Сокровище

Миндаль

в глубине океана я мертв и отвержен, там, где невинность сгорает в языках пламени, в миллионе миль от дома я иду вперед, я продрог до костей, я.

Путь был долгий, сложный. Изматывающий — но Минхо привык. Привык так же, как и быть тенью, что двигается бесшумно и тихо, не имея ни имени, ни титула, ни дома. Ему давно стоило бы смириться с тем, что его судьба, повязанная с королевским родом, была предопределена еще до рождения, да внутренняя сталь никак не могла сломаться до конца. Легко ли принять тот факт, что ты был рожден для того, чтоб выполнять всю грязную работу в войне за независимость своего народа, своего рода — а затем, возможно, умереть. И дай бог, чтоб героем. До Англии Минхо добрался без лишних прецедентов — его никто особо и не замечал, даже хваленое представительство Цинской империи не заметило слежки. Где-то на краю сознания Минхо было жаль. Дипломат от этой великой империи был совсем молодым, его ровесником. Имя нередкое, но все равное красивое: Вэй Бао. «Великое сокровище»… Возможно, родители раздумывали долго над ним. Возможно, даже дольше, чем родители Минхо думали о нем самом. Наверняка, этот дипломат и мира-то не видел, это была его первая поездка — и она же стала последней после финального удара в шею клинком, что еще никогда не промахивался. Где-то на краю сознания Минхо было жаль — но его никто не жалел, когда отправлял на другой край света. Так почему же он должен проявлять милосердие? Закрыв глаза, Минхо сжал в руках ткань изысканного шелкового костюма, расшитого золотыми нитями. Минхо больше нет — он умер только что. Не существует больше в мире Ли Минхо — есть только Вэй Бао, молодой дипломат Империи Цин, что прибыл в Лондон для рутинной работы. Холодное одиночество, льдами сковывающее душу, стало привычным. Лондон одинаково относился ко всем: к чиновникам, меценатам, врачам, пекарям и убийцам, поэтому Минхо ничего не выбивало из колеи. Чопорные англичане на деле оказались тупы настолько, что даже не могли отличить корейца от китайца, китайца от японца. Находились даже уникумы, что могли спутать китайца и индуса — и это было только на руку Минхо. Он растворился в городе окончательно, теряя себя и хороня свою личность в скромной могилке на заднем дворе. Собирал информацию, лоббировал нужное мнение и ждал момента, когда нужные кусочки огромной геополитической мозаики сами упадут в руки, что были по локоть в крови. И старался изо всех сил наслаждаться каждым моментом на досуге — потому что любой день мог стать последним. Минхо могли раскрыть и убить китайцы, могли убить японцы по возвращению домой. Могло случиться все, что угодно. Он успел свыкнуться с этим, выдыхая темные мысли вместе с густым дымом опиумной трубки. Прожил день — уже хорошо. С опиумом проблем не было — зато у Цинской империи были. Народ этого края тонул в опиумной лихорадке, пока высший свет Лондона наслаждался сладковатым ароматом за наглухо закрытыми дверями. Минхо сумел достать себе все необходимое быстро: на английском он говорил бегло, китайским владел в совершенстве, да и эрудирован был достаточно, чтоб сразить любого в дуэли не только физической, но и словесной. Обучали его наукам и языкам с самого детства, но осознание, для чего все это, пришло лишь с возрастом. Судьба, словно издеваясь, наградила его и приятной внешностью, отчего дамы в светских беседах готовы были вывалить бесценную информацию за милую душу. Темные глаза и волосы необычно светлого оттенка — за это на родине его порой сравнивали то с янтарем, то с медью. С чем-то, что тускло поблескивает в углу ювелирной лавки. Минхо никогда не сравнивал себя с солнцем, да и куда ему — солнце приносит жизнь, а он лишь наоборот. И только один человек на свете однажды посмотрел на него как на на сияющее золотистое солнце. Мальчишка по имени Хан Джисон. Меньше всего Минхо ожидал такой расклад. Начиная от внезапного появления Джисона на пороге его «дома», заканчивая тем, с каким восхищением и благоговением он смотрел. Словно Минхо чего-то значил, словно он был кем-то… важным в этом мире. Чужое имя, по которому Джисон обращался к нему, неприятно саднило в душе — но назвать настоящее Минхо не мог. Это было опасно, и в первую очередь для Джисона самого. И вроде как людских судеб Минхо успел повидать, и вроде как многих встречал, видел и слушал, но этот обычный мальчишка, что с каждым днем казался все старше и старше душой, оказался… особенным. Он смог поселиться в мыслях Минхо даже несмотря на то, что изначально он держал Джисона на расстоянии — выгоды ради. Возможно, еще один кореец жил в Лондоне не просто так, возможно, он что-то знал. Но Джисон оказался проще двух пенсов и ничего не держал за душой. Минхо понимал, что Джисон тоже что-то чувствовал — но не стремился заглянуть за ширму и разгадать загадку. Он ценил Минхо таким, каким мог видеть. Чем больше драгоценного времени Минхо проводил с Джисоном, тем отчетливее видел ту же темноту, что жила в его собственной душе. Ощущение бесполезности собственной жизни и отсутствие ответа на вопрос, что поднимали модные в светском обществе философы: «в чем смысл жизни?». Джисон вида не показывал, но был абсолютно растерян и одинок в этой жизни, куда его закинула судьба. Минхо быстро это понял — и решил, что сделает все, чтоб этот мальчишка смог вдохнуть полной грудью и зажить по-настоящему. Научиться ценить собственную жизнь. Со своей судьбой Минхо давно смирился — он все равно умрет. Так пусть же той хорошей вещью, что он успеет сделать за свою жизнь, будет одна спасенная и вылеченная душа, которую изранил этот прогнивший мир. Минхо все равно умрет — и больше всего на свете он желал передать остаток своего века Джисону, мальчишке, что нуждался не в богатстве и власти. Он нуждался лишь в обыкновенной человеческой заботе и любви. Минхо старался, торопясь и забывая, в какую игру он играет. Джисон, словно понимая что-то за гранью доступной ему информации, не задавал лишних вопросов — даже когда Минхо собственноручно прикончил убийцу, от которой исходила смертельная опасность для Джисона и дорогих ему людей. Хёнджина Минхо тоже не мог поставить под удар — втайне от всех уличных птиц и прочих бандитов он разузнал о долговязом юноше достаточно, чтоб доверить ему Джисона. Они могли друг на друга положиться — и в настоящем, и в будущем. Минхо не заметил, как со временем сам засиял как настоящее солнце. Которое рано или поздно станет закатным. Если ты чувствуешь боль — то, значит, живешь. Минхо прочувствовал это каждой клеточкой своего тела в тот момент, когда открыл злополучное письмо. Впервые в жизни стало больно по-настоящему — и это несмотря на все драки, столкновения и раны, что он получал. Прислонившись к стене в прихожей, сидя прямо на полу, Минхо сильно, до боли в костяшках, сжимал в руке бумагу и чувствовал, как щеки обжигают предательские слезы. Одна, вторая. Слезы капали на шелк, на ковер, разбиваясь в дребезги, как и сердце в груди. Он должен вернуться — и как можно скорее. Свет фонарей, пробивающийся через окна, тускло отражался на блестящем шелке фиолетового цвета — эту рубашку так любил Джисон. Каждый раз задерживал на ней свой взгляд, пробегая глазами по всему телу. Минхо чувствовал это каждый раз — но сейчас не чувствовал ничего, кроме боли, закрыв глаза рукавом из фиолетового шелка. Бессилие перед судьбой давило беспощадно, выжимало все. Гостиная казалась огромной, ужасающей своей пустотой. Минхо так не хотелось уезжать. Так не хотелось оставлять Джисона, этого мальчишку с кудрявыми локонами, теплой детской улыбкой и огромным сердцем, что хватило бы на них двоих. И плевать было на то, что по возвращению его ждет неминуемое. Минхо первый и последний раз полюбил.

Сирень

в глазах подростка застыли все прекрасные огни, которые освещают коридоры домов. и крики незнакомцев ночью не потревожат наш сон: у нас задернуты шторы

Дождь барабанил по мостовой, лишь добавляя серости в привычный городской пейзаж. Хёнджин сидел прямо на земле под аркой у городского рынка, где порой укрывались остальные бродяги и бездомные — и плевать, что мокро и грязно. Какая разница, что на тебе надето, если завтра тебе нечего будет есть. Глухая и неприятная боль в ноге заставила поморщиться. Удирал от торговца овощами, упал, разбил коленку в кровь — дай бог, чтоб не перелом; с кем не бывает. Из хорошего: три картофелины. Из плохого: поврежденная нога, которая не позволит толком работать, а значит, не позволит и добывать себе на проживание. Ситуация пренеприятнейшая. Хёнджин мог бы подумать, что проще уже помереть от заражения крови, или сразу сигануть в Темзу — благо, в свои семнадцать лет он был тощ достаточно, чтоб его бездыханное тельце не нашли и не прервали карьеру утопленника. Но нет. Так быстро на тот свет он пока не собирался. Разумеется, ему было с кем поговорить на небесах — у него все-таки там вся семья. Вот только Хёнджин пока не торопился, да и вряд ли его родные желали ему такого. Он считал невероятным везением то, что сумел избежать гибели и сбежать с горящей родной земли, отчего и стремился прожить жизнь и за маму, и за папу, и за братика, и за всю родню сразу. Прям как кусочек сладкого вареного риса на завтрак — только рот не разевай, а крепко сожми. Чудом попав на корабль до другого конца света без обратного билета, Хёнджин пообещал себе не сдаваться до самого последнего вздоха, слишком сильно бушевала в груди горькая ярость. Хотелось кричать во все легкие, мол, нет, не дождетесь. «Я не умру» Так что и разбитая в кровь коленка не казалось огромной проблемой — так, пустяк. Подумаешь! Нужно было просто собраться с силами, подняться, доковылять до врача, уговорить его подлагать несчастную ногу за «спасибо» — или хотя бы за три картофелины; а там уже будет видно. Хёнджин обязательно что-нибудь придумает, нужно было лишь… встать для начала. План провалился уже на первом этапе. Втянув воздух сквозь зубы, Хёнджин прикрыл глаза. Было больно. Даже не метафорически. Сплошная серость вокруг не прибавляла оптимизма — даже несмотря на то, что находился Хёнджин не в самом бедном районе города, вокруг все равно была почти что могильное уныние. Он что-нибудь придумает, придумает, придумает… — Эй, — чей-то голос выдернул из омута мыслей. — Я могу тебе чем-то помочь? — А? — Хёнджин открыл глаза и вскинул голову. Боль была не настолько сильной, чтоб ему начали мерещиться голоса. Перед ним стоял такой же мальчишка, да вот только казался полной противоположностью Хёнджину: темные, как два омута глаза, и такие же темные волосы. Даже одежда была полной противоположностью: аккуратная, чистая — и явно дорогая. — Тебе чего надо? — Просто спросил. Тебе нужна помощь? — Явно не от тебя, отвали, — огрызнувшись вполне в духе лондонских трущоб, Хёнджин подтянул к себе ногу — и явно зря. Усилившаяся боль заставила его поморщиться. — Видно же, что тебе плохо, — мальчишка не отступал, сжимая своими ладошками большой зонт. — Я врач и могу помочь. — Врач? Да ты размером с корешок, — тихий смешок, несмотря на боль. — Что ты можешь сделать? — Я только учусь. Но уже умею оказывать первую помощь. — Слушай, иди отсюда, а? Чего пристал? Мальчишка с темными глазами лишь хмыкнул — и удалился восвояси. Хёнджин посмотрел ему вслед. Забавный малый. В этом городе было не принято помогать случайным незнакомцам, и уж особенно тем, кто не родня тебе по статусу. Мальчуган был явно из приличной семьи — даже говорил вежливо. Хёнджин не захотел принимать от него помощь: мало ли что ему было нужно. Никому нельзя было доверять, а все в мире случается не просто так — этот урок он усвоил на всю жизнь. Небольшой саквояж плюхнулся на землю рядом с Хёнджином, и тот лишь с удивлением посмотрел на него. Врач «размером с корешок» вернулся быстро и незаметно. Присев на корточки напротив Хёнджина, он быстро и по-деловому раскрыл свой саквояж — на руках даже были перчатки. Непозволительная роскошь. — Показывай, что у тебя, — тон голоса все еще был абсолютно спокойным. — Я не соглашался на твою помощь, — Хёнджину тоже было свойственно упрямство. — Может, я вообще в ней не нуждаюсь. — Хватит мямлить. Мальчишка навис над Хёнджином и его больной ногой, молча сосредоточившись на ране. От него веяло фантастическим для Лондона — и уж тем более для его возраста; спокойствием, которое заполняло собой все вокруг. Ситуация была странной: незнакомый мальчишка из явно хорошей семьи помогает другому мальчишке-иммигранту с улицы. Может, это и есть та самая «человечность», о которой Хёнджин так много слышал, но никогда не видел? — Твои родители не потеряют тебя, — Хёнджин и сам не понял, как закатал штанину под напором карих глаз, но не съязвить все равно не мог, — пока ты шляешься где попало? — Нет, я живу в этом доме, — маленький врач даже и бровью не повел. — Заметил тебя в окне. А где твои родители? — Умерли. Произносить это вслух было всегда легче, чем думать об этом. Хёнджин даже уже как-то привык. Смотря куда-то в сторону в повисшей тишине, он заметил, что мальчишка вернулся уже без зонта, отчего мок под дождем вместе с ним. Холодные руки на его коленке, что держали бинт, зависли в воздухе. Темные карие глаза, казалось, смотрели сквозь тело — прямо в душу. — Понятно. Мне жаль. Хёнджин, удивляясь про себя, усмехнулся: «понятно». Обычно после этих слов люди начинали охать и ахать, причитать и заламывать руки, изображая искреннее сочувствие и сопереживания. А нужно ли оно было? Могли ли чужие стонания вернуть Хёнджину его семью? Могла ли чужая наигранная жалость помочь ему сыто прожить месяц? Неделю? День? Вряд ли. Что и могло хоть как-то помочь, если не желудку, так раненым разуму и душе — это благоговейная тишина, которую в кипящем Лондоне не отыщешь днем с огнем. Но мальчишке с ледяными ладошками удалось принести ее с собой. — Как тебя зовут? — внезапно для себя спросил Хёнджин, до последнего пытаясь убедить себя в том, что ответ на этот вопрос его не интересует. — Минни. А тебя? — Меня зовут Хёнджин. «Минни» — легкая улыбка украдкой появилась на лице Хёнджина. Нужно будет запомнить. И Хёнджин запомнил. Сначала он помнил Минни как простого мальчишку из рода врачей, что мог вылечить ссадину после неприятной ссадины, затем — как смышленого товарища, с кем можно было поговорить по душам и обсудить тревожащие вопросы, не встречаясь с презрением и насмешкой. Затем как верного друга, который спустя долгое время сам не забывал Хёнджина и всегда возвращался к нему, скидывая невеселую ношу молодого медбрата, что хотел бы для себя жизни поинтереснее. А затем Красавчик почти что забыл себя самого — но всегда помнил, что у него есть родственная душа рядом. Из медицины Минни так и не ушел, несмотря на то, что уличные хитросплетения ему были куда интереснее, да и наперекор родителям пойти хотелось. Работа патологоанатомом стала прекрасным компромиссом между двумя мирами: и ближнего своего подлечить мог, и с трупами работать умел. Чаще всего, конечно же, подлечивать приходилось Красавчика — молодого предводителя Чипсайдских работяг, одной из самых больших и влиятельных уличных банд Лондона. Тот был вовсе и не против — ледяные ладони чувствовались на лице очень привычно. И очень правильно. Свои руки, что в крепких объятиях сжимали стройную фигуру юного врача после очередной беспокойной ночи, тоже казались чем-то очень правильным. Как и легкий, словно крохотный лепесток сирени, поцелуй двух одиноких и уставших от жизни людей.

Незабудка

«мы всегда будем жить счастливо», — так гласит история, но мы как-то разминулись с сокровищем, но мы будем стараться изо всех сил, чтобы продолжать.

Улица сияла и переливалась огнями, что были повсюду: окна домов, нарядно украшенные витрины, ярко горящие фонари и гирлянды, натянутые между домов. Обычные, рождественские — но напоминали плеяду звезд, нанизанную на нить. Огни отражались даже в снежном покрове вокруг, даже в медленно падающих снежинках, превращая город в настоящий сказочный пейзаж из снежного шара. Горожане торопились, суетились, наступая в спешке на дамские подолы и роняя драгоценную ношу в виде только что купленных подарков. Смени город, смени страну — а рождественская суматоха была везде одинаковой. Джисон молча следовал за Елизаветой, стараясь не потерять ее белый полушубок из виду. На улице было достаточно холодно, даже холоднее, чем в Лондоне, поэтому он лишь сильнее закутался в свою бекешу — спасибо, что накинул на себя шарф. Разговоры вокруг Джисон слышал, но не понимал. Местный язык был слишком сложным для понимания, зато Елизавета щебетала на нем бегло. Порой даже вылетало из головы, какой из языков для нее является родным. Пропуская мимо ушей всю незнакомую речь, Джисон рассматривал все вокруг: красивые дома, что немного походили на те, что в родном Сити, припорошенные снегом двери магазинов, электрические фонари и газетчики, что спешили с корреспонденцией даже в такую погоду. Это не менялось ни в одной мировой столице. Пока Елизавета рассматривала одну из витрин, Джисон перешел на другую сторону улицы — туда, где протекала река. Она была полностью покрыта льдом, и Джисон, облокотившись на парапет, мог наблюдать, как по замерзшей реке проезжают на коньках мальчишки. Вид их был далек от высшего света — скорее всего, они были таким же бродягами, как и сам Джисон. В Лондоне тоже была река, Темза — но была одна, да и уступала той, самой главной реке города, в ширине и масштабе. Зато вряд ли уступала по количеству трупов. Правда, Елизавета говорила обратное. Выпуская облако пара, что растворился в морозном воздухе, Джисон посмотрел вправо, влево: мост, еще один мост. В этом городе везде были мосты, и перед Рождеством их бережно украшали все теми же гирляндами. Наверное, здорово было бы прокатиться на коньках под таким. За спиной что-то мигнуло, и Джисон тут же обернулся. Фонарь — на который он уставился. Обычный электрический светильник… — Изучаешь местные улочки? — кутая руки в муфту, Елизавета подошла практически бесшумно. — Пойдем, посмотрим места еще красивее. Уж точно краше этого фонаря, что ты сейчас рассматривал так тщательно. — Да я так, просто. — Джисон пожал плечами, а затем указал на уличный светильник. — Такие же фонари и у нас в Лондоне стоят, верно? Хотя изобрели их впервые здесь… И откуда Джисон помнил этот факт? Елизавета лишь улыбнулась, шагая дальше вдоль реки, к улицам, что сияли еще сильнее, а Джисон направился за ней, погружаясь в омут своих мыслей — из которого, честно говоря, он выбирался не так уж и часто. Джисон помнил каждое слово. Каждый факт, что казался в те времена таким ненужным, каждую брошенную мысль, размышление или умозаключение. Каждую рассказанную историю с персонажами в ней, название каждой книги и каждую легенду. Легенду о талантливом музыканте Юй Боя… Джисон помнил о Минхо все. Его темные глаза, безумно красивое лицо, его голос, его ласковые прикосновения — и только со временем стала ясна настоящая причина такой нежности, что ломала ребра изнутри. Если бы Джисон тогда тоже знал, сколько времени им уделено, то достал бы, наверное, для Минхо все звезды с неба и Луну в придачу — чтоб у его Солнца была своя, карманная. Как часы. Но главное, что помнил Джисон: это легенда о музыканте и дровосеке. Помнил так, как интерпретировал ее Минхо — и это было причиной, по которой он еще мог на другом конце материка шагать за Елизаветой, а не гнить на дне Темзы. Минхо обещал жить и помнить его до последнего своего вздоха — так почему Джисон так не сделает? — Почти пришли, Джисон, — Елизавета обернулась к нему. — Не отставай и иди вперед. Джисон кивнул и продолжил идти. Честно сказать, он и не переставал это делать с того самого момента, как очнулся спустя сутки в тумане из сна и тихого плача — хотя очень хотелось. На улицах чужого города было ветрено и холодно. Елизавета говорила, что его название отсылает к святому Петру, но Джисон не понимал, как в святых можно верить — потому что на душе было куда холоднее, чем на заснеженных бульварах. Но жители адаптировались к холоду — и Джисон привык. Привык жить с морозной душой и ноющей, тупой болью в груди. Отрицать горе и боль — удел безумцев, поэтому Джисон был честен перед собой. Он больше никогда не увидит Минхо. Никогда не прикоснется к нему, не услышит его голос. И бог бы с этим, с тем, что Джисон не сможет — но сам Минхо больше не сможет сделать ни единого вздоха. Врачи поговаривали, что сердце — просто мышца, но тогда почему оно так сжималось и болело безумно от мыслей об этом? Минхо, Минхо… Джисон так жалел, что успел назвать по этому имени всего несколько раз. Елизавета, что шла впереди, уверяла, что с ролью ее сопровождающего-телохранителя в другую страну сможет справится только Джисон, только ему она может довериться. Даже настаивала на этом, утверждая, что путешествия развивают кругозор и укрепляют дух. Наверное, так оно и было — по крайней мере, Джисону было и правда интересно увидеть другую, абсолютно чужую страну и сказочно красивый город. Но чем больше он наблюдал за Елизаветой в городе, тем яснее понимал — никакой телохранитель ей не нужен был. Она справится с этой ролью сама, а вот Джисон, по ее мнению, с хандрой не справлялся. Догадаться, для чего все эти уговоры, было несложно. Несмотря на то, что Джисон ничего и никогда не рассказывал Елизавете о загадочном Вэй Бао, о Минхо и всей этой истории, она все же смогла почувствовать тихую скорбь своего молодого подручного. Никто особо не беспокоил Джисона, молча находясь рядом — кроме Хёнджина, который однажды не выдержал. Обнаружив Джисона в не самом лучшем виде и с не самыми лучшими мыслями — такое редко, но все же случалось; он ухватил его за шиворот и грубо встряхнул, словно пытался вытрясти из него те мысли, что грызли душу изнутри. — Приди в себя! — почти что рычал Хёнджин, удерживая Джисона перед собой и смотря ему прямо в покрасневшие глаза. — Разве таким он хотел тебя видеть? Разве такой жизни хотел для тебя? Мы уже ничем не можем помочь нашим любимым! Но ты можешь сделать так, чтоб все, ради чего старался Минхо, было не напрасным! Возьми себя в руки не ради других, не ради меня, не ради себя, а ради Минхо, ты слышишь меня, Джисон? Две вещи в жизни принять Джисону было тяжелее всего. Первая: то, что Минхо умер. Вторая: то, что Хёнджин был чертовски прав. Поэтому продолжал шагать и по жизни, и по снегу в северной столице, разглядывая уличные фонари и гирлянды — Минхо бы наверняка здесь понравилось. «Он хотел, чтоб я прожил достойную жизнь» — все, что смог тихо прошептать Джисон в ответ, крупно дрожа в грубых, но теплых объятиях Хёнджина. — Мы пришли, — Елизавета остановилась у красивого особняка, из которого раздавались звуки фортепиано и скрипки, а само здание, как и весь город, сияло как рождественская ель. — Если память меня не подводит, то здесь собираются достойные люди. Которые таковыми являются, конечно, до второй горячительной бутылки. Кстати, Джисон, если будут предлагать водку — не пей. Это тебе не Лондон с водой из-под крана вместо водки. Джисон предпочел вовсе не пить на вечере, как и Елизавета, которая за весь вечер взяла лишь один бокал игристого, но так и не отпила из него. Юбилей какого-то старого знакомого хозяйки пекарен, на котором обсуждали не только погоду и веяния моды — вряд ли вся эта поездка состоялась ради обычного дня рождения. Разговоры вокруг, какие-то в полный голос, какие-то приглушенно, шепотом, пролетали мимо ушей. При всем своем желании Джисон не смог бы понять полную картину разговора, гости говорили то на английском, то на русском, то на бог весть каком. Пристроившись на диванчике у окна, откуда открывался хороший вид на музыкантов, Джисон окинул взглядом главный зал особняка, где проходило основное действо вечера. Гости были самые разные, и иностранцы в том числе, поэтому он особо и не выделялся — в том числе и потому что сам выглядел достойно в хорошем костюме и аккуратно подстриженными кудрями. Каких только одеяний здесь только не было: в пестрой толпе можно было заметить даже знакомые английские фраки из грубой ткани, на которые так часто заглядывался Феликс. Среди изящных костюмов померещилось что-то до ненормальной боли знакомое — Джисон моргнул пару раз, чтоб прогнать, как ему казалось, сонное наваждение, но взгляда от точки не отвел. Дама в пышном платье отошла в сторону, следом и другая подошла к камердинеру за бокалом — и взгляд уперся в длинный рукав, расшитый золотыми нитями. Тонкие облака, изящный журавль… Ханьфу незнакомого гостя было красиво настолько же, насколько больно было на него смотреть. Джисон решил, что подождет Елизавету на улице. Главный вход особняка выходил на набережную — река возле него не была такой широкой, как Джисон уже видел в этом городе, но все равно казалась бесконечной. Прямо напротив был спуск к воде, где одиноко стояли покрытые снегом лавочки с горящим мусорным ведром вместо уличной печки. Джисону это показалось достойной альтернативой диванчику в роскошном особняке — в конце концов, это было ближе ему по роду деятельности и образу жизни. Стряхнув снег с деревянной лавочки, Джисон уселся, вытянув уставшие от бесконечной ходьбы по городу с неугомонной Елизаветой ноги, и поднял взгляд на небо. Наверху не было ни облачка, лишь бесконечное темное море с россыпью звезд на нем. Джисон не знал ничего про звезды и космос: есть ли другие планеты, что внутри земного шара, и где заканчивается Млечный путь. Лишь одно он знал точно: Солнце — это звезда. Сбоку послышался шорох. — Надеюсь, молодой человек не будет против, — Елизавета стряхнула снег со скамьи прям своей перчаткой. — Если я отдохну от светского балагана в его компании. — Вовсе нет, — Джисон слегка улыбнулся. Так будет даже лучше. Елизавета присела рядом с ним, аккуратно придерживая длинную юбку своего дорогого платья. Поправив ее, она сложила ладони в муфту и направила свой взгляд куда-то вдаль. Опустившаяся тишина казалась блаженной, ее не нарушали даже едва различимые отголоски музыки из особняка и вой ветра, что скользил по замерзшей реке. Джисон чувствовал себя спокойно в воцарившейся атмосфере, но что-то подсказывало, что с каждым мгновением ближе момент, когда Елизавета заговорит — она хотела что-то сказать. И вряд ли это было связано с приемом, гостями, или же со всей поездкой в целом. — Ты достаточно быстро покинул прием, — разговор не заставил себя долго ждать. Елизавета, как и всегда, начала издалека. — Что-то случилось? — Все в порядке, — Джисон покачал головой. — Просто не хотелось там больше находиться. — Случается такое, прекрасно тебя понимаю. Гости там, конечно, самые разные… — Мне просто показалось кое-что. — Когда кажется — креститься надо. — Угу, — перед глазами снова возникло то самое ханьфу. — Видал, там были гости из Китая? — Да, — Елизавета тихо кивнула, украдкой посмотрев на Джисона. — Я не знала, что они приедут. Прости. Джисон в ответ лишь промолчал, продолжая рассматривать темное небо над сверкающим городом. Он не знал точно, что чувствовал в тот момент, когда увидел гостя из далекого края в роскошной накидке. Но зато точно знал, чего ему хотелось — чтоб это все не являлось обычной ошибкой разума. — Ты скучаешь по нему? — вопрос Елизаветы ударил не в бровь, а в глаз. Порой она плутала в разговоре похлеще лисы, а порой била жёстко и в самое нужное место. — Да, — Джисон ответил сразу же и как есть. Уходить от разговора было бессмысленной затеей. — Порой я думаю о нем и о том, что… Что можно было бы изменить. — Ты ничего бы не изменил, мальчик мой, — Елизавета покачала головой, смотря прямо на Джисона. — Как и он. Все эти политические игры сильных мира сего… они неподвластны нам. — Я же не узнаю, откуда тебе это известно, да? — Да. Джисон понимал, что Елизавета знала про Минхо — точнее, про Вэй Бао. Рассказать ей о настоящем положении дел он так и не решился, боясь испортить все то, ради чего Минхо костьми лег. Да и нужно было? Порой казалось, что владелица пекарен в Сити и Уайтчепеле знала все на свете — и уж тем более знала, что происходит за закрытыми дверями. — Не вини себя, — Елизавета продолжала. — К сожалению, порой судьба ведет нас странными путями. — Разве справедливо то, что чей-то путь обрывается так рано, — Джисон посмотрел на свою собеседницу, стараясь не поддаваться эмоциям. В голове вновь возник образ молодого мужчины, который был даже младше Елизаветы — и который мог еще прожить целую жизнь, — а кто-то проживает целый век? — Конечно же нет. В нашем мире вообще мало справедливости. — Мы даже не поговорили толком! Я даже не успел сказать ему, что, — Джисон подавился всхлипом, и тут же отвернулся. — Прости. Я немного… Чужая ладонь мягко легла на плечо. — Мальчик мой, — Елизавета звучала совсем мягко. — Я думаю, он и так все знал. — Просто, — Джисон так и не смог договорить, закрывая лицо своей ладонью. Предательские слезы чувствовались огненной водой на холодной коже лица, а дышать становилось все сложнее. — Я… Елизавета молчала, аккуратно поглаживая юношу по спине. Говорить он уже не мог. — Если хочется плакать — плачь. Наши слезы — это все наши чувства и переживания, наша душа. Твоя душа болит, так позволь ей исцелиться. Не держи в себе эмоции, не прячь свое горе за семью замками. Проживи его — и станет легче, а ты станешь сильнее. Хотя ты уже сильный молодой человек, Джисон. Он гордился бы тобой. Аккуратно обвив плечи Джисона, которого слабо потряхивало из-за тихих рыданий, Елизавета обняла его, перемещая свою ладонь на макушку мальчишки — заодно стряхивая с темных кудрей упавшие снежинки. — Ты ещё обязательно встретишься с Минхо. Помни об этом, Джисон.