Карвер растянул затёкшие руки после сна, словно раскрывая крылья. Айгер спал на кровати у окна, чавкая и морщась. Парень коснулся босыми стопами деревянного пола, усыпанного песком. Стало по-странному спокойно. Комнату покрывал розовый цвет.
Парень допил оставшийся с вечера чай Айгера. Откусил отвердевшую булочку. Поделал случайные движения руками, будто пытался пробить перья. Пот стекал по светлому, нетронутому морщинами лбу. Карвер наклонил голову назад и ощутил, как кончики волос приятно щекочут зализанную солнцем спину. А потом рассматривал розы, перебирал их лепестки пальцами и томно вдыхал горячий воздух.
Парень достал из шкафа рубашку и брюки, пропитанные травами. Он понёс их к морю, погрузил в брюзжащую воду и принялся натирать ткани щёлком. Запах соли щекотал нос. Солнце высушивало кожу до красноты. Как только стирка закончилась, Карвер расстелил наряд на камнях, а после, не думая, спрыгнул с них в воду.
Его atera натянулась, но за годы жизни возле воды Карвер научился рассчитывать, где находиться можно. А это был метр от берега. Парень приседал, чтоб отмыться или охладиться, попутно представляя себя рыбой. Откашлившись от попавших в нос и рот капель, Карвер задумался, что стоило застирать одежду и Айгера. Он вышел из воды, подтягивая отяжелевшие штаны и закидывая за спину волосы-сосульки. На стопы приклеился песок.
Айгер уже поднялся. Он с тоской смотрел на свою пустую чашку и промокшего Карвера, сложившего руки за спину.
— Утопиться пытался? — Айгер всегда говорил это. Карвер не понимал, шутил тот или придирался.
— Нет-нет. Упал я с камня ненароком, одежду стирал пока. — он знал, что ему не поверят.
— Спешить к чему? Можно и вечером постирать было. Не захватил одежду мою, подозреваю.
— За ней как раз зашёл. Ведь на праздник сегодня нам.
— Уже, я думал, вырос ты.
— Но туда и взрослые же ходят. И vistgale. Чем хуже мы?
— Тем, что не хочу я. А ты иди, ветер подует куда. Завтра работу двойную делать будешь.
Карвер отогнал эти мысли. Он ждал, когда солнце пропарит его наряд, и доставал занозы из пальцев. По ощущениям, заноз было больше, чем кожи и мяса. А Айгер всё приговаривал:
— На месте не сидится: не в воду как, так в общества пасть! Пылью книги припали, дерево сыреет стоит, есть нечего. Дурак, дурак. А потому всё, что белокрылка.
«— Но ты ведь тоже. — раньше возражал ему Карвер.
— Цвет не столь важен, сколько воли сила. Если белокрылым родиться довелось, так воспитываться раз в десять пуще надо. Иначе – место дохлое»
Спустя полчаса Карвер занёс в дом одежду. Та, по ощущениям, не то что высохла – сварилась. Он сел на кровать, чтоб снять штаны. Не отрывал взгляда от Айгера. Он же, доливая поверх промокших листьев чая холодную воду, не отрывал взгляд от него.
— Работы часть сегодня сделаешь. Отпущу потом. — пробормотал он и откашлялся от попавших в горло крошек листьев.
Карвер заученно упал перед стулом мужчины на колени. Его глаза скрывались под высохшей, колючей чёлкой.
— Пожалуйста, Айгер. Раз один. С мамой успеть увидеться хочу. Успеть глянуть, живётся как ныне.
— Тогда отработай иначе. Отпущу. — и закинул ногу на его обнажённое плечо, ухмыляясь.
Карвер понимал – дело не в помощи. Айгеру не особо нужен был подмастерье: он справлялся и сам, другие ему скорее мешали. Но после тяжёлой работы нужен отдых. Благодарность за доброту и жильё. «Отрава мозга» в виде юного vistgal.
Карверу нравились поцелуи. Когда Айгер был пьян или на него дул весенний ветер, то целовал подмастерье – медленно, без лишних движений, без языка. Его лицо сохраняло чёрствость и в эти моменты. В нём читалось скорее «я хочу высосать твою кожу», чем «я восхищён тобой». Но начинать с этого было приятнее, чем сразу скидывать штаны или хватать губами чужой член. Когда он сообщил об этом Айгеру, тот язвительно выдал: «как constantae себя вести не будем мы. Или к ним жить иди», и целовал с тех пор его реже, быстрее и лишь в виде поощрения. Карвер с детства усвоил, что место языка – или за зубами, или на члене Айгера, но язык его своей жизнью жил и выдавал всё, что не надо, неуместно и глупо.
Сегодня он оказался на постели раньше, чем успел это понять – Айгер одной рукой откинул его к той и прижал телом. Всё, как обычно: запах масла, вжатая в лопатки ладонь, ритмичные толчки сзади, то наполняющие его тело до вспышек боли, то опустошающие, напрягающие – надо быть готовым к следующему. Карвер положил голову набок, на сложенные руки, и смотрел на высохшую, пахнущую солнцем и морем, помятую одежду. Скоро он будет нарядным, скоро он встретится с мамой, скоро он вкусно поест и станцует на празднике. Его собственный член продолжал болтаться между ног, и был короче члена Айгера в два раза. Тот даже прикасаться к нему брезговал.
— Вот не станет меня, возьмёшь себе ученика нового. Посмотрит тот, скажет: «не хочу к тебе, Карвер. Не почувствую в себе тебя».
— Я же… не varianta… чтоб то от меня зависело.
— Про то тебе и рассказываю я. Уродился никчёмным ты. Мало того, что белые крылья, и это ещё… Остаётся характером брать. Характером! Понял?
— Да.
Айгер вновь набрал темп и, вытащив член, оросил своей страстью ягодицы Карвера и простынь перед собой. Парень обернулся и увидел: его брал уже не vistgal, его брала настоящая птица. Гигантский альбатрос, раскинувший во всю ширину комнаты крылья, прижимался к вспотевшему Карверу пушистым животом.
— Тише, Айгер. Нельзя лететь тебе. — обернулся парень и крепко обнял птицу за шею.
— Ахр! Арх! — издало горло Айгера, прежде чем слабо сформировавшийся клюв стал вновь горбатым носом, а в глаза вернулась белизна.
Карвер вытащил из своих рук полулысые, уродливые перья, и промокнул раны чистыми участками простыни – всё равно ту нужно будет стирать. Ему было жалко заляпать кровью свой только отстиранный наряд, но и терять время дома не было желания. От этой несправедливости хотелось плакать. И Карвер, пытаясь впитать слёзы обратно, пополз к шкафу, чтоб найти бинты. Он не разобрался, как растянуть оставшийся кусочек на половину тела, и слёзы одна за другой стекали по щекам, словно по стеклу.
— Меня не позорь там. Но и перехваливать не нужно, завалятся ещё гостить! Про лодки – ничего. Иначе в них же и поплывёшь. До сверчков первых – на пороге.
«Почему он смело так про лодки говорит? И почему смело так отпускает их пустыми? Почему он не боится mecanicae? Везде ведь те». В голове Карвера на эту тему было много теорий. Но сегодня он решил оставить эти мысли в стороне. Снял бесполезные, разрезанные по миллиметру кусочки бинтов, оделся и пошёл к выходу. На плечах была пустая сумка, ноги болели от долгого стояния на коленях, но глаза сияли. Они отражали цвет вечернего моря – будто стремились к тому с самого рождения.
Карвер поднялся по песочному холму, хватаясь за ветви деревьев. Ладони позеленели от случайно содранной листвы. Как только он ступил на травянистое полотно, тут же подумал: а variantae…
Карвер так редко приходил в поселение, что его каждый раз одолевали одни и те же примитивные вопросы об остальных sonmase. Как выживают крошечные variantae? Не наступит ли он на одну из них, пока будет здесь гулять? Одно дело – mecanicae и созревшие variantae, те были осторожны. Но что насчёт детей? Они могли забредать и на берег. Но парень предпочитал об этом не думать. «Отбор естественный» – посмеивался Айгер, а у Карвера хватало сердце.
Со временем шум моря стих. Кое-где были брошены дома с блуждающими вокруг них жильцами – редкие случаи, когда sonmase хотели одиночества, подражая птицам, но не отвергали законов и имели права, в отличии от tapsage. Их дети бились около них, запутанные и дикие, и все взрослые выглядели старыми и голодными. Здесь же, смятые и потные, сливались влюблённые, не замечая ни идущего Карвера, ни жаркую погоду. Бывали и одинокие, обнажённые sonmase, отдающие себя себе. Вдалеке кто-то ругался, разнося по округе эхо. «Секс и насилие – одного рода, одного племени. Секс к битве приближен, а споры – к речам любовным» – рассказывал ему один мужчина на прошлом празднике. «Потому среди полей слышны не только стоны любовные, но и ярости крики. Лишь бы не домов возле. Превращения опаснее в состояниях таких. Это у вас, птиц, одиноко всё и сильные все. У нас здесь и чреватые, и здоровьем слабые, и новорождённые, и в целом – много всех». От этих рассказов Карверу казалось, что идёт он по полю битвы. Не смотря на страх испугать или смутить sonmase, он рассматривал их. Удивлялся тому, что не мог понять, кто из влюблённых страдал, а кто получал удовольствие. Все улыбались, даже те, кого имели. «Мазохисты» – заключил он. Но взгляд всё равно отвести было тяжело. Там, где происходила страсть, земля сходила с ума – aterae под ней изгибались, вибрировали и подскакивали, щекоча стопы своих владельцев. Sonmase перекатывались на разные бока, смеялись, хватали друг друга за волосы. Бывало, что сквозь лица и конечности пробивались звериные черты, бывало, что они переходили с тел в движения, повторяя сценарии всего живого на земле. Бывало, что Карвер улавливал взглядом то, что его голова не выдумала бы, а потому не смогла закрепить в памяти.
Там же бегали дети, разбрасывая на траву шерсть. Их хвосты телепались за полусгорбленными спинами, руки были то руками, то лапами. Они бросали на Карвера разные взгляды: где-то это взгляд естественный, такой же, как у его матери и него самого. Где-то – взгляд лютый, игривый, насыщенный эмоцией, переполненный восторгом от превращения. Где-то – взгляд пустой и тихий. По таким детям сразу видно: потеряются в траве, в лесу, в стае животных. По правде говоря, каждого этого могло задеть, а потому за детьми и не закреплялись взрослые – чтоб не привязаться, не унывать по утраченному ребёнку. Не закреплялись дети и друг за другом: в своих диких играх вырывали друг другу клыками кожу, а зубами шерсть.
Он выдохнул, лишь когда участились дома, отовсюду забегали дети в тонких рубашках и из домов потянулся запах булочек и едва сорванных ягод. Карвер подошёл к рыжей женщине, ткущей в тени дерева полотно.
— Знаешь, Сенилль где находится? — спросил он, поглаживая рукой приставшую пушистую собаку.
— Знаю около трёх Сенилль я. — не отрываясь от работы, прошептала она. — Одна, соседка моя, у ручья сейчас, Ammozeira восполняет. Другая – где-то variantae среди. Третья – в neglecha.
— А как в поселении дела сейчас? Я vistgal. Редко бываю здесь.
— Плохо дела, что говорить уж. А они всё праздники гуляют. Произойдёт что-то скоро. Слушать никто не хочет меня. — она отложила работу и сжала ладонями колени под длинной юбкой.
— Давай послушаю я. Случилось что?
— Да, случилось. Кхм… наверное, не важно уже. Негоже грусть в праздники нагонять. Тем более – молодым. Сенилль – любовь твоя?
— Мама. Давно не видел её.
— Неужто atera обрывать вздумал? Или чего ещё?
— Да нет, что ты. Хочу пообщаться просто.
Женщина вздохнула, закатала рукава и вернулась к работе. На её сгорбленное тело, сквозь ветви, падали пятна света, словно осколки. Карверу хотелось провести по натянутым на станок ниткам, как по струнам. Но он отвернулся и пошёл вглубь поселения. Не смотря на брызжущий отовсюду восторг праздника, перебиваемый лишь грустной, забившейся в тень дерева ткачихой, Карвер был уверен – она права, что-то изменилось, что-то происходит.
Зная свою мать, он наметил в голове путь к neglecha. Но по пути хотел зайти ещё куда-нибудь. В глаза летела пыль и било солнце, и он пошёл неведомо в какую сторону. Зато с твёрдой уверенностью – там будет интересно.
Карвер наткнулся на широкий намёт из грубой ткани, вдавленный со всех краёв отсыревшими колками. Он аккуратно заглянул в щель и, заметив лишь писателя за столом, смело двинулся внутрь. Писатель то и дело макал перо одного из vistgal в чернила, разбрызгивая что на стол, что на бумагу, что на одежду широкие пятна. Сам он был карликом, с тяжёлым, прямоугольным лицом, но уверенным в себе и своём творении взглядом.
— Не найдётся ли для меня чернил лишних? Писать тоже хочу. — спросил Карвер, вкручивая стопу в почву.
— А? Здесь кто? — карлик быстро перевёл взгляд из угла в угол.
— Vistgal. Карвер. На праздник пришёл.
— Тебя тогда писать учить может сначала нужно? Руки тремором от крыльев не кроются?
— Умею писать я.
Карлик-varianta удивлённо поднял бровь, спрыгнул с крошечного стола и подошёл вплотную к Карверу. Сложил руки и сам по себе весь выпучился, даже, казалось, больше стал. Его тёмные волосы были сцеплены сбоку металлической заколкой, а с тела свисал красный халат, перевязанный у промежности бечёвкой.
— Птица пишущая. Садись за стол мой. Чернила не каждой руке предназначены. Крыльям – и вовсе. Проверять буду тебя.
— Но в раз прошлый и без того чернила дали мне…
— И ты после того принёс, что написал крыльями своими? Принёс мысль умную нам?
Карвер согнул колени, чтоб немного уравняться с карликом, и покачал опущенной головой. Varianta толкнул его к стулу, подал иссушенный, пожелтевший лист бумаги и кивнул на своё перо.
— Пиши, значит… Хм. «С праздником возвращения сына старосты нашего»
Карвер, бешено прогоняя в голове очертания букв в каждом слове, едва успевал следить, чтоб те появлялись на бумаге. Ладонь крутило, от напряжения по шее стекал пот. Когда он поставил точку, карлик, повторивший предложение уже раз десять, изображал храпение.
— Ошибок четыре. В ужасе я. — процокал он, глянув на бумагу.
— Я хочу писать учиться! Позволь мне. У вас чернила хорошие такие…
— В ужасе с того я, что не двадцать четыре тех. Бери чернила свои да бумагу. Пишущий vistgal! Да мне соседи верить не будут!
— Нас всех писать с nebacha учат няньки. — Прошептал Карвер, надеясь, что карлик пропустит мимо ушей.
— Удивлён, что не забыл ты умение то. Но знай, vistgal, разницу, между грамотно писать и писать умно. Без первого и второму не жить! А во втором и смысл. Шутки ради тебе чернила да бумагу даю.
Карвер вылез из намёта, выдыхая – рядом с подобными variantae зачастую и дышать невозможно! Он сложил в сумку приобретённые инструменты, и всю дальнейшую дорогу опускал руку, чтоб ощупать их текстуру. Гладкая, скользкая баночка чернил. Шершавая бумага, местами заляпанная, местами порванная, но всё-таки бумага. Он улыбался, предвкушая, как будет сидеть и писать о том, как птицы целовали клювьями цветы и как море выпрыгивало из берегов, поражённое любовью к кошкам.
Карвер шёл туда, где между домов уже читались улицы, и окружение успокаивалось – насколько возможно то в преддверии праздника. Через дороги тянулись ленты и подолы самых нарядных платьев constantae. Не жалея их, они красили стены домов россыпью всевозможных цветов. Из раскрытых дверей выбрызгивали воду — поили богов. Девушки плели венки из трав и плевела и накидывали на головы и шеи мужчин. Чуть поодаль от предпраздничной суеты разместился белоснежный, пахнущий чистотой намёт. У порога была кинута простынь, придавленная по бокам колками, вырезанными в форме женских торсов – Карвер узнавал приложенные руки Айгера. Он обошёл простынь, переступил вымощенный белыми камнями порог и заглянул в обитель чреватых и едва родивших. Пахло там молоком и мёдом. По полу тянулись дробные косы одного из мужчин. Он сидел, голова лежала на груди — спал. Рядом с ним, уткнувшись носом в широкое плечо, дремала румяная женщина. По бокам от них отдыхали наполненные детьми женщины, каждая в своём спокойном деле, с однообразными, нежными улыбками на лицах. У их ног были брошены книги, клубки ниток, одежды, посуда. Одна из женщин, не беременная и полная жизни, носилась от одного стула и кровати к другим, расставляя всё брошенное по местам. На полу, близко к земле и касаясь друг друга крошечными ладонями, лежали малыши. Когда Карвер вошёл, все посмотрели на него — смущённо и не особо желая знать, зачем тот пришёл. Кроме одной женщины. Она подняла голову с плеча мужчины и радостно прищурила глаза.
— Дорогой. Проходи. — прошептала она и попыталась встать, но рухнула обратно в кресло.
Когда Карвер подошёл к ней, он не мог оторвать взгляда от живота матери — тот свисал с неё, словно мешок и удерживал на себе огромные груди.
— Двоих жду я. Крупных. Сильных. Как нам и нужно. — она говорила медленно, полусонно-полумечтательно.
— Как не приду я, так на сносях ты.
Карвер сел возле её опухших ног и прислонил голову к коленям. С этого места он мог лучше рассмотреть всё, чем заполнялся намёт. Крошечные драгоценные камни, разбросанные у стульев. Расшитые белым по белому подушки и одеяла. Гребни. Всё было или на полу, или касалось его.
— Я слишком работать не люблю. — игриво, шёпотом сказала она. — Только встану с постели родовой, только к мытью или глине прибьюсь, тут же устаю я, да и думаю – чего бы не родить ещё?
— Жаль, нет такой возможности у меня.
— Его вот тоже от работы отстранили частично. — Сенилль кивнула в сторону спящего мужчины. — Он меня вдохновляет на детей ношение. Хочу, чтоб дети на него похожими были. Того и сидит здесь часами, нас развлекает.
— А у других почему мужчин нет?
— К кому-то приходят тоже, сейчас просто нет. К другим подруги приходят вдохновлять. Соннатель тоже заходит порой. Сегодня ей, разве что, не до того.
— Будешь на праздник выходить?
— Много всех. Шум. Гам. Нет. Здесь место мне. Где ничего не потревожит меня.
Карвер решил про себя, что это скучно. Он погладил мать по руке с набухшими венами, поигрался её пальцами и вздохнул. С её покрасневших ушей свисали тонкие прямоугольные деревяшки, пестря красно-белыми неповторимыми узорами. Она то и дело поправляла их, приподнимала, чтоб немного отдохнуть. А ведь после родов ушам станет ещё тяжелее. На её сонное лицо упал выбившийся из крошечной гульки локон.
— С Айгером хорошо у тебя всё? — Спросила она, потупив взгляд.
— Конечно. Он опилки сдувает с меня.
Сенилль о чём-то задумалась, сморщила лоб и вдруг прошептала:
— Спасибо богам, что пришёл ты. Но идти лучше уже. Не нужно, чтоб дети мои птицами родились.
— Так птица он? Сенилль! — вскрикнула одна из женщин с кресла. — Идёт пусть.
— Безобразие какое! И главное – тихое такое, скромное, не подумала бы! Уходи. — выкрикнула бегающая в делах женщина, их «нянька». — Предзнаменование плохое.
Когда Карвер вышел из neglecha, то ненадолго прижался к нему, вслушался в разговоры. Тонкие всхлипы, тихие причитания, спокойное пение одной, которое переросло в хор, а после стихло, перекрывшись храпом. «Словно отдельная религия в религии нашей беременные те» подумал Карвер. Взглянул на свои ладони с точечными ранками и запёкшейся кровью и добавил: «они, конечно, не ведают, но птицей быть не так уж плохо».
Мимо ног парня пробегали грызуны. Вот они здесь, а через миг – точка на краю холма. Он вплёлся в толпу разносящих простыни и еду sonmase. Когда ему подавали заполненные до верха кувшины и тарелки, он вспоминал детство, и от улыбки его крошечный нос морщился. Втыкал посуду в землю и зачитывал над ними пожелания: «простой сытости и желудка спокойствия», от чего улыбался ещё сильнее. Его ноги тряслись от голода, но первым упасть к еде он не осмелился – себя здесь он ощущал незваным гостем. Учитывая, как взгляды остальных останавливались на нём, иначе и быть не могло. К счастью, Карвер был не единственным vistgal: среди детей резвилась одна из юных птиц, другая, седая и тихая, прятала под полами халата книги, несколько мужчин помогали носить ритуальные статуи, стулья, арки. Они узнавали его и слабо кивали в бок в знак приветствия. У остальных sonmase было принято подёргивать ногой при встрече. Словно пробуждая свою atera поздороваться с подругой или братом.
К вечеру дома опустели. На поляне, подобно цветам, проросли sonmase в ярких одеждах, с яркими лицами и в разнообразных обличиях. Карвер осознал, что стоит слишком близко к старосте, Соннатель и их детям, и поспешил искать остальных птиц. Сначала он прошёл через ряд variantae empta — сморщенных, карликовых, замерших грызунов и насекомых, чьё сознание болталось у них под лапами. Дальше – смесь животных и тех variantae, что сохраняли вид, близкий к истинному. Наслаиваясь на них, тянулся долгий ряд constantae, однообразно-прекрасных, сохраняющих серьёзный, вдумчивый вид, чтоб не выдавать пустоту в голове. За ними, опустив гордые лица, стояли одинокие vistgale – к ним Карвер и прибился, с краю, чтоб наклоняться вбок и смотреть. Ему в спину дышали tarogovite. Парень обернулся. Его удивило то, насколько мало осталось их, сгорбленных и строгих, в чёрных одеждах – неужели остальные остались дома? Неужели план старосты так быстро воплотился в жизнь? Карвера перетрясло от их вида – бледно-болезненные руки, покрытые выпирающими цветными венами, лица под капюшонами, на которые едва-едва попадал свет. Они тут же отвернулись, как только заметили, что парень на них смотрит. Он повернулся, наклонил голову вбок и увидел – праздник начался.
Руки Соннатель были сложены у матки, как и подобает. Её зелёное платье было разрезано вдоль живота и грудей, а волосы заплетены во множество тонких кос. Староста, высокий широкоплечий мужчина с рыже-каштановой бородой, стоял рядом с ней, положив руку к плечу. Они протянули руки к своему народу, поклонились, и народ закричал «Agter Sonnatel, agter treyd!»
По бокам прибились их дети: три дочери и три сына, сложившие руки за спиной. Они никак не выдавали своих подвидов: на торжествах выглядели идеальными constantae, с разрисованными лицами, в сложной одежде. На деле все знали: constantae здесь лишь двое, старшие сын и дочь. Они находились ближе всего к родителям, тяжело дышали и сдували с лиц взлохмаченные волосы. За разносом еды Карвер и не заметил, когда из шествия успел вернуться виновник праздника.
— Соннатель Великая! — закричала Сонна к тёзке-богине, вновь наклоняясь руками и телом к земле. — Где не была бы ты сейчас, в каких бы не блуждала странностях, помним здесь тебя мы, и дар помним, который даровала нам – жизнь. Тебя благодарим, и богов всех, что существуют в мирах всех. Что Аланер, сын мой, целым вернулся из странствия своего. Что zaine не тронули ум его, что atera его крепка и цела, что остаётся с нами он.
Каждый, кто мог, наклонился к своей atera, коснулся ладонями или лапами земли, упёрся коленями в почву. А когда они поднялись, одна из vistgale, молодая птица, толкнула Карвера в плечо и прошептала:
— Он просто староста будущий, того и шума столько. Люсилья выберет его. Как скучно здесь у них. — и, не дожидаясь ответа, отвернулась.
Аланер сделал шаг вперёд и много говорил: из-за возрастающего шума толпы Карвер едва различал отдельные звуки. Молодая птица рядом с ним зевала и, выпучив пробившиеся серые крылья, вытиснулась. Он смотрел ей вслед, вслушиваясь в траву: не шумят ли сверчки?
А потом Карвер сидел на расшитой скатерти, уминая перепечённый хлеб, окунутый в пыльцу. Парень ощущал, словно его грудь изнутри кто-то щекотал. Беспокойство затрудняло глотание. В конце концов, он задумался глубже: что его так волнует? Вокруг все улыбаются, нежно моргают сонными глазами и передают друг другу блюда. В голову приходили tarogovite. Но почему его волновали те, о ком он никогда не задумывался? И почему их вид всплывает у Карвера в голове, когда он смотрит на счастливое поселение? Он посмел принять правду. Не только tarogovite стало меньше, но и остальных. Повышенная смертность? Интерес к отшельничеству и уход в tapsage? Затуманенность голов, принуждающая sonmase теряться в природе? Но чтоб столько за несколько месяцев… что происходит?
— Как еда тебе? — послышалось справа.
Карвер повернул голову, не доставая из зубов яблоко. Рядом с ним упал Сандер и закатал рукава чёрной рубашки. Под воротником, вместо галстука, болталось белое, гладкое перо. Нос с горбинкой напоминал клюв – словно его владелец вот-вот обретёт птичью морду.
— Как давно не виделись с тобой! — Карвер кинулся на него, отбросив яблоко на простынь.
— Тс. Сейчас к Айгеру с тобой пойдём. Есть разговор.
Продолжать жевать стало тяжело. Карвер насилу сглотнул и осмотрел плечи Сандера.
— Друга не взял с собой? Он в порядке?
Сандер лишь на мгновение прислонил ладонь к уху. А потом небрежно подхватил пересохший хлеб и захрустел.
— Здесь те есть, кому доверяешь ты? Кто послушает тебя? Кто поверит тебе? Кого любишь ты? — прошептал он невзначай.
— К чему клонишь ты?
— Ответь. Потом остальное.
Шум перебивал мысли. Карвер почему-то осматривал стол, а не окружение. Словно искал близких среди пёстрых блюд и кувшинов.
— Мама. — всё, что смог выдать он.
— Тогда маму ищи и веди к выходу на песок, на дорогу к дому твоему. Там встретимся с тобой. Тихо и без движений лишних.
Сандер взял пару ягод в кулак, плавно поднялся и ушёл. Карвер задумался, не был ли тот умершим, зашедшим предупредить его об опасности. Путаность разговоров подтверждала эту догадку. И не важно, что умершие ничего не говорили — Карвер услышанное за полноценный диалог не считал. Но, осмотрев ряд чавкающих и смеющихся в ладошку sonmase, ощутил – нужно идти.
Он, как ни в чём не бывало, поднялся и побрёл к neglecha. Там не осталось никого, кроме его матери – склонившей набок бледную, словно присыпанную мукой, голову. Карвер подхватил её ладонь в свою и мягко потянул.
— Нам пора, мама. — сказал он сквозь её мучительный стон.
— Куда?
— Сам не знаю. Позвали нас.
Когда Сенилль встала на босые стопы, тут же потянулась телом назад к стулу, но Карвер подхватил её за плечи и осторожно встряхнул.
— Что делаешь ты?
— Спасаться нужно нам.
— От чего?
— Не знаю сам, но пошли.
Её шаги были плавными, пусть дыхание и участилось. Сенилль тянула за собой длинную светлую простынь, кинутую на плечи, и так согнула шею, словно тащила на ней камни. Опускала лицо к земле, чтоб не видеть ничего пугающего или смущающего. Всё, что её направляло – рука сына. Вдоль полей никто никому не отдавался. Те были окутаны спокойствием – таким, что было слышно перебирающие землю и траву лапки насекомых. Карвер удивлялся: почему мать так легко поверила ему? Может, и сама чувствовала опасность? Он остановился у насыпи, чтоб обнять её. И Сенилль обняла его в ответ, зарывая пальцы в длинные светлые кудри. Карвер ощутил, как в её животе бьются дети. И подумал: не его ли пытаются ударить, за то, что увёл мать из привычного места?
К ним, оторвавшись от дерева, подошёл Сандер. Он осмотрел Сенилль с головы до ног, скривился и пробормотал:
— Не ладное решение. У чреватой ребёнок наружу вырвется, как только говорить о ситуации начну.
— Не к чему тянуть. Доползла сюда, так знать хочу, к чему всё. — Сенилль опёрлась о сына и вперила усталый, старый взгляд в Сандера.
— В городе есть дом у меня. Там живу я с другом-varianta. Друг места много не занимает. — Сандер отвёл глаза. — Я помочь хочу хоть кому-то. Всех забрать не могу – заметно будет.
— Помочь чем? Забрать для чего? Происходит что?
— Уже давно настроения плохие в поселении ходят. В последнее время обостряются. Я знаю больше чуть, но здесь говорить не смогу. Идёмте, за Айгером зайдём и…
Сенилль поджала нос. Её лицо выражало отвращение. Она сложила руки под массивной грудью и вытянула корпус вперёд.
— Если и происходило бы что, так объяснил бы! Всех вытянуть попытался бы! — Она повернулась к Карверу. — С кем сближаешься ты, сын? Tapsag какой-то он! В город утянуть тебя хочет!
— Карвер, — цокнул Сандер, — просил же я, чтоб ты привёл кого-то, поверит кто тебе.
— Ты меня zaine отдать думал? Vistgal противный! Улетай прочь. — она схватила сына, — Я рожу здесь прямо, если не уйдёт он! Прогони его. Или меня отведи назад.
Карвер вертел головой то в сторону матери, то в сторону друга, и открывал рот, чтоб сказать что-то то ей, то ему, но язык всё время поворачивался не в ту сторону. Между тем солнце уже грело горизонт, окружение покрывали грузные тени. И начали петь сверчки. Айгер отправит Карвера на лодке по морю за опоздание.
— Слушай, — Сандер сделал шаг к женщине и крепко сжал её плечи, повиснув над ней, словно коршун. — чужды zaine слабости мне. Чужды отступников интересы. Я на стороне вашей. Потому и даю приют вам. Переждать опасность. Заметила же ты, как много sonmase исчезло во время последнее?
— А то не знал ты, что смертные мы! И умы многих блуждающие, от поселения открепляются – и вперёд… причём я здесь? Жажду жизни не потеряла я. Всю жизнь в намётах провела. Законы все соблюдала. Ничего не будет мне. Староста любит меня, Соннатель его любит меня. В случае крайнем – боги упасут.
— На твоей стороне ли боги? — вздохнул Сандер, — На твоей стороне ли процессы, которыми не управляешь ты? — и резко отошёл от неё, бросил осуждающий взгляд. — Думала ли над тем ты, что под ногами происходит у тебя?
— Aterae сплетение там. Acherennat. Дурак.
— В том и проблема – дураков нет там.
Карвер ощутил тяжесть на плече. Он резко повернул к нему голову, но прежде, чем смог уловить, оттуда что-то стремительно слетело и упало на землю. Сенилль вздрогнула, Сандер скривился, а Карвер с огромными глазами наблюдал, как крошечный комок с его плеча приобретает вес, рост и форму, вытягивая из земли клетки мяса, кожи и органов. Слишком быстро и беспроблемно для обычной varianta. Через пару мгновений все смотрели на возросшую, складную, нагую женщину. Её лицо было поднято к небу во время метаморфоз, но как только она направила его на остальных, те сжали кулаки от напряжения. Её черты были настолько спокойными, что она казалась то ли трупом, то ли куклой.
— Нарушаешь правила ты. Настраиваешь эту constanta на отступничество. Если сам путь тот выбрал, то иди дорогой своей. Но не трогай других.
Во время речи она не шевелила бровями, не моргала, не сгибала уголки губ. Карвер ощутил дрожь по телу, когда задумался: сколько нёс эту mecanica на своём плече? Он знал, что они ползают везде, натренированы всё слышать в замедленном темпе и различать силуэты и события слабым зрением. Но как же было некомфортно от осознания, что он нёс на себе без разрешения этого крошечного охранника порядка. Словно сам оказался преступником.
— Предложение это было лишь. Никого не заставляю я. Идёт пусть. — бросил Сандер, отвернулся и пошёл к дому Айгера.
— Запомнила тебя я. Панику не нагоняй среди народа мирного. Всё своим чередом идёт. Спокойно всё. — и, только сжав плечи, чтоб вновь сократиться, mecanica ощутила прикосновение Сенилль.
— Правда? Хорошо всё? Спокойно всё?
— Как и говорила я. — и, равнодушно бросив взгляд на живот, добавила: — Проводить тебя ли?
— Хорошо бы было.
Карвер смотрел, как mecanica, подхватив мать за спину, повела её в сторону поселения. Сенилль лишь обернулась к сыну, бросила грустную улыбку и прижалась к сопровождающей, которая обросла мышцами и стала выглядеть крепко, словно гора. Карвер пнул ногой траву, ощутив разрывающую грудь свирепость. Он хотел кинуться к длинному, тянущемуся за спиной матери белому шлейфу, схватить и потянуть к себе, спрятаться с ней за холмом. Но мышцы на плечах mecanica пучились, и даже он, будучи vistgal, пятился от её вида. От mecanicae неизвестно, чего ждать, особенно когда дело касалось безопасности поселения. Чем катастрофичнее становились их умения, тем стремительнее и безвозвратно терялось их сочувствие и желания в aterae.
И потому Карвер, сжав зубы, побежал за Сандером. Пуще зашумели сверчки. Солнце ушло греть другие континенты.
***
***
Ночь. Карвер не прятал плечи от холода. Он с улыбкой принимал его, пусть порой парня перетряхивало от мурашек. Стол перед ним был завален бумагой и залит чернилами. Сказать хотелось многое, но он во всем старался подражать Айгеру, пусть и безуспешно. Тот сокращал в своей жизни всё, что мог: речь, отдых, общение. Разве что тогда этого было в обилии: у Айгера гостил друг. Он достал из кармана горсть самокруток, и они весь вечер опышняли дом табачным запахом под шелест разговоров. Карвер перебивал запах чаем. Глотать было уже больно, потому четвертую чашку он заварил только для аромата. Его руки дрожали: парень боялся задеть чашку и залить бумагу. А ещё он боялся в ближайшее время погибнуть.
— Не буду уходить я. Посмотреть хочу. — сказал Айгер десятый раз за вечер.
— Не предлагаю я тебе. Возьму тебя я и уйдём. Тут решать нечего.
— Это Фонса ты взять можешь и унести просто. Со мной… попробуй. Пара крыл переломанных – бежать не помешает, конечно, но всё-таки.
— Фонс зарыдает перья мои, если случится с вами что-то. Мокрые крылья не люблю больше, чем поломанные.
— Предупредил я вас не для того, чтоб действовал ты на нервы мне.
— Давай заберу малого хотя бы.
Карвер замер. Он закрыл глаза, прижал голову к плечам, а ладони сложил вместе, и выглядел, словно подбитый, подкинутый чужой матери птенец. Он ждал крика, от которого ощутил бы себя пёрышком. Но с удивлением взглянул на смеющегося Айгера. В сигаретах ли дело?
— Малой, ты забираться хочешь? — спросил Айгер, давясь смехом.
Карвер, не меняя позы, быстро закачал головой. Ощущал, словно это были не его движения. После того, как парень проносил весь вечер на плече mecanica, он отовсюду ощущал странности. Порой вздрагивал, чувствуя, как по коже ползают насекомые. Стряхивал их, даже не понимая, были ли те взаправду.
— Видал? Белокрылка, что называется. — ехидно улыбнулся Айгер. — Не случается ничего с птицами. Неуместно бодаться в доме моём.
— Расширяется всё в масштабах страшных. Tarogovite, tapsage, теперь и поселения жители. И вас затронет.
— Сандер. Сюда подойди.
Мужчина с глубоким вздохом встал и лениво подошёл к хозяину дома. Он едва не падал на колени от его взгляда. Их дружба не выглядела равномерной. Айгер протянул руку, схватил Сандера за затылок и наклонил к себе. Прижался губами к его уху.
— На тебя влияет Фонсерель плохо. — громко, по слогам сказал тот.
Сандер отшатнулся и протёр оглохшее ухо.
— Ну ты… Эх. Не понимаешь ты, происходит что.
— Понимаю я.
Они какое-то время сидели молча. Карвер мог порадоваться возможности глубже обдумать последнее предложение сочинения, но тишина эта выглядела настолько пугающей, что мысли скакали вовсе не о письме. А потом послышался шум волн.
— Тогда идти пора мне. — наконец-то сказал Сандер. — Если надумаешь ты найти нас, мы…
— Не надумаю. — Айгер встал. — Но ты останешься пока. Последняя самокрутка на двоих.
Айгер поднял со стола сигарету, коснулся её кончиком огня свечи и засунул Сандеру между губ. Карвер понимал, что речь не о курении. Точнее говоря, не только о нём. Он бегло промокнул письмо, свернул его в трубочку, взял сундук из-под стола и поторопился во двор. Ему вслед полетела рубашка Сандера.
На улице Карвер покрыл письмо защитным маслом. Выдернул из кожи отросшее перо и бросил в сундук сверху. Погладил каждую птицу на плюшевой игрушке. Накрыл крышкой. Спокойно пошёл в пристройку, нащупал в темноте лопату и выкопал возле дерева яму. Похоронив своё письмо и остальные вещи, он подошёл к морю. Сел на прохладный песок, вытянул ноги, упёр руки в землю и, не ведая зачем, закричал, протянув оперившуюся голову к небу. А потом расправил крылья, устремился в лунный след на воде и оттуда, мокрый и солёный, смотрел на луну, продолжая выть, словно раненое животное.
***
***
«Не знаю я, что сказать хочу этим. Моя жизнь ничего не имела в виду.
Наверное, был я самым привязанным к матери sonmas. Как только встал на складчатые, толстые ноги, сразу из nebacha искать её побежал. Возвращали меня, но убегал снова я, тем самым первым в поколении своём встал крепко да бегать научился. «А дальше летать научиться» — говорил нянь мне, и добавлял к тому, что глаза у меня птичьи. Играм и разговорам услужливость предпочитал я. Шутил нянь, что мне благодаря дети из nebacha нашего ленивыми и разбалованными выросли: сам еду да посуду носил, стирал, постели заправлял, вычищал атрибутику ритуальную, для развлечений места готовил. Подвижный, здоровьем крепкий и молчалив – «vistgal да vistgal», говорили все. Проблема одна была: перья не резались мои. «Все равно тебя к vistgale поведем. Пусть разбираются с тобой. Одногодки твои уж на взросление в леса собираются, а тебе куда, с ними?» — говорил нянь. Говорил на то я, что за младшими следить буду. «То забота constantae. Чужому не уподобляйся» — ответили мне, и сдался я.
В тот день обвёл я nebacha взглядом. В детстве казалось мне оно залом огромным с рядом бесконечным кроватей напольных, тогда же – комнатушкой бедной с отпечатками грязными стоп детских. Детей не было тогда, на обед ушли они. Белоснежная, помятая пустота. И тогда окружение размылось. Редко плакал я, потому испугался чувств непрошенных. Тем вечером нашёл мать я в саду, на молитве, и, не в силах дождаться окончания той рассказал обо всем слёзно. Мать взяла ладонь мою и просидела так до ночи. А когда над головами нашими проснулись звёзды, она, не выпуская руки, повела меня к берегу, скользя вдоль сонных домов и намётов. Мать повторяла: «беспокоиться не нужно». Я решил, что успокаивала она себя больше. Её знали в поселении удивительной – приближенной к zaine к детям привязанностью своей, и слава такая за ней закрепилась благодаря случаю этому: никто так долго и отчаянно над ребёнком-vistgal не страдал, как мать моя.
Когда стопы наши коснулись порога Айгера дома, тот как раз ногу закидывал в кровать перед сном. Обнажённый, с волосами белыми, по телу загорелому раскиданными, с пятнами синими под глазами. «Привела к тебе его во время лунное, чтоб не было толпы здесь. Не подпустил чтоб к нему мужчин других. Он чувствителен, слаб и светел. Ему в тишине жить нужно. С тобой» – говорила мать. «Никто рядом не нужен мне» – отвечал он. «Прошу тебя, как сестра брата. Он тих и мал, и замечать не будешь».
Айгер спрашивал много у матери про меня, и все ответы её не устраивали его. Но чем больше вопросов было, тем пуще убеждался я – Айгер оставить здесь меня планирует. По неведомым причинам мне. Рука матери тряслась в руке моей. «Разорвут его. Аtera его оборвётся. Не для того он. Пожалуйста» — Не прекращала умолять она, льня к брату своему.
И остался я там. Рассвет встречал, стоя ногами босыми в мокрой от воды и спермы траве, зарыв пальцы в волосы и звуки глуша на уровне живота. Пришли к обеду vistgalе-мужчины другие, с глазами глупыми, туманными, перья встопорщив. Сначала шутливо они у Айгера спрашивали, почему не позвал тот на ритуал их птицы новой принятия. Потом шутки в буйство переросли. На меня, в углу забитого, летели перья и кожи клочья. Ненавидел себя я: ни в соитии, ни в битве перья мои наружу не стремились. Лишь когда до Айгера дорос те смущённо выглядывать из моей кожи огрубевшей начали. И сам до момента не верил того, что птица я. Никогда в том не сомневался Айгер разве что, нагружая работой меня, которая посильна лишь vistgale была. «Мышц в тебе недостаточно было, того и перья не резались. Недостойным считали тебя» – говорил он, тыча в кожу мою первым пером, из меня выдернутым.
Наверное, интересное самое в жизни было моей, как я небо для vistgale искать пошёл. Тогда ещё не оперился я, но решил заранее в поиски отчалить. Знал я, что Айгер меня за то изобьёт и к кровати привяжет. Но vistgale нужен полет. Летают птицы, почему не можем мы?
И я шёл с мешком еды за плечами, в занозах и грязи весь, от берега дальше. Если бы небо наше там было, то давно бы нашли его vistgale, к нему прибившиеся. Подозревал, правда, что место наше, может, моря среди – не зря же так купаться люблю я? Но, как ощущаю только, что atera натягивается моя – бегу к берегу, испуганный и разочарованный.
По пути к матери зашёл, коснулся её усталой головы, в памяти сохранил улыбку её светлую. На остальных не отвлекаться решил: не до разговоров да мыслей мне. Я доверился ощущениям своим и ногам своим, и перьям, зачатки которых сидели под кожей. И шёл, куда те направляли меня. Отдыхал, лишь когда живот голодом сводило. Ночевал среди кустов россыпи, а проснулся с опухшей губой от укуса. Не хотела ли поцеловать меня varianta empta некая?
Я, как мог, обходил стороной город, но всё равно с zaine встречался. Те будто не видели меня – может, путали с собой. Удивился тому, как похожи на нас они. Сколько жил, говорили мне, что как видят нас, так кидаются сразу: кто-то за лекарство благодарить, а кто-то забирать на исследования свои. Но те, наши как – бельё вешали, питались, общались, животных гладили. И дети их, наши как, резвились природы среди, будто ведомо им быть от неё зависимыми.
И вот, когда прошёл я мимо домов их, встретился сад мне. Ни дома, ни намёта в чреве его не было. Розы его, с тарелку размером, нектар подавали пчёлам. Между тёмной листвы ветер блуждал. Вошёл я в сад этот, словно с матерью обнялся. Тогда-то и понял я – не сад это. Это sonmas.
Я полюбил его. Он, по земле разросшийся, ко мне тянулся. Листик каждый, насекомое каждое, цветок каждый. Упал на него я, на живот чужой будто, и долго вдыхал запах его, и ощущал, как он берёт меня, как целует, как любит в ответ меня. Sonmas, садом разросшийся… Из поселения ушедший, чтоб сотворить собой место, себя олицетворяющее. Словно вырвал из Acherennat прекрасное всё и вылил в жизнь эту, чтоб встретил я место это, растянулся вдоль и его любил. С дороги усталый, от работы усталый, от страсти Айгера усталый.
Сад срубили zaine, а я, когда Айгер меня берёт, продолжаю о нём думать. То и было небо моё. Пусть и лежал там я, пусть и бескрылым оставался, чувствовал я, что летаю. Не уверен я, что затем именно из vistgale перья бьются, но ощутил, что достаточно мне. Дальше можно жить просто, как и всегда оно было, лелея память о том sonmas безымянном, что розами пророс.
Так и не стал я vistgal примерным. Не понимал я жизни нашей.
Брали с детства нас раннего. Понимали когда, что птицами станем. От силы всей, чтоб перья быстрее да лучше резались, чтоб духа крепкости набирались. Возможно, чтоб просто страсти жажду взрослых утолить. Поражает меня смелость моя писать об этом.
После с садом встречи не так больно оттого мне было. Но, обещаю я, что, как придётся ребёнка взять мне, не трону я его, лишь притворяться буду. Заодно и проверю я, могут ли перья без того вырасти. Лучше без перьев уж, думаю я – все равно неба ему не покажу я, не нашёл его я. А если найдёт сам – на совести моей будет то.
Не понимал я и работы своей. Делали лодки мы, и лодки отбывали пустыми. Приводили людей нам, кто законы нарушил, но не забирала вода их, как должно той. За ними возвращались просто, а мы лодки пустыми пускали. Так неужели запугивание лишь было для них наказанием? Не знаю точно я, не видел их в поселении после ни разу. Ни на что не глядя, хочу верить я, что sonmase милосердны вправду.
Но отчего Айгер чёрств так? Нет, не хочу я плохо о нём здесь. Ломая булки нам, он отдаёт мне половину бОльшую. Он за отварами и успокоительницами в поселение ходит, когда atera болеет моя. Хочет он, чтоб крепким был я. Но кажется мне, что не с этим родился я. А с этим родиться нужно. И не в перьях белых дело.
Не смотря ни на что, жизнь люблю я. Маму люблю я, sonmas, розами цветущего, люблю, Айгера люблю. По ощущениям моим, любви столько во мне, что и весь океан не затопит её. И суждено если умереть вскоре мне, то пусть прорастёт она землями у берега новыми, и пусть там тоже розы зацветут».
***
Марина скрутила письмо в трубочку, отдышалась. Глотнула воды и расплескала её, когда ставила стакан. Валто кивнул.
— Спасибо тебе. — Должна была это сделать раньше намного. Но то одно, то другое…
— Как думаешь ты, что с лодками? Вправду ли sonmase лишь иллюзию наказания делали? — Валто прижал к животу игрушку-птиц.
— Думаю, такое быть могло. — Марина постучала пальцами по столу. — Знал ли ты, что у zaine есть клетки? Это помещения такие, с решётками по сторонам всем.
— Да. Там животных да птиц держат.
— А знал, что есть и для людей клетки наказаний?
— Тюрьмы? Да.
— Вот и зачем sonmase zaine уподобляться?
— Не аргумент это.
«Прав ты» пронеслось в голове Марины, но она промолчала. Покачала ногами, посмотрела в окно. Шум волн укачивал. Песок забился между пальцами.
— Тоже своё небо искать пойдёшь? — улыбнувшись, спросила она.
— Зачем то искать, нет чего?
— Может, тоже сад с розами найдёшь свой?
— Глупости всё это. Просто хоть кому-то страдать нужно. Sonmase-рыбы тоже, наверное, страдали.
— Для них ставок поселения среди был выкопан, дедушка говорил.
Валто махнул рукой, мол, пошли со мной. Марина соскочила с расшатанной табуретки. Там, под солёным ветром, брат крепко обнял её, прижимая голову к загорелой груди. Сестра дышала на него, лохматые волосы трепались и закручивались. В её руки врезались отрастающие перья брата. Прежде, чем она смогла схватить его, Валто побежал, раскинул исполинские крылья и оторвался от земли. Смотрел он ввысь, на солнце.
— Стой!
Он упал вниз, едва поднявшись на метр от земли. Марина даже не успела испугаться, и паника охватила её после, когда брат уже лежал в песке, раскинув дрожащие коричневые крылья. Что огромный птенец, выпавший из гнезда. Сестра перевернула его голову набок и откинула за плечо отросшие до пояса волосы.
— Не нужно так пугать меня!
Она не прятала слёзы – те падали прямо на покрытое взъерошенными перьями крыло Валто. Он гладил её спину отвердевшей, когтистой рукой. И смотрел в сторону леса, где как раз бежал к нему обвалявшийся в грязи Брум.
