Style is War

Зубы ещё не отошли после удара, а я сжимал Шинни за тощие ягодицы, через юбку, не смея быть животным, похабным и навязчивым, но задыхался именно от похабных желаний, от жадности, от картин нашей близости, нарисованных в голове в мгновение ока в самых красных пылающих тонах. Жрал его мягкий рот, выпивал дыхание, электричество не то что скупыми искрами — целой подстанцией в меня било. Я на спине его руки нашёл. Да и ноги тоже. Он обвил меня, всего обвил, повис на мне стройной куклой в горошек. Ну и как мы собираемся после такого говорить «пока-пока»? Скорее «ку-ку, мистер судья, а я вас не заметил» и «прошу, не сажайте за растление детишек, Эмиль с меня три шкуры сдерёт, если в студию через неделю не явлюсь». Я ничего не могу поделать со стояком, Шин слишком долго и мокро хозяйничает языком у меня во рту, а его тело просит секса, всей позой, раздвинутыми бёдрами, вызывающе раскрытыми, а затем сомкнутыми вокруг меня. Он фактически сидит на мне, ничего, да? А на мне по-прежнему только трусы и ботинки расстегнутые. Кисо, зря ты нас не снимаешь, такие исторические кадры теряются. — Вольфф убьёт меня, — шепчет Шинни, продолжая коротко целовать уголки моих губ. — И Страйфи тоже. Я спустил в унитаз все успокоительные таблетки и прикинулся вялым баклажаном. — Кем? — Ну, овощем. Унылым доходягой. Типа транквилы сразу подействовали и мне в жизни больше ничего не интересно, кроме как в барабаны стучать. У меня было как минимум два вопроса, три из них — нецензурные, а четвертый — с ударом в челюсть. Самообладание, самообладание. Молчать. Ждать. Верить в абсентовую фею. У одной из них прямо сейчас грустные и жестокие глаза. И красиво двигающийся рот. — Андреас, нам правда нельзя. Я хотел компенсировать тебе оскорбительное поведение Страйфи, слова свои глупые о том, чтоб он тебе одиночество скрасил. Я не думал, что говорю, мне было страшно. Мне и сейчас страшно. Всё, что я о тебе знаю, это... это не те вещи, что полагается знать. Не возраст, не увлечения, не доход, не семья, чтоб всё прилично, как надо, как у всех, — он начал сползать, устав держаться, бедра дрожали от напряжения. И я схватил их сам, возвращая на место. Чтобы его пах не тёрся о мой, чтобы член под его юбкой спокойно повис, не раздразнённым ничем. — Я кожу твою знаю. Как смеёшься — знаю. Как пахнешь поутру с похмелья — знаю. Как глазами есть умеешь — знаю. Как спишь беспокойно — знаю. Как радуешься или огорчаешься — знаю. Выучил за одну ночь. И расстаться теперь со всем этим не могу. Такое чувство, что уйду хромая. Ногу себе отпилю. Тебе оставлю. Ногу — потому что башку отпилить не смогу. Дождался. Так мне в любви ещё ни одна бестолочь не признавалась. Феи, вы там перестарались! Я не то хотел! Загубите мне к едрёной фене паренька. Мне бы хоть раз провести отпуск без драм, без фарса, без вызова полиции и наркоконтроля... Согласен на Кисо, на секс без любви, с каким-то подобием дурмана и зависимости. Но это? И кто из кого вытрясает душу? — Андреас, мне пора. Нам обоим пора. Не знаю, о чём молчишь ты, но я сдержал слово. Я не струсил. Я проводил его взглядом, завернувшего за угол здания. Всё верно, я ничего ему не сказал. И пусть я поступал как последний мудак, но ответное признание посеяло бы в его душа зерна ненужной надежды. А я во что бы то ни стало должен избегать обещаний, которые не выполню. Ничего бы не дало моё «люблю» и «останься». Какое «люблю»? Как «останься»? А главное: где и на каких правах? И если я разбил ему сердце... что ж, по крайней мере, Шин не отдаст его никому другому. Оно отныне — моё. Что с ним делать, я решу. Однажды. И плевать, если мои демоны сожрут меня уже следующим утром, на поздний завтрак. Я поплёлся в отель, мимо соболезнующего швейцара. Хмуро полюбовался собой и медленно отрастающими сиськами в зеркальном лифте. Постучался в дверь своего апартамента, потому что ключ — это последнее, о чём я помнил, выбегая к Шинни. Кот открыл не тотчас, заставил потомиться. Принял эффектную позу, локтём опершись о дверной косяк. Не пускает внутрь, ясненько. Самообладания мне не занимать, как и терпения. — Погулял? — Да, спасибо, освежился. — Спать, наверное, хочешь? — Мысли мои читаешь. — А мои, Вип — читаешь? Я протяжно вздохнул. Вот не лишили бы меня невинности в восемь лет, может, вырос бы я в прилежного библиотекаря. Или в угрюмого водителя-дальнобойщика. Но кого бы я убедил, что мечтаю о тихой неприметной жизни, если никто насильно не тянул становиться «порно» звездой шведского индастриала. Эх, Кисо, ну врежь мне, сколько можно изображать мямлю и оскорблённого девственника? Я хоть с кем-нибудь сегодня подерусь?! Не дождался драки. Видимо, в другой раз и с другим не-мямлей. Принял рисковое решение зажать его целиком сбоку в дверном проёме, надвинуться сверху, с навязчиво правдоподобным ощущением, что мы лежим горизонтально, а не стоим вертикально. Кисо глубоко задышал, пожирая меня усталыми сдавшимися глазами. Ну почему я тебе так нравлюсь, голубоглазый идиот? Ты, конечно, без макияжа и причесона пугающе носатый, но у меня нос вообще кривой и будто поломанный, и всё лицо как на помойке собирали. А голос зачем такой серьёзный делать?! Кисо, не начинай, захлопнись! Fy sjutton¹, поздно... — Однажды мы трахались в автобусе по дороге в Гластонбери, в одном из туров на разогреве. Обыкновенно трахались: ты сверху, без сигареты и посторонних предметов, а Скинни надымил из бонга так, что нас только слышно было, а не видно. Кончив, ты не выкинул меня сидеть за общим столом и обороняться от сальных высказываний Уле, и хоть постель нас целиком не умещала, особенно с учётом твоего пуза — я был благодарен. Остался и умудрился уснуть. Я никому не говорил, мне приснился тогда омерзительный шлак: игра в покер в каком-то загородном сербском клубе, наподобие того, где мы снимали “Virtue to vice”². Я продул, денег не было... и я проиграл тебе желание. Ты заставил меня раздеться и отдал по часовой стрелке всем игрокам, а их было восьмеро. Я отключился на пятом; затем очнулся на седьмом от жуткой боли, чтобы тут же снова отключиться. Пришёл в себя во второй раз — с тобой, в момент, когда ты засунул мне руку по локоть в раздолбанный в кровь и месиво задний проход. И явно намеревался затолкать её ещё глубже, хотя заметил, что я в сознании, и отлично расслышал мой болезненный всхлип. Губы у меня были склеены слюной, спермой и остатками моей же рвоты, но я сумел разлепить их, чтобы спросить зачем-то... вот это: «Ты хоть немного меня любишь?» Я не дождался от тебя никакого ответа или не запомнил его — потому что проснулся. Автобус ехал в ночи по сельской местности, твоего пуза рядом не было (ты отлучился поговорить по телефону с Питером Тагтгреном, как выяснилось позже), а губы мои оказались взаправду склеены. Я знал, что сперма на них твоя и больше ничья, я ведь часто прошу тебя вынуть, чтоб кончить мне в рот, и я должен был забить на приснившийся кошмар и веселиться: Эмиль как раз придумал поиграть в пьяные оплеухи. Но я дрожал под одеялом, на душе скреблись кошки размером со слона. Ты довольно часто вёл себя со мной как говнюк. Мог ли ты в какой-нибудь особенно поганый денёк переступить черту? И я задаю тебе вопрос наяву, здесь и сейчас, наплевав на то, как жалостливо и сопливо он звучит: ты хоть немного меня любишь?