Рита

«Рита повернула и вошла на участок, глаза зацепились за кошачье тело на пороге её дома. — Хьюстон? — Клиа позвала кота, а потом в глаза ей бросилась неестественная поза, в которой лежит кот, голова у него свешивалась со ступеньки. — Хьюстон! Сразу почувствовав болезненное предчувствие, Рита кинулась к коту и тут же пронзительно прокричала, упав на колени около него: — Хьюстон, нет! Мой мальчик! Брюхо кота было вспорото, а под ним давно образовалась лужа, которая замарала полосатую шерсть. Хьюстон не отвечал хозяйке. Глаза кота оставались безмолвно направлены дальше, к калитке, на мордочке была остывшая кровь. — Хьюстон, — Рита подняла голову кота, задыхаясь от слёз, накрыла его рану на брюхе, из которой были видны маленькие внутренние органы. — Мой маленький, — Рита прижалась к коту, дрожа от подступившей истерики. Её руки покрылись кровью, как и одежда. — Хьюстон, кто мог тебя тронуть? Слёзы не прекращали катиться из глаз, всхлипы не заканчивались, а Рита отпустила кота, положила его рядом с лужей крови, а потом набрала грязными руками номер и приложила телефон к уху. Гудки, снова гудки и Рита вытирает слёзы неаккуратно, оставляя на лице красные следы. — Рита? — голос Эндрюс, родной, заставляет Риту только громче завыть, забывая о том, что она на улице. — Кот, кот которого ты мне подарила, наш Хьюстон, — Рита срывается на всхлипы, и Эндрюс не может ничего понять. Рита начинает заикаться. — Что с Хьюстоном? — спрашивает Эндрюс, а Рита подвывает, поднимая глаза на труп маленького друга. — Его больше нет. Я только что пришла домой, а он лежит на крыльце в луже крови... Ему вспороли брюхо так, что видны кишки, — произносит, заикаясь, а на том конце слышно только сплошное молчание. — Хьюстон мёртв, Энди, его убили, его так жестоко убили! — это превращается в настоящий вопль, Рита вся сжимается. — Убили, Хьюстона убили... моего мальчика... Больше Энди ничего не слышит, только всхлипы и болезненные крики Риты, которая потеряла по-настоящему близкого друга. — Я сейчас, я уже еду, я заберу тебя оттуда, мы похороним его, — Эндрюс произносит озабоченно, дрожащим от слёз голосом. В ответ только надрывный вой».

*** Эндрюс. Альфу трясёт, пока она держит телефон в руке. Там гудки, каждый из которых Эндрюс пропускает через себя, сидя около стены в поту и слезах. Кусает ладонь, чтобы остановиться от рыданий взахлёб, но это не помогает. И в этот раз не берут. Не берут. Срывается на грудной крик снова и сжимает телефон в руке, скрывая покрасневшее и опухшее от слёз лицо в кулаках. Ей нужны чёртовы таблетки, чтобы успокоиться, чтобы её не ломало так сильно по отходам. Эндрюс обнимает свои колени и раскачивается, каждый раз позвоночником задевая стену и нарочно ударяясь с каждым разом о неё всё сильнее. Больно, очень больно. Эндрюс хватается за волосы и вытирает сопли запястьем в засохшей крови. Зверь его знает, что она делала в состоянии абсолютной боли. «Карл увидел Хоселито в большой чистой комнате, полной света, с отдельной ванной и бетонным балконом. И не о чем говорить там, в холодной пустой комнате, о водяных гиацинтах, растущих в желтой вазе, о фарфорово-голубом небе и плывущих облаках, о страхе, мелькающем в его глазах». Даже сейчас в голове Эндрюс, как пластинка, отрывки, которые любила Рита и читала чаще других: «— Среди всего этого дерьма можно найти и золото, слушай: «Карл увидел Хоселито в большой чистой комнате, полной света, с отдельной ванной и бетонным балконом. И не о чем говорить там, в холодной пустой комнате, о водяных гиацинтах, растущих в желтой вазе, о фарфорово-голубом небе и плывущих облаках, о страхе, мелькающем в его глазах», — Рита читала с выражением и эмоцией, сев на стол в кухне. Эндрюс достала Честерфилд, а оттуда вытянула сигарету. Подкурила, и тонкий дымок закружил перед её глазами. — Такое искусство раз в пятьдесят страниц? — на остроумное замечание Эндрюс Рита смеётся и закрывает лицо книгой в мягком переплете. — Берроуз балует таким чаще, чем ты думаешь, — Эндрюс хмыкает и подходит к окну, открывает его, вставая около, чтобы дым шёл на улицу. — А знаешь, что будет дальше? — Понятия не имею, — сигарета тлеет после затяжки, а Рита принимается говорить, не смотря в книгу: — «Когда он улыбался, страх улетучивался маленькими искорками света, загадочно таившимися в высоких прохладных углах комнаты. И что я мог сказать, чувствуя смерть вокруг себя и маленькие обрывочные образы, которые возникают перед сном в моем сознании?», — Рита слезает со стола, отложив книгу в сторону, и подходит к Эндрюс, продолжающей неторопливо курить у окна. — Читаешь наизусть? — Рита ластится, и Эндрюс не может отказать, обнимает её, прижимая к себе тепло. — Я обожаю эту книгу, можно сказать, схожу с ума, — обаятельно улыбается. — Я смогла тебя заинтересовать? — смотрит в серые глаза и гладит Эндрюс по щеке. Эндрюс кивает, задрав голову, чтобы сделать затяжку не у лица Риты. Щёлкает по окурку, отправляя его в окно, а потом выдыхает дым, чувствуя сухость в горле. — Почитаешь со мной? — шепчет на ухо, устроив голову на плече, а Эндрюс усмехается. — Почитаю, — Рита прижимается нежно, обнимая, целует свою Энди в щёку, а потом вдыхает запах её волос». Хочется снова набрать её номер, вдруг... вдруг кто-нибудь всё-таки ответит... скажет, что Рита на самом деле в порядке в другом месте, в какой-нибудь теплой и залитой солнечным светом Калифорнии? Эндрюс находит родной номер без труда и также набирает, но слышит неизменный автоматический ответ сети, что аппарат выключен. Эндрюс пробует снова, а потом ещё раз и ровно ничего не меняется, она только сильнее начинает впадать в истерику. Заикается и щёлкает зубами, стискивает челюсти, а потом всё повторяется снова. Эндрюс завывает, сжимая лицо в пальцах, оттягивая веки, кусая руки. У неё закатываются глаза, и коленями она сжимает голову, согнувшись. Задыхается от слёз, не может вдохнуть и тянет руки к шее, в попытке себе помочь. Лезет руками в рот и придерживает язык, чтобы он не западал. Замирает на полу, прямо с поджатыми коленями к груди и пальцами во рту, которые держат язык. Засыпает от слабости и просыпается, вдохнув полной грудью снова, после кошмара. Тело потное после стресса во сне, какое было и до того, как Эндрюс заснула. Она потеет жутко и трясёт её ровно также. Эндрюс обнимает себя, прикрытыми глазами смотря перед собой, на угол дивана, который стоит недалеко. Телефон лежит рядом, Эндрюс долго сверлит его взглядом, прежде чем взять в руку. Всего три часа она спала, и это время выдалось для неё кошмарным, как и прошедший день. Около пятнадцати часов она мучилась от абстинентного синдрома, корчилась сначала на диване, потом на полу около стены, с нервным срывом и душащей панической атакой впридачу. Эндрюс больно находиться в таком состоянии, больно думать, но не думать тоже больно, ведь тогда она осознает, что не представляет из себя ничего, кроме, как потребителя, паразита в обществе, его открытой и гноящейся раной, как и множество других, таких похожих на неё людей. Они все паразиты без целей и задач, также трясутся и потеют, отмываются от запаха аптеки, оттираясь до крови в душе. Но Эндрюс это претит только в те моменты, когда она осознаёт, когда в ней просыпается её здравая часть. В остальное время Эндрюс о таком не думает, она убивает себя и заставляет страдать другими мыслями. О Рите. Это действенно, это оказывает влияние, это лучшее средство, чтобы загнать себя в рамки, в комнату, в диван в темноте и согнуться, думая о том, что она, Эндрюс, настоящее ничтожество. Просить прощения у пустоты и темноты, этой блядской духоты в комнате, этого Эндрюс никогда делать не забывает, повторяет из раза в раз, как обещания, клятвы. Ей плохо, плохо, так бесконечно плохо... Не может собраться с силами. В квартире находиться не может и скулит, царапая пол беспомощно, ей нужно другое место, там, где совсем по-другому, не так, как здесь, где нет ничего о Рите, где нет никаких веществ, дурманящих разум и расширяющих зрачки Эндрюс неизменно в каждый приём. Снова гудки и трубку поднимают, Эндрюс тут же начинает плакать, стоит услышать голос: — Моя девочка, — ласково и нежно, пусть тихо, но Эндрюс слышит и кусает пальцы снова, начиная дрожать вновь. — Я тебя не слышала Эндрюс, уже пару месяцев мы тебя не слышали... Надеялись, что ты в порядке. — Я хочу к вам, — просит, словно маленький ребёнок, она ищет защиты у матери и сжимает футболку на себе, срываясь на всхлипы. — Мама, — зовёт и скулит, кусает губы, чувствуя, как текут из приоткрытого рта слюни. — Нужно поговорить с отцом, ты знаешь правила, — голос женщины становится печальнее, она шмыгает. — Но я обязательно, обязательно заберу тебя к нам, если тебе плохо. Я заберу тебя к нам, моя малышка. Эндрюс мычит, пытаясь скрыть слёзы и истерику, но не получается, снова вырываются звуки. — Я очень хочу к вам, мне так плохо, мне очень плохо, мамочка, — заикается и подвывает, зажимает рот себе ладонью, чтобы ещё больше не расстраивать мать. — Потерпи немножко, моя девочка, немножко, — оставляет Эндрюс ненадолго в тишине. Когда кто-то появляется у телефона снова, то Эндрюс слышит уже не нежный голос матери: — Не дай Зверь ты уколотая притащишь свою тушу, я тебя, суку, на месте пристрелю, — Эндрюс пугается своего отца, его сурового тона, прижимается к полу так, будто её отец рядом, в этой комнате. — Ты знаешь моё отношение ко всему этому. Я прощаю тебе это до момента, пока ты не начала колоться, Эндрюс. Пускаю в свой дом, пока ты не начала колоться и принимаю, как дочь, пока ты не начала колоться, — напоминает, а Эндрюс всхлипывает, жмурит глаза, а из них капают слёзы, вытекая струйками. — Ты хоть ненадолго была в завязке? — Я уже неделю... — произносит дрожащим голосом и сама себе не верит, надеется, что поверит отец. — Я проверю, уж будь так добра. Принеси свою тушу в нормальном виде, Эндрюс, стыдно пускать тебя грязную в дом. — Я приведу себя в порядок, — заверяет, сжимая челюсти, чтобы зубы не стучали. — Пока что я не потерял веру в то, что ты можешь быть нормальным человеком. Жду завтра. Завершает звонок, а Эндрюс, подавленно, обнимает себя, всхлипывая снова. Ей бы сейчас привести себя в порядок. Ей бы не принимать ничего, до похода к родителям, к любимой матери, которую она не видела уже, кажется, так давно. Эндрюс тяжело, её давит к полу, дышать трудно. Как-то холодно, нужно погреться, ведь Зверь его знает, сколько она уже корчится на полу, скрежетая зубами и сжимая их сильно. Ей нужно перезвонить насчёт таблеток, иначе она просто не сможет появиться у родителей... Так стыдно, что даже понадобится помощь Клиа, это несомненно и стыдно становится уже, задолго до того, как она её сможет попросить. Всё только, чтобы попасть к родителям в дом, которые ей уже не доверяют. Эндрюс лежит на полу, пока тело не начинает болеть, затекая с новой силой. Поднимается потихоньку, по стене, падая тут же снова и чудом спасая свою голову от прямого удара. Боль только усиливается. Подняться приходится, превозмогая состояние. Нужно помыться, хотя бы помыться, чтобы так мерзко не пахло аптекой и сигаретами, потом. Эндрюс морщится и бредёт в ванную. Даже несмотря на то, что принимает она порошок не настолько долго, ощутимые последствия после этого наслаждения преследуют её каждый раз. Выраженные пока что слабо, тесно связанные с ломками от травки и таблеток, вытесняют из Эндрюс всё живое, превращая её из человека в животное, загнанное в угол. Эндрюс проживает каждое такое состояние, находясь в своём личном аду, без возможности заснуть или с возможностью получить передозировку снотворным и умереть от интоксикации. Выбор невелик, но чаще всего она просто не может подняться оттуда, куда прилегла, и сходить за снотворным. В ванной снимает дрожащими руками с себя одежду и перелезает аккуратно в ванну, боясь упасть и разбить себе голову. Эндрюс боится умереть, словно наркоман, ведь она не такая. Она верит, что не такая. И она включает воду, начиная морщиться. Струи поливают её тело в темноте ванной, дверь куда распахнута настежь. У Эндрюс глаза болят от яркого света после ломок, она грозится переломать себе что-нибудь, пока будет морщиться и щуриться. И она это понимает, поэтому чувствует воду, а не видит её. На ощупь привыкла всё делать, но и сейчас что-то падает к ней в ванну, когда она берет шампунь. Эндрюс не поднимает, моет голову дрожащими руками. Пенит шампунь в волосах, что успели запутаться, и смывает его. Пена стекает по её плечам тёплой пеленой. Мочалкой растирает свою уже тёплую кожу, слегка распаренную, намыленную, вспенивая. Оттирает плечи, руки от запаха, оттирает ноги, свои острые колени, рёбра, грудь. Выгибается, чтобы потереть спину, и мычит от боли, касаясь травмированного позвоночника, тупая боль хуже любой другой. Когда дело медленно доходит до члена, то руки Эндрюс, кажется, начинают дрожать ещё больше. Она проводит ладонями по лицу, сжимает мочалку, кусает губу, думая о том, как же сделать это побыстрее. У Эндрюс высокая тревожность, отсутствие либидо и рвота с кровью во время гона. Всё отвратительно в крайней степени, но Эндрюс игнорирует это до поры, пока снова не настанет гон. Гоны Эндрюс ненавидит и боится их. Хотя влечения Эндрюс не испытывает никогда, против природы пойти сложно, и член всё равно превращается на это время в орудие, которым она должна кого-то оплодотворять, сношаясь вне себя. После жадной мастурбации и голодовки, при виде спермы её рвёт каждый раз. С каждым разом это только усиливается. Состояние ухудшается. Это называют патологией, но Эндрюс бы назвала следствием от приёма наркотиков. С Ритой гоны проходили легче, Рита успокаивала приступы, прижимала к подушке, заставляя дышать её запахом, закрывала глаза ладонью, давая отойти и предотвратить тошнотворные приступы. «— Тебя снова тошнит? — розовое лицо Риты показалось сверху обеспокоенным. — Энди, — гладит её по щеке, пока она морщит нос, подавляя все позывы. У спермы нет особого запаха, она пахнет феромонами Эндрюс. Это к лучшему. — Немного. — Ты рассказывала родителям, что тебе очень плохо? — Рита убрала её волосы от лица, погладила влажную кожу. — Я пила таблетки... мне после их приема было лучше. А потом их перестали прописывать, всё снова вернулось, — Рита оставила поцелуй на лбу альфы и прислушалась к зажатому дыханию. — Они тебе нужны, это не совсем нормальное состояние. Пожалуйста, обратись к родителям, Энди, не могу тебя видеть такой. Эндрюс кивнула». Но так и не обращалась. Хотя стоило уже давно. Но что бы показали анализы, сдай их Эндрюс? Коллекцию наркотических веществ в организме? Она боялась противопоказаний и осуждения родителей, такое в тайне бы не оставили, хотя Эндрюс достаточно взрослая, чтобы врач мог с ней советоваться по оглашению результатов анализов. Эндрюс всё это казалось не смертельным, тем, что можно прожить и забыть, приняв вещества снова. Да, можно было. Но только до следующего гона. Всё циклично. И Эндрюс, уняв все предрассудки в голове, заканчивает мыться, но вылезать из тёплой ванны не спешит. Теперь пахнет хорошо, пахнет чистым и здоровым телом, даже феромонами немного, принять бы только блокаторы. Хорошо бы лечь спать, хорошо бы, чтобы всё вернулось на круги своя, а Рита была тут, а не в холодной могиле. Эндрюс хотела бы увидеть Риту перед собой снова, но когда она абсолютно чистая, то Риты не будет, как бы ей не хотелось. Тогда точно нужно спать. И достать таблетки. Эндрюс надеется, что денег у неё хватит их купить, хотя с этим у неё проблем нет никогда. Поднимается из ванны и вылезает аккуратно. Становится на плитку. На сушилке находит чистое полотенце и обтирается им, оперевшись о раковину. Волосы влажные, лезут в лицо, волосы чуть выше плеч и Эндрюс бы их забрать, но ничего не находится, никакой резинки. Убирает их от лица. Из ванной выходит обнажённая, поднимает с пола телефон и ставит его на зарядку. В квартире кромешная темнота, из ванной теплый влажный воздух прогревает коридор. Эндрюс проходит по гостиной неприкаянно, покурить хочется уже сейчас, но ей бы только лечь спать. Снимает то, что расстелено с дивана и кидает рядом с ним, лучше уже сменить постельное, но сил никаких нет, мысли только о сигарете. Навязчивые. Эндрюс прячется от них под одеялом. Подушка мокнет из-за невысушенных волос. А утром всё снова могло бы повториться. Но у Эндрюс не было ничего, совсем ничего. Этот день был одним из тех редких, в которые она звонила не дилеру из-за отсутствия дозы, а другому человеку, который мог бы продать ей таблетки, помогающие облегчить состояние ломки. — Богатой будешь, думал, что не ты звонишь, спутал, — насмешливый голос на той стороне произнёс, и Эндрюс поджала брезгливо губы. — Мудак ты, вчера нихуя не ответил, — грубит в ответ девушка, вытаскивая из пачки сигарету. Подкуривает, произнося последние слова с сигаретой во рту. — Не загнулась же ты за ночь. — Я бы тебя в кошмаре достала, дерьма кусок. — Успел забыть, какая ты ебанутая, — Эндрюс щелкает по сигарете. — Мне нужны таблетки. — Подскакивай через два часа на обычное место. — Слушай, а дружок твой, Тони, он дома? — Естественно, Эндрюс, его, как и тебя, с вероятностью в девяносто пять процентов, можно найти дома, — голос усмехается, Эндрюс хмыкает, делая затяжку. — Ясно, — разговор завершается, и окурок вдавливается в наполовину полную пепельницу. Рука Эндрюс свешивается с дивана, телефон уходит на столик, на ноутбук. Уже через полчаса, выпив горького кофе и переодевшись в чистую одежду, Эндрюс решила пройтись, ведь сигарет тоже оставалось немного. Да и сам путь пешком занимал до назначенного места около часа. Спешить Эндрюс было некуда. Петляя по улицам, к назначенному времени она и пришла. В переулке, продавец уже ждал там, где потемнее. — Выглядишь лучше, чем я думал, — отмечает с иронией. Эндрюс такое не нравится. — Иди ты нахер, — забирает баночку, в которой трещат таблетки, протягивая деньги. Парень пересчитывает, скорее по привычке. — Ну давай, с радостью пойду. — На звонок отвечать научись, мудак, — говорит Эндрюс в спину продавца, а потом и сама выходит из переулка. После встречи с продавцом Эндрюс домой не спешит, ей сейчас некогда, есть и более важные дела. Нужно заглянуть в гости и поговорить, хотя Эндрюс всегда готова включить в разговор кулаки, ей гораздо проще побить, чем разъяснить словами, Эндрюс говорить не любит. Глотает таблетку из баночки просто так, без воды, и морщится, горькая, противная, но иного выхода у Эндрюс нет, скоро ей станет лучше, и свет перестанет окончательно резать чувствительные глаза. К дому Тони подходит через минут двадцать, помрачнев сильнее прежнего. Входит на участок и стучит в дверь, не желая мяться на пороге. Но немного помяться всё же приходится. — Гондон ты, дверь уже открой! — начинает долбиться, не выдерживая, и только тогда дверь для Эндрюс открывают. Худой парень с заспанным лицом, сухим, серовато-коричневатого оттенка, с отталкивающей бугристой кожей, в общем таким, какое бы Эндрюс легко назвала отвратительным. Но лицо у Тони и правда было такое, считала так ни одна Эндрюс. Встречает нежданную гостью, выражая заинтересованность. — Удивила, — натягивает ухмылку, а Эндрюс отпихивает его в сторону, входя в дом. Закрывает дверь и морщит нос, ощущая, словно родной, запах аптеки повсюду, её уже тошнит от него, ей хочется проблеваться. — Чего пришла? — Знаешь девку, которая летом к нам приехала? — Ну знаю, допустим, — Тони скрывает руки, покрытые корочкой, в карманах шорт до колена. — Так вот, допустим, я в курсе о твоих сообщениях ей. Ты её напрягаешь, а вместе с ней и меня, намёк понял? — Эндрюс наступила на Тони, а он растянул сухие губы. Показались жёлтые после курения зубы. — А чё такое, Эндрюс? Тебя-то почему? — пытается уколоть, что-то узнать, а Эндрюс смотрит на него мрачно, открыв глаза шире. Мрачность превращается в злость. — На пальцах тебе объясняю, чтобы дошло до твоих наркоманских мозгов, она моя баба, — берёт Тони за затылок, притягивает к себе и шепчет совсем рядом с ухом: — Я убью тебя за неё. — Да хорош гнать, — Тони отпихивает Эндрюс небрежно за плечо. — Ты бы с ней не снюхалась, — вместо словесного ответа Эндрюс бьёт Тони в нос, и тот падает на лестницу, тут же поднимаясь с тихим матом, прижимает пальцы к носу. — Я чётко обозначила тебе границы: не трогай мою бабу. — Она серьёзно твоя? — Тони вытирает кровь из-под разбитого носа, смотрит на Эндрюс немного исподлобья. — Моя, — Эндрюс сжимает и разжимает кулак, который начинает ныть. — У тебя всё один типаж, — Тони ядовито усмехается, играя с огнём. — Как хорошо жить в стабильности, да, Эндрюс? — Я тебе язык за Риту оторву, — Эндрюс делает выпад, чтобы ухватить Тони за горло, а тот ловко уворачивается. Они отходят от лестницы в сторону. — Злючая какая, ту девку ты называешь именем бывшей? Она тебе хоть даёт? — в этот раз от кулака Тони уйти не удаётся, и он ударяется о полку, падает на пол, пока Эндрюс придавливает его своим весом. Разбивает альфе лицо не щадя своих рук, не жалея злости. Бьёт, пока Тони не отключается, но даже тогда не заканчивает, забрызгивая одежду кровью, которая залила бугристое, болезненное лицо Тони. — За них двоих, ублюдок, кровь жрать будешь, — шипит зло, продолжая бить по лицу, которое побледнело, скрылось за кровавым полотнищем. Кровь потекла по шее, потекла к ушам. — Ты настоящая шлюха, Тони, за информацию сделаешь, что угодно, хоть отсосешь. Таких мразей, как ты, трогать противно и иметь с вами дело также. Тронешь Клиа, и я тебе глотку разгрызу, наркот херов. Не заканчивает и после тащит хозяина дома за собой, оставляя капли крови на полу, в ванную, зная этот дом, как свой. Затаскивает и распахивает дверь, сажает около ванны, а потом включает в душевой лейке ледяную воду и направляет прямо в лицо своему недругу. Тот сначала не реагирует, а потом очухивается, размытая кровь капает к нему на ноги, заливая их. Тони жмурится, выплевывает сгусток крови прямо на себя же. Мычит болезненно, а потом смотрит на Эндрюс, которую перекосило от злости. — Ты, сука, слышал меня? Тронешь Клиа, я тебя на твоих кишках повешу, мразь, — угрожает, не заканчивая поливать забитого и посиневшего Тони водой. Стушевался окончательно. — Ты ёбаный отброс, никому нахуй не нужный, должен ещё мне будешь за то, что я тебя в живых оставлю, — продолжает угрозы и только сейчас заканчивает угрожать, выключает воду, откидывая лейку. С грохотом она приземляется в ванну. — Ты извинишься перед ней, сейчас же, сука, — поднимает его с пола и тащит за собой, выталкивает из ванной. — Пошли к тебе в кабинет, Тони, чё ты, напишешь ей письмецо и, может быть, отделаешься тем, что я кое-что у тебя заберу в качестве выплаты ущерба для моей девочки, ты, гнида, столько месяцев мешал ей жить, обещаю никому не сдавать, кто ты такой, если забудешь о её существовании как таковом. Поднимаются по лестнице, и Эндрюс толкает Тони в кабинет, прямо в его стул. — Открывай ёбаную переписку и строчи, не дёргайся сильно, иначе быстро ляжешь башкой на клавиатуру. — Ты точно никому не расскажешь? — Ну я же не ты, я не сука, — Тони открывает переписку с Клиа, а Эндрюс кивает ему: — Пиши, — начинает диктовать. — «Извини, Клиа, что напряг тебя, это была плохая шутка, больше не напишу. И за всё вышенаписанное извини, это всё была одна шутка, она перешла границы, мне стыдно, извини». Тони печатает быстро, а Эндрюс смотрит за ним, не моргая, следя, словно сторожевой пёс, который готов кинуться в атаку и разорвать жертву тут же, стоит ей дать сигнал. Кивает ему, когда он дописывает. Сообщение отправляется, а Эндрюс проходит по кабинету по-хозяйски, заглядывая на полки и открывая шкафы. Проверяет книги. Тони её не останавливает, Тони страшно, Эндрюс правда может убить, у неё с головой всё ещё хуже, чем у него. Вдруг из ящика достаёт находку и присвистывает. — Нахера тебе пушка? — показывает найденный пистолет и проверяет магазин. Тони молчит, не зная, что сказать, Эндрюс поднимает взгляд снова, со щелчком вставляя магазин назад. — Нахера? — переспрашивает жёстко. — Для самообороны. — Тебе, гнида, только от меня обороняться нужно. Не дай Зверь ты полезешь к моей бабе, пристрелю вот этим, — демонстративно спускает курок. Тони нервно сглатывает после очередного щелчка. — Понял? — Я понял, Эндрюс, понял, — повторяет, чуть ли не заикаясь. Тони выглядит жалко: в крови, с уродливым лицом, воняющий аптекой и потом, сигаретами. Эндрюс противно, она слушать уже не может, как он шмыгает носом, порошок ему всю слизистую напрочь убил. — Дай мне три сотни, сейчас же, — указывает, и Тони спохватывается, ищет, а потом протягивает, и Эндрюс выхватывает купюры. — Это моральный ущерб, ублюдок. Спи и трясись, если снова учудить надумаешь, я же приду, найду тебя, падлу. Если не убью, полиции сдам, у меня связей там выше крыши, чё ты думаешь? Меня, что-ли, первый день знаешь? — Эндрюс нагнетает, чтобы Тони совсем перехотелось лезть к Клиа вновь. — Я не знал, что она твоя баба! — Вот теперь знай, гадёныш, и хернёй своей не занимайся. Если что — на созвоне, должен мне ещё, лично мне, — Тони открывает рот, чтобы высказать недовольство, но потом же и закрывает его, только выдохнув. Эндрюс крайне убедительна, с таким упором отдашь ей что угодно, лишь бы не тронула. — Маякни, если уехать куда решишь, сроки скажи. На связи будь всегда, — убирает пистолет, с возведенным курком, под толстовку, деньги в карман бомбера. Вдруг телефон Эндрюс начинает разрываться от звонка. Она берёт его, даже ни капли не сомневаясь в звонящем. — Она. Пообщаться не хочешь? Принести извинения ещё и тут? — Не хочу, — отвечает, заикаясь, Эндрюс сбрасывает. Пока говорить не может. — Ну бывай, не теряйся. Эндрюс покидает дом Тони без сопровождения. На улице её вновь начинает потряхивать, пистолет с собой усугубляет ситуацию. Немногим позже Клиа с Эндрюс стоят недалеко от дома омеги. — На, тут сто пятьдесят, за моральный ущерб, — Эндрюс протягивает купюры, и Клиа берёт их, кивнув. Она одета легко, в куртку и домашнюю одежду, тапочки. — Спасибо, ты правда разобралась с этим, — Клиа произносит благодарно, но тихо, и Эндрюс на неё смотрит, игнорируя взгляды Клиа на её руки. — Похоже, без рукоприкладства не обошлось. — Ерунда, — Эндрюс неловко и ей нужно попросить Клиа об одолжении, но она никак не может начать говорить. Словно забывает, как это можно сделать. Нервничает, сжимает карманы бомбера изнутри. — Нервничаешь? — Клиа спрашивает напрямую, а Эндрюс вдруг смотрит на неё отрывисто и кивает. — Расскажешь? — Это... — стыд сжирает её. Вдруг проводит по глазам, резко достав покалеченную руку из кармана бомбера. Клиа не перебивает, слушает, сама с руками в карманах куртки. — Мне нужна твоя моча и анализ крови завтра. Клиа смотрит на Эндрюс в замешательстве, а она прячет глаза от стыда. Кусает губу изнутри, сильно нервничая, вдруг к глазам подступают слёзы, и Эндрюс тут же вытирает их пальцами, не дав себе разрыдаться перед Клиа снова. — Моча? — переспрашивает омега, вдруг начиная осознавать. Никакой неприязни в голосе нет. Клиа правда сочувствует Эндрюс. — Прости, мне не к кому обратиться, Клиа, — Эндрюс трясёт снова, но не так сильно, как при ломке. Сильнее, чем, когда нервы шалят. — Но мне очень нужно, очень, я тебя прошу. Клиа смотрит в блестящие от слёз глаза Эндрюс. В серые глаза, в радужку, что не спрятана за большим зрачком, и сглатывает. Берёт себя в руки. — Я могу, — кивает, беря на себя ответственность, не отрывая глаз от покрасневших глаз Эндрюс, полных отчаяния. — Пойдём, постой около дома. Они подходят к дому Клиа, и Эндрюс встаёт около входной двери, за которой скрывается омега. Ждёт, морщась от порывов холодного ветра, подпирая стену послушно и продолжая сгорать со стыда в подавленном состоянии, пока Клиа выполняет её просьбу. Эндрюс места себе не находит, сразу отмечая в голове, что она должница Клиа после такого, после того, как она её спасла. Появляется снова надежда. Эндрюс хватается за неё, она ей нужна, всё ради того, чтобы не остаться одной, чтобы от неё не отказались, она готова даже на такие унижения. Скоро Клиа выходит на крыльцо и протягивает Эндрюс плотно закрытую баночку для анализов с тёплой мочой внутри. Эндрюс забирает, не решаясь посмотреть в глаза спасительнице. — Кровь завтра с утра... встретимся около больницы в девять? — Клиа на вопрос кивает, ничего не комментируя. Сейчас разговор выглядит неловким, постыдным, Эндрюс хочется скорее скрыться. — Встретимся. — Спасибо и до завтра, Клиа. — До завтра, Эндрюс, — альфа спешит к выходу с участка, а когда покидает его, то судорожно выдыхает. В кармане залог её тёплых отношений с родителями. К дому родителей подходит, ощущая, как трясутся колени, ей очень страшно быть разоблаченной. Всё, как бывает в детстве, только сейчас проступки и враньё Эндрюс куда более значительно, чем тогда. Она стучит в дверь, внутренне содрогаясь от каждого шороха и дуновения ветра. Главное, самостоятельно не выдать себя, в панике. К двери медленно подходят и замок щелкает, после открывая мамин образ. Слёзы скатываются по щекам Эндрюс. — Моя девочка, — она входит и крепко обнимает мать, что гладит её по голове, сняв капюшон, что утыкается в её холодную шею, начиная плакать вместе с дочерью. — Эндрюс, — прижимает свою родную душу ближе, а Эндрюс только дрожит, сотрясается от всхлипов и тихо скулит, сжимая мать в объятиях. — Куда впустила? — отец появляется очень скоро и Эндрюс дёргается, смотрит на него затравленно, вытирая слёзы со щёк. Грубый голос Эндрюс пугает, всё её нутро подпрыгивает, когда слышит его. — Руки надо было проверить. — Сейчас, — Эндрюс освобождает руки и протягивает их, бледные, на осмотр отца, продолжая трястись. Мужчина хмыкает. — Чисто, удивила. Глаза свои покажи, — дочь не трогает, не причиняет ей боли, как не делал никогда, Эндрюс всё делает сама, это уже стало привычным, а не унизительным. Эндрюс убеждает себя, что это не унизительно. — Нормальные глаза, — выдыхает, сделав лицо немного проще. — Обувь снимай и в кабинет, — Эндрюс снимает обувь и берёт заплаканную маму за руку. Сжимает её ладонь, словно маленький ребёнок, и вместе с ней идёт за отцом, который приводит их в кабинет. — Раздевайся. — Догола? — голос дрожит, но никто не обращает внимания. — До трусов. Всё же я ещё уверен, что ты не обделена мозгами, чтобы колоться в вены члена. Эндрюс начинает раздеваться, подавляя в себе все чувства несправедливости и унижения, плачет, но слёзы вытирает, шмыгая носом громко. Мать наблюдает за ней со слезами, закрывает лицо руками, мелко дрожа, пока отец смотрит строго, неотрывно. Эндрюс раздевается до трусов, и жмурится от отвращения, пока отец обходит её, осматривая. Он не переносит наркоманов. Эндрюс в каждый свой приход в родной дом чувствует себя униженной, абсолютно ничтожной, не совсем частью семьи, когда начинаются такие осмотры. И ведь без них не станет даже обычного разговора, её не пустят никуда дальше этого кабинета, найдя хоть что-нибудь подозрительное. — На твое счастье, Эндрюс, ничего, — отец выдыхает, становясь перед ней. — Не рыдай, смотреть не могу, что ты, как... — недоговаривает, скривив губы брезгливо. — В туалет иди, принесешь тест сюда. Вместе с одеждой Эндрюс уходит в туалет и закрывается там, начиная задыхаться от слёз. Сгибается на столешнице, мычит, сжимая волосы, но через мгновение заставляет себя достать мочу Клиа. Молится лишь, чтобы никто не стоял сейчас под дверью, чтобы слушать, как она мочится для теста. Из коробки, что лежит рядом, достаёт тесты, несколько полосок. Распечатывает их и на каждую льёт мочу, наклонившись над унитазом. Остатки смывает и встаёт перед раковиной, ожидая результата тестов на наркотики. В моче Клиа уже давно ничего не должно быть, в то время, как Эндрюс такое сдавать опасно, там обязательно наберётся кое-что, а ей нельзя ничего, ни грамма. Эндрюс одевается, вытрав влагу с лица, а потом с тестами возвращается в кабинет. Оба родителя там, отец сидит, утешая плачущую рядом мать. Он забирает тесты и хмуро кивает. Наклоняет к себе дочь и целует в макушку, гладит её по спине. — Добро пожаловать домой, Эндрюс. — Мари, моя Мари, — мама срывается, обнимает дочь, скрывается в её объятиях, безутешная, соскучившаяся. «... и они не знакомы со своими собственными склонностями к саморазрушению, презрительно называя их "нашими голыми кузенами"...».