— Мне следует поблагодарить тебя за спасение. — Не произноси этого. Если мои услышат, что я спас ангела, то мне несдобровать. Азирафаэль (ангел) Кроули (демон) Так, официально объявляю собрание Ассоциации Хрен-Поймешь-Не-Помню оконченным. Кроули (демон)
Ильда никогда не думала, что послав лишь одно письмо, она спровоцирует такую бурную переписку, которой у неё не было даже с родными. «…решения, принимаемые обществом… Обратиться к вам мне всегда кажется неловкой, но верной идеей! …Хорошего здравия, Ильда Банди. Тот самый, кто пьёт шампанское и рискует». «Здравствуй, мой добрый друг! Как поживает твоё «ничего»? Довелось мне слышать те новости о казино и Лучии Поджи; пусть будет вам подсказкой пятьдесят третья слева книга в библиотеке Вонголы. Пятый ряд, не перепутайте! Дела мои довольно степенны и ничем новым порадовать не могут, впрочем, спрошу о том же и тебя, мальчишка — каковы же твои дела? Недавно была на выставке и заметила удивительный знак на одной милой картине — догадайтесь, что за знак? То, верно, исключительная роспись Вонголы; почти примечательно насколько наглым и жадным человеком он был, раз осмелился похитить целое произведение искусств! И, я полагаю, не одно. Уж снедает меня любопытство, расскажите, коль не секрет, картина или картины — они сохранены? Они действительно у вас? С добрым здравием, Банди, Ильда». «Здравствуй, милосердная спасительница! Дела мои идут… просто идут, на самом деле. Управлять целой организацией оказалось вовсе не шуткой, и я совсем не помню, когда в последний раз высыпался на самом деле. Учитель почти не свирепеет, а я понял, что можно с лёгкостью похитить человека из здания, затем вернуться, но на другой этаж, завернуть его в ковёр и так спрятать. Ощущения… непередаваемые, если быть откровенным. К слову о картинах! Никто не смел отзываться о Первом столь легкомысленно, как и вы, я в восхищении, мне бы, честно, подобную смелость; картины имеются, и не один десяток. Я, к сожалению, ничего не смыслю в возвышенном искусстве, так что на мой дилетантский взгляд их просто слишком много, и мне потребовалось несколько помещений, чтобы сохранить для каждой картины подходящую среду! Говоря о прошлом инциденте: Лучия Поджи не пострадала, а казино, с вашей благословлённой милостью, разорилось. Надеюсь, я никак не поставил вас в затруднительное положение! И, прошу, впредь позвольте мне решить проблему. Я благодарен за вашу отвагу и решение помочь мне, однако я — мужчина, и кажется правильным, будь я хоть каплю таким же находчивым, как и вы. Однако спасибо за большую подсказку. Недавно у нас был совет и я встретился с одной вашей весьма одиозной знакомой — Рейнеке; признаться, никто не предлагал взять меня в мужья так смело! Уж будьте добры сказать, шутит ли милая госпожа так или мне действительно придётся избегать паучьих лапок милой вдовы? Боюсь, не могу дольше писать, истратил всю свободную бумагу на черновики письма — и даже не стыдно это признавать. Хороших вам вечеров и частых выходов в свет! Ваш милый друг, который пьёт и рискует (хотя постепенно переходит с шампанского)» Проходят года, когда появляется точка отправления — или Ильда лишь думает, что это точка отправления. Может быть, это был на самом деле тот бал, на котором представляли Десятого, а может быть тот день, когда они решили вести переписку, никак не желая её закончить. Признаться откровенно, это был один из немногих пятилетних дней, который практически ничем друг от друга не отличались; лишь Ильда всё чаще теряла своё терпение, а порой и вовсе могла впасть в меланхолию, когда даже встать с кровати оказывалось непосильным трудом. Почти постыдно признать, но письма от милого Вонголы, который во имя безопасности никогда не подписывался своим именем — они спасают её. Хотя это глупо, ведь на печати стоит его пламя. Это тоже самое, что роспись. Подпись. Глупый-глупый Вонгола, который умнеет с каждым днём и годом. Они не виделись, почти не виделись всё это время, и Ильда даже не знает, как возмужал худощавый мальчик — она об этом и не думает, потому она замужем, и не пристало замужней женщине задаваться подобными опасными вопросами. «Здравствуй, мой милый друг…» Тот день ведь ничем не отличался от иных и прочих дней. Наверное, это впервые, когда Ильда так волнуется; она всё перепроверяет и перепроверяет, смотрит на десерты, улыбается точно приклеенной улыбкой и опускает взгляд в пол. Ильда любит так говорить: «наверное, это впервые…» когда начинает слишком сильно волноваться. Но на самом деле это не впервые, далеко «не». Каждое прибытие мужа с командировки начиналось этими словами, каждое важное дело, затрагивающее личные порывы души. Раньше она была спокойней. Намного спокойней. — Сколько ещё осталось? — Бездумно спрашивает женщина, но Ирина, следовавшая за своей госпожой всегда и везде, степенно отвечает: — Тридцать семь минут, моя госпожа. Ильда проводит рукой по шее, тяжело выдыхая. Но Ирина ошиблась; стоило только словам сорваться с губ, как дверь внезапно распахнулась, являя перед их глазами мужчину и… в его руках женщина…? Ильда замерла, чувствуя как те самые знаменитые «три потока» начали ускоренно работать в её красивой головушке. — Карлос, — начала Ильда, старательно отводя взгляд от жалкой одежды на другой женщине, — что… это? Чистое равнодушие в голосе. Ильда надеялась, что то, как она вздрогнула в конце — что это никто не понял. Но Карлос неплохо знал свою жену, и мыслительный процесс, как это бывало всегда, мучительно появился на его лице. — Не «что», а «кто», Ильда, — словно разочарованно пригрозил мужчина ей пальцем, рукой подзывая дворецкого. — Это Дина. И с этого момента она будет жить с нами. Блейн, подготовить синьоре Дине комнату на третьем этаже, восточную. И прикажи подобрать ей надлежащую одежду. После чего опустил с рук женщину, чьего лица Ильда ещё не видела, так как оно было закрыто верхней одеждой Карлоса, успевая отметить только то, что она была действительно болезненно худа. Дворецкий, взглянув на саму Ильду мимолётным взглядом, словно сомневаясь в выполнении приказа, лишь кротко поклонился и исчез в сторону лестницы. Кожа у незнакомки была прозрачная, но красивой, подобно снегу; незнакомка робко сняла капюшон, показывая миловидное личико. Она действительно была красива. Пухлые, просящие поцелуев губы, надутые бантиком; яркие синие глаза, с робкой надеждой смотрящие на Карлоса; блондинистые, подобно лучам света, волосы, красиво ниспадающие по спине и плечам. Ильда наклонила голову в бок, медленно моргая. Растянула губы в фальшивой улыбке, не скрывая прохладного тона, — из-за чего незнакомка вздрагивает, но Карлос и слуги уже привыкли. Невольно, совершенно нечаянно, она заметила, что они были как две противоположности. У самой Ильды глаза были зелёные, а волосы — чёрные. — Я спрашивала не имя, Карлос. Перефразирую: что эта женщина делает в нашем доме?.. Она мало похожа на гостя. И это было правдой: ободранная и старая одежда, явно давно поношенная; жалкий вид обуви даже не заставил Ильду скривится, однако всё можно было прочесть в её взгляде. Карлос, небрежно хмыкнул, отдавая чемодан слуге; тот тут же испарился. Сама Дина стала с любопытством осматривать помещение, не забывая любопытным взглядом окидывать и саму хозяйку поместья — Ильду. — Она моя гостья, Ильда. Большее тебя касаться не должно. И прошёл мимо, точно больше не желая сказать что-либо. В глазах у Дины мелькнул огонёк и тут же погас. Схватившись за руку Карлоса, она осторожными шажками последовала за ним, точно как за мамой-уткой. Ильда закрыла глаза, чувствуя молчаливую поддержку Ирины. — Я хочу знать всё о той женщине, что привёл в этот дом мой муж, — прохладно отозвалась хозяйка поместья. Ирина чуть поклонилась, едва слышно шепча на ушко: — Я отправлю запрос. «Здравствуй, мой добрый друг! Помнится, я спрашивала у тебя рецепт того милого чая, не мог бы ты подсказать что-то не только успокаивающее, но и тонизирующее? В последнее время я чувствую себя весьма плохо и, боюсь, моя иммунная система впервые дала сбой за эти годы. Прости, что столь коротко пишу, боюсь, здоровье нынче меня подводит… Слышала о восстании Фальконе и не смею ничего просить, лишь надеюсь и годы спустя продолжать нашу переписку. Это письмо и его стиль мне совершенно несвойственен, Банди, Ильда». Она была госпожой семьи Банди. Больше не Фрид. Уважаемая синьора, пропавшая в руках своего мужа, Карлоса Банди. Прекрасный цветок, запертый в замке из стекла. И не было ещё человека, который этот замок смог бы разрушить, вызволив и не ранив некогда свободные крылья. Ильда наклонила голову, смотря как падают за окном снежинки, ощущая внутреннее беспокойство. Мутные чувства застыли в груди, заставляя её скривиться. И вместе с тем же — дверь в её личную комнату распахнулась, громко ударившись о стену. Ирина в защитном жесте невольно встала впереди Ильды, которая смотрела с надеждой и искренней любовью. — Карлос, — слабо протянула женщина, мигом оказавшись на ногах. Пакет со льдом она поставила на стол, робко улыбнувшись мужчине. — Ты наконец-то пришёл. Выражение у Банди было суровым. Хмурым. — Ты ударила Дину. Так ты себя показываешь в роли хозяйки дома и семьи? Улыбка и расслабленность мигом исчезли с её лица и тела. — …А? Ирина позади неё расширила в удивлении глаза. На лице у Карлоса появилось жёсткое выражение. — Дина весь вечер проплакала в своей комнате. У неё опухла щека и рука. Ильда в изумлении сделала шаг назад. Карлос счёл это как признание вины: он хищно двинулся вперёд, толкнув синьору Банди за плечо; женщина, не удержав равновесия, упала назад, смотря на мужа расширенными глазами. — Я ничего не сделала. Банди поджала губы, на мгновение подняв в ярости голову. И тут же её опуская. Карлос схватил её за одежду, самостоятельно поднимая. Ткань опасно затрещала. — Ты стоишь прямо передо мной и смеешь так нагло лгать? На лице Карлоса появилось раздражение. Он взъерошил свои уложенные волосы и тяжелыми шагами прошёлся от одной стены её комнаты к другой. Пятнадцать шагов. Туда-сюда. Она, не понимая смысла того, что он говорил, тупо смотрела на приближающегося к ней синьора Банди. — Я не лгу. Я не сделала ничего, что стоило бы твоего гнева. Зелёные глаза потускнели, но Карлос чувствовал только нарастающий гнев. У него на лице было опасное выражение, раньше говорившее «не лги мне, я знаю, как сделать тебе плохо!». Раньше говорившее только тем, кто обижал или пытался это сделать с Ильдой. Она впервые видела его таким злым; её плечи вздрогнули, но лицо осталось непроницаемым. Тёмные глаза, в которых она находила раньше утешение, вдруг стали холодными, а его сердце и душа, коими он клялся на коленях у алтаря, охладели с течением времени. — О, верно. Посмеявшись некоторое время, Карлос кивнул, вытирая слёзы с её глаз подушечками пальцев. Ильда и не заметила, что они заслезились. Женщина опустила голову. И продолжала «просто смотреть». — Точно. Ильда, в отличие от Дины, ты была такой сухой и неинтересной женщиной. Я забыл об этом на мгновение. Решил, что ты поймёшь моё желание завести себе любовницу. Но, кажется я переоценил твои умственные способности. Твои знаменитые «три потока» уже не так сильны, как прежде, верно? — …! Это не неожиданность — обнаружить что у твоей половинки есть кто-то на стороне. Право, Ильда за многие годы детства смотрела и видела, когда семьи лгали своим парам, пытаясь скрыть четвёртую сторону в треугольнике. Итальянцы и вовсе не находили ничего странного в изменах, — богатые и напыщенные самоуверенностью итальянцы. Такое детство было у Ильды. Но она, право слово, думала что это обойдёт её стороной. Карлос ведь так любил её. И говорил, что жить не может. «Сухая и неинтересная» женщина. Внутри что-то жалобно заскрипело, и Ильда медленно съехала по стене — Я спросил, что ты сказала Дине? Дина. Незнакомка, в миг испортившая Ильде жизнь. Фрид не хотела ни слышать это имя, ни говорить о ней. Бывшая Фрид неосознанно осунулась, когда из его уст вырвались неосторожные замечания, которое она не хотела слышать. По крайней мере, в своей спальне она не хотела слышать, как Карлос опускает её, словно убивает, каждым своим жарким словом. Фрид молчала. На губах Карлоса заиграла незнакомая ухмылка. В его взгляде не было сомнения, только уверенность. Казалось, он даже не поверил бы, повтори Ильда то, что сказала ранее. — Ты не поверишь мне, даже если я скажу «нет»… Я действительно не выходила из этой спальни сегодня. Если не верите, спросите у слуг, они знают. — Ты заткнула им рты. — В его словах полная уверенность. Ильда поднимает голову, смотрит в глаза и- Ничего. Пустошь. Нет ни любви, ни тёплой привязанности. Но нет и ненависти. Лишь то немного пренебрежение, на грани с презрением. Карлос заполнил своё сердце Диной, которая совсем недавно потеряла свою семью; она единственная выжившая, которая не смотря на своё жуткое положение, пригласила его на ночлег, подозревая что его пытались убить на границе города. Враги семьи Банди не спят, а та недавняя попытка убийства была очень наглядной и почти удавшейся. Дина спасла его: подарила приют, тёплую пищу и одеяло; не испугалась, когда он, не отойдя от сна, решил что она — враг, и начал её душить; смотрела верными наивными глазами, когда им двоим пришлось прятаться и скрытно передвигаться до безопасного места. Поэтому он привёл Дину в дом, раненную, подставившуюся под удар вместо него; привёл и отдал её лучшую комнату, отдал ей одежду его жены и даже выделил слуг, чтобы те исполняли до малейшей точности всякое желание, что взбредёт в голову Дины. Дина весело смеялась, хлопала в ладоши и ела сладости. А Ильда? Холодная, равнодушная женщина, которая как была далёкой, так такой и осталась. Банди жёстко зафиксировал женский подбородок, заставляя смотреть прямо. Видел, как остались непролитые слёзы в глазах, и вновь усмехнулся. — Тебе не идёт. Ильда смотрела разочарованными, пустыми глазами. Сжимала пальцы на ткани, будто пытаясь её порвать. Молчала. Отдавала свою любовь и привязанность, встречая в ответ лишь пустой взгляд, не обещающий что-либо хорошее. Не обещающий что-либо вообще. Единственное, что пришло ей в ответ — это презренный взгляд. — Я не сделала ничего плохого. Тебе стоит поговорить с ней о нормах приличий: она заявила, что станет следующей госпожой Банди. Заявила, смотря мне в глаза. Карлос потемнел теперь и фигурой, а не только лицом. Абсурдное заявление. Слабая, униженная женщина. Он таких много повидал — и всем им было нужно только одно. Кто ж знал, что и Ильда использует такой наглый трюк? Карлос почти разочарован, если бы не напоминал себе время от времени, что бывшая Фрид сейчас его жена. Он её муж. Глава семьи. Все его слова для неё должны быть законом и единственным верным решением-приказом. Никакого сравнения. Никакого волнения. Никакого сопротивления. Банди потратил пять лет, стараясь сделать свою жену послушной и правильной. Не подобием настоящей женщины. И что теперь?.. Наглая, несусветная ложь. Карлосу почти противно. — Не лги мне, — угрожающе темнеют его глаза, выдавая бурю эмоций в голове. — Она не могла подобного сказать. Это омерзительно. Что с тобой стало? Где гордая госпожа семьи Банди? -… — Больше не лги мне. — И чтобы показать, насколько он зол, мужчина сдавил чужое женское запястье. Банди смотрела на него расширившимися зрачками, с нервным всхлипом, но не сопротивлялась. Как он и учил. Всё верно. — Я подобно не терплю. И я всё ещё твой муж. И как муж — приказываю: не смей трогать Дину. Ты отвечаешь за это, ясно? -… Ильда медленно кивнула. Карлос брезгливо отшатнулся от неё, словно женщина была прокаженной, и вытер руки о ткань одежды. Развернулся и молча ушёл, закрывая за собой дверь. Ильда Фрид, с дрожащими плечами, медленно скатилась по стене, прижимая раненное запястье. — Госпожа? — Юркнула в комнату Ирина, неуверенно отозвавшись. Ильда скрыла лицо в коленях. Глаза защипало. «Приветствую, моя дорогая Присылаю вместе с письмом травы, ты знаешь, как их заварить — изготавливал мой личный врач, так что можешь не бояться, принимай со спокойной душой. До меня донеслись странные слухи, уж не развеешь ли ты моё беспокойство? Говорят, в одной семье готовят переворот, и червовая Королева в центре доски. Лишь глупцы думают, что край — это проигрыш. Проигрыш — это центр. До тебя, верно, донеслись уже разговоры? Киоко мертва. Я пишу, лишь бы не увидеть и в твоём письме соболезнования, от них становится тошно. Будь всё так же прекрасна, как и в нашу первую встречу. Твой, уже просто пьющий мужчина». Тяжесть и горечь лекарств приковали Ильду к постели на почти три месяца; и лишь письма дорогого… друга? Дорогого друга порой словно улучшали её состояния; Ирина смеялась, пряча за смехом слёзы, что это от остаточного пламени, которое сохраняется на конвертах, чтобы открыть мог лишь тот человек, которому адресовано письмо. «Приветствую, друг мой Тебе ещё стоит учиться делать намёки в письмах, но сравнение с Королевой меня почтило — не лезь, прошу, в мою Семью. Закончится это весьма плохо для тебя, а не только для нас. Для меня. Вонголе суждено быть непредвзятым. Пускай так и будет до тех пор, пока твоё вмешательство не востребуется в более серьёзных делах и Семьях, нежели моё. Пустил свой вольнонаёмный кошмар наружу? Он весьма приглянулся моей милой сопровождающей письмо; глядишь, будь всё иначе, и они бы составили хорошую партию. К его же счастью, его одержимость сеньоритой Поджи виднеется в глазах; что за чудная любовь, сказала бы я! Хочу поделиться милой вестью, о которой я никому боле не говорила: кажется, нашу семью скоро пополнит милое дитя спустя столько лет… С милостью Небес, Банди, Ильда». А затем всё резко оборвалось. Письмо за письмом. Письмо, и письмо, и письмо — но никакого ответа. «Приветствую, дорогая! Безумно рад за счастье и боюсь сглазить; в подарок, уж не обессудь, знаю, не за этим писала, но позволь мне эту малость, я одарил вашу Семью. Говорю лишь потому, что знаю — ты догадаешься, лишь услышав об этом в кругу семьи. Каждая женщина прекрасна, покуда беременная; пусть родится здоровым и не во вред тебе, а это самое главное. Оглянись вокруг и будь спокойна, драгоценная моя метель, воительница, и никто не посмеет тронуть тебя во время твоего покоя, или я не Десятый; прошу лишь утолить моё любопытство, когда будет известен пол. Признаюсь, я разнервничался немного и прочёл несколько книжек по ведение беременности, и теперь волнуюсь ещё больше — посылаю крест, да сбережёт он, да примет веру нашу. Моя дорогая! Не могу писать, боюсь, на собрании уже смотрят недобро — твоё письмо весьма кстати. Береги себя, твой Волнующийся (и немного в ужасе) друг». А затем пошли письма без ответов. Множество писем без ответом. «…прости, если довелось обидеть хоть словом или делом, но, Ильда, молчание — это…» «…всё ли хорошо?..» «Говоря о инциденте…» «…и пусть ты молчишь…» «Я верю оставшейся жалкой наивной верой, что ты читаешь письма…» «Искренне, твой друг Перешедший на виски с колой». Однажды, долгие месяцы молчания и глубокой выдержки ему пришло письмо — его же письмо, отправленное… ах, кажется самым первым. Ильда Банди была умна — уж в чём ей не отказать, — но выбирать мужчин она категорически не умела. Так сказал ещё его учитель, заметив глупого вздыхающего ученика. Ильда ничего в нём, на первый взгляд, не тронула — но Тсунаеши видел совершенно иной наклон букв в некоторых словах, и сразу прочёл по диагонали: «Ребёнок. Потеря. Узнал». А после по буквам строчным почёл: «М. У. Ж». Сердце дрогнуло.2
Это было в середине лета, в жарком июле, когда Миура Хару, сложив руки на груди в белом — как же ей не идёт этот цвет, — отпевали в католической церкви, построенной Хранителем Солнца Первого; в Мафии поговаривали, будто отпетые души запечатываются в этом храме в зеркальной поверхности, а мертвецы следили за уговорами и мольбами священников и монахиней. Даже удивительно, как же много людей, осуществляющих убийства, нуждались в слушателе, в том, кому они могли просто выговорится. Убийцы приходили в этот храм и исповедовались, но не всегда, чтобы отпустить свои грехи — хотя, признаваясь и положа руку на сердце, и такие встречались; нет, такие были, но далеко не все — чаще этим сицилийцам требовалось выговориться, высказать всё, что на уме — а порой и сохранить анонимность. В храм пускали всех и считался он нейтральной территорией, пусть и принадлежащей Вонголе; что ж, но пускали туда всех. Монахи и посвящённые в любовники Богу люди давала обет на пламени, что любой секрет, любое таинство, сказанное в храме — не будет разглашено, иначе да придёт призрак Солнца и покарает их, сожжёт заживо изнутри, и да поможет в этом их собственное пламя, сковывая эти обеты. Поговаривали, что монахи или монахини, предавшие этот обет, в процессе своих собственных же слов падали замертво, не сумев рассказать «историю» чужого человека до конца — все они падали замертво, перед этим достаточно долгое время корчившись в муках. Органы их внутренние были поджарены изнутри, сморщены, а порой даже попахивали приготавливаемым мясом — в общем, зрелище самое то для патологоанатов. Стояла знойная жара, но лучше бы, чтобы шёл дождь или ливень, или гроза, или любая другая непогода — так всегда думаешь, когда умирает близкий тебе человек, тот, кого ты любишь и ценишь. Часто шептались в Мафии о Первом поколении, если речь заходила о Вонголе: говорили о циклах повторения каждые десять поколений; говорили о наследиях и клятвах; ещё чаще молвили о слухах, которые опутывали таинственное восхождение; сплетничали мафиози ничуть не хуже семнадцатилетних девчонок на переменке, списывая домашку то друг у друга, то с какого-нибудь сайта. Когда строилась эта каталитическая церковь, храм, говорили, будто Накл вложил в неё свою душу, своё пламя, и шептались о том, что исцеление здесь пламенем Солнца проходит быстрее, — а его носители восстанавливаются так, будто и не тратились на лечение. Стоя под лучами знойного солнца, падающего сквозь мутное не от грязи стекло, Савада Тсунаеши думал о том, какая эта брехня полная. Он не чувствовал присутствие призраков, о которых знал не понаслышке; не ощущал их взгляда в спину; и уже совершенно точно не чувствовал себя так, словно душа Накла, заключённая в его детище, исцеляла его тело или душу. А может, это он настолько грязен, что никакое исцеление на него и не действует?.. Священник отпевает душу Миуры Хары; её хоронят так, будто она была католичкой, а не буддисткой; её хоронят на чужой земле, вдали от родного маленького городка Намимори, в котором она когда-то родилась. Перед его глазам — четырнадцатилетняя девчонка, с улыбкой и громкими криками; она говорит, что в него влюблена и что выйдет за него замуж. Перед его глазами — двадцатитрехлетняя девушка, женщина, с мягкой, но хитрой улыбкой; у неё всё ещё громкий голос, но любит она совершенно другого мужчину, хотя готова умирать за него, за Саваду, за Вонголу — ведь Италия стала её родным домом, а Вонгола стала её душой. Перед его глазами — мёртвое тело взрослой девушки, чей образ смешивается с четырнадцатилетним подростком; она молчит, хотя должна громко смеяться, как смеялась когда-то Киоко, должна улыбаться, но на лице лишь застывшая формальная улыбка, совсем не такая, какой она улыбалась; белый совершенно не её цвет, а ревущий муж на первой скамье — гражданский — должен быть на работе, чтобы после трудного дня прийти к ней с цветами; Миура Хару совершенно не такая и Савада в такой ситуации, как говорит призрак Первого, должен радоваться, что может провести церемонию с открытым гробом, и что у них есть её целое тело. Четырнадцать и двадцать три. Четырнадцать и двадцать три. Четырнадцать и двадцать- — Красный пошёл бы намного больше, но люди не любят хоронить в красном. Савада не удивляется, услышав позади себя голос — вопрос только в том, кто говорит. Он слышал тихие каблуки о кафель, отзывающиеся тут эхом; взгляд его метается между настоящим и прошлым, а порой и вовсе падает на Хранителей в первом ряду, или мужа Миуры — и что-то шепчет внутри, жаждя переложить на него вину. Гражданский. Слабак. Хлипкий. Не способный защитить. «Пожалуйста… сначала Аро! Спасите сначала Аро!» Её голос у него записан, а диктофон с последними словами нагревается у груди, словно призрак жаждет прожечь в его сердце дыру. Миура бы так делать не стала. Может, сам Дьявол…? — Вы пришли отдать своё почтение? — Медленно спрашивает десятый, не оборачиваясь. Хочется курить, плакать и в ненависти разнести всю церковь. Когда он вернётся в кабинет — напьётся. И, вероятно, один; Сасагава будет с Хибари, они уж очень удивительным способом ладили меж собой; Такеши любил проживать смерти в одиночестве, но он знает, что в середине или даже в самом начале к нему уйдёт Ламбо, милый мальчик, но уже не ребёнок-Ламбо; Хаято уйдёт к Дзэте, своей жене, но перед этим непременно спросит — «может, выпьем вместе?», но Тсунаеши непременно откажется от этого предложения; его туманы на задании, и, поглощённые ненавистью и местью, не остановятся — итак едва смогли исчезнуть, очень опасно вызывая подозрения, на эти похороны. Может, Ханна? Почти иронично, что она, единственная девушка, если не считать копию-Хром, смогла выжить; о, но она изменилась, сильно изменилась. Как и все они. Как и все… кто бы мог поменяться? Он оборачивается и видит: женщину с холодным лицом, с бездушными глазами-пустышками, мраморной кожей, в тёмном платье и платке на голове; она всё же в церкви. Богатые серьги, богатое кольцо на пальчике. Замужняя дама. И не сразу он сопоставляет голос и вид — её голос и вид, — с человеком, с которым он переписывался многие годы; с человеком, с которым едва перекинулся парой слов перед его представление доном Вонголы. — Ильда Банди, — говорит она и не подаёт руку. Как же это смотрелось бы, под хор священника и он, целующий воздух над тыльной стороной её руки, что в перчатке. А за окном всё светило блядское святило. — Савада Тсунаеши. — Отзывается он, едва сдержав губы и ненужные слова. Ему было тринадцать, когда учитель пришёл к порогу его дома. Ему двадцать три и с тех пор в нём многое поломалось и изменилось. В хорошую сторону? Может быть. Совсем немного. Но куда больше — в худшую, грязную, отвратную сторону. В день своего представления в лице дона он и не сразу понял, что донна Банди могла бы и воспользоваться их связью; что она могла делать, пока они переписывались — и более, когда он сам давал эти возможности использовать его, так доверчиво написывая строки; теперь же это стало больной зависимостью, каждый раз предлагать свою помощь и слышать — словно не писала она, а произносила, — её твёрдое «нет», как бы плохо ей не было. Священник затянул и его голос раздался эхом, словно Божье пение. Савада прикрыл глаза. Он не любил смотреть туда, где лежало мёртвое тело — в его памяти осталась лишь живая девчонка четырнадцати лет, кричащая «Ребо-о-о-о-орн!», говорящая «Эти малыши-!» и переодевающаяся в разнообразный косплей. С яркими глазами. С широкими устами. С живым телом и средними оценками везде, кроме математики, из-за отца-математика. «Ты уже целовался?» «Ч-что?!» «Ну… я просто подумала, что хочу свой первый поцелуй от тебя». Твёрдая и верная, непреклонная и любящая. Нашедшая свою настоящую любовь, как бы сильно её не одобрял в глубине своей души Тсунаеши; тогда он ещё решил: «Пока она счастлива — ты жив», и так и сказал Аро, стоило Хару отойти при их знакомстве. «Пожалуйста… сначала Аро! Спасите сначала Аро!» Люди стали медленно подходить, чтобы поцеловать лоб мертвеца. Что-то желали на ухо — или громко. Или молчали. Произносили речь, как проклятые американцы. (Северная Америка, точно… Джессо). А кто-то заплакал. Тсунаеши не сделал ничего из этого, сомкнув веки. Омерзительно. Было просто отвратительно видеть это. Никто из Хранителей не подошёл, кроме, разве что Ханны, но она и не Хранитель; она была молчалива, и лишь положила на грудь цветок — неестественно яркий и фальшивый, не настоящий. Такой не сгниёт, находясь под землёй. Тело начали погружать в землю. Послышались непристойные рыдания; Тсунаеши подал руку спутнице, за которую та ухватилась, и они медленно отдалились от всего. От церкви, от кладбища, от тоски и той удушающей за горло атмосферы скорби, что царила здесь. Может, это было неправильно. Позже наверняка поползут слухи, что жестокий Вонгола становится монстром, что он не почитает духов, что он не слышит зова предков — право, потом он пойдёт к каждой мрази, сказавшей дурное слово о Миуре Хару, и прикончит их. Или пошлёт Такеши, чтобы дать выпустить его скорбь; это не будет лишним. Хибари — он для демонстративной разрухи и убийств. Он для показателя силы, внешней мощи лишь одного Хранителя. Когда Вонголе требуется скрытое, тайное, секретное устранение — посылают Такеши. Потому что он работает чисто, непредвзято. И не оставляет за собой никаких следов; учитель из Скуало оказался хорошим, не смотря на своё показушное поведение. Солнце ударило в глаза, на миг ослепляя; первым делом мужчина осмотрелся и прислушался к себе — никаких убийц поблизости. Ну, кроме тех, кто пришёл с доброй волей, как бы иронично это не звучало. Савада покачал головой телохранителю — ха! его телохранителю! — и повёл спутницу сначала вдоль садов, а затем — к машине. Женщин принято обхаживать по высшему уровню, потому что они этого достойны. — Ты устал, — разом всё поняла Ильда, сказав ровным, безразличным тоном. — Ты сломлен, не знаешь что делать. Теряешь дорогих людей, пьёшь… ответ видится на дне пустой бутылки? Или это призраки прошлых донов, нашептывающих на ухо? Любого другого Савада бы за такие слова убил. И слишком много знает, и смело так говорит… никто не смеет говорить с ним в таком тоне и остаться в милости — кроме его семьи. Никто не смеет. А ей почему-то сразу же прощает. — Как твоё ничего? — Вместо этого спрашивает Тсунаеши. Она не смеётся и даже не улыбается. — Всё ещё ничего. Уходя от ответов, ты чувствуешь себя легче? «Я не чувствую себя мерзавцем, который обменял свою душу на души близких у Дьявола», — вертится на языке, но Вонгола так ничего и не произносит. Ему везёт. Несомненно, везёт, везло и будет везти — и за это везение необходимо расплачиваться. Хранители живы. Пока что. Но до них лишь одна женская ступень с именем Хана и сотни трупов солдат-подчинённых, которых он не может подвести; за которых он ответственен; которые вверяют ему свои тела и души. Вот только на всё это становится плевать, стоит речи зайти о близких — будет ли ещё одни женские похороны? Хана сломилась три года назад, на двадцатилетие. Как раз в день своей свадьбы; она с пулями в теле схватила катану и убила каждого ублюдка, которые осмелились убить её мужа, хотя до того дня в жизни Хана не брала холодное оружие. Но она любила наблюдать, ещё со школьных времён была весьма умной, и порой этого оказывается достаточно. Проклятое везение, что холодное оружие весело на стене совсем рядом в тот проклятый день. А Савада не мог не думать: «Если бы ты сказала о свадьбе своей, о своём женихе, которого я не одобрил, то ничего подобного бы не произошло». Тот день усилил в нём паранойю, и теперь никто из его людей не мог скрыться от его ведома; единственный плюс в этом — шпионы, разоблачённые слишком легко и быстро. — Ты хочешь что-то предложить мне? — Ты совсем отклонился от роли итальянца. — Я разлюбил долгие разговоры ни о чём. Перерабатывать — черта японцев, а я не чистокровный итальянец. Да… были времена и бунты, когда Семьи, входящие в союз, требовали смены — они были согласны и на Занзаса, и всё лишь потому, что он чистокровный итальянец. Проклятые расисты. (Он убил каждого). — Ты в тупике, а я знаю выход. — Мышцы напряглись, но Ильда как была расслаблена и холодна, так ею и осталась. Возможно, в ней просто не осталось эмоций. А может, и её самой уже не осталось. — А взамен? — Я жената, а не вдова. И вдруг дёрнула рукой, едва заметно, скорее инстинктивно, чем осознано — Тсунаеши легко уловил это и сразу понял, что рука хотела лечь на живот. «Когда-то я была счастлива». «Знаешь, я давно мечтала о семье… и близнецах. Всегда хотела родить близнецов». Культ семьи, построенный в Италии и Японии; Тсунаеши мог её понять, но сам не стремился строить семью. Ему уже двадцать три, и, на самом деле, давно пора. Советники начинают потихоньку давить на это, припоминая троих сыновей Тимотео, — всегда исключая его отца, ведь детьми считались лишь те, кто владел Небесным пламенем, унаследованным вместе с «звенящей» кровью, — пятерых детей Седьмого, и особенно ненавистный факт, что на кровавый трон взошла женщина — Восьмая. У Вонголы всегда было много детей. И всегда выживало лишь одно дитя. Проклятая Семья. «Мой муж всё узнал». «Мой ребёнок мёртв». Савада запрокинул голову к солнцу. Светило этой Земли. Хмыкнул непонятно чему и открыл дверцу машины для синьоры Банди, слыша зазвучавшие колокола. И в прострацию спросил: — Ты знаешь работу консильери?