Моя ненависть горит

– …наши предки иммигрировали из Германии во Францию в мае 1848 года. Тогда в Германии уже бушевала «Deutsche revolution», или, если по-русски – Мартовская революция… – Доминик распахнул панорамные двери, выходящие на террасу, ступени которой вели вглубь сада.       – Буржуазия в те годы возомнила, что объединение Германии и усекновение власти феодалов поможет дальнейшему развитию капиталистических отношений, – мужчина сел в шезлонг и приглашающе похлопал ладонью рядом. – Не могу сказать, что их демократические порывы были бессмысленны, в те годы была отменена цензура и было создано Франкфуртское национальное собрание… Но не об этом я хотел тебе рассказать… – сажусь рядом и внимательно слушаю, не совсем понимая, как эти исторические факты связаны с семьей дю Леманн.       – В общем, творились беспорядки, столкновения с солдатами и многочисленные жертвы. Наша семья иммигрировала через два месяца после начала революции, так как была большая угроза раскрытия семейного дела. Можно было бы сказать, что нас обошли стороной все волнения, но, к сожалению, буржуазно-демократическая революция, словно холера, захватила большинство стран центральной Европы, в том числе и Францию. Тогда много чего произошло: отречение Луи-Филиппа I, провозглашение Второй республики…       – Эм…Доминик… – перебил я его. Мужчина рассмеялся.       – О, прости. Обожаю историю нашей семьи, поэтому всегда начинаю с дебрей. В общем, мы иммигрировали и обосновались во Франции, заимев приставку «Дю», и сразу же влились в парфюмерный бизнес, выкупив огромные территории и засадив лавандовые поля. И хотя этот бизнес был всего лишь… – Доминик изучающе посмотрел на меня, словно не зная, стоит ли доверять, но в итоге лишь вздохнул. – …прикрытием для преступной империи дю Леманн, взявшей под крыло ещё одну страну и начинающую расширять сеть по всему миру.       Встаю и обеспокоенно начинаю мерить комнату шагами.       Во что я вляпался? Когда я пришел в организацию, то и понятия не имел, что это все настолько… обширно и опасно. Доминик, спокойно наблюдающий за этими метаниями, продолжал:       – К 1890-му году эта сеть приняла завершающую стадию, и её отлаженная работа продолжается и по сей день.       – Это... потрясающе, – выдавливаю, предлагая пройтись по саду, чтобы хоть как-то собраться с мыслями.       – Нет, сейчас, наконец, начнется история нашего поколения, и нам нужно вернуться внутрь, – мужчина встаёт, покорно следую за ним. Мы проходим в галерею, ведущую в столовую, и оказываемся перед тем самым семейным портретом.       – Наш отец… – суровые глаза, полные презрения смотрят с портрета, словно живые. – Огюст дю Леманн был достойным продолжателем дела рода.       – Был? – Андрэ возник неожиданно, отчего я едва не вздрогнул. Он застёгивал запонки на рукавах рубашки и казался более спокойным, чем раньше.       – Ты уже похоронил его, Доминик? Доминик мягко улыбнулся, но за улыбкой почувствовалась угроза.       – Боюсь, я неверно выразился. Наш отец здравствует и ныне, Рик, – кивнул он мне и повернулся к брату.       – Pourquoi es-tu venu, André? Parce que tu t'es montré non pas de la meilleure façon, ta présence est maintenant extrêmement indésirable.       Андрэ холодно улыбнулся, и я тут же увидел его сходство с Константином. Такие же холодные глаза, пусть не голубого, а зелёного цвета, но эффект тот же. Один Доминик из этой жуткой семейки выглядел как бог рода мужского: с прекрасным характером, телом и добрыми глазами. Хотя, возможно, это всего лишь маска, за которой скрывается такой же достойный продолжатель рода дю Леманн.       – Qu'allez-vous lui dire? Au premier venu?       – Ce garçon est cher à Constantine, on pourrait penser que quelqu'un lui serait cher, sauf que ... – Доминик замолчал, но, кажется, Андрэ понял все и без слов.       – C'est un salaud insensible. Il ne lui était même pas cher, mais ce n'était que sa literie. Et rien de plus. Il le jettera dans quelques semaines, Dominic. Vous avez tellement essayé de trouver quelque chose d'humain en lui que vous vous êtes accroché à une raison si misérable, MAIS VOUS ERREZ, – процедил Андрэ, нервно дёргая воротник рубашки. – Il ne voulait même pas voir son père, alors …       – Vous savez vous-même pourquoi, – устало отвернулся Доминик, массируя переносицу. – Essayez de garder les restes de relations humaines avec votre frère. Trouvez-le et parlez-lui. Андрэ скривился и попытался было возразить, но тут Доминик неожиданно рявкнул:       – IMMÉDIATEMENT! – мужчина неохотно исчез за поворотом коридора, процедив что-то нелицеприятное в отношении Доминика.       – Так вот, – мужчина неловко кашлянул, искоса поглядывая на меня, ожидая реакцию на неожиданный крик. С непроницаемым видом изучаю портрет.       – Наш отец с малых лет отличался умом и талантом в разных сферах искусства. Его прекрасная игра на рояле восхваляется и по сей день в некоторых салонах, как и игра матери Конни. От неё братец и унаследовал этот талант. – Доминик приглашающе махнул рукой, направляясь вглубь коридора.       – Так отец и познакомился с нашей матерью – Вайолет де Бо, в одном из таких салонов, где высший свет собирается, чтобы «эстетически» провести время.       Доминик широко распахнул белоснежные двери, и я едва не ослеп от света, плеснувшего в лицо: вся зала, в которой мы оказались, была отделана белым, как и лакированный рояль под массивной хрустальной люстрой. Сквозь ряд створчатых окон уходящих в пол, на которых словно прозрачная вуаль колыхались занавески, лился дневной свет, оставляя блики на крышке рояля.       – Они оба были воспитаны в консервативных семьях, получив домашнее образование, и поэтому были словно из прошлого века - романтичные и возвышенные, слегка не от мира сего. В общем, как казалось многим - идеально подходили друг другу. Огюст сразу влюбился в Вайолет, а та не смогла воспротивиться воле родителей - их поженили по договоренности их семей. Тоже весьма старомодно, не правда ли? – Доминик провел ладонью по крышке рояля и сел на банкетку.       Я не удержался и открыл крышку.       – Вся трагедия состояла в том, что Вайолет любила другого человека. – Доминик горько усмехнулся. – Но это была, естественно, недостойная ее партия. Он был обычным туристом, русским. И звали его Олег Троповский. После нескольких лет брака с нашим отцом, родив ему двоих детей, мама сбежала, не в силах выносить отца, который постепенно под влиянием своей работы терял ту возвышенность и романтичность, которая хоть как-то их сближала. Тем более, он был умным человеком и чувствовал, что Вайолет не питает к нему нежных чувств. Наш отец стал грубым, замкнутым, бросил все свои увлечения, в том числе и игру на рояле. Когда она сбежала, папа был в бешенстве и кинул все силы на то, чтобы найти беглянку. Но нашел ее лишь несколько лет спустя в России, в объятьях Олега, с прелестным малышом на руках… – Доминик замолчал, и, как я не старался угадать по его выражению лица, о чем он думает, не смог.       Его отношение к Константину Олеговичу было для меня загадкой. Мужчина скрестил руки, подперев одной подбородок и, слегка постукивая пальцем по нижней губе, продолжил рассказ.       – Ну, Олега убили, естественно, сразу же. А жену и ребенка отец забрал с собой. Остатки их добрых отношений рассыпались в прах. Огюст вернул её не потому, что любил - это чувство он давно вытравил и выжег из своей души. Просто жена аристократа из известной французской семьи не могла сбежать. Репутация семьи была бы уничтожена. Он вернул её, но вскоре после этого она слегла от тяжелой болезни и умерла, оставив своих сыновей и нелюбимого мужа в одиночестве. Отец возненавидел Константина и относился к нему ужасно. Презирал, бил его. Наверное, поэтому брат вырос похожим на него, как никто другой. Он был умён, хитер, язвителен и мастерски применял такие французские словечки, что у нас поневоле уши краснели, – мужчина хмыкнул. Я закрыл крышку, налюбовавшись на ряд отполированных черно-белых клавиш, и подошел к окну.       – Константин сбежал в день своего восемнадцатилетия, и о нём не было слышно много лет. Всё поместье вздохнуло спокойно после его побега - скандалы и стычки между ним и отцом каждый день принимали все худшие формы, переходя в холодную войну, и втягивали в неё всех. Андрэ возненавидел Конни под влиянием отца и в силу своей детской наивной восприимчивости, – вздохнул Доминик, – тут уж ничего не поделаешь. Вскоре мы узнали, где он и чем занимается, постепенно наладили контакт. Затем отец заболел. И нам пришлось вызвать его сюда. Вот и вся история, – подытожил мужчина, вставая и оборачиваясь ко мне. – Я рассказал тебе всё потому, что невозможно не заметить, как ты на него смотришь.       Я опешил.       – Что? Доминик хмыкнул.       – О, не надо хмурить свои чудные бровки, Рик. Мы можем не развивать эту тему, если…       – Да уж, пожалуйста… – почему мой голос прозвучал так сварливо?       – Я знаю Константина и знаю, какой он человек. Ни одной живой душе он не позволил бы носить свои вещи. Он ненавидел весь мир, да и до сих пор от него не в восторге. Но когда он смотрит на тебя…       – Достаточно, – получилось резко, но мне плевать. – Боюсь, у вас есть некоторые заблуждения по поводу многих вещей, касающихся меня, месье. Те отношения, которые нас связывают… – задумываюсь, пытаясь вычленить то, что могу рассказать и развеять его заблуждения.       – Господин Доминик, – в зал чопорно вошел дворецкий. – Вас к телефону. Мужчина кивнул мне, извиняясь и приглашая продолжить разговор позже, а затем вышел. Я остался в этой зале один и начал обдумывать услышанное.       Всё разбилось вдребезги.       Я думал, что знаю этого мужчину вдоль и поперёк, все его мысли, все его поступки, исходящие из того, что он монстр.       А сейчас мне вывалили на голову причины этих мыслей и поступков, и я уже не смогу поддерживать этот образ змееглазого чудовища перед собой…       Ему тоже тяжело.       Он тоже умеет чувствовать.       Он тоже страдал.       Он тоже человек. Это просто перевернуло всё, что только можно, в моей голове.       По сравнению с его детством, моё было чудесным… ну, по крайней мере, лет до пяти. То, как к человеку относятся с рождения, то, как его воспринимают, закладывает в него то, что потом выльется в агрессию, ненависть, страдание.       Это первый этап жизни человека, важный, формирующий его личность и дальнейшую судьбу. Дорогу, которой он пойдет.       Я счастлив, что мои родители дарили мне любовь, чтобы предотвратить гниение моей души, но их смерть породила эту ненависть.       Моя душа сгнила в ненависти.       Его душа выжжена страданием.       И души всех людей в этом мире, я уверен, тоже.       Нет людей, которые бы не страдали.       Нет людей, которые не смотрели бы в зеркало, борясь с желанием его разбить.       Это то, что нас убивает.       Это то, что делает нас слабыми, хрупкими, злыми.       Это то, с чем мы должны бороться.       Дверь снова начинает открываться, поэтому поспешно отхожу за неё. Мужчина входит и медленно обводит взглядом залу. На нём, по обыкновению, черный костюм, только нет пиджака. Он трепетно проводит пальцами по крышке, предварительно сняв перчатку, и открывает рояль. Долго сидит, словно собираясь с мыслями, опустив голову и руки на колени.       Я никогда не видел его таким.       Тишина стояла в дверях, взволнованная, как и я, с задержанным на подступе к лёгким дыханием и застывшая от ожидания.       А потом его сердце начинает петь через длинные бледные пальцы, судорожно летающие над клавишами. Поначалу сбивчиво, неуверенно, а затем - всё резче он рассказывает о том, о чём не рассказал бы ни единой живой душе.       Я медленно выдыхаю и подхожу к нему. Он не слышит, весь - одно мгновение, одна мысль. Не видит и не замечает ничего. Мои объятия неловкие, неуклюжие, но самые искренние, на которые я когда-либо был способен.       Его руки замирают в полете, но он не оборачивается и ни о чем не спрашивает. Он всё знает.