Бергамот и ладан

Воздух Калькутты удушливо-сладкий, наполненный пылью, страхом и смертью. Так и должно быть в Кали-Югу. Греховность на каждом углу, лезет меж кладками кирпичей, хлещет из трубопроводов в пригородные речки. Последняя Юга ужасна в своей красе. Падение нравов, духовная нищета вкупе с нищетой материальной. Ни капли жалости, ни толики сострадания — век, выкованный из железа. Души людей, выкованные из железа. Жить, когда мир в огне, ты в огне, и все вот-вот развалится, полетит к чертям собачьим, становится с каждым днем все сложнее. Еще немного и последняя добродетель рухнет, Великая Мать пожрет этот мир, наступит, наконец, пралая. И все кончится. Безвременье, пустота, ничто. Сон не идет. Амрит безразлично наблюдает, как раздуваются от прохладного ночного ветра паруса легчайшей ткани, прикрывающей высокие окна его спальни. Чернота неба баюкает в своем чреве россыпи мертвых звезд. Пахнет благовониями, бадьяном, кровью… Запахи, въевшиеся в его кожу подобно чернилам. Он устало прикрывает веки, тут же невольно воскрешая в памяти эпизод в библиотеке. От мыслей кидает в жар, и брахман раздраженно стягивает ниже шелковую простыню, кажущуюся сейчас шерстяным одеялом. Он был здесь каждый раз. Каждый раз сон смешивался с реальностью, когда Дубей звал в ночных метаниях того, кого звать не имел права. Искушение закололо язык. Что, если… Ему было мало. Ничтожно мало того поцелуя. У Рейтана губы на вкус как корица, у Рейтана губы такие, что хочется выть и лезть на стену от невозможности ощутить их на себе еще раз. Что, если… Это табу. Запрет. «Тебя поразит молния сразу, как только ты его нарушишь», — шепчет внутри призрачный голос Амалы. Она права, но ему это уже безразлично. Конец мира близок, не все ли равно, как скоро его жизнь оборвется? В конце-концов, у каждого есть блажь. У Амалы — слепая приверженность к идеям чужой страны и отрицание особенностей своей, у Амрита — страсть к одному из самых могущественных созданий вселенной. Обычное дело. Вот только хотеть божество — это как пытаться потрогать луну. Смотреть на нее, любоваться, ловить отражение в глади пруда, тянуть свою руку желая коснуться… Вода идет рябью, и пальцы проходят насквозь. Снова и снова. Амрит жаждал его слишком долго, и слишком долго был отодвинут на второй план: для аватара Шивы существовала лишь Басу. Строптивая, гордая, чужая. Как можно не отдавать ей все свое внимание? Амала подчиняет себе всех, до кого дотягивается ее гипнотическая энергия Шакти — даже эту рыжую, скучную, как книжная полка, девчонку, которая постоянно вьется возле нее со своим полудурком-солдафоном; даже бога… У Рейтана Вайша слишком много забот, чтобы обращать внимание на очередного брахмана. Так было раньше. Так он думал раньше. Пока резные губы не прошептали «Да». Пока сердце не прошибло пол, падая все глубже, к самому центру Земли. До этого момента Амрит был уверен, что сходит с ума, что его одержимость Рейтаном возвелась в абсолют, достигла пика своей абсурдности. Когда он принимал ванну в купальне, ловя ртом сочные гроздья винограда, как бы невзначай касаясь губами тонких пальцев хорошенькой служанки, что его подавала — он чувствовал бергамот и ладан. Когда она мочила в горячей воде люфу, чтобы отереть его плечи и грудь, и руки ее по запястья нежно розовели — этот запах ощущался сильнее и все нарастал, пока она вытирала влагу с его, полностью обнаженного, тела. Словно он подходил ближе, чтобы лучше рассмотреть каждый мелкий шрамик на алебастровой коже. Так близко, что на секунду ему казалось, что кто-то касается его между лопаток. Невесомо, всего лишь колебание воздуха. Он не терял рассудок, словно последний помешанный в этом городе. Рейтан каждый раз был. Наблюдал, как Амрит читает в библиотеке, смахивая со лба надоедающий локон, как ест персик, и прозрачный сладкий сок стекает по гладкому подбородку. Этому нет объяснения. Горло иссыхает сразу же, как Дубей произносит имя. Не ждет, что от него придет спасенье, не ждет вообще, что он придет. Просто лежит с закрытыми глазами, считывая ощущения в душной комнате. Он не явится. Больше никогда. Бог одаряет и творит своей правой рукой, являя своё всемогущество. Левой рукой он карает. И кара вот-вот опустится на его голову терновым венком. Это будет страшнее, чем наказания отца: когда тебя запирают на сутки в темноте катакомб под домом. Ты — ребенок, тебе всего десять. Ты просто хочешь играть с другими детьми в паанди, но есть долг. И ты обязан. Подчинись или сиди во мраке, среди ракшасов, медленно сходи с ума от голода и своего дара. Подчинись или тонкий хлыст отцовского презрения сменится хлыстом настоящим. Каково это было, жить в любви, понимании и доброте? Амрит не помнит. Все человеческое умерло вместе с матерью, а простоватая нянька так и не смогла ее заменить, хотя очень старалась. Время тянется, как разогретая на солнце резина. Сердце выплясывает в груди так, что вот-вот выскочит, разодрав кожу, и в голове один набат «РейтанРейтанРейтан», как ритуальный мотив. Бьют барабаны, отбивая ритм. Воздух касается его скулы, прогибается под тяжестью тела перина по обе стороны от него. Страшно открыть глаза, но эта рябь по коже не оставляет других вариантов — Амрит поднимает веки. Медленно, постепенно позволяя реальности возникнуть. У нее белая материя штанов, золотые пряжки, кожа миндального оттенка. У реальности плавные изгибы тазобедренных косточек, тугие линии косых мышц, по которым жизненно-необходимо провести пальцем. Рука почти дергается, но он приказывает себе замереть. Словно одно неверное движение рассеет Рейтана, как морок. Поднимать взгляд к лицу не хочется — там два сжигающих оникса, две бездны, в которых ты сгинешь, как только осмелишься встретиться с ними. — Ребячество. Голос низкий, распирающий изнутри. — Дыши, Амрит. Собственное имя в его устах звучит слишком интимно, и взгляд поднимается сам собой. Он нависает над ним, заслоняя все. Полуголый, раскаленный, прекрасный, как все чудеса этого мира. Простые волосы спадают на бронзовые плечи, глаза насмешливые, изучающие его беззащитность. Амрит чувствует бедром, сквозь шелк простыни, чужое тепло — Вайш сверху, в его постели, как в самом диком бреду. Рейтан снова приказывает дышать, и он послушно вдыхает, мгновенно утопая в хорошо знакомом запахе. — Чего ты хочешь, Дубей? Он наклоняется ближе, к плечу, касаясь губами воздуха у полыхающей кожи. Но не целует. В горле пересыхает так, что воздух режет, как сотни осколков. — Тебя. — Из напряженной глотки вырывается лишь хрипящий звук, словно внутрь насыпали песок. Амрит буквально чувствует, что красивые губы Вайша растягиваются в довольную улыбку. Он отстраняется, впиваясь мутным взглядом в его лицо. Расстояние, искрящее между ними, невыносимо. Брахману хочется прогнуться в спине, чтобы коснуться животом его пресса, но вместо этого он поднимает руку, едва дотрагиваясь подушечками пальцев до полос ребер. Аватар Шивы тут же напрягается от этого прикосновения, как согнутый ивовый прут. Глаза наливаются теменью глубоких вод ледяного озера. Не позволяя себе больше думать, Амрит впивается рукой в каменную шею мужчины, притягивая к себе, и не встречает сопротивления. Оказывается, это так просто — целовать неземное. Неподвижный рот безучастен лишь первые секунды, пока язык брахмана не касается нижней губы, пробуя кожу на вкус, пока слабый стон не тонет в густоте момента. Потом не остается ничего, кроме влаги и языка, меда и специй, кроме одержимости, принявшей, наконец, форму. Пальцы путаются в волосах, притягивая все ближе, стремясь вжать в себя частицу другого мира, раствориться в ней каплей пресной воды в океане. Язык брахмана хочет достать до самого сердца, вылакать эту порцию яда до дна. Он пересчитывает полосы ребер, и Рейтан шипит в ответ, втягивая в себя воздух сквозь поцелуй. Тело, уже неконтролируемое, подается вперед, чтобы тут же быть грубо возвращенным назад. Амрит откидывается на бесчисленные душистые подушки, и едва понимает, что сейчас происходит: тупо наблюдает, как Вайш вновь ускользает от него, упираясь коленями в жесткость перины, величественно расправляет плечи. Предстает перед ним полностью, возвышаясь полуобнаженным Голиафом. Рассматривает, точно любуется великим произведением искусства. Кто бы мог подумать, что боги могут пьянеть… А они, бхуты их раздери, могут. Потому что сейчас перед ним взгляд пьяного, едва контролирующего себя человека. У Рейтана искусанные губы, немного припухшие, темно-алые, и волосы растрепаны, словно какой-то больной на голову только что зарывался в них пальцами. Широкая грудная клетка ходит ходуном от тяжести дыхания. Амрит прилипает взглядом к ореолу сосков, узору пресса, впадине пупка, не скрывая желания вылизать это тело, спускаясь все ниже и ниже. — Прекрати меня звать. Голос хриплый, вязкий — влипнешь так влипнешь. Насмерть. — Прекрати приходить на мой зов. Ухмылка получается совсем кривой — осознание того, что их разделяет лишь тонкая полоска шелка, отодвигает последние разумные мысли на задний план. Остаются лишь нездоровые, в духе: «потрись о его бедро» или «оставь на животе бордовую метку собственника». Возбуждение Вайша настолько явное, что Амрит не может его игнорировать — тянется рукой к месту, где отчетливо топорщится ткань. Хочется ощутить его желание сильнее, почувствовать его в своей руке, но красивые пальцы тут же перехватывают запястье, припечатывая обратно к постели. Рейтан снова нависает над ним, недобро сверкая глазами. Не трогай. Не смей. Место. Дубей упрямо дергает рукой, пытаясь высвободиться, но хватка становится только крепче. — Избалованный мальчишка, — мелькают в полумраке крепкие, идеально-ровные зубы, — совсем не можешь терпеть. Ни капли чопорности в голосе. Где его хваленое самообладание? Где отрешенность, созданная для этого красивого лица? — Привык получать все по щелчку пальцев. — Амрит сжимает челюсти почти до хруста, когда Рейтан урезает расстояние, продолжая держать дистанцию. И это пытка. Брахман ломается сразу же, подаваясь вперед, пытаясь убрать лишние дюймы меж ними. Махадева тихо смеется, вдавливая его в мякоть постели, толкается бедрами к нему навстречу. Амрит едва сдерживает стон, потому что от трения низ тут же сладко сжимается болью и наслаждением. Движение простое, но в глазах все плывет и мажет краской. В фокусе остаются лишь два черных глаза — зрачок целиком сожрал радужку. Мозги вышибает, как из револьвера от ощущения стоящего колом члена Вайша. Горячие губы впиваются в его шею, белые зубы прикусывают, оттягивая кожу, язык оставляет след в самых чувствительных местах. Рейтан продолжает движение, плавно покачиваясь. Если бы в этот самый момент начался апокалипсис, Амрит даже не заметил. Амплитуда настолько идеальна, что волна подкатывает слишком быстро. Влажная головка скользит по простыне, упираясь куда-то в жесткую от напряжения косую мышцу: он всего раз настолько же сильно истекал соком, когда позволил себе представить во время секса с Амалой Рейтана. А это… даже сексом назвать нельзя. Воспоминание о тугом, горячем лоне наслаивается на запах мускуса и бергамота, на размеренные движения, на влажный язык у кромки губ. Он помнит, как вдалбливался в стонущую Басу, думая, каково это — сжимать в руке твердый, немного загнутый к животу член Рейтана. Какого это — обхватить его губами или смотреть, как это делает Амала, свободной рукой ублажая его. Еще один утопичный сценарий. Видимо, он совсем блаженный, раз позволяет себе такое. Словно считав его мысли, Рейтан прижимается к паху сильнее, наращивая темп. Становится невыносимо тесно, низ живота скручивает от приближающейся разрядки. — Давай, Амрит. Собственное имя в его устах — нажатие на спусковой крючок. Мир дробится на мелкие осколки. Тело выгибается, начинают неметь ноги от кончиков пальцев. Рейтан тяжело дышит куда-то ему в шею, окончательно придавив его сверху. Пат, можно вешать на гвоздь перчатки своего здравомыслия. Потому что этим все не закончится. Потому что этого недостаточно, чтобы притупить одержимость.