Varianta

      «У насекомых до птиц крылья появились» — крутилось в голове Марины. Она раскинула руки по сторонам, медленно потянула их к потолку, переплела пальцы и сильно вытянула их. А после плавно опустила, делая глубокий выдох. Повторила так несколько раз, представляя, как из рук, словно кружевные скатерти, пробиваются стрекозьи крылья. Девочка встаёт на пальцы, ставит одну ногу перед другой, и представляет себя тонкой, как игла. Метаморфозы не приходили, внутри для того было слишком спокойно.       «Насекомые через рот не дышат. У них сбоку отверстия есть для того» — думала Марина, качаясь на стуле. Представляла, словно у неё сшивается рот и ноздри, а вместо них вдоль тела режутся маленькие прорехи. В воображении девочка меняет вид своих лёгких и дышит правильно, как жук. В реальности она бледнеет, разжимает пальцы и убирает их с переносицы, делает глубокий вдох ртом. Марина не переживает, она, наверное, и не собиралась меняться. Просто искала гармонию.       «Всё вокруг себя стрекоза видит, голову не поворачивая». Девочка обрисовывает в мыслях, что находится сзади неё: деревянная тумбочка, календарь с изображением растений и жирно наведённой датой прихода zaine, пыльная метла, шерсть Брума, песок, муравьи. Когда она оборачивается, то видит ту же картину, разве что без метлы — видимо, Аланер как раз подметал комнату. «И не собиралась в точности всё увидеть я. Отдыхаю просто. Мысли разминаю» — решила она, но через пять минут упала головой на стол.       Кончики её волос свисали со всех краёв поверхности. Плечи дёргались, будто пульсировали. На хребет натянулась бежевая блузка, и сквозь неё выступали набухшие края шрамов.       — То превращаться боялась ты, теперь не превращаться боишься? — спросил у неё Аланер, заметая теперь кухню.       — А вдруг ушло оно? Вдруг constanta я, и то всё ошибкой было? Ничего не происходило со мной месяцев много!       — Зима скоро. Не насекомых время. Для variantae нормально это — перерывы. Придумай дело другое себе пока.       — Не могу другим заниматься я, пока не успокоюсь, что жажду к превращениям не утратила!       — Из семьи навести кого-то. Нельзя распадаться вам.       — Диана сейчас меня к себе не подпустит. Валто просил не трогать пока его. Себ… А Себ где?       — И вправду, — Аланер бросил взгляд на окно с разводами, — он где?       Вопрос повис в пространстве. Мужчина продолжил мести, настолько тщательно и резво, что будто смахнул его за двери. Ответ отец с дочерью получили в ближайшие дни: к ним подъехала легковая машина, выплюнула из себя Себа в броском костюме и уехала прочь.       — Ну что, семья, — заулыбался брат, раскрывая руки — к вам приехал гость!       Марина в тот момент тёрла тряпкой глиняные тарелки, а Аланер лил на них из ведра воду с утонувшими мошками. Посуда оказалась в траве, а ведро у лавки. Марина с разбегу врезалась в живот брата, сдавила ему рёбра и игриво похлопала по спине. Каждый раз, когда Аланер акцентировал свой взгляд на сыне, то покачивал лысеющей головой. Сложил сморщенные руки под грудью и медленно дышал, отгоняя неприятные впечатления.       Марина, уловив настрой отца, вдруг отталкивает брата, хмурит брови и спрашивает:       — Обо всех всё знаем мы, а ты — что в воздухе расстворился!       — Тише, кузнечик. — он ткнул её пальцем в нос. — Я добивался президентского кресла!       — Старостой стать хотел бы? Президентства краше, и нет конкурентов у тебя. — ехидно улыбнулся Аланер.       — Может, с этого и стоит начинать! — неожиданно для всех воскликнул Себ, гордо выпучив грудь. — Правда, я думал, что и так старостой буду, после твоей смерти. А на такое уж влиять не согласен!       — Линия кровная решает мало для мужчины. Женщина выбирает. В поколении одном — Соннатель, в другом — старшая дочь её, и по кругу далее. В женщинах мудрость вся. Мы лишь проводники им, глаз радость их, плеч крепость их.       — Диана уже выбрала рыжего старика. — запрокинул голову парень. — Когда его в старосты возводить будем? В смысле, будет праздник? Вы ж без меня не устраивайте ничего!       — Пропустил ты праздник Соннатель! Пропускаешь ритуалы все! — подытожила Марина, свирепо исказив искалеченное лицо.       — Не примем в старосты zain мы. — И сделал их отец задумчивое лицо: впервые задумался, что же делать.       Во время обеда Марина зачитывала семье переведенный ею текст о том, как в прошлые времена sonmase проводили выборы старосты. Мимо обоих мужчин пролетали истории об испытаниях на ум среди variantae, о том, как constantae на скорость возводили дома. В особо странные времена — после septer atto, когда хотелось больше праздника, а умными и сильными все и так от событий стали, старостой становился тот, кто показывал самый красивый спектакль. И побеждали обычно variantae, применяя на сценах-полях своё преимущество — превращения. А потом все будто пробудились и ощутили, как стало их мало после войны. И возвели во главенство рождение живого, воскрешения рода. Тогда-то и сблизилось понятие старосты с женщинами из линии рождаемых Соннатель. А вскоре тесно приплелось к нему, когда женщины те всё чаще и чаще выбирали в старосты своих родных братьев.       — Да не буду я с Дианой! — отреагировал на единственно услышанную, больную тему Себ. — она меня одним взглядом раздавит. Она в любой семье мужчиной будет. И вообще, у меня новая возлюбленная! Вы помните Мари? Ушла Мари! Я теперь с Иланой.       — Женщинам тем детей не делай. — всё, что смог сказать Аланер, пережёвывая овсянку. Он отвык от длинных разговоров.       — И не собираюсь. Всё, что я собираюсь в ближайшее время — сходить на прогулку с Мариной.       — Куда?       — В лес. Птиц послушать, холодком подышать. — он закинул руки за голову, словно собирался подремать.       Марина принюхалась к брату. От того пахло свежими помидорами. Так ли пахнет жизнь среди zaine? Или это запах его возлюбленной? Или он ел на завтрак овощи? Девочка ощутила и другой аромат: тлеющих чайных листьев. Ей неожиданно понравилась эта смесь запахов. Она была уверена, что именно так пахнет природа, если вытянуть из неё все запахи и смотать в общий клубок. Но, когда Марина покрывала грудь тонкой рубашкой и завязывала по талии бечёвку, она вспомнила, что именно так пахнет каннабис в поле.       Когда она надевала штаны, то задумалась, что те уже давно не приходилось подрезать, более того — они были ей короткими. Марина вновь затосковала о прежнем. Ей было тесно, тело казалось тяжёлым, неудобным. Но все её ощущения и чувства были под тюлью скуки, а из того себе новые лапы, крылья и тело не сотворишь.       Она заметила, что у порога стоят вьетнамки, которые Диана ей привезла в подарок из города. Марина не любила обувь: та словно выстраивала стену между ней и atera. Но сейчас, когда atera сидела тихо и не ощущалась, девочка втянула стопы во вьетнамки. Долго пыталась разобраться, между какими пальцами должна быть перегородка. Себ курил, смотрел на её переобувания и улыбался.       — То я поставил обувь. Ходить сегодня будем много.       — Не страшно мне босиком в лесу хоть жизнь прожить всю.       — А, может, мы дальше леса сегодня зайдём.       Это смутило Марину. Но не пойди она — не узнает, в чём дело. А знать Марине нужно было всё на свете, особенно сейчас, когда она входила во взрослость, и не было того, что узнать она боялась. Они даже не свернули в сторону леса, и девочка надеялась лишь на то, что Аланер не смотрит за этим в окно: уж и так много за неё переживает в последние годы. А возросшего, возмужавшего, почужевшего Себа она и сама побаивалась. И чем ближе становился город, тем неохотнее становились её шаги.       — Когда же ты спросишь, почему мы не в лесу? — радостно спросил Себ при переходе Вечно-пустующей трассы.       — С самого начала знала я всё. Затеял ты что-то. Я возможность даю тебе удивить меня.       — Удивляться будет чему!       — Плохо то лишь, что папе врёшь ты.       — А мы будем фантазировать, что по лесу гуляем. И тебе так будет легче, и я, получится, никому не соврал. — он закинул очки на лоб.       Марина пожала плечами. Обувь неприятно тяжелила ноги. Но и касаться мест, где ходят и плюются zaine босыми стопами не хотелось — как бы не перенять от людей ничего лишнего. Девочка уже представляла, как по приходу — скорее всего, среди ночи, — она побежит к ручью исполнять Ammozeira, ритуал очищения от людского. И как будет идти с промокшей головой под прохладным ветром, где свидетели — одни звёзды. Папа спросит, где была она, и придётся Марине взять на душу грех и тоже соврать, и остаток ночи очищаться молитвами и ритуалами ещё от этого. Если она вообще сможет найти, как очищаться от лжи, ведь делать этого ей ещё не приходилось. И то, что ей приходится задумываться об этом, смутило ещё сильнее. Марина ощутила себя лёгкой, уставшей, словно долго держала голову свешенной с кровати. Она заставляла себя дышать и крепче взялась за Себа. Останавливаться не хотелось — хотелось скорее всё узнать.       Они прошли посёлок, где крошечные хижины мешались с грядками огородов, шапками садов и винегретом животных. Прошли мимо богато-украшенных частных территорий, где дома стали огромными, а огороды и прочее хозяйство сократились. Среди них жила и Диана. Где-то здесь они вчетвером в детстве ходили в поисках родного дома. Марина нескромно подумала, что лишь одна она вынесла из той истории урок: самое лучшее место для них — там, где папа, в их уютном, светлом жилище. На улице было прохладно, и девочка зарывала ладони под широкие рукава Себа, хватала его за запястья. Промёрзшие ноги в летних штанах стали шершавыми и подкашивались. На земле, словно желая возрасти до рек, разбрызгались лужи, и брат с сестрой по краям обходили их. А порой Себ брал сестру на руки и, скорчив гордое лицо, смело ступал ботинками в мутную грязь. От скуки он начал вспоминать истории Марины за обедом.       — Если условия принятия в старосты столько раз менялись, что нам мешает поменять их сейчас? — задумчиво спросил он, когда они поднимались на холм.       — Выхода иного и нет у нас. Тебя если не изберёт Диана, а ведь и не изберет она… будет нужно другое думать.       — Ты понимаешь, что это значит? За тобой никто не следит. Ты можешь придумать всё, что хочешь. А можешь и не придумывать — просто сказать, что я буду старостой. Твои слова тоже могут стать условием. А потом я нареку старостой своего сына или дочь. — от предвкушения он почти что горел.       — Сына или дочь… в том и проблема твоя, не породишь ведь ты продолжение наше. Не могу тебе доверить должность ту.       — А кто породит тогда?       — Никто. Всё и остановится на нас, должно быть. А, значит, не над кем будет старосте управлять. Уже не над кем. Уже все разбрелись… А, значит, староста и не нужен.       Марина быстрее говорила, чем думала, и собственные слова воспринимались ею за чужие. Она сама себе испугалась: почему допускает вдруг, что это всё? Слишком наглядно ли? «Наглядно, конечно. Не должна быть глупой я». И отвернула лицо, чтоб Себ не увидел её разочарования. Но то и не стремилось наружу, так уж действовала на Марину увязшая в теле и голове скука, безучастие к жизни.       — Зачем ты хочешь так старостой стать? — всё-таки спросила она, почувствовав, как в груди от собственных слов колыхнулось пламя.        — Да не сказать, что это моя цель. Просто было бы забавно рассказывать друзьям и девушке, что меня в семейном племени избрали королём!       И пламя погасло. Марине наскучила прогулка, и она представляла, что вылетает из тела прямо в позолотевшие от ладоней осени поля травы. Но ноги продолжают блуждать по окуркам, брошенным помятым тряпкам, деталям пластиковых игрушек, резинкам, упаковкам от чипсов и банкам газировки. Кое-где то всё было разбавлено пучками травы или деревьями, словно сообщая: мы всё ещё помним о том, что нам близко, откуда пошли мы.       «Интересно, знает ли Марина, что существуют ядерные бомбы? Наверное, если бы знала, то и не смотрела бы в сторону города» — об этом думал Себ, со странной забавой глядя на сестру, которая кривилась от вида человеческого мусора.       Они вышли к ровным дорогам, на которых не задерживались лужи, а окружение приняло статичные очертания. Собаки здесь бегали, привязанные к шнурам, вторую половину которых держали zaine. Деревья и кусты имели идеальные шарообразные и овалообразные формы — для Марины это было что чёрная магия. Она попросила Себастьяна взять её на руки и закрыла глаза, чтоб никого не видеть, чтоб не подпускать к себе чужое.       — А ты потяжелела! За всех нас у дедушки питаешься? — Себастьян качнул сестру в руках.       — Нет. Не говори того мне! — она сжалась в его руках, словно пытаясь всему миру доказать — я всё ещё мала и легка, как насекомое.       — Странная. Хоть что-то не меняется. Мы почти пришли. Надеюсь, ты хоть глаза откроешь?       — Глумишься ты! Знал ведь, что не открою я их, если zaine среди окажусь.       — Я хочу показать тебе, что здесь есть и хорошие вещи. Добрые, как ты, и как наше племя. Открой. Тут сейчас мало людей. И ты всегда сможешь спрятаться за одеждой.       — Одеждой?       Когда Марина раскрыла глаза, в них ударил электрический свет из россыпи лампочек на потолке — «солнца искусственные», так она решила их назвать. Вокруг были мириады одежд на жёрдочках, смущённо повернутые к ней боком.       — Моя девушка обожает наряжаться здесь. Надо было и её позвать. Я в этом совершенно не разбираюсь. Но ты у нас особенная — и так выберешь самое несуразное. Моё дело — оплатить. — подмигнул Себ и подтолкнул сестру в объятья тканей.       — Зачем? Мне есть, в чём ходить. Это zaine руки шили. Не нужно то мне.       — Хоть походи, посмотри. Может, и приглянется что-то. Отмоешь потом руки, и наряды отстираешь.       Марина проползла между стеллажей, быстро поворачивала лицо, и только замечала чужие головы — нагибалась и молила свою atera забрать у неё хотя бы половину роста! Девочке казалось, что она заблудилась — сколько не ходила по рядам, застланным керамической плиткой, не находила выхода. В нос били чужие запахи: духи, освежители воздуха, синтетика. По коже бегали чужие взгляды. Марина вдруг ощутила недавно утерянное ею чувство, что она ничтожно мала. Сейчас оно возвращалось, но совершенно не так, как девочке того хотелось. Страх не пробуждал превращений. Он унижал и ломал.       Марина ударила в исказившиеся перед ней повешенные тряпки руками, пробежала под ними, пробежала под следующими, и направлялась в одну сторону, пока не прибилась покрасневшей щекой к стеклу на двери. Под силой её тела дверь поддалась, и девочка упала на пороге, словно мотылёк с продырявленными крыльями.       Себ подхватил её сзади под плечи, поднял, схватил за щёки и покрутил лицо. Марина зажмурила глаза и опустила брови.       — Зачем сюда привёл меня ты?! Домой хочу я. Мерзко здесь. Я никогда не боялась так.       Брат смотрел в сторону горизонта, за которым крылось поселение, и будто бы обдумывал дорогу обратно. Но по итогу спросил:       — Помнишь, как тебе понравились конфеты? Хочешь попробовать их снова? Или даже что-нибудь круче?       — Ничего не хочу я. Плохо здесь.       — Ты даже не дашь мне шанс? Мари-и-ина! — он раздражённо закатил голову. — Да, я привёл тебя сюда без спроса, я знал, что ты будешь недовольна.       — Так зачем?..       — Затем, что я хотел провести время с тобой. Поделиться, как я теперь живу. Это не связано ни с природой, ни с богами, ни с жуками, но я уверен: где-то там, внутри тебя, живёт девочка-подросток, любящая одежду и сладости. И я тоже люблю! Это никак не связано с людьми. Это связано со мной.       Марина набрала в рот воздух, чтобы успокоить поток противоречивых аргументов. Себ упёрся в стену здания и неотрывно, устало смотрел на сестру. Она подошла к нему вплотную и ответила таким же пронзительным взглядом. Скорее всего, чтоб не смотреть на другое. Человеческое, казалось, цеплялось за её кожу сквозь дробные порывы ветра. Хотелось нырнуть в вихри леса, очароваться и забыться. Но семья вошла в новую жизнь, и плавно затягивала и Марину туда. В россыпь странного и неясного, беспробудного. Девочка ощутила, что хочет спать.       — Я знаю место, где ты не будешь особо видеть людей, и люди не будут особо видеть тебя.       — Здесь это, в городе?       — Да. Но не бойся. Это кое-что необычное и новое, но главное, что там темно.       Марина долго думала. И согласилась. Сдерживая в груди колющее, вязкое чувство, которое хотелось скорее распластать на холодной земле, выдохнуть и отмыться. Но она решила терпеть. Врага надо знать в лицо. И нужно быть другом своему роду — живому роду в первую очередь.       Она переместила своё осознание на уровень стоп. Лишь воображаемо. В реальности Марина была, словно утыканная иголками — с поднятыми плечами, напряжённым лицом и едва-едва волочащимися ногами в покрытых жидкой грязью вьетнамках. Себ привёл её к огромному зданию, по бокам украшенному цветастыми плакатами с эмоциональными, пёстрыми человеческими лицами. Где-то это были фотографии, где-то — рисунки. Марина спросила у брата:       — Почему дом высок так?       — Чтоб помещалось всё. Чтоб пафоснее выглядело, в конце концов.       — Или чтоб маленькими себя zaine ощущали внутри него… — прошептала девочка, задирая голову. Касается ли крыша облаков? Не бьются ли о неё птицы и насекомые?       — Это бы была не ты, если бы не сказала что-то эдакое. — брат взъерошил волосы на её голове.       — Или оттого что считают люди существами слишком важными себя, места больше хотят занимать.       — Тоже в твоём духе. Продолжай.       — Да ну тебя. — она любовно толкнула Себа в бок. — что там найдём мы?       Брат приложил к губам палец и повёл сестру к главному входу. Там они прошли вдоль усыпанного электрическими огоньками коридора, чёрных кожаных кресел и вазонов с уставшими растениями. А потом Себ долго разговаривал с женщиной за стойкой, едва не падая на неё, едва не ломая улыбкой зубы. Марина на то не смотрела и не слушала: она положила ладонь поверх почвы в горшках и прошептала молитву на жизнь растениям. Те не дрогнули, не обрели цвет, но она ничего и не ждала. Себастьян вернулся к ней, разместился на кресле рядом. Марина отчего-то подумала, что это и есть всё развлечение: Себ хотел показать ей растения в горшках. Она не хотела выдавать, что ей такое обращение с природой не нравится, и насилу сдерживала язык за зубами, чтоб не спросить, можно ли пересадить их возле дедушкиного дома.       — Интересно здесь. — всё, что смогла выдавить она, рассматривая тонкие полосы на листьях.       — Учишься врать? Моя девочка! Всё интересное только впереди.       — Так почему не идём мы?       — Всё начинается в три часа дня. Нужно подождать. — в руках он мял два билета, растирая пальцами печатные буквы.       И они дождались. В широкий зал волной хлынули люди, а Марина держала Себа за руку, отвернулась и едва не плакала.       — Неужели туда нам? Столько людей… — она не видела, но слышала их шаги.       — Брось. Темно там. Все будут сосредоточены на экране, ты никому не нужна будешь. Пошли, ради меня, давай!       — Если мне не понравится, я уйду.       — Хорошо. Я дам тебе десять минут на адаптацию. Станет плохо — развернёмся и пойдём домой.       Марина втиснулась в кожаное сидение, объяла руками колени и вперила взгляд в огромный белый квадрат. Ткань ли, кусок пластмассы, металла — с их расстояния рассмотреть было тяжело. Перед ней чёрными силуэтами выпирали головы zaine, словно шапки грибов. Десятки челюстей хрустели, пережёвывая поп-корн. Себ гладил сестру по холодным волосам, и она плавно успокаивалась. Никто на неё не смотрел. Потом и вовсе погас остаток света. Засветился экран. И стали по нему блуждать образы.       Марина сначала не могла понять происходящее. У неё сводило зубы и крутило голову от того, что объёмное в жизни отпечаталось на плоском, и переигрывало движения, характерные лишь тому, что происходит вживую, что пахнет и реагирует на неё. У плоских людей не существовало реальности — они отыгрывали реальность свою. Словно на представлении, которое они устраивали семьёй для zaine, только здесь персонажи казались более далёкими, неправдоподобно большими и не соприкасались со стенами здания.       — Как происходит это? Они за тем квадратом играют? Как же… так быстро меняется всё… зачем оно ему?! — Марина наклонила голову и спрятала её под ладонями, когда на экране появилась рука с пистолетом.       — Успокойся. Это давно отсняли. Это уже произошло. Просто выдуманная история.       — Зачем нам история эта выдуманная?       — Всмотрись и вслушайся. Поймёшь к концу.       Марина начала подбирать слова, которыми в конце осыпет Себа, чтоб доказать ему, что это — неправильно и пошло. Но сама не заметила, как постепенно её внимание отхлынуло от выдумывания аргументов к экрану с грязно-коричневыми сценами человеческой тюрьмы. Ей хотелось подскочить, и сообщить невидящим её людям о том, что главный герой — ни в чём не виновен, и он хороший, его нужно выпустить! Она забыла, что это был zain. Она представляла его в роли попавшего за решётку sonmas. Человеку-то что, ему некуда распространяться, он не привязан корнями к ядру глубоко впод землёй, он не ощущает так глубоко ветер, цветение и бушевание жизни вокруг, как sonmase. Оказаться такому существу в замкнутом кубе, где любить можно лишь бумажную женщину на стене, равно тому, чтоб закопать себя заживо. Sonmase часто умирали так — когда понимали, что жизнь потеряла в них смысл. И им для этого не нужно было душить шею чулками, пускать металл в висок или забивать глотку белладонной. Они увядали, как листва от запаха зимы: послушно желтели, послушно покрывались морщинами и верно опадали удобрять почву. И то, что главный герой не клонился скорее срастись с землёй, удивляло Марину. Она знала, что человечество выигрывает своим умением вцепиться зубами в жизнь, у них редко это решали чувства. Но чтоб двадцать лет, съеживая характер перед начальством и охранниками тюрьмы, сжимая зубы при близких друзьях, принимая побои и саму несправедливость такого положения, раз за разом, маленькими, тихими ударами, скрести в стене проход… К концу фильма Марина шептала Себу «я не плачу», а тот подставил плечо и гладил тонкую ладонь сестры при каждом её всхлипе.       — Почему живой он?! Как он пережить смог это? — она упала лицом на вспотевшие колени.       Люди оборачивались на неё, и хорошо, что девочка этого не видела. Она тянулась рукой к главному герою — Энди, его звали Энди, это имя она готовилась вырезать возле цитаты Фонсерель, но вовремя вспомнила, что он zain. И всё равно гладила лицо на экране, ощущая лишь воздух. Себ то посмеивался сквозь сжатые губы её впечатлительности, то сам грустно скручивал брови.       — Он ведь встретится вновь со своим другом?! — Марина схватила Себа за край рубашки. — Можно ли будет так оно?       — Можно. — почти-что громко сказал Себ, не смотря на шипящих в их бок людей.       — Надеюсь, Барри тоже там себе проход колупает…       — Барри?       — Друг мой.       — Давай скажем ему, что сделать так можно? И-и плакат найдём! Одолжит Диана одну картину из своих! У папы молоточек дома попрошу я. Барри посадили тоже за убийство ложное?       — Он просто был дураком.       Когда по экрану побежали титры, сестра вновь потянула брата за рукав и спросила:       — А что дальше будет?       — Идём за мороженым.       — Не про нас я. — Марина даже не задумалась, что такое мороженое. — с Энди и Рэдом?       — Путешествовали по миру. Клеили женщин. Умерли в одном доме престарелых.       — И где посмотреть на это?       — Вряд ли выпустят вторую часть. Это всё.       — Как — всё?       — Как книга. Ты её дочитала, и всё. Что дальше — можешь придумать, а можешь не морочить голову. Кончилась история.       — И вправду, будто книгу посмотрела я. А как делается оно? Что было это?       — Кино, сестрёнка. Неудачное, наверное, для девочки твоих лет выбрал. В следующий раз на мультфильм пойдём.       — Мало что поняла я, но… — сестра промокнула хлынувшие слёзы о блузку и любяще взглянула на брата. — Есть мне подумать над чем. Спасибо.       А после они сидели в кафе. Марина заползла под стол, а Себ ждал заказ, развалившись на стуле, будто на троне. Она шёпотом обсуждала сама с собой увиденное в фильме, а брат разглядывал женщин и заигрывал улыбкой да взглядами с каждой. Ему не столько нужна была взаимность, сколько ощущение — они меня видят!       Когда принесли мороженое, Себ толкнул сестру ногой. Из-под стола выглянули лишь её глаза и ладони. Подобно собаке, разве что хвост не вырос. Её взгляд скользнул по всему мороженому: стеклянный стакан, оранжевый шарик, фиолетовый, мятный и две карамельные ягоды, сцепленные хвостиком на вершине. Марина не поверила, что это можно есть. Она уселась на свой стул, ссутулила плечи, спрятала глаза за локонами волос и долго ковыряла мороженое ложкой, рассматривала вблизи крошечные кусочки льда и хлопья цветного снега. Не отваживалась взять их в рот. Лишь когда мороженое начало растекаться, словно облитый волной дом из песка, она накинулась на лакомство, понимая, что опаздывает, и то вот-вот от неё убежит. Себастьян давно доел свою порцию и сидел, выпучив живот.       — Самое вкусное это, что ела я! — сказала Марина. Её губы были в зелёно-фиолетовых потёках и шоколадной крошке.       — Самое дорогое это, что я покупал за последний месяц… — почесал голову Себ, разглядывая чек.       — Так а что было это? Почему здесь мы? Что ты хотел сказать всем этим? — Марина облизала ложку. — ты же понимаешь, не смогу здесь жить я, не принимаю я это, как бы интересно и вкусно не было.       — Жить? Марина, всё, что я могу тебе дать — мороженое раз в полгода. У меня проблемы с работой, жильём и вообще… Я просто скучал. Как и говорил, просто хотел показать, как сейчас живу.       Себастьян говорил о деньгах и доме неразборчиво, глотая буквы. Так же он говорил о друге Барри в кинотеатре. Марина подумала, что некоторые темы лучше не трогать, во всяком случае, не сейчас. Она протянула к брату руку и прошептала:       — Вдруг что, всегда дом наш примет тебя. Всегда рада я с тобой вновь ходить стрекоз смотреть и твои истории страшные днями целыми слушать.       — У тебя весь рот в мороженом. — Улыбнулся Себ и растёр цветные разводы на её лице пальцем.       Она качала ногами, сошкрябывала с краёв стакана остатки мороженого — от нечего делать, растаявшие капли оказались не вкусными. Взгляд девочки блуждал вокруг, выхватывая людей в пёстрых одеждах, в выглаженном монохроме, с колясками, с газетами, с плетёными браслетами и позолоченными часами. Каждого в своей голове она садила за решётку, и каждый решительно не заслуживал этого. Они улыбались, они грустили, они проживали свои маленькие жизни и не выбирали родиться zaine. Марина улыбнулась, задумавшись: а, может…       — Ты знаешь, что такое «ядерные бомбы»? — спросил невзначай Себ.       Пробившаяся маленьким ростком любовь к человечеству у Марины сгорела в тот же день.