***
Тонкая стопа tarogovit пронзила полотно снега. Метель вплеталась в вихрь волос и вздымала гофрированную юбку. Её руки рисовали узоры в воздухе, и казалось, что именно она направляет ветер. Локти вздрагивали. Голова кланялась пришедшей зиме, первому на острове снегу, её возлюбленной sonmas. Та вся сложилась, скомкалась, прятала посиневшие ладони в складках платья, и на плечах её лежали сугробы. Tarogovit потянулась к ней, упала на неё, не касаясь руками, зарыла улыбчивое лицо в колючую от снега грудь. — Любимая, станцуем сейчас же. — пролепетала она, целуя сосок sonmas сквозь тонкую тюль платья.***
Диана писала картины. Просыпалась, поднимала вылетевший на пол тост, макала в масло и с ним шла к мольберту. Под её стопами разгоралось буйство, и с каждым толчком девушка впитывала новые образы, опускала кисть в растворитель и наугад, почти не глядя, соединяла краски на палитре в бурые пятна. Одной рукой подносила ко рту хлеб, другой размахивала по холсту, да так, что брызги летели в мебель, а подтёки ползли до пола. Диана смахивала свои слёзы в растворитель и писала ими, делала надрезы на руке, втирала кровь в полотно. Внутри ран жгло и пульсировало, но девушка не спешила их промывать. Она растирала пальцами краску, выводила глаза на плечах, на ореолах и между ног, и это касалось не только холста. Из спальной комнаты выходили молодые девушки в её атласных халатах, растерянно проходили мимо и садились под жёлтым светом кухонной лампы. Их сопровождал Пол. Диана наблюдала сквозь дверные щели, как девушки хохотали, подёргивали тонкими ногами, когда Пол щекотал и гладил их. Она так часто подглядывала, что муж стал называть её «женой у щели». Так он порицал её любопытство и безделье. Диана придавала этому высокий символизм: жена, которая вот-вот уйдёт, но стоит у едва раскрытой двери, в ожидании шага в свою сторону, доброго взгляда, протянутой руки. Бывало, что среди ночи она с фонариком наполняла дорожную сумку, а потом, при рассветных лучах, расставляла вещи по местам. На картинах Дианы пробивалась сквозь смерть её родословная: лица и тела с очертаниями превращений. Изо ртов торчали перья, из порванной кожи выглядывали грудина и рёбра, щёки дробились чешуёй. Диана плевала на картины, давила их ножками стульев, клала под дождь и наблюдала, как цветная вода стекает по тропе, ныряет в почву. Порой она писала двери и пыталась их открыть — разрезала ножом края между теми и стеной. Протягивала в дыру руку, наталкивалась на спинку мольберта и кричала, пока Пол не зажимал ей рот. Диана пила вино и ходила по стенам, по потолку, по набранной в ванной воде. Диана садилась обнажённой поверх огромных пальцев на своих картинах и вжималась в них половыми губами, тёрлась, размазывая смазку по высохшему маслу. И в те моменты потолок казался небом, а хвост из горловины вина перед ногами — морем. Она разливала его остатки по телу и прижигала высохшие капли воском. Каждое движение было резким хаотичным, неожиданным. Если кто посмотрел бы на её тень, то решил бы, что ту отбрасывает пламя. — Старой выглядишь. Нужно за собой ухаживать. Сейчас ничем от Норы не отличаешься. Пол завёл привычку закидывать ноги в обуви на стол, курить на кухне и ненавидеть Диану. Девушка ощупывала погрубевшее, усталое лицо. Раньше она покрывала его смесью дешёвых кремов, а сейчас там были лишь остатки вина, сыпь и очертания морщин. В те дни девушка ела разогретые полуфабрикаты или сандвичи и благодарила всех богов, если могла ощутить хоть долю вкуса. — Ну так к Норе и вали. — Сейчас я скажу, что дом мой, и выметаться из него должна ты… — А я скажу, что мне деваться некуда. И что я женщина. У меня ни работы, ни образования, и я только что потеряла ребёнка. — А я скажу, что прошло полгода и нам нужно от-пу-стить это. Он всё равно был болен и долго бы не прожил. — Я бы отпустила, но… — Обычно после этого ты со всем соглашалась. — Нет, сегодня нет. Почему ты водишь этих девушек в наш дом и даже не пытаешься от меня это скрывать? — Ох, Господи! Диана не чувствовала ненависти к любовницам Пола. Это зачастую были вчерашние школьницы: яркие лосины, пластиковые кольца на руках и мочках ушей, пышные, словно позаимствованные у пуделей, причёски. Из их сумок выглядывали пачки Marlboro, ежедневники и цветные ручки. Они выглядели броско, и всем видом просились к кому-то на шею. Когда девушки садились, их юбки поднимались так высоко, что Диане становилось дурно. «Желаете чаю?» — спрашивала она, зачастую шатающаяся, пьяная или расплаканная, и любовницы Пола думали, что это его полоумная сестра, а то и мать. Но потом среди любовниц появилась девочка, которая воровала у них яблоки.***
Sonmas хватала tarogovit за рёбра и поднимала вверх, словно пушинку. Sonmas не понимала: окрепла она, ослабла, или обе на мгновенье стали одним телом, вес которого отхлынул вниз. Sonmas чувствовала, что может держать tarogovit на сгибе локтя, на ладони, а то и на пальце. А та, словно вода, изгибалась волнами в руках возлюбленной, взмахивала ногами — птенец, которому не терпелось нырнуть в облака. — Осторожнее со стопами! Слышала, что оборвать atera — неприятное удовольствие. — говорила sonmas, опуская tarogovit в снег. И даже после она не чувствовала ни усталости, ни боли. — Смешная ты. Сейчас кое-что покажу! — и кинулась tarogovit к обнажённому дереву в саду. Она пристегнула подол юбки булавкой и вжалась в ствол. А потом живо, перебирая руками и ногами, лезла выше и выше… Её руки порозовели, чёрные чулки порвались, булавка отцепилась и кольнула в бедро. Sonmas ни дышать, ни говорить не могла. За несколько минут tarogovit взмыла на голову дерева. Она не знала, чего бояться — того, что дорогая окажется на земле, или того, что она на ней тут же не окажется! — Мне терять нечего! Хоть в, мать его, космос закидывай! — Кричала tarogovit — до возлюбленной то долетало шёпотом сквозь ветер. — Спустись, глупая! — Тому, что разорвано, не страшно оборваться! Sonmas прижимала к груди посиневшие ладони и поражалась тому, как величественно выглядит фигура tarogovit вверху — та была, будто богиня, наблюдающая за неловкими перемещениями новорожденного человечества.***
Это была странная ночь. Диана стояла с опущенной бутылкой, и капли вина стекали на ковер. Девушку клонило то ли в одеяло, то ли в объятья — ей просто хотелось быть окутанной теплом. Чтоб тело ощущалось спрятанным и слабым, словно в руке Бога. Ураган в её движениях и мыслях замолк, и сквозь него пробился хрип стонов: слияние тонкой неги лани и хриплого рыка ухватившего её тигра. Диана и сама застонала — тихо, словно мышь, пробегающая мимо этой дикой расправы. Она медленными шагами подошла к облюбованной щели в спальню и заглянула, затаив дыхание. Девушка увидела само воплощение молодости. Хрупкое, сплетенное из выпирающих костей и вен, обтянутых дымкой кожи. Живое, внимающее и изучающее нависшую над ним старость — уставшего от всего, чужого мужа, с которого вот-вот спадут очки. Незнакомка поспешила их поправить и хохотнула, расширяя свою улыбку. Пол брал любовницу так отчаянно, словно пытался пронзить всё её тело. Диана и сама не заметила, как прошла сквозь щель и важно упёрлась о дверной косяк. Она была готова поклясться, что зашла туда не сама — её словно вела под руку сама страсть. Когда любовница заметила Диану, под землёй произошёл рывок. Его ощутили все трое в комнате, но мужчина придумал вычурное научное объяснение и забыл. Лишь девушки, вперившись взглядами друг в друга, понимали — теперь они вплетены друг в друга. Восклицали их предки с картин Дианы, Природа подталкивала друг к другу, сцепились aterae. Диана отбросила бутылку и вскочила на ставшую чужой кровать, оттолкнула ногой мужа. Она сдерживала себя, чтоб не вцепиться в волосы любовнице. — Что, чёрт возьми, ты здесь делаешь?! — кричала девушка, пытаясь отпугнуть криком возрастающее между ними восхищение — то расцветало повсюду, превращая комнату в бархатный сад. — Вот ты и пришла… Приманилась… — шептала Арлин, и широким движением закинула на Диану руки, словно крылья. — Я ждала тебя всю жизнь. Диана ощутила, как мокнут её плечи от слёз девушки. Арлин рыдала нежно и чувственно, словно пела или молилась. И не выглядело то фальшивым — более того, Диане казалось, будто слёзы проникают под кожу и сочатся вдоль уставших мышц. Она обняла Арлин настолько крепко, насколько могла, словно закрывала девушку в шкатулку. Диана ощущала себя маленькой и побитой, и потому глаза мокли и мокли, но даже для себя она не могла объяснить, почему. — Что вы творите? Диана? Не могла бы ты вернуться в зал? — Пол говорил скорее растерянно, чем сурово. — Ты совсем одна? Тебе негде жить? Нечего есть? Зачем тебе… это? — Диана бросила брезгливый взгляд на след спермы на простыне, а потом неловкий — на мужа. — Ты ведь совсем маленькая. — Мне уже шестнадцать. А одними вашими яблоками не наешься. — Арлин игриво улыбнулась. — Особенно, когда на дворе вот-вот зима. — Ну можно же, не знаю, официанткой, домработницей, да хотя бы уборщицей… — Что умею делать, тем и зарабатываю. Да и нигде я не нужна больше. Я болею, и не вынесла бы долгих побегов от столика к столику, от плиты к холодильнику… Знаешь, лучше потрясти сиськами пару раз за ночь — те же деньги, а то и на тортик к ужину хватит. — она облизнулась. — Да ну куда же… такая хорошая. — Диана рыдала уже громче Арлин. — Останься здесь. — Диана! — Огрызнулся Пол. — Взгляни на неё! — Она развернула к мужу любовницу. — Моложе твоего сына! И ты готов трахать эту несчастную за те же деньги, которыми мог накормить! — Она мне никто. Диана отхлынула от девушки. Утёрла слёзы, долго-долго думала, переводила взгляд то на замершую Арлин, то на замершего Пола. И в итоге сказала: — Хорошо. Давай она побудет здесь хотя бы несколько дней. Я поищу ей работу и приведу в порядок. — Ты сюда всех моих девок затащишь? Блудницы — на то и блудницы, жена. — Жена? Я сейчас для тебя хуже блудницы. Сделай мне единственное одолжение за эти полгода. В тот вечер Диана завела Арлин в ванную. Она сняла с неё одежду и брезгливо кинула ту на пол. Сразу вымыла руки. Арлин переминалась с ноги на ногу. — Мам, могу я сама хотя бы в ванную залезть? Я ведь у тебя такая взрослая. — игриво спросила она. — Думаю, в твоей ситуации лучше молчать и принимать помощь, как подают. — взъелась Диана, сама себя жалея — ну зачем ей эта проститутка? — Так я и сама себя помыть могу. Не поверишь, я даже кран открывать умею! — Арлин продемонстрировала это и отыграла лицо истинной дикарки. — Смотри, течёт! — Отлично. Мойся. Я нагрею тебе поесть. Диана заглянула в ящик под зеркалом и достала оттуда все бритвенные лезвия — как знать, что Арлин придёт в голову? Она спрятала их в этюднике и пошла на кухню. Попутно вспоминала все денежные тайники и помышляла закопать их в саду. Но ведь Арлин наверняка будет ходить за ней хвостом. Диана пообещала себе, что завтра же перечитает вдоль и поперек газету, обзвонит знакомых и пойдёт смотреть объявления по работе на улице. Но под ногами сохранялась странная, нежная тяга. Диана дрожала, и всем телом тянулась просочиться под дверью к мокрому, тонкому телу в ванной. Наверняка длинные волосы Арлин, покрываясь водой, облепляют её, словно кокон. Наверняка она потянулась к её дорогому шампуню и вылила на себя половину тюбика. Наверняка водой залит махровый ковёр. Диана помешивала вчерашний суп, смотрела в вихрь покрошенных овощей и представляла, представляла, представляла…***
Tarogovit укрывала возлюбленную своими руками, вжимала тонкие пальцы в спину и целовала покрасневшие щёки. Их стопы зарылись в снег. Их глаза были закрыты — каждая в своём мире, но каждая стремится в мир другой, и каждая видит его по-своему. — Поцелуй меня. — Требует tarogovit, а сама уже ищет губами губы sonmas. И возлюбленная поддается, и их миры стыкуются. А там — оранжевый свет, полупрозрачные ткани, тепло груди и утомительная нега, разлитая по пространству. Там их воспевают богини, и жар никогда не сходит с бедер. Там они могут зарыться друг в друга и зажечь друг друга, словно два фитиля свечи, две спички, две сигареты, огонь перетекает от одной в другую, температура их тел едва не сжигает одежду и не клонит в волны снега, но девушки целуются и дальше, обмениваясь языками пламени. — Ты расплавишь меня! — Кричит tarogovit, и sonmas отступает. Но через миг хлынет к ней вновь, и вытягивает её руку, тянет ту к горизонту, и они идут, и одежды их переплетаются чёрно-фиолетовым пятном. Они кружатся, пока не понимают, что кружатся уже не они, а мир перед ними. И после этого безумного танго sonmas наклоняется и берёт tarogovit через складки тонкой юбки.***
Диана придерживала сонную голову, чтоб та не свалилась в нетронутую тарелку. И слушала, как Арлин, давясь и чавкая, рассказывала о своей жизни. В детстве она приручила котёнка, который носил ей сосиски и куски мяса из открытых соседских окон. Пела старушкам в парке за крошки хлеба, предназначенные для голубей. Питалась нектаром, представляя себя цветочной феей или пчелой. Не смотря на основание тех историй, Арлин рассказывала так живо и радостно, что Диана забывала обо всём и не сдерживала тёплый хохот. Когда тарелки упали одна на другую в раковине, Пол прекратил подслушивать и захрапел, а из-за горизонта выглядывала макушка солнца, Диана сплела из мокрых волос Арлин косы и уложила её в чистые простыни и покрывала. В комнате, где спал и должен был вырасти её умерший сын Эндрю. К обеду по комнате расстелился подолом свет. Диана, разбуженная попавшим на веко лучом, нехотя открыла глаза. Она обнаружила себя у ног Арлин — её руки вплетались в голени девушки под скомканным постельным. Сквозь сон, не в силах натянуть на лицо хитрую улыбку и сощурить глаза, Арлин выглядела слабой и нежной. Её острый нос смотрел в потолок, косы растеклись по всем сторонам кровати, словно подражая заглянувшим солнечным лучам. Ночная рубашка очерчивала маленькую грудь, и Диана долго наблюдала, как вздымается складка у декольте от дыхания Арлин. Заметила она и то, чего не видела при слабых жёлтых лампочках их дома ночью. Кости девушки выглядели неправильно и болезненно, словно она была рисунком несовершенного художника. И всё это — под тёмно-синими, жёлтыми и красными пятнами на коже. Потресканные ногти на худощавых пальцах. Диана вздохнула: девушка увядала. Она тихо вышла из комнаты, накидывая на ходу атласный персиковый халат. Подошла к ванной, но вдруг свернула и двинулась к гардеробу. Кровать Пола уже была пуста, и Диана вывернула на неё все одежды из шкафа. Утонула в них, а спустя полчаса вышла с двумя вешалками к гладильной доске. Когда Арлин проснулась, со спинки её кровати свисала пастельно-жёлтая блузка с рукавами-фонариками, увенчанными рюшами, лазурная юбка ниже колен — узкая на талии, пышная ближе к низу, и пара чулок. Когда девушка опустила уставшие ноги на прикроватный, плюшевый ковер, то заметила и туфли. Матовые лодочки с золотистой окантовкой. Арлин потянулась, зевнула и подумала: «ну я прям графиня здесь». На пустующей вечером тумбе теперь лежал пучок булавок. Зачем он, девушка догадалась когда застегнула молнию на юбке — юбка слетела с неё, закрутившись у стоп волнами. Когда она натягивала на ногу тонкий чулок, дверь приоткрылась. Диана вошла с металлическим подносом и молча поставила его на тумбу. Она отводила взгляд от Арлин. У обоих под стопами словно выпирали ножи. — Ещё и завтрак в постель? Я попала в вычурную книжку? — Арлин провела пальцами по ноге и вцепилась в бедро. — Знаешь, пока я готовила, у меня появилась идея насчёт твоей работы… — Диана села на стул и аккуратно откусила сандвич. — М-м-м… Я думала, это и будет моей работой — хорошо выглядеть и действовать тебе на нервы. — она наклонила голову вбок. В отличие от Дианы, Арлин смотрела только на собеседницу. — Ты слегка, нет, сильно, нет, о-о-очень сильно невоспитана. Я решила, что ты будешь моей натурщицей. — Вау. — Арлин это слово мало о чём говорило. — Платить я могу только едой и кроватью. Кроме того, ты будешь делать часть работы по дому в свободное от позирования время. — Это я могу. Что ещё? — Ничего? Только, я не хочу, чтоб ты спала с Полом. — Зачем он мне? — Арлин игриво хлопнула глазами. — Я здесь только ради тебя. — Что? Сонливость сошла с Арлин. На неё вновь наросли лукавство, эготизм и вульгарность. Она закинула ногу на ногу и накинула подол юбки на верх бёдер — объяснить это можно было и простым удобством, но только не с таким лицом! И снова — удар под стопами. Диана пошатнулась, бегло отложила сандвич на стол и откашлялась. Арлин осталась спокойной. Тонкая паутинка её волос, подскочившая от волны из-под земли, оседала на остальную копну. — Предки повелевали, чтоб мы встретились здесь. Как Соннатель встретила Альту. Как и ты, она берегла её от голода, прикрывала от касаний чужих и спасала тело её от горя. — словно молитву, зачитала Арлин. — О, нет. Я когда-нибудь сбегу от этого бреда? — Сбежишь? Ты ведь даже не попробовала понять. Глупое лицо Арлин вдруг стало трагически-мудрым. Она протянула ладонь, положила её на колено Дианы, и та не посмела смахнуть — юная девушка перед ней ощущалась старой королевой. — Первый tarogovit был рождён, чтоб влюбиться в первого sonmas. Вы без нас не видите дороги, мы без вас — не можем идти. — и поклонилась, словно закончила спектакль. — Думаю, будет лучше, если я заберу назад своё предложение работы. — Диана встала и отвернулась. — Я хочу, чтоб ты ушла, и больше не трогала ни мои деревья, ни моего мужа, ни меня. Можешь поесть, а потом иди. Одежду оставь себе. Она вышла из комнаты, не дожидаясь ответа.***
Tarogovit ощущалась меньше — так уж слабло её тело перед sonmas, так стекало по бёдрам, так подкашивались стопы. Её atera въелась в atera возлюбленной, и под землей их пути объединялись в одну нить, вжатую в Acherrenat. Для Acherrenat они были, что один sonmas. И sonmas наклонялась к ней, зарывала в себя, зацеловала лицо и волосы, вминала в себя, зацеловала плечи и ладони, прятала в себя, зацеловала… Tarogovit тонула в ней и своих одеждах, а через секунду возрастала вновь, и билась вот так, резво и отчаянно, словно пламя. — Отпусти меня танцевать одной. И tarogovit отхлынула, и стопами резала вытрушенный с неба снег, и снег под ней отекал водой. Её чулки и подол юбки оплавились, и голые пальцы, покрытые ожогами и волдырями, танцевали и танцевали под крики своей владелицы. Не смотря на это, огонь, казалось, живит её — держит кости прямо и правильно, высушивает раны, румянит лицо, опышняет мышцы. — Ты горишь! — кричала sonmas, думая — что хватать, куда бежать. — Ты сама того захотела! — задорно крикнула tarogovit, и не было в том отныне боли.***
Диана после того не раз находила на пороге старые туфли-лодочки с золотой окантовкой. Она удивлялась, почему те лежат здесь, а не в шкафу, и несла их на место… а потом вспоминала. Подходила к дверной щели в спальню, ухватывала взглядом взмах копны пушистых волос, и прижималась к стене, словно обожжённая. Мир Дианы исковеркался вновь. Хаотичная аляповатость отшлифовалась в ровную, скучную картину. «Да, у меня умер сын. Меня разлюбил муж. Я отвратительно выгляжу. Я не могу заставить себя учиться. Я сломала чужую семью. Я ничего полезного не делаю» — и каждая её мысль оставалась вертикальной линией на холсте. Ни смысла, ни чувств. От скуки Диана представляла, как хрустнет её хребет, как замрут болтающиеся ноги, стукнувшись каблуком о каблук. Представляла, как через её горло проходят таблетки и после тщательно разъедают желудок. Девушка смотрела в пыльное окно, качала головой в такт песни внутри мыслей, и всё думала, что её ждёт после смерти. Спустя недели линии на её холсте стали сплетаться, перекрещиваться и скручиваться. Сквозь них пробивались лица, но Диана никак не могла понять, чего в них не хватает, чтоб выглядеть, как случайный прохожий, а не клякса на полях тетради? Не выдержала. В один из дней за руку вытянула Арлин из хватки Пола, усадила перед собой и писала картину, вливала в себя кофе, засыпала, писала вновь, лила кофе мимо губ, ощущала подбородком декольте… Арлин наигранно-смущенно сложила руки и колени, покачивалась, будила Диану пением. Сама художница едва помнила всё это… на утро она обнаружила себя в объятьях написанной Арлин, которая отпечаталась на ней вязкими следами масла. Туфли-лодочки исчезли, но появлялись вновь, ночь за ночью. — Может, в конце концов, оставим Арлин у нас? — спрашивал Пол во время ужина. — Нет. Такие не исправляются. — Ты тоже была такой. А потом… исправилась. И стало скучно. — Нет, нет, нет. Делай, что угодно, но не сравнивай меня со своими… — Может, мне лучше быть холостым? — он поднял глаза к потолку. — самому распоряжаться домом, говорить, что хочу, сравнивать, кого с кем хочу. — Или просто повзрослеть. Может, и молодые напудренные девочки цеплять перестанут. Диана отодвинула тарелку и вышла из-за стола. Перед её глазами стояло блюдо Пола: овощной салат, нарезанный ею, говяжий стейк, зажаренный ею, одежда, которую она гладила сквозь слипающиеся, пьяные глаза! Арлин гуляла по их дому ночами. Словно призрак, она перелетала от цветочных ваз к картинам, от них к бархатным малиновым креслам, а после — к столику у окна, пестрящего журналами и телефоном. Она крутила колёсико на нём, игриво прижимала трубку к уху или чему пониже. Диана делала несмелые шаги в её сторону, отдавая всё своё внимание происходящему под землей. Вспоминала, говорил ли об этом дедушка. Если и говорил, разве она слушала? Однажды, когда Арлин была у тела Пола, Диана сквозь стену вслушивалась в звуки. Каждый её стон отдавался у девушки в лоне тянущим, мягким толчком. Одна ладонь скрылась под постельным и одеждой, а вторая прижималась к губам — «что я, чёрт возьми, делаю?!» Колени тянулись к животу, пальцы заполняли её и давили на скользкий клитор. Диана смотрела сюрреалистическое кино в своей голове. Арлин там была пылинкой, мухой, комаром, мышью, но ни в одном из образов не теряла женских черт. Диана возвышалась над ней в виде горы, львицы, урагана, медведицы… бесконечного огня. Марса. Вынырнувшего наружу библейского Ада. Она сжигала Арлин и осыпала себя её пеплом, глотала его, сыпала в глаза, проталкивала внутрь влагалища и разливалась потоками лавы от дикого восхищения. Судорога скрутила её тело, сжала его и затрясла. Диана лежала, обнимая промокшую слюной и смазкой с пальцев подушку. Бок, на котором она лежала, неприятно жгло. Когда девушка ощутила волны сна, то торопливо поднялась — нужно выпить воды перед сном. Если после оргазма она не охладит горло, ей будут сниться кошмары. Когда Диана встала с кровати, то ощутила, как с талии и бедер что-то плавно осыпается на пол и простыни. Тёмное и мягкое, ветер подхватывал и разбрасывал его пучки по комнате. На месте, где Диана отдавалась себе, образовалось чёрное, горелое пятно. Горелый, жареный запах ударил в нос. Девушка струсила с себя остатки пепла, ругаясь сквозь дрожащие губы. Она едва нащупала дверную ручку. У ванной стоял Пол и наблюдал за происходящим внутри. — Ну ты и извращенец! — цокнула Диана и встала за ним, ожидая своей очереди. — Арлин обожглась. Я просто стою, для поддержки. — Снова курил в постели? — В том и дело, что нет. — он зевнул. — в комнате совершенно не было огня. Со-вер-ше-нно. Диана выпучила глаза и коснулась рукой ожога на бедре. Пепел уже осыпался, открывая вид на вскрытую кожу с набухшими мышцами. От шока девушка не ощущала ни боли, ни страха. — Она пожаловалась на жар пять минут назад. Я положил её спать рядом с собой. А потом она вдруг… загорелась. Такое бывает во время жара?***
И воцарилась в их дворе весна среди снежной вселенной. Весна на своём убогом зачатке: грубая, бескрасочная, сырая. Tarogovit упала у ног возлюбленной, обняла её колени и сдалась ей: — Хочу быть твоей, всем телом, всем своим внутренним, чтоб ты имела меня полностью, чтоб я таяла в твоих руках, чтоб была жемчужиной в твоей раковине, чтоб растворила своё тело в твоём, возьми меня. От страсти обе ощущали себя утонувшими, вязкими и крошечными. Но тонкая гордость в лице sonmas превзошла хитрость в лице tarogovit, и она, выпрямив спину, прошептала: — Так будь. Будь моей. Она прижала лицо дорогой к своему лону сквозь юбку. И вдавливала, ритмично и отчаянно, и сама будто наполнялась от того, расцветала и возвышалась, и вся планета могла поместиться меж её бёдер. Нос и губы tarogovit покрыл пепел.***
Диана собирала вещи. Пол давно не покупал ей холсты, потому она залила грунтовкой увешанных золотом моделей, розовые кабриолеты, покрытые флёром сепии коттеджи и прочие копии из журналов, свои старые работы. Затянула всё скотчем, им же сделала ручку. Закинула в сумку помятые тюбики красок и потресканные, взъерошенные кисточки.— вот и всё её добро. К одежде не хотелось прикасаться. Что на ней, в том и пойдёт — девушке уже без разницы. Тело хотелось снять и оставить здесь. Из радио на кухне тянулись песни «Ace of Base», сливались со звоном посуды, кипением чайника, смехом обоих полов. Любой звук скручивал Диане грудь. Она чувствовала, словно до кухни не пятнадцать шагов, а пятнадцать километров. Девушка гладила край холста, её пальцы пачкались грунтовкой. От нежных, знакомых касаний Диану смяло ещё сильнее. Она скрючилась, объяла полотно и зарыдала. Эндрю. Он любил её без слов, без движений. Она чувствовала его любовь через пустой взгляд — безоговорочную, безусловную. Эндрю любил бы её во всех возможных случаях. Любовь ребёнка — самое естественное из всех ощущений, сравнимое с голодом или жаждой. Порой Диана думала, что хотела ребёнка, лишь чтобы привязать мужа. Порой она не думала, а знала это. Но кожу сдереть ей хотелось не от отвернувшегося мужа, а от утерянного мнимого младенца, у которого что и было живого — так только сердце. Ни взмахнувшего рукой, ни сделавшего шаг в её сторону. Если и есть что-то естественнее и безвозмезднее любви ребёнка, то это любовь матери, подумала она. Диана откинула холсты на пол и припала губами к вину — это была последняя бутылка с её последних денег. Возможно, уйти девушка собиралась именно потому — кроме алкоголя её отныне не держало ничего. А дедушка наверняка за волосы потащил бы её оттанцовывать ритуалы извинения перед богами за запах перегара. И когда лишь капли медленно и ритмично стекали по горловине Диане на язык, шум на кухне утих. Заменившись разростающимся, пронзительным криком из гостевой комнаты. — Эндрю наконец-то научился… кричать. — Диана смахнула слёзы. «Я схожу с ума» — спокойно решила она, а потом долго думала, что же лучше — поддаться безумию или сопротивляться? В конце концов, терять было нечего. Она отложила бутылку, откинула испачканное грунтом покрывало и кинулась в гостевую. Под платьем по коже стекало молоко. Арлин опередила её, влетела в гостевую, точно пышнокрылая птица. Подняла младенца с кровати и крепко прижала к себе, поцеловала в лоб, покачала. Такой нежной и чувственной до того Диана её видела только во время сна. — Он у тебя такой хороший. Я его так люблю. — Едва не плача, призналась Арлин. — Отчего же такому солнцу так рано пришлось умереть?***
А между страстью и превращением снега в воду две влюбленные вели себя, словно сжались до детей. Они скалывали сосульки с крыши и дрались ими. Набирали в ладони снег и сдували друг на друга, подражая пурге. Катались по сугробам, врезались в деревья. С ног до головы в зимнем серебре, они, словно принцессы, кланялись друг другу, подавали ладони и кружили, целовались в щеки — аккуратно и бережно, как делают юные девочки. — А что будет дальше? — спрашивала sonmas, вглядываясь в набухший от снега горизонт. — Только ты и я. И то, что под ногами у нас. Tarogovit была совсем здоровой — её тело набрало вес, окрасилось лицо, окрепли ноги, сгладилась кожа, лёгкие не выпускали кровь. Она любила новую себя больше прежней — обнимала себя, рыдала от красоты, и во время соития просила возлюбленную подставлять к кровати зеркало — «взгляни, какая я хорошая стала! Какая восхитительная… Это всё ты! Ты это сделала со мной!» А sonmas то и оставалось, что впервые в жизни припасть к земле в поклоне, вжать в нагретую их танцами землю и в мыслях извиниться перед своей atera. Поблагодарить. А потом они нырнули в дом, струсили друг с друга снег метлами и упали на мокрые ковры в коридоре — отдыхать.***
Когда Диана в очередной раз увидела на пороге лодочки с золотой окантовкой, она взяла их и отнесла в свой гардероб. На то же место, покрытое лужами от снега, она поставила ботинки. Смотрела на них, и всё думала: возвращаться ли к сумкам, возвращаться ли к сумкам… В доме появились и другие сумки. Пол решил чего-то поискать на родине, и попросил Диану до его возвращения куда-нибудь деться. Она в спешке помогала мужу паковать рубашки и брюки: черный, белый, черный, белый, сверху — пара пожелтевших книг. Арлин с Полом тем временем повисли над тетрадью, рассчитывая, за сколько ночей мужчина задолжал. Муж просил Диану не говорить его любовнице, что он уезжает. Та долго думала, говорить или нет, но по итогу Арлин вовремя пришла с заметками о каждом дне и каждой практике, что они проворачивали, и зачитывала их сухим голосом. То ли мрачная погода иссушивала её игривость, то ли Пол ей слишком надоел. — Хорошо, хорошо! Пришлю почтой с первой же зарплатой. Арлин сложила руки по бокам и грозно топнула тонкой стопой. Лёгкое движение — а у Дианы колыхнулось сердце. — Да ты хоть знаешь, кто мой отец?! — Больной алкоголик? О, да, знаю. — Я не про этого отца! — Арлин стыдливо улыбнулась. — Есть другие? О, тогда я и вправду не хочу иметь с ними дел. — Да не в этом смысле! Господи! Один у меня отец. — Тогда что ты… — Пол. Ты отвратителен. — фыркнула Диана, щёлкнув петлями на чемодане. — Эта девочка могла бы быть твоей дочерью… — Я не больной алкоголик. Не надо мне тут. — сквозь зубы прорычал он, схватил ручку чемодана и поплелся в коридор. Арлин растерянно покачала головой, потянула к нему ладони — то ли хотела замахнуться, то ли притянуть, то ли сама не понимала, что творит. Она до боли свела скулы, сдерживая влагу на краю глаз. — Ты слышала это? — Повернулась она к Диане, вся покрасневшая. — В нём ничего хорошего нет! И она кинулась вслед за Полом. Избивала его кулаками, дёргала за волосы, за пиджак, но тот лишь отмахивался от неё, словно от назойливой мошки. А потом схватил за запястье и насилу потащил за калитку, босую и рыдающую.***
Sonmas искала tarogovit около недели, и каждый раз захватывала с собой ботинки. Она носила их по магазинам, барам, трассам, ждала у порога своего дома. Им суждено было встретиться случайно, когда sonmas возвращалась домой после неуспешного собеседования, а tarogovit — с работы. — У меня для тебя ботинки есть. — вместо приветствия. — Дома. Приходи, померяешь. — Давно не виделись. — tarogovit усмехнулась. Они обнялись, и сам мир успокоился. Земля ощутила давно знакомое, правильное, и бережно сплела их aterae вновь. Эту встречу sonmas и tarogovit вспоминали, пока лежали в мокром коридоре, в мокрых одеждах, и улыбались потолку.***
— Не трогай то, дочь. Оно само уйти должно. — шептал Аланер, глядя в чашку чая, не сделав ни глоток — словно пил её взглядом. — Оно опасно. Лишь бы тебя не задело оно. — «Оно» что? — Марина наклонила голову вбок. — Паразиты эти. Tarogovite. — он произнёс это слово с горечью, скосив рот. — Я в книгах ничего не видела о них. Что оно? Из zaine мира что-то? — О вещах некоторых лучше не ведать просто. — Аланер осмотрел своих детей и начал медленно подыматься, перебираться в спальню. — Стоит вещам некоторым безвозвратно умирать, корень вырывать им. А потому и в речах упоминать своих то не нужно. — Ничего не понимаю я. Я готова тебе помогать в корня обрывании, если поняла бы, почему плохи они? Себ насмешливо посмотрел на сестру и перевёл взгляд на деда, который, чтоб переступить порог, вжимался рукой в дверной косяк. Его борода щекотала колени, волосы укрывали спину, одежды свисали с истончавшего, иссохшего тела. Он дрожал, словно заведённая игрушка. — Папуле не до того уже. — Себастьян засунул между зубов сигарету. — Эта вели-и-икая тайна умрёт вместе с ним! На этом моменте Аланер свалился на пол. Сын подскочил, побежал к нему и, схватив за запястья, резко поднял. — Чего же ты помощи не просишь? Я бы тебя перенёс! — он выровнял отца и бегло высунул сигарету из полного дымом рта. — Ходить сам хочу, сколько смогу ещё. — Аланер откашлялся и продолжил свой путь. Марина наблюдала за этим, прижимая к себе пригретые жаром печи голые ноги. Пока на её глазах отец приобретал новые морщины и серела его кожа, она мысленно блуждала во всех прочитанных текстах, вспоминая незнакомое название. В предвкушении нового и неизведанного девушка едва не кричала от удовольствия и, оставив позади горячий чай, тепло и всех, кинулась через снег к подвалу и книгам. Её не видели очень, очень долго. Валто в это время лениво игрался в снежки с навестившими его умершими птицами.