Бергамот и ладан

Амрит закрывает глаза, расслабленно запрокидывая голову. Мягкая тьма под веками окутывает, запахи жасмина и книжной пыли рисуют картинку: он зажал ее здесь, в их фамильной библиотеке, поймав с поличным, как низкосортную воровку. Линии обнаженного колена, шелк ткани, стекающей по плавным изгибам бедер. Чтобы она задрожала, пропитываясь его присутствием, достаточно легкого касания, но он не прикоснется к ней, нет. Меж их телами лишь пара раскаленных дюймов, дыхание едва касается прядей, извивающихся змеиными кольцами. Он отрезал все пути к отступлению, упираясь руками в красное дерево. Корешки книг смотрят прямо в ее пылающее лицо, любуясь лихорадочным румянцем. Он чувствует, как желание растекается по ее венам, смешиваясь с кровью. Иррациональное, беспощадное, оно заставляет ее трепетать перед ним. Амрит убирает каштановые локоны, едва касаясь подушечками пальцев напряженной шеи, и она невольно дергается, стараясь отстраниться, но вместо этого лишь сильнее вжимается спиной в его грудь. Как не старайся — их намертво приклеили друг к другу, не оставив ни малейшего шанса разорвать связь, и ее барахтанье — лишь бесполезная агония выброшенной на берег рыбы. Он хочет сказать, что может содрать эти цветастые тряпки, взять ее прямо здесь, как он делал в своих мыслях уже сотню раз. Он хочет сказать, что она принадлежит ему, как вещь, как раб принадлежит своему хозяину. Проблема лишь в том, что он сам в плену, и она его госпожа. Это она заставляет его сжимать свежие простыни, когда в полночном бреду он видит нагую грудь и безумный взгляд. Это она с каждым словом вгоняет под ногти иглы желания прикоснуться к идеальной коже и обладать до немого исступления, до фанатичного экстаза, пока ему не откажет сердце. Она причина всего. Воспоминание отдает в паху ноющей болью, и Амрит немного меняет положение, устраиваясь на расшитом диване поудобнее. Шире расставляет ноги, представляя как Басу опускается меж его колен, обхватывает влажным дерзким ртом напряженную плоть… Он был с ней только вчера, но эта жажда не утоляется одним глотком. Едва уловимый шорох смывает яркое видение, брахман не спешит ни открывать глаза, ни менять позу. Ему плевать, что ширинка недвусмысленно топорщится. Острота ощущений все еще режет его изнутри. В библиотеке вновь воцаряется вековая тишина, но он уже знает чьи одежды шуршали в тенях бесконечных полок. Он здесь, чует его возбуждение, как стая охотничьих псов чует быструю лисицу. Этот взгляд, изучающий их нагих на каменном полу обители Богини, этот взгляд, вспарывающий ритуальным ножом шкуру, чтобы погадать на твоих горячих внутренностях. Вьющаяся упругая прядь волос у виска, пергаментного цвета тонкая кожа и голос. Такой глубокий, что можно захлебнуться им с первого слова. Возбуждение, вопреки ожиданиям, не спадает, приобретая новый оттенок остроты. — Махадева Рита Шива. Какая честь, — библиотека отвечает ему тишиной, и губы сами собой изгибаются в кривой ухмылке. — Что-то случилось? Опять тишина. Божество не спешит отвечать на глупые вопросы смертных. Амрит нехотя приоткрывает глаза, окончательно прощаясь с призраком желанной девушки. Темный силуэт стоит напротив, до ломоты в висках знакомый, но черт лица не разглядеть. — Ты слишком торопишься, — голос спокойный, как воды Ганга и густой, как масала-чай. Бог недоволен. И это вызывает внутри брахмана мрачное веселье. Он фокусирует внимание на его фигуре. Сердце невольно троит, когда Рейтан делает шаг, оказываясь в мягком свете свечей. Божественно, сволочь, красивый. Мягкая купидонова арка губ могла бы быть девичей, как и излишне аккуратная форма лица. Интересно, что чувствует в его присутствии Амала? Дрожат ли ее колени, сбивается ли дыхание, появляется ли желание накручивать на пальчик локон? Мечтает ли она по ночам, чтобы он трахал ее, намотав длинные волосы на кулак, прикусывая ровными белыми зубами губу? Амрит готов поклясться, что она хотела его. Злость начинает растекаться из центра груди, разливаясь по венам. — О чем ты? — небрежные нотки в голосе стираются, уступая место совсем другим интонациям. — Все так, как было предначертано. — Безумие Богини в ее крови, все эти игры сведут в бездну беспамятства быстрее, чем ты можешь себе представить. — Я просто сказал то, что она хотела знать. Хватить нянчиться с ней как с младенцем, она одна из нас. — Белый лоб Рейтана трещиной прорезает морщина. Он делает еще один шаг, глядя на брахмана свысока. — Я просто сказал тебе, что не надо на нее давить, Дубей. А меня, — голос становится угрожающе-тихим, — не надо злить. О, что-то новое. Этот голос дрожит внутри, распирая, будоражаще. От него в голове начинает резонировать, сердце усиленно качает кровь. Что-то будет. Гнев бессмертного из-за смертной девушки — звучит интересно. Амрит неспешно поднимается навстречу неотвратимости. С удовольствием наблюдает, как остатки умиротворения сходят с лица мужчины, как кровь смывается под напором воды. Он выше на пол головы, поэтому приходится немного задрать подбородок, встречая взгляд Вечности. Его бесит этот взгляд свысока, но таскать с собой табуретку для разговоров с богами — глупо. Он смотрит в глаза, и все вокруг словно отключается, остается только бергамот в легких, забитых до отказа. Удивительная способность замещать собой весь мир, стоит только оказаться в радиусе пары шагов. — Я боюсь одного гнева и это не твой, Рейтан. — Тонкая улыбка тянет уголок губ вверх. Голос не дрожит, лупит наотмашь хлыстом, но следа от удара не остается. — Нет ничего более ужасающего, чем созерцать разрушительные последствия собственных действий, брахман. Это последнее мое предупреждение тебе. Амрит ненавидит этот снисходительный взгляд, взгляд на ребенка, что только учится ходить, не различает что обжигает, а что нет. Это ненависть толкает его на еще один шаг, урезая и без того ограниченное пространство комнаты. Это ненависть выплевывает ядовитое: — Скажи, Махадева, тебе понравилось? Голос слаще, чем писта барфи, которую подает Авани по вторникам. Амрит щурится на него, как разомлевший на солнце тигр. Лицо Рейтана на секунду приобретает вопросительное выражение. Он рассматривает стоящего перед ним мужчину, будто видит впервые. — О чем ты? — Понравилась наша с Амалой майтхуна? Удалось ли нам, — на то, как искривляются от недовольства идеальные губы можно смотреть вечно, — достичь самарасу? Это то чувство, когда тучи затягивают небо, ветер становится порывистей, яростней, ветви деревьев гнутся, а воздух за секунду до грозы становится удушающим. И тело напрягается, в предвкушении близящейся бури. Рука Рейтана врезается в его горло, пальцы сжимаются вокруг холодным обручем, металлическим ошейником, сдавливают гортань. По серому небу наконец раздается оглушающий рокот, от которого сотрясаются стекла, закладывает уши. Хочется ликующе расхохотаться от ударившего в мозг адреналина. Теперь Бог достаточно разгневан, чтобы размазать его по стене, точно букашку. Амрит почти жаждет этого. — Ты, мальчишка, слишком много себе позволяешь. Рычит. Это самое настоящие рычание: низкое, вибрирующее внутри черепной коробки. Еще немного, и череп брызнет мелкими осколками, не выдержав давления. «Мальчишка». Что он для него? Жалкое чахоточное, копошащееся в пыли его ботинок. Бабочка-поденка, у которой век — один его день. Амрит пьянеет от этого выражения гнева на отчужденном лице, от пальцев на его шее, сжимающихся все сильнее, отрубая кислород. До ужаса хочется врезаться в жесткое тело своим, убрать этот ненужный воздух между ними. — Убьешь меня? Она сожрет тебя живьем. — Хрипит, сквозь дымку наблюдая за парой черных глаз, в которые, кажется, стекаются все тени библиотеки. — Я важен. — Не для меня. Два матовых обсидиана, высасывающих из него душу, жизнь, здравый смысл… Он помнит их первую встречу, как тряхнуло за ребрами, картинка поплыла перед глазами. Он молча стоял и смотрел, как это неземное создание ступает по полу их гостиной, словно привык летать, а не ходить; как он разговаривает с Девдасом голосом, забирающимся под кожу и вызывающим сноп мурашек. Это не ток от близости Амалы, это что-то иное, глубокое, хватающее крюком за позвоночник и тащащее сквозь время. И Амрита проволокло через эмоциональную мясорубку, вывернуло наизнанку, разобрало по винтикам и сложило обратно в какого-то другого человека. Этот человек следил за каждым плавным движением, вскинутой бровью, изменением в тоне с какой-то болезненной пристальностью, как следят маньяки за своими жертвами. Этот другой человек, не он, черпал запах бергамота и ладана ковшами своих легких и не мог насытиться. — Ну что же ты, Махадева? — шепчет, бездумно цепляясь пальцами за ворот простого черного шервани, прошитого серебристой нитью. — Убей уже или… убери свою руку. Шею печет от прикосновения, Рейтан так близко, что мозг отключается, уступая место безумию. Все, что долгие годы было спрятано в глубинах сознания, лезет наружу, и брахман сдается, соглашаясь с собой. Он впитывает, словно видит в последний раз: разрез глаз, кайма пушистых, слишком длинных ресниц, высокие скулы, черты лица резкие, болезненно-острые, бледная кожа и губы, не пухлые, как у Амалы, сдержанные. Не раз он чувствовал эти губы на своей шее, ключицах, никогда — на губах. Не раз он просыпался в постели влажный, разгоряченный и в духоте комнаты ему мерещился запах ладана и трав. И он понимал, что сходит с ума. Что едет своей больной головой, потому что единственное, чего он действительно желал по своей воле — было божественно-недоступно. Раз мир вот-вот полетит к чертям, почему бы не устроить последний перфоманс перед его погибелью? Поэтому он не думает, когда взгляд примагничивается к этим губам, не думает, когда подается вперед, ощущая, как в изумлении разжимаются пальцы на шее. Касается края челюсти, прикусывая, чувствует, как он напрягается в ответ, мгновенно превращаясь в изваяние. Слегка оттягивает кожу, отпускает, млея от ощущения. Ведет приоткрытым ртом от подбородка к уху, едва касаясь влажным языком кожи. Этот вкус. Пряный, обжигающий — действует похлеще самого крепкого спиртного. Амрит тупеет окончательно от того, что ему позволили. Рейтан не двигается, и, кажется, не дышит. Он мог сотню раз оттолкнуть его, ударить, испепелить своей божественной силой. Но он стоит молча. Амриту уже все равно. Реальность смешалась в отвратительную мозаику, где каждая фигура теперь представляется безобразным уродцем. Все покорежилось еще тогда, как только он впервые увидел его в своем доме. Амрит нехотя отстраняется, готовясь встретить кару. Взгляд замерший, неживой, совершенно черный, пальцы едва сжимают шею, леденея на кончиках. — Ты ходишь ко мне по ночам, Махадева. — Он знает, что это всего лишь сон, что каждый раз его спальня остается пуста, но ощущение всегда настолько явное, что хочется разодрать себе кожу. — Да, — так хрипло, что низ мгновенно скручивает в тугой горячий узел. Ответ рушится на голову оглушительным водопадом, дыхание дает перебой, в висок долбит эхо от сказанного. Да. Каждую ночь, когда ему казалось, что прохладные пальцы касаются ключицы… Да. Каждый раз, когда возле резкого угла челюсти, в самой беззащитной, интимной зоне, возле мочки уха — влажное касание губ… Да. Все это время, что он бредил, подкидываясь на раскаленных простынях, хватая ртом сухой ночной воздух… Нет, во снах к нему приходила совсем не Амала. Не бронзовую грудь с острыми пиками сосков он касался языком. Судьба — мстительная дрянь — иронично гнула бровь. Он с юношества ждал свою нареченную, а что получил в итоге? Мучительную привязанность и желание, чтобы впервые овладели им. — Доволен, брахман? Какого ракшаса у него такой густой голос? Немного шероховатый, как язык кошки. Он взывает к чему-то такому же темному, клубящемуся внутри него. И его тьма отвечает, разворачивается где-то в межреберье. Мир вздрагивает, когда длинные пальцы уверенно обхватывают подбородок, властно заставляя запрокинуть голову, встречая напор губ. Кометы летят к земле, танец Кали сотрясает землю, мосты горят, уничтожая обрывки прошлой жизни. Амрит едва понимает, что отвечает на поцелуй сразу же, с таким же яростным порывом, с привычной ему дерзостью — словно это он берет то, что всегда принадлежало ему. Задыхается, забывая, что нужно делать рваные вдохи. Две точки их соприкосновения — пальцы на подбородке и губы — чертова сверхновая, слепит, застилая обзор. Рейтан не церемонится, Амрит не нежная девица, чтобы заботиться о его чувствах. Сквозь полуопущенные ресницы он видит несвойственный гладкому лицу излом на переносице, будто внутри мужчины идет борьба, будто ему больно каждую секунду, когда их языки сталкиваются в какой-то безумной пляске. Между их телами больше двух дюймов, а одежда уже плавится от раскалившегося вокруг пространства. Нельзя вот так просто прикоснуться к Божественному и уйти живым. Но Амриту все равно, он стягивает в кулак ткань на широкой груди, тянет на себя, позволяя картинке исчезнуть. Член топорщится так, что становится больно и тесно. Хочется прижаться им к крепкому бедру, потереться…Ощущение твердого тела рядом распаляет еще больше, пуговицы на одежде задевают друг друга. В поцелуе становится так много языка, что Дубей уже не различает где чей, слышит, как сквозь вату, сдавленный стон и с удивлением понимает — стонет он сам. Прохладные пальцы исчезают с лица, теперь едва касаясь затылка, притягивая. Губы Рейтана мягкие, слишком мягкие для такого древнего, закостеневшего, заиндевевшего существа. Он растворен совершенно, потерян без возможности возврата. На задворках мелькает тревожная мысль, что будет, когда об этом узнает отец. Если об этом узнает отец. Наверное, он, как и всегда, заставит его пожалеть об оплошности. Гипнотический жар исчезает внезапно, как и чужие губы, и эта потеря сравнима с потерей какого-нибудь жизненно важного органа. Взгляд у Махадевы тяжелый, с поволокой, словно он перебрал с фени или схлопотал по затылку. Амрит уверен, что сам выглядит не лучше, что у него зацелованные, припухшие губы, растрепанные волосы и совершенно ошалевший взгляд. — Хватит. — Он не узнает этот голос. Севший, почти молящий. Амрит упрямо подается вперед, мгновенно упираясь ключицами в выставленное предплечье. — Дубей. Знай свое место. К ноге, брахман. Гомерический хохот вырывается сам собой, тут же утопая в мягкости библиотеки. — И где оно, после этого, — искры смеха еще пляшут в голосе. — В твоей постели? Рейтан обнажает в ответ клыки. Ровные, немного продолговатые с острием копья книзу. Идеальное орудие для убийства. — Ну что ты скалишься? — Амрит, видимо, совсем недалекий, раз делает это: наваливается на тормозящую его руку, игнорируя инстинкт самосохранения. — Что ты сделаешь, бог? Убьешь меня? Или нагнешь на этом столе, как Амалу? Он откровенно нарывается, добиваясь непонятно чего. Мысль, что он сам хотел сделать с Басу сделают с ним, отзывается внутри ноющим предвкушением. И это бесит больше всего. Стоит этому человеку исчезнуть с его радаров, как все приходит в относительную норму. Здоровый сон, здоровые пристрастия здорового мужчины, но как только он во плоти проходит мимо, задевая его краем одежд, как только крыльев носа касается этот ненавистный запах, мозги вышибает, как из револьвера. И ночи снова накачиваются абсурдными снами, где он под ним, на нем и даже тонкая ткань нижнего белья причиняет стоящему колом члену боль. Он просто хочет, чтобы все это кончилось. Чтобы Рейтан свернул ему шею, как глупой курице. — Может быть, мне опуститься на колени? — Остановиться уже нельзя, поэтому он продолжает. — Где мое место, Махадева Рита Шива? Молчит. Взгляд, направленный куда-то в переносицу, буквально просверливает кость. Секунды тянутся, загустевая все больше. Ответа Амрит так и не получает — аватар Шивы рассеивается перед ним, как туман.