость. — Поверь, Реймунд, я знаю. Она хотела ещё что-то добавить, но услышанный вдалеке знакомо ворчливый голос Роба, изменил её намерения. Не хотелось посвящать кого-то в их довольно-таки странные отношения и, самое страшное, оправдываться, что вместо благодарности за своё спасение связалась с каким-то… словом, перемена Тарологом его судьбы ни к чему не привела, связь бродяжки с управляющим деревней компрометировала не меньше, чем королеву — роман с советником. Чужим советником. Спать со своими советниками, как в этом пришлось убедиться Мэри, у Селены привычки не было. Она уже было вскочила, чтобы подойти и спросить о проклятом сердце, но Реймунд окликнул её: — Постой! — потянулся к ней обеими руками, точно пытаясь удержать. — Встать помоги. Смутно припоминая уже подзабытые уроки «йоги для начинающих», девушка приблизилась к нему вплотную и, приняв позу поустойчивее, упёрлась чуть согнутыми коленями в его, обхватив (памятуя по его же наставлениям, что за руки лучше не тянуть) его под локти и, недолго думая, рванула на себя. На её счастье, поднимаясь, он вовремя оттолкнулся от земли, и успел удержать от падения уже её саму, когда она не рассчитала силы. — Вы чего такой тяжёлый?! Сами же говорили, что неурожай, есть нечего! — или Мэри была права, и она сама действительно похудела. Всё лучше, чем признавать себя слабачкой, которая с трудом совладала с не самым крупным мужчиной. — Уж прости, когда мне было двадцать пять, тоже своими силами справлялся. — Знаешь что, дорогой мой? Иди ты знаешь куда? — не дав ему задать уточняющий вопрос, куда именно, Селена, придерживая его лицо в ладонях, несколько раз торопливо поцеловала его и опять, как в прошлый раз, вырвалась, бросившись за спасительным мешком, и опять вздрогнула, почувствовав, как мёртвое сердце Сета отозвалось в её руках так же болезненно, как её собственное. Словно боясь остаться с ним наедине, боясь, что оттолкнёт опять, отбегала от него первой, лишь только позволяла себе задуматься о большей близости. На губах Селены остался чуть солоноватый привкус влажной от напряжения кожи, но губы мужчины, которых она всего раз позволила себе коснуться, остались сухими и выцветшими. Он не успел вдоволь распробовать её поцелуй, но не наедаться досыта он привык так же, как все в деревне. Но какова!.. Думал, подойти к себе не даст, как увидит, что он за сокровище, так же, как все, в спину ему смотреть будет так, что от ножа болеть меньше будет, а она его… Выслушала, доверилась, руку подала… В губы его расцеловала. Расцеловала как-то скоро, волнительно, чуть касаясь его, а лицо ладонями крепко-крепко сжала, будто отпускать не хотела. С мужчиной так не целуются. Так или дети целуют, когда, разрезвившись, с разбегу прыгают на колени к отцу, или женщины, когда с умирающим прощаются. Он заспорил с ней, почти открыто признавшись, что тосковал бы по ней больше человека, которого она упорно называла своим отцом, но коснуться её губами в ответ даже не подумал, как отшатнулся бы от мысли прикоснуться к ребёнку. Почему-то каждый раз, даже говоря ей «вы», Реймунд держал в голове мысль, что хлёсткая, не боявшаяся рубить сплеча Лилит юнее, чем выглядит. Поэтому она так боится отойти от дома, так настойчиво пытается назваться чужой дочерью и так легко вспыхивает и раздражается, когда он пытается говорить с ней как со взрослой. Ему доводилось слышать о женщине, которой едва ли дашь больше тридцати с небольшим, а между тем ей минуло почти триста, но чтобы наоборот… Почему его так волнует каждый её жест, что в мыслях он возвращается к нему вновь и вновь? Этим же вечером Селену ждал допрос. Вернее, со стороны это выглядело как чистая случайность, что Роб просто случайно решил выйти подышать свежим воздухом следом за ней, но факта допроса это всё равно не отменяло. — Лилит? — Ну? — Что у тебя там за шашни с их господином? — Может, он мне нравится. Рассматривал такой вариант? — Нет, и рассматривать не собираюсь, — крепкая рука вечного искателя неприятностей удержала её от попытки ускользнуть как от вопроса, так и за дверь дома. — Мы не для того побросали всё и потащились к Тарологу, чтобы посреди пути ты прыгала в койку к первому встречному. Кровь бросилась в голову Селене. Сейчас в ней вновь ожила та строптивая королева, на которую никто без позволения не смел и глаз поднять. На Роба она набросилась с таким пылом, что только привитый Мэри дворцовый этикет, ещё не окончательно стершийся из памяти, помешал прибить его на месте. В Долине не смогла бы — признавала, что не сможет отрицать их близость, но сейчас это была сущая клевета! — Никуда я к нему не прыгала! Он со мной только разговаривал, не касался даже. Хватит меня контролировать! Если вы все его не любите, это не значит, что на него можно валить всё подряд, ясно? Не помнишь, как мы с тобой убегали от Сета? Спотыкались, падали, ты ещё отстреливаться пытался, а его псам было плевать? Не помнишь? Мы сами едва спаслись, потому что нас пустила Мэри, а им здесь некуда деться. Он такой же человек, как все, и тоже пытался сделать хоть что-нибудь, и меня успокаивал, когда мне больно было, а ты просто бесчувственный сухарь и ничего не понимаешь! Представления Лилит об этом, мягко говоря, мутноватом типе с сомнительной моралью, несколько отличались от его собственных, но, самое главное, противоречили и тому, что он слышал от Деймона, с которым у него вышло полное следование правилу, что самая крепкая дружба начинается с драки. Забитый, чуть только не заикающийся управляющий в жизни был человеком сметливым (если не прямо хитрым) и вполне себе обходительным. Более чем достаточно, чтобы, по меркам Роба, выглядеть подозрительно. — А тут даже бесчувственному сухарю ясно, что ты слишком его защищаешь. Лилит, я в этой экспедиции с самого начала и никому не позволю поставить её под угрозу. И если этот твой особо деятельный кавалер помешает тебе двигаться дальше, с ним у меня будет другой разговор. — Не смей ему угрожать. Не смей, он несчастный, всеми оставленный человек, и не заслуживает такого обращения. Судя по тому, как Лилит сжала кулаки, она и впрямь была готова защищать его, как бы странно это ни звучало. Ничего удивительного на самом деле. Он и раньше-то не сомневался, что это Таролог, не удовлетворившись его разорением, решил довести дело до конца, и подсунул ему эту ненормальную. Штицхен выдохнул через зубы. — А мы все тут, по-твоему, блаженствуем и от счастья светимся, не считая Берта? — Мы по крайней мере можем что-то изменить. Пытаемся. А знаешь почему? Потому что у нас нет ничего за спиной, вот почему! Посмотри на Деймона — он не мог просто так прийти и напасть на Сета, когда ему вздумается, потому что у него есть семья, за которую он стоит. Ты и представить не можешь, как они здесь настрадались! Деревянная дверь глухо скрипнула, заставив обоих спорщиков обернуться. На крыльце показалась Лола с огарком свечи. Длинная ночная рубашка из плотного полотна волочилась за ней, как деревенская насмешка над шлейфом знатной дамы. — Не шумите, пожалуйста, родители уже спят, — как всегда, робея, проговорила она, стыдливо перебирая полы рубашки — ей было неловко появляться в ночном платье перед мужчиной. Роб счёл её просьбу вполне убедительной, но Селена, и без того уже разгорячённая, вскипела окончательно: — Ты что, подслушивала? Мы нарочно же ушли, чтобы наедине побыть! А если тебе интересно, я ни про кого плохого не говорила! Наоборот, защищала только. Не решившись настаивать на своей невиновности, Лола так же тихо юркнула обратно за дверь, и, видит небо, больше всего Селене хотелось нагнать её и объяснить, что она-то не собиралась шуметь, это всё Роб, который опять её довёл, но не смогла — Лолу она презирала, вернее, не саму даже Лолу, а это её какое-то тотальное отсутствие собственного достоинства, которое в её глазах почти всегда шло рука об руку с упрямством. Не смогла. И опять полночи проплакала, что переспорить Лолу для неё оказалось, выходит, важнее, чем поберечь тишину. Неумолимое колесо времени вертелось в обратную сторону, день ото дня лишая Селену её обычной собранности. Она начала это чувствовать ещё в Долине, когда, кажется, с её плеч в короткий срок слетело добрых лет десять. Зеркала отражали ей всегда юное, всегда свежее лицо, не затронутое силой стремительно бегущих стрелок часов в Альтергроу, а теперь её тело, словно разом оказавшись слишком просторным для неё, всё больше сужалось. Селена худела, теряла крепость сил и ощущала себя такой же беззащитной, как ребёнок, брошенный родителями. Она не справлялась в одиночку и чем дальше, тем настойчивее пыталась достучаться до них, словно промедление грозило ей новым взмахом косы, который на этот раз отсечёт у неё эти последние, детские годы, а дальше… дальше пустота. Ничто. Что ждёт за этой пустотой, Селена узнать уже не успела. Её желание сбылось раньше. Сбылось, как она хотела. Чтобы ещё до наступления вечера, пока никого, кроме них, нет дома, чтобы мама снова увидела в ней её маленькую дочку, которая в своё время так хотела поскорее вырасти, а папа, наоборот, взглянул на неё вот так из своего кресла, как впервые, и вдруг увидел, какой взрослой она стала. Чтобы… чтобы их родная дочь вернулась и за долгие годы разлуки смогла отогреть их когда-то недосказанными словами. Сбылось всё, как она хотела, и захлестнувшая девушку радость так переполняла сердце, что в нём уже не находилось места ничему другому. Даже разуму, смутно шептавшему, что иллюзией нельзя излечить целую жизнь, и даже в этом иллюзорном мире мёртвые остаются мёртвыми, и не напрасно деревенские жители вздыхают и прикрывают глаза, возвращаясь с кладбища. Время точило свои зубы, забирая у других то, чего не могло отнять у неё, и чем-то противоестественным казалось, что, кроме её родителей, во всей деревне не было зрелых, но ещё полных сил людей, точно вместо погибших детей Сет отнимал успевшие пройти для них годы, и Селена всё больше содрогалась, выходя на улицу — ей казалось, что день ото дня она видит всё меньше юношей и девушек, всё реже слышит лёгкий шаг и звонкие голоса, и медленно, плотным кольцом вокруг их дома остаются одни старики, и небу над их головой уже никогда не стать голубым. Она пряталась от этих видений в объятиях родных (им-то не стать уже старше ни на один день!), а о том, чтобы выйти навстречу миру там, за дверью, где не останавливается время, где караулят свою добычу страх, боль и отчаяние, где никто никого не любит, а только ждёт, чтобы вонзить мечи в не успевшие зажить раны, миру, где властвует он, Таролог — о том, чтобы выйти туда, не было и речи. Разве дети верят, что где-то там, за дверью их дома существует смерть, пока однажды не увидят её сами? Но есть одна вещь, которую видит и замечает каждый ребёнок на свете. Это слёзы других детей. Селена не знала, что её тихое, долгожданное, такое счастливое воссоединение с родными может причинить кому-то боль, пока однажды, выйдя набрать воды из колодца, не увидела согнувшуюся фигуру Лолы. На мгновение девушке показалось, что наваждение коснулось и её, забрав у неё молодость, но, приблизившись, увидела, как у той мелко-мелко подрагивают плечи. Лола плакала беззвучно, скрывшись ото всех. Они все — лишь колода карт в неразличимых под складками мантии руках Таролога, и он тасует свою колоду как угодно, меняя положения, семьи, жизни… Карта Лолы, лежавшая прежде против неё, теперь лежала рядом. Она сестра Деймона и дочь её родителей. Так нужно было. Чтобы Селена увидела их любовь, предназначенную не ей, чтобы она выступила против Сета, чтобы вернулся Деймон… да мало ли для чего. Теперь, когда карта Лолы отыграна, её можно сбрасывать с игрального стола. Она больше не нужна. Она больше не часть своей семьи. Одинокая, потерянная, такая… нуждающаяся в помощи. Ведь она не Селена, способная стиснуть зубы и терпеть, пока не превратится сама в тень, песок, дым, блики на воде. Она не справится без опоры рядом. И, повинуясь какому-то нахлынувшему вдруг порыву, Селена бережно обхватила её за плечи и прижалась лицом к темени так раздражающей её девушки. Сама не зная почему. У неё просто что-то очень-очень глухо заныло в груди, словно просясь наружу. — Лола! Не надо плакать, ты не одна. Я с тобой. Никуда не уйду, если ты этого не захочешь, — Селене понадобилось пройти три мира, чтобы сказать это «если». — Тебе сейчас так же больно, как было мне, когда я только пришла к вам. Но это неправильно и несправедливо, — несправедливым был весь мир, сделанный, кем бы она в нём ни оказалась, для неё и под неё, где чужая воля ничего не значила, если так нужно было для её испытания. Селена проглотила комок в горле. Она ни на мгновение не сомневалась, что Сет указал тогда на Лолу тоже из-за неё. Проверить, хватит ли у неё мужества встать на защиту. Но чем провинилась Лола, чтобы становиться для неё испытанием? А справедливо ли было Тарологу отнимать у неё самых родных людей на свете, отнимать их любовь к ней, родной дочери, и отдавать другой? Она провела рукой по волосам плачущей девушки, пытаясь её утешить. — Несправедливо, что это случилось с тобой, хотя ты всегда пыталась всем помочь, даже забывая о себе, — «всегда», повторила про себя Селена, отгоняя видение драядской аристократки, так не похожей на Лолу в жизни и… так похожей на никогда не сказанное и задушенное в себе самой желание хоть ненадолго обратить внимание на себя, заставить их — её и Деймона, даже в минуты вражды вечно занятых друг другом — вспоминать о ней не лишь когда кому-то из них понадобится помощь доброй подруги, у которой, конечно, не дела важнее их благополучия и которая, конечно, не откажет. Такой невозможный в жизни, но необходимый для Лолы бунт, от которого сейчас не осталось и следа, словно его и не было, а Лола снова была обречена на долю удобного инструмента для чужих нужд. Только теперь распоряжался ей Таролог, которого не заботили ничьи чувства. От этого сочувствие Селены к девушке только крепло, а вместе с ним крепло и желание хоть немного облегчить её боль. — Только не вини родителей, пожалуйста. Это не они, Лола. Это всё видения Таролога, он вводит в заблуждение и рушит мирную жизнь. Для своей семьи, — Селена не стала уточнять, кого имеет в виду, свою или настоящую семью Лолы, решив, что сейчас это ничем ей не поможет, а только измучает ещё больше, — ты не перестала быть родной и никогда не перестанешь, и всегда будешь для них самой любимой, лучшей на свете дочерью. Не плачь, пожалуйста. Я всё расскажу и сделаю, чтобы вернуть так, как раньше. Ты больше не будешь чувствовать себя одинокой, и Деймон тоже чаще будет бывать дома — он же теперь будет, правда? — мы сможем все вместе… — Лола, милая, — прервал её монолог хорошо знакомый голос. Из-за невысокого забора Реймунд выглянул и заговорил с дочерью хозяев с таким невинным видом, как будто не он только что грел уши за этим самым забором. В том, что он грел уши, Селена даже не усомнилась — так вовремя он вклинился в разговор. — Извини, я невовремя, наверное… Понимаю… из-за Сета… ужасная история вышла... Что пришлось пережить твоей семье… Нет, на этот раз он перешёл все границы. Выбрать самую хорошую, самую примерную девушку из всех, единственную в семье дочь… Твой брат сделал то, о чём мечтал каждый из нас, — прервав ненадолго свою любезность, он зыркнул в сторону Селены. Убедиться, видно, хотел, что она ясно расслышала про «единственную дочь». Скромно вздохнул и опустил глаза. — Хоть Лилит и правда меня тогда напугала… К слову, можно её на пару слов? — нетрудно догадаться, что ради этой пары слов он и заявился, но виду не подал и, чтобы упомянуть о ней как бы между прочим, закончил на другой ноте. — И можешь ещё поклониться от меня отцу и сказать, что насчёт его долга кожевнику, так и быть, постараюсь похлопотать? Увидевший его в эту минуту наверняка решил бы, что более милейшего человека и вообразить-то сложно. Управляющий лучился и пониманием, и сочувствием, и самым трогательным беспокойством, но стоило ему остаться с Селеной наедине, вся лучезарность его как испарилась. Селена подошла к забору и обхватила одну из досок, придвинувшись к нему поближе. Ей, ещё не отошедшей после разговора с Лолой, хотелось сказать что-то приятное и ему, но управляющий казался теперь мрачнее тучи, и даже не попытался смягчиться или приласкаться к ней. — Лилит, — напротив, ещё и брови нахмурил и зажмурился, как всегда, когда не хотел видеть страшившей его действительности. — Ты к Тарологу шла. Вот и иди. Прости, что вмешиваюсь, но вы не сможете «все вместе и как раньше». Ты не можешь сойти с намеченного пути. — Мне хватило Роба. Пожалуйста, не начинайте и вы, — Селена устало взглянула на него из-под ресниц. — Я не хочу с вами ссориться. Вы же понимаете, что означает семья. Я нашла её. Пускай даже не такой, какой помню её. Это уже не важно. Вы сами же говорили, что я не потеряю родителей, а могу приобрести сестру. И б...рата, — на последнем слове она всё-таки сделала над собой усилие. — Родители узнали меня. Узнали во мне родную дочь, но я не хочу, чтобы Лола перестала быть для них родной. Мне больше не нужно никуда идти. Я нашла их, и останусь с ними. А вы — разве вы не хотите, чтоб я осталась у вас? Насовсем, — он печально покачал головой. — Реймунд... Я шла к Тарологу, чтобы заставить его вернуть меня домой. Я родилась не здесь. То есть не... в этом королевстве. И мне казалось самым важным вернуться туда. Но когда я попала сюда... когда увидела своих родных... Для меня как будто всё остальное перестало существовать. Там — у меня там была совсем другая жизнь, совсем не похожая на вашу, там была моя работа, дом... но никого больше у меня там нет. Даже кошки или собаки, по которым я бы скучала. Здесь я больше не буду одна. У меня снова будет семья, как когда-то. Моя семья. — Остаться? — управляющий вспыхнул. — То есть согласиться и забыть всё, что здесь творится? А это — это тоже забыть? — он махнул рукой в ту сторону, где расположилось деревенское кладбище. — Что человека, живого, чувствующего… как свинью к ужину?.. Это тоже простить?! Да ни на том, ни на этом свете! Что это за закон, где, сколько ни дай, всё мало будет, хоть из себя режь, да ещё тебя же виноватым за то сделают? Сколько тут хлеба раньше родилось — никто вспоминать не хочет… А заступиться некому, вот всех собак на нас и вешают. Живодёры! — он бессильно уткнулся в её руку, даже не прося отвечать или кивать ему, а только дать ему поделиться своим горем. — От Сета избавились (умирать стану — ту ночь не забуду!), а недоимки все так ведь и останутся… а тут самим бы прокормиться хватило… И просить не знаешь чего... — почти всхлипнув, он вдруг признался, — Неужели никто так и не поплатится, а жизни наши просто так, даром пропадут? Селена опять вспомнила разорванного на её глазах парня. Вспомнила запоздалого прохожего, не успевшего найти прибежище за дверями дома Мэри и кровь на дороге утром. Сжала голову приникшего к ней мужчины, провела губами вдоль темени. Лишить её семьи, без которой ей было так плохо, ради незнакомых людей, которые даже не сумеют её отблагодарить… Слова Реймунда не причинили ей боли. Так для неё проходила вся жизнь. Больно было от того, что они оба осознали это слишком поздно. — С чего вы так уверены, что Таролог станет нас слушать? Если я уйду… — голос предательски дрогнул. — Вы же понимаете, что из Зачарованного леса назад дороги нет. Я никогда не смогу вернуться сюда. К ним. — Ты так говоришь, как будто ни у кого больше не было семьи и никто никогда не оставался один на свете, — как бы жестоко это ни было с его стороны, Реймунд хмыкнул себе под нос почти насмешливо, но тут же поднял на неё глаза. Тяжело привалился к забору всем весом, протянул вверх руку, ловя на ладонь осыпающийся здесь вместо снега пепел. Сдунул. — Да всем рано или поздно приходится терять родителей. А кому не придётся, те, значит, сами раньше причинят им боль, которая похуже смерти будет. Просто… — он вдруг улыбнулся. Впервые с тех пор, как оказалась в Забытой деревне, Селена увидела, что он улыбнулся — как-то расслабленно, без малейшей настороженности, как улыбаются тяжело больные люди, чувствуя, что их мучения наконец-то заканчиваются. — Просто ты ещё молоденькая, и не знаешь, что такое потерять ребёнка, которого ты вырастил и душу бы за него отдал. Жаль, не берёт никто, а то ведь бы отдал. Догадываясь, что он ответит, Селена всё-таки не смогла не спросить, осторожно дотронувшись до его щеки — слишком тяжело саднило у него в горле на этой горькой иронии. Как и он в минуты сильного волнения, забывая о субординации: — Ты же не о себе это сейчас?.. — Нет, что ты. Куда мне ещё своих, так-то бы управиться… Видел только часто. Чаще, чем сердце выдержать может. У меня поэтому не то, что золотого — и обычного-то нет. Сгорело к чертям собачьим. Коснувшись его головы и вжавшись в неё лицом, девушка сбивчиво прошептала, прильнув к нему со спины через разделявший их забор: — Если у тебя нет сердца, кому я тогда вообще нужна там, в другой жизни?.. На мгновение сердце сжал ледяной холод. За три испытания тремя мирами она не сумела найти никого, кто так хорошо чувствовал бы её, как он. Селена не знала, за какие грехи его отправили скитаться по мирам, но если за чрезмерную уверенность в том, что благоденствие человечества всецело зависит от его хлопот, то в своём нежелании исправляться Реймунд готов был перещеголять её саму. Он не думал даже мгновения над ответом: — Да людям же! Неужели есть на свете место, которое никак нельзя было б лучше сделать? — помолчав немного, он вдруг добавил. — Только здесь что исправлять — всё равно как судить, чем покойника лечить надо было, чтоб он не умер. Ты не думай, что без тебя Лоле больно хорошо жилось, а ты пришла и счастье это разрушила. Здесь все несчастны, только к Тарологу на гору за Зачарованным лесом идти никто не хочет. Всё недосуг, знаешь, как-то. Да и я бы не пошёл — что в деревне, дел разве когда не бывает? А ты иди. Нельзя ведь в забытьи на всю жизнь остаться. Закрыв лицо руками, Селена покачала головой. Слова давались ей тяжело, но если не этому совестливому обманщику, тогда доверять и впрямь нельзя никому. — Мне надоело исправлять, Реймунд. Это как в десятый раз штопать отрепье, которое давно пора бросить. А я устала ходить в отрепье, поэтому всю юность хотела ни в чём не нуждаться, чтоб у меня… чтоб у меня было всё шёлковое. Всё. А я не могу перестать всё зашивать и перешивать, вспоминая, когда это порвала и когда ошиблась. У меня вся жизнь состоит из одних ошибок. Я сама говорю себе, что сделала мало и не заслуживаю шёлковое платье. И всю жизнь жду, когда мне кто-то разрешит и скажет, что уже можно. Кто-то, кого буду любить. А я десять лет никого не любила. Никого. Поэтому и не могу уйти отсюда. Здесь, на улице — понимаю, что должна. А когда открываю дверь и переступаю порог дома — уже не могу. Не могу отпустить. Понимаю, что принять решение — это навсегда закрыть эту дверь. И не могу его принять. — А от меня, стало быть, совета дожидаешься? — управляющий усмехнулся её со стороны как будто неоправданной откровенности с ним, но даже придвинулся к забору вплотную и придержал её под локоть, чтобы она не накололась на гвоздь. — Кто б этим советам ещё следовал… Ну да ладно. Поделюсь, так сказать, крупицей мудрости, хоть ты и сама это знать должна, большая уже девочка. Видишь ли, душа моя, люди — они так уж на свет произведены, что жить любят. И помирать, как ты понимаешь, не хотят, — помедлил, справляясь с оступившимся голосом, но возраст взял своё, и ненужная сейчас досада не вырвалась. — Самое что обидное, уйти из жизни — значит потерять вот это самое, что тебе так не нравится — время исправить. Откуда же ты знаешь, что там, на той стороне, — он опять кивнул в сторону кладбища, но тотчас отвернулся, — будет спокойнее? Если, как ты говоришь, жизнь из одних ошибок состоит… оно же так с тобой и останется. Насовсем. А насовсем — это ведь больно, — сощурившись, пытаясь хоть искоса заглянуть ей в глаза, он вдруг опять рассмеялся своим подхрипшим, чуть гнусавящим смехом, за который его в Долине считали, несмотря на всю его обходительность, в глубине души человеком неприятным, и добавил, склонив голову к ней на предплечье, — Была б у меня дочь, я б для неё такого несчастья не пожелал, а в твоём не хочу виноватым быть и советовать ничего не стану. А то скажешь ещё, что я тебе указываю… — поотиравшись у забора и потеревшись ещё немного об её плечо, он вдруг взмолился. — Да обними же меня, наконец! Вот недогадливая!