Varianta

      В тесной комнате держался запах дождя. Капли залетали в раскрытое окно и смешивались с лужей на подоконнике. Порывы прохладного ветра били по щекам, но не будили спящих — последние дни лета выдались жаркими, и любая прохлада расслабляла, убаюкивала. Диана облокотилась о стену, обтянутую свежими обоями. Ножки на её стуле покачивались. Лямки на ночной рубашке были опущены до локтей, обнажая грудь с огромными, пупырчатыми ореолами. С колен свисала атласная ткань цвета молока, рюши и бахрома щекотали голени. Диана заматывала стопы в неё, не просыпаясь.       На столе лежали ножницы, на их лезвиях остались прилипшие волосы. Возле них — салфетка в чём-то чёрном, а за ней — холм из таких же почерневших салфеток. На самом краю лежала палитра с каплями свежей краски. На неё же были кинуты кисти, пушистыми кончиками те касались стола. Чашка с остывшим, раз тронутым чаем: по его поверхности плавали полупрозрачные пятна. У ног Дианы лежали холсты, и смотрели на неё снизу вверх сплетения мазков в форме садов, зданий, комнат. Девушка не любила писать пространства, потому во всех этих сюжетах блуждали женщины, и чаще всего плачущие. Сквозь сон Диана вытянула стопу, касаясь обнажённой груди лежащей на картине женщины. Никто не хотел ей позировать, потому она копировала моделей из глянцевых журналов. Они валялись здесь же, между холстами, а порой и на них, впитывая масло.       Диану дёрнули за сосок. Она не сразу раскрыла глаза, сначала лишь цокнула и промычала что-то вроде «не сейчас, Пол». Но её дёрнули снова, и вжались в грудь зубами. Усталости не убавилось, но и заснуть обратно уже не получилось бы. Рука Дианы держалась за пустую колыбель. Другая рука придерживала спину младенца, отдавившего ей все колени. Сын смотрел на мать пустыми глазами. Она любила его больше всего на свете.       — Мама уснула, а ты не наелся? — спросила она, мягко улыбаясь.       Ребёнок поджал ноги и тряхнул сжатым кулаком. После кормления Диана бережно оторвала его от груди, смахнула каплю молока и попыталась встать. Её стопа упёрлась в натянутый холст и продавила яму на нарисованной женщине. Диана тут же отскочила в сторону, едва не уронив ребёнка.       — Это ничего. Мама плохо рисует. — прошептала она, улыбаясь теперь отчаянно. Ребёнок не издал ни звука.       Диана покачивала его на руках, переступая остальные холсты. В движении, одной рукой, натянула лямки от ночной рубашки на плечи. Вот так, тряся руками и телом, тихо напевая, она вышла в коридор, а за ним — в тёмный зал. На столе вразброс стояли кипарисовые свечи в стеклянных банках. Диана достала из шкафа спички и зажгла фитиль каждой. Комната стала оранжевой, её очертания дрожали.       Сразу после переезда Диана сняла со стен азиатские цветы и иероглифы и кинула у входа. Пол каждый день обещал, что вынесет их к мусорным бакам, но всё ждал, когда за ними вернётся Нора. Гвозди были заняты картинами Дианы, которыми она всё-таки гордилась. Местами на них блестела краска — девушка часто дописывала их, уже висящие, если замечала изъяны или хотела добавить новые детали.       — Смотри, Эндрю. — Диана приподняла локоть и повернула ребёнка лицом к стене. — Портрет твоего папы. Ты, наверное, скучаешь по нему, потому и уснуть никак не можешь.       Диана чаще рисовала женщин, чем мужчин. У них, как она считала, интереснее линии тела. Женщин скручивают, раскрывают эмоции. А мужчины статичны. Во всяком случае, те, что ей нравились. С уставшим взглядом, едва пробивающимися морщинами, выглаженными костюмами и сложенными руками. Лишь волосам было позволено торчать во все стороны. Так она и изобразила Пола: в холодной, почти сплошь серой цветовой гамме, смешанными в кучу мазками гладкой кистью, где выбивались только волосы цвета апельсинов.       Она написала её полтора года назад, и больше по памяти — Пол отказывался после работы позировать. В то время Диана пыталась забеременеть вновь, и как можно быстрее, пока Пол не заметил, что её живот не округляется. Каждую ночь она заводила мужа разговорами, изо всей силы прижималась к нему, раздвигала ноги: настолько механически и отточено, что совсем скоро её стоны стали только болезненными. Каждый раз, когда Пол оставлял в ней семя, Диана вспоминала, как дедушка выносил из подвала покрытые чёрным тряпки и кидал их стопкой у дома. Каждый раз, пытаясь приживить это семя, она вспоминала, что ребёнок её убьёт — со слов дедушки. По итогу она не чувствовала себя беременной. Если бы хоть раз страх перед мужем перевесил страх перед смертью, всё бы получилось, она была уверена. Потому внушала себе: мне страшно. Проигрывала в голове придуманную сцену, где рассказала бы Полу правду.       «— …А дальше дедушка достал из меня то, что могло стать нашим сыном. Оно уже было мёртвым.       — Как удачно всё сложилось. Подумать только.       — Но я хотела ребёнка! Я же не могла этого предвидеть!       — А как ты докажешь? Твоя беременность изначально выглядела фальшивой. Я поверил тебе, потому что давно любил тебя больше, чем Нору. Но заслужила ли ты этого?       — Но…       — Ты можешь собирать вещи и уходить отсюда. Если ребёнка нет, нас больше не связывает ничего.»       Это был самый благоприятный сценарий, чаще всё заканчивалось покрытым синяками лицом в зеркале и кровью на раковине. Порой в фантазии проскальзывало что-то тёплое и нежное, в духе: «Пол ей верит, накрывает объятьями, утирает слёзы, и они идут завтракать», но Диана кривилась и возвращалась на старую волну. Сцены из мыслей наслаивались на её отношения с Полом. Когда мужчина тянулся убрать локон с лица или поцеловать её, она отворачивалась. Когда муж открывал рот, чтобы что-то сказать, в голове проскакивали тысячи заготовленных отговорок.       — Такие, как я, дольше носят детей. — однажды сказала она.       Невзначай, за ужином, чтобы у Пола отпали вопросы, почему ребёнок появится, в лучшем случае, через год. Но прежде, чем он смог усвоить её слова, осознала: это звучит более ложно, чем внезапный выкидыш!       — А кто ты? — муж улыбался. — Ты так мало об этом говоришь.       — Я sonmas. Я ведь говорила.       — Но ведь это не всё, верно? Не одним же названием всё ограничивается?       — А то ты не слышал о sonmase по телевизору…       — Там рассказывают, что ты можешь превращаться в опасного муравья и у тебя щупальца вместо ног. Я бы давно выставил телевизор из дома, если бы не Нора.       — Она уехала. Можешь выставить, я не против. — Именно потому я и люблю тебя.       Он протянул руку и коснулся её щеки. Диана, сморщившись, дожевала спагетти и посмотрела мужу в глаза.       — Ты вот так мне веришь? На слово? Я ведь не превращалась при тебе в муравья.       — Я чувствую это. Когда мы любим друг друга. Вокруг тебя мир становится особенный. — И любил бы, если бы я во время этого обрастала щупальцами?       — Мы бы нашли способ справиться с ними.       — Тебе совсем не страшно?       — Нашла, что спросить у мужчины. Главное, чтобы ты не боялась.       Их дом ощущался тёплым, ласковым и уютным, словно младенец в её руках, замотанный в атласную ткань. Но, выходя наружу, пара становилась напряжённой. Они быстро переставляли ноги при ходьбе, наклоняли головы и напряжённо сжимали кулаки. Никогда не брались за руки, хотя соседи и без того всё знали. Все говорили шёпотом, что о них, что не о них — при них не было принято говорить громко, потому что любых разговоров те были недостойны. Неприятное ощущение сохранялось порой и при возвращении домой: Пол нырял в книгу, и как бы Диана не клала голову на его колени, как бы не гладила плечи, он находился далеко. И лишь к ночи всё приходило в порядок, когда Диана, выходя из ванной, забывала завязать халат. Словно ожившая звезда, спущенная с неба, она ныряла в постель к мужу, вытягивалась всем телом, вжимала грудь в чистую простынь. Капли с её тела отпечатывались на пододеяльнике, на коже Пола. Её дыхание туманило его очки. Диана подавляла вспыхивающие мысли об огне, а потому никогда не доводилась до накала. Зато следы накала мужа оставались в ней, пусть и неприжитые. Девушка засыпала, а во снах из раза в раз блуждала по кукольным домам. Там, в платьях, похожих на салфетки, она била пластмассовые руки о дверные косяки, края столов и пол, царапая их и уродуя. Она была уверена, что эти сны пропадут, как только Пол станет её мужем и не нужно будет ничего скрывать. Но роль игрушки продолжалась, поменялись только правила игры.       Однажды, когда Пол засыпал над книгой, Диана одним движением пальца приподняла его падающие очки и прошептала:       — Дорогой. Моя просьба прозвучит странно. Но нужно, чтобы ты ответил мне прямо сейчас. — она заучивала эти слова несколько дней, но всё равно сказала больше, чем нужно.       — А? Что такое?       — Если со мной будет происходить что-то странное… изо рта или откуда-то ещё польётся что-то черное… не вези в больницу. Не зови врача. Тебе нужно будет добраться до моего дедушки. Ты ведь помнишь, где он живёт?       — Да, думаю, помню. — он сделал вид, что снова читает, но его сонные глаза выдавали сами себя.       — Ты даже не спросишь, почему так? — этот вопрос выбивался из её плана. Она планировала просто поцеловать его и уйти в случае согласия.       — Ты снова скажешь, что ты sonmas и так нужно. Или есть что-то ещё?       «Да почему тебя ничего не интересует?!» едва не выкрикнула Диана. Она мысленно обозвала себя всеми существующими ругательствами.       — Нет. Ничего.       В этот день у неё и получилось зачать. Во время соития она думала лишь о том, что Пол теперь знает, как её спасти. И увидит своими глазами, чего ей стоит родить ему сына. И он сжалится над ней, и никогда больше не выпустит из своих объятий. И они возьмут ребёнка из приюта, и ни она, ни Пол, никто больше не вспомнит, что она — не человек, а невиданный зверь с щупальцами из телевиденья.       — Ты и в школе рассказывала, что ты sonmas? — спросил он, когда они уже лежали по разным сторонам кровати.       — Нет. Зачем?       — Мне казалось, тебе нравится считать себя чудаковатой. Почему именно они? Есть же банши, ведьмы, ламман-ши, мерроу!       — Я не выбирала, кем родиться.       — Шутка затягивается, дорогая. На нас и без того косо смотрят.       — Постой. Ты мне не веришь? — девушка подскочила. — Ты же говорил, что чувствуешь особенное, когда мы с тобой…       — А как не чувствовать? Ты же такая молодая у меня, красивая… как актриса. Ночи с тобой — лучшее, что было у меня. — он тоже поднялся, обхватил её руками и поцеловал в лоб. — Но я не хочу, чтоб ты однажды оказалась в психбольнице.       Как только со стороны кровати Пола послышался храп, вся подушка Дианы пропиталась слезами и слюной. «Это всё потому, что я снова беременная! Потому что я боюсь умереть!» — думала она. А на дне сознания болталось что-то вроде: «он не верит, что я — чудовище с щупальцами из телевизора!» Уже полуспящей она решила, что «даже Дилберт бы поверил…»       Диана вернулась в реальность. Младенец на её руках продолжал смотреть ярко-зелёными глазами на картину, словно задавался вопросом: почему папа не двигается и вообще папой не пахнет? Диана обожала сына за то, что он родился на пару месяцев раньше, и у Пола не возникло вопросов. «Заодно с мамой, хороший мой!»       Она приподняла край атласной ткани, чтоб вытереть чёрную жидкость, вытекающую из его рта.       — Ты просто переел. Нельзя столько есть.       Диана перевернула его голову набок и перестала качать. Она отгоняла мрачные мысли, что происходящее ей что-то напоминает. Эндрю откашлял мясистые комки, успокоился, и Диана кинула запачканную простынь прямо под ноги. Девушка переступила через неё и сделала пару шагов вперёд. Плавно, чтобы не перетрясти ребёнка, она развернула его к следующей картине.       — Смотри, Эндрю. Здесь твой дядя. И море. Когда ты подрастёшь, мы вместе пойдём гулять к морю. И даже навестим твоего дядю. Его зовут Валто. Он похож на птичку.       Диана смотрела на холст, вспоминая цвета на нём — свечи не могли передать их все. Зато девушка помнила, как из коричневого и синего порождала землю и перья, из охры и красного — кожу. Как примешивала в белизну неба каплю лазури. Как размывала линию между морем и небом, создавая туман. Как, топорща щетинистую кисть, разбрызгивала белила на кончики волн. Валто напоминал Иисуса с икон. Так она его видела — вытянувшим руки в стороны, то ли защищая мир, то ли будучи им покорённым. С опущенной набок головой. С босыми ногами, что упирались в омытые волнами камни.       Эту картину она писала, когда Эндрю болтался в её животе. Она повесила этюдник на одно плечо, с другой стороны зажала холст. В старой, потрёпанной, полосато-пятнистой одежде и шлёпанцах шла через город к морю. Никого не предупредила, и чувствовала себя от этого особенно по-особенному: будто сбежала в другой мир, где количество проблем и связей стремилось к нулю. Она шла вдоль домов, смело заглядывая людям в лица — за год затворничества и опущенной головы Диана совсем забыла, как те выглядят. И своим взглядом будто пыталась сказать: «я совсем не стесняюсь, что муж выбрал меня, а не старую жену!» Люди же видели её впервые в жизни или попросту не помнили. Она порой останавливалась на перерыв, кидала этюдник в траву и садилась на него. Чтобы не выглядеть глупо, доставала из огромного кармана крошечный блокнот со сточенным до длины напёрстка карандашом и зарисовывала ближайший куст или дерево. Люди проходили редко, и для увлечённой делом Дианы выглядели, словно блуждающие тени.       К обеду она перешла через «Вечно-пустынную» трассу. Широкополая шляпа прикрывала её от разбухшей весенней жары. Ребёнок едва ощутимо стучался в животе, и девушка прижимала к нему нагретую на солнце ладонь. Ноги Дианы окружила высокая, разнородная трава. Среди неё стоял дом, где росла девушка. Диана думала, что будет, если она зайдёт туда и покажет дедушке свой живот. Она понимала, что неосознанно скорчила бы при этом самодовольную гримасу. Но, на деле, не была уверена, что доносит малыша. С внезапными желаниями идти на край света с килограммами на плечах — особенно. Потому Диана выбирала путь так, чтоб меньше сталкиваться с домами. Как только зелень осталась позади, сменившись песком, Диана бросила этюдник, упала на колени и вдохнула морской воздух. Повисшая над ней будущая трагедия обостряла её чувства: весь мир казался вкуснее, ярче и прекраснее, все дела — посильными, лёгкими.       Она прошлась по берегу в поисках брата. Того должен был предупредить Себ: и насчёт дня, и насчёт времени, и насчёт места. Диана сомневалась, что пришла вовремя, у неё не было с собой часов. Но решила, что у Валто здесь всё равно нет дел, и он может ждать её сколько угодно, а потому совесть её была чиста. И вскоре брат подошёл. Его торс был оголён и сверкал, покрытый каплями воды. Плечи и спину грели волосы, отросшие до пояса. Он поприветствовал сестру молча, одним взглядом. Словно пришедшую чужестранку в его собственное королевство. Сестру такое положение не успело смутить, она уже представляла Валто на картине, наблюдала, как оттенки моря отбиваются на его коже.       — Как мне встать? — спросил он, уловив её оценивающий взгляд.       — Ох! Подождём с этим. Как ты?       — Не каждый день становишься персонажем картины. — слегка улыбнулся брат. — Я заинтригован.       — Да я же в целом спрашиваю! Как ты?       — А я в целом и говорю. Это самое интересное за последнее время.       — Тебе придётся стоять и вообще не двигаться. Это скучно.       — Я не пробовал вообще не двигаться. Во всяком случае, специально.       Диана махнула ладонью, вытянула ножки этюдника и раскрыла его. Ветер у берега так и норовил сдуть её холст. Девушка придерживала его и шляпу. Недолго понервничала, что у неё нет лишних рук. Волны омывали пятки брата, словно желали втянуть его в себя. К морю тянулись и его волосы, развеваясь запутанными клоками. Диана долго ходила вокруг Валто, вылепливая из брата то, что считала трагической позой. Она уговаривала его прорезать перья, но тот из раза в раз спокойно объяснял, что он не может просто заставить atera заработать. Диана в итоге загрустила: ведь и сама не могла долго принудить организм принять ребёнка.       Проходящие часы гнали солнце прочь, подгоняли его тучами. Девушка то и дело звала Валто на перерывы, и они садились на огромный камень у берега. Она предлагала ему сэндвичи, но брат отрицательно показывал ей ладонь. Диана ела сама, слизывая крошки с губ и наблюдая, как разъярённые, покрытые пеной волны вблизи превращаются в тонкие ниточки вдали.       — А чем ты всё-таки занимаешься? — спрашивала она, когда еда кончилась.       — Наблюдаю.       — Да не про сейчас я! В целом? Что здесь можно делать?       — Так я в целом и говорю.       Диана скривилась — диалог сводился к одной и той же фразе. Она решила молчать до конца работы. А та шла чудовищно медленно. Как только девушка проложила тени и нашла цвет неба, опышнели тучи и выпустили дождь. За минуту нескладный дробный дождик перерос в непробиваемую стену воды.       — Моя картина! — закричала Диана, панически скинула с себя рубашку и бросила её на холст. Спасло лишь его половину.       Она выкрикивала «моя картина!» весь путь до дома Валто. Тот схватил в одну руку её этюдник, другой сжал её ладонь, и тащил сестру вслепую, жмуря глаза от дождя. Когда они приблизились к дому, скрытому за холмом, брат пропустил Диану вперёд, и она побежала. Перепугано, наощупь пыталась найти дверную ручку, пока не подошёл Валто и просто толкнул дверь ногой. Та, сопротивляясь о выпирающие доски на полу, насилу поддалась.       От воды дом спасал не сильно: дождь пробивался через потолок, стучал по отсыревшему столу, прилипал к тарелкам и чашкам, заливал растормошённую кровать. Диана наигранно закашлялась, чтобы сообщить миру, что ей здесь не нравится. В отместку мир кинул к её стопам грязных лисят. Те, выпрыгнув из полуразваленного гнезда в углу, рванули встречать гостей и греться об их ноги.       — Ты сейчас скажешь, что это наши родственники?       — Я не знаю. Они носились в поисках пищи по лесу неподалёку, и вдруг побежали за мной. Островные лисицы. — он поднял самую маленькую на руки и почесал ей между ушек.       Животное в руках брата сжалось в комочек. Сначала Диане показалось, что оно ужасно запачкано, но после поняла — это его природный, сероватый окрас. Валто не успокоился, пока не уделил внимание каждому лисёнку: кого-то погладил, кого-то почесал, кому-то прошептал что-то ласковое, кому-то бросил мягкую улыбку. Перед глазами Дианы эта улыбка стояла долго: она никогда не видела брата настолько нежным.       Когда она тщательнее осмотрела дом, её будто стрелой пронзило. У ножек кровати Валто притаились крупные крысы. А прижавшись к тёплой после завтрака печи спали котята, положив друг на друга головы.       — Столько всех. И никто друг друга не обижает? —ехидно бросила Диана, пряча под потехой брезгливость. — Они при мне будто перемирие оглашают. Здесь и валлаби была. И черепахи. И собаки… скоро Брум прибежит.       Валто взял со стола глиняную чашку, вылил её содержимое в окно и насобирал дождевую воду. Он поджёг бревна в печи и поставил сверху чашку, кинул в неё пару листьев из заржавевшей банки. От разлетающегося по дому тепла уснули крысы под кроватью, успокоились лисята, а котята напротив — очнулись и отбежали от нагретой до предела печи. Диана села на кровать, стараясь не думать, насколько та грязная. Она облокотилась спиной о стенку, наблюдая, как с потолка падает дождь, заливая комнату водой. В углу стояла гитара, замотанная, словно вуалью, в плющ.       Природа словно поедала дом: она оплетала его стены зелёным, покусывала насекомыми, заселила туда животных. Чем крепче засыпала Диана, тем пуще и быстрее природа стирала всё, что создали или видоизменили руки человека: ошмётки глиняной посуды, деревянную мебель, печь, одежду. В конце концов, дом стал обросшим зеленью кубом, а потом стенки куба распахнулись и влились в окружающие его поляны и берег. Диана, упавшая с исчезнувшей кровати, насилу поднялась, отряхнула себя от грязи. На поляну сбежались разнообразные животные и вперили свои взгляды в девушку. Большие и маленькие, пушистые и лысые, яркие и тусклые — все смешались в огромное, пёстрое пятно, и было у всех лишь одно общее — они дышали. Они видели, что Диана тоже дышит, и расступились, чтоб принять её в свою компанию. Девушку напугал возвышающийся слон и его массивные лапы, которые смогли бы без труда раздавить её, словно блоху. И потому она поражённо двинулась к ним, не думая и не рассуждая. Когда приблизилась, то увидела среди толпы то ли птицу, то ли человека: её брат согнул локти, сложил руки в кулаки и прижал их к ключицам, и из них, словно водопады, до земли тянулись перья. Диана глянула вниз: насекомых там было столько, что едва просачивалась зелень. И прямо на неё смотрел лишь один муравей, приподняв свои усики. Он не двигался, и чем ближе Диана наклонялась, тем больше различала в нём черты своей сестры. А потом отшатнулась, уловив краем взгляда остальных насекомых вблизи. Многолапых, многоглазых, лихо скрученных, неприятно-пушистых, неприятно-глянцевых и до ужаса крошечных. Вероятность, что те поползут по её телу, казалась более жуткой, чем оказаться под стопой слона.       Диане оставалось сделать шаг, но среди толпы мелькнула человеческая нога. Гладкая, чуть бронзовая, она коснулась травы и тут же отскочила, скрывшись за жирафом. Девушка чувствовала, что её ждут, но она хотела рассмотреть человека ближе. Она давно обратила внимание, что в этой толпе животных каждый вид был запечатлён лишь один раз. Но если человек здесь — Диана, то кто…       «Я не человек» — вовремя вспомнила она. «Брат и сестра — это тоже другое. А вот мелькнувший — это человек. Просто человек. Как ему повезло!»       — Не рассказывай тут. От тебя человеком за километр воняет. — послышался женский голос. И стихли вопли животных.       К Диане вышла обладательница смуглой ноги, раскидав по плечам тонкие кудрявые волосы, словно фату. Она была полностью обнажённой, и на ней было столько оттенков, что будто бы сбежала со случайной картины Дианы.       — Это запах мужа. Я им пропахла. — и неловко пожала плечами.       Она никогда не видела обнажённых девушек объёмными, ещё и так близко, что груди можно было коснуться. Судя по тому, что незнакомка не прикрывала соски ни руками, ни волосами, кажется, она и не была против. Кудрями и формами та напоминала собой исхудавшую, тёмную овечку, но взгляд у неё был острый и нахальный, как у кошки.       — Это не тот запах! — девушка задрала нос к небу. — Это вонь вра-нья. Животные себе не врут. Я себе не вру. А ты что такое?       — Я sonmas. Sonmas-constanta. — Диана удивилась тому, как легко это сорвалось с губ. — А ты кто?       — Я — вода в твоих руках.       Девушка бесцеремонно закинула руки на плечи Дианы, прижалась к ней вплотную и поцеловала. Резко и буйно, яро. Касаясь носом её щеки. Она почти сразу оторвалась от её губ и, с интригой на лице, ждала реакции. Диана даже не успела ничего понять. Ей показалось, словно на лицо вылили лаву. Незнакомка, явно расстроившись скупости эмоций девушки, сжала ту в объятьях, подняла колено, вдавливая его в её лоно.       — Отцепись! Что ты творишь?! Сука.       Диана решила, что она была достаточно громкой. Для незнакомки это было что писк. Она засмеялась, лишь сильнее привязывая Диану к себе руками.       — Я — вода. — заигрывающе, шёпотом пропела она. — хочешь — замёрзну, хочешь — испарюсь, хочешь — стеку по твоему телу.       — Испарись…       — Недостаточно хочешь. — и потом громко засмеялась — прямо над ухом Дианы.       Девушка целовала Диану, пока на фоне выли и топтали лапами животные, сливались друг с другом, бились за самок и откусывали головы самцам. У каждого была своя песня, свой лад жизни.       Прежде, чем проснуться, Диана перевела взгляд на свою ладонь. Та была живой, без шарниров, не обтянута пластиком. Когда она поднимала и опускала натянутые пальцы, суставы под кожей изгибались, словно волны. Всё в теле было сплетено из тончайший клеток и украшено тонким, едва различимым пухом, точками, ранками, морщинами, мозолями. Незнакомка поцеловала это филигранное сплетение на её ладони, более аккуратно и нежно, чем губы, словно прикасалась к произведению искусства. Тем самым и попрощалась.       Диана проснулась в сыром, промокшем доме. Из щелей в потолке отбивали ритм последние капли дождя. За окном было темно, луна освещала лишь края поднимающихся волн, и всё казалось чёрно-белым. А внутри — грязно-жёлтым, из-за света запылённой лампы. Девушке показалось, что она уже родила — на животе лежал кто-то маленький и тёплый. Но, в отличие от будущего ребёнка, шерстяной и мурчащий. Диана положила ладонь на тело котёнка и окончательно пришла в себя.       Валто сидел в углу, на полу, сгорбив спину. Вокруг ног расселись крысы, коты, лисы, Брум и прилетевшие тёмные птицы. Он смотрел на них, показывал что-то руками, бормотал, и выглядел так открыто и раскованно, что Диане показалось — его подменили на Себа. Но режущиеся из спины чёрные перья говорили об ином. Валто обернулся к ней. И Диана могла поклясться: его взгляд в тот момент не имел ничего от человека. Это был взгляд зверя, скорее птицы, дикий и не понимающий, что в его гнезде забыла женщина. Ощущение быстро развеялось, когда Валто произнёс:       — Кажется, ты понравилась котёнку. Возьмёшь себе?       Диана села на кровати, осторожно перенесла котёнка с беременного живота на руки. Покачала его, протянула свой палец, и тот впился в него всеми четырьмя лапками. Изучал девушку глупыми глазами и дёргал хвостом.       — Что же, будет другом ребёнку.       Диана опустила взгляд вниз, на своего малыша, на запутанные светлые кудри и бледное лицо. Он родился похожим на котёнка, который к тому моменту уже вырос в толстого кота, разбрасывал везде шерсть и бесстыдно клянчил еду, вжимая когти в стулья.       — В день, когда я начала писать эту картину, твой папа потерял меня. Он поехал к дедушке, и они искали меня под ливнем, где только можно. Под утро ворвались в дом Валто, когда я дописывала картину по памяти. В тот день я словно побывала в другом мире. Твой папа меня ругал. Но когда я вспоминаю об этом дне, мне хочется рыдать. Так хорошо, что плакать хочется. Надеюсь, что и ты у меня плачешь только от счастья.       Диана отогнала мысль о том, что её ребёнок никогда не плакал. Она провела ладонью по его телу — мягкому, словно шёлк, чуть влажному от пота. Девушка боялась лишь касаться его ног. Они всегда были мокрыми, набухшими и мягкими, словно надутые пакеты. И были покрыты чёрными, кровавыми волдырями, которые от малейшего давления лопались, заливая простыни и руки Дианы.       — Тише… тише. — она говорила скорее самой себе.       Они перешли к последней картине на этом участке стены. Там, где был написан Эндрю — Эндрю из будущего, в возрасте десяти лет, как себе это представляла Диана. Эндрю там самостоятельно стоял и гордо поднимал веснушчатое лицо к звёздному небу. Мальчик на картине был источником света, одной из звёзд, отрастившей красивые ноги и счастливо вытянувшей руки. Вычурный, цветной космос, окружающий его голову и вплетающийся в его волосы, олицетворял знания — Диана хотела, чтоб Эндрю рос любознательным и умным. Её Эндрю, которого не смогло заинтересовать ничего за год жизни.       Когда шёл седьмой месяц беременности, Диана ходила, словно зачарованная. Она порой подбегала к Полу, смотрела ему в лицо и шептала: «у нас будет ребёнок! Ты представляешь?» Пол решил, что запоздалое удивление — это что-то женское, и ему просто не понять. Но девушка, мысленно похоронившая второй плод ещё до его зачатия, не могла нарадоваться. У неё появилось желание поделиться с дедушкой, пусть тот уже и знал о беременности, когда застал её у Валто дома. Но тогда был меньший срок, и это ещё не значило ничего. Тогда он просто отвернулся, подчёркивая в мыслях старую идею, что Диана — просто больна на голову и глупа до бесконечности. Вслух он лишь попросил её ни за что не появляться в больнице, особенно при родах. После сказанного он смутился, запоздало вспомнив, что в случае с Дианой любые указания нужно говорить наоборот. Но девушка словно чувствовала, что родить ей придётся в его доме, на его столе, в том же подвале, снова истекая чёрным. Повторение этой сцены стоило того, чтоб у неё на груди оказался ребёнок, которого Марина поименовала «мяса кусок маленький», за что получила от ослабевшей Дианы слабый удар по плечу, прямо с родильного стола.       До родов она неделю прожила у дедушки. Диана не осознавала в детстве, но прочувствовала сейчас, что воздух в поле был чайный, морской, винный, сочный… вдыхая его, казалось, что организм обогащается и обрастает цветами. В городе же, не смотря на обилие зелени, было пыльно. И так можно сказать не только про воздух — пыльными казались и сами люди, и их дома, и разговоры. На всё остальное, как ей и должно, Диана плевалась и ругалась, чем бы не занималась. В душевую вёдра носить, постель твёрдая и узкая, еда — одни фрукты, ещё и снова их нужно гладить, прежде чем съесть. Марина и Аланер прятались от неё в подвале, где творили что-то из зелени и своих иноязычных книжек. Когда Диана со скуки спускалась к ним, то слышала неразборчивое пение, шелест дряхлых страниц, звон колб и кашель Аланера. У неё было несколько теорий, что они делают. Первая — выращивают гомункулов. Вторая — варят яд. Третья — так и быть, варят панацею. Четвёртая… призывают духов? Когда она во время перерыва спросила у Марины напрямую, та лишь скучно пожала плечами:       — Другие способы лекарство людям сделать ищем. Причины есть. Переживает папа.— Почему ты называешь дедушку папой?       — В очередь первую папа он. Сама ты ведь отца хотела живого.       — Но это не наш отец.       — Ведь всё сказал он, когда фотографировали нас. Когда деревяшки на уши надел…       — Глупости какие. Наш папа умер, мы не должны так оскорблять его память.       — Живой папа наш. Другого папы не знаю я. — И отвернулась, словно говоря этим жестом — ты подобна zaine.       На самом деле, Диана всё понимала, пусть и отгоняла мысли об этом. Более того — она узнала не в день, когда их фотографировали. И даже не когда её тело доказало, что мать не смогла бы выносить детей от человека. Всё произошло, когда Диана увидела в подсобке на тонких плечах Марины фиолетовый, помятый пиджак. Чуть позже, просчитав месяцы, дни и связав все детали, она пришла к выводу, что сестру могли зачать в день свадьбы родителей. В тот день её маму изнасиловали.       — Мама не хотела этого. — сказала она Марине, не задумываясь.       — Если не хотела бы, меня бы не было здесь. И вас тоже. Дело человеческое — семенем любым детей приживлять. Знаешь сама — сложнее всё у нас. — Марина повернулась и отвернулась снова, ещё пуще выражая своё неуважение. — Я к работе вернусь. А ты прогуляйся пойди. Смущают папу твои взгляды и вздохи бесконечные.       «Ну и характер! В кого только?» — думала Диана, когда Марина спускалась по лестнице. Она развернулась и пошла неведомо куда. «Ясное дело — в меня! Не тем, чем нужно только».       Спину тянуло. Казалось, что та в любой момент вывернется крючком и хрустнет. Её постоянно хотелось чем-то подпирать, но круглосуточно сидеть Диане надоело. Она пошла огибать поле, представляя, что к спине привязана спинка стула. Рука девушки почти никогда не сползала с живота: то гладила, то обнимала, то защищающе прикрывала. Когда мама носила Марину, то почти не касалась живота. Её беременности не существовало ни на словах, ни на движениях. Просто живот рос, спина изгибалась, и сама Соннатель засыхала, отдавая все силы паразиту внутри себя. Диана ненавидела эмбрион точно так же, как ненавидела бы опухоль — он медленно убивал её мать, пока не выжал из той всё, чтоб увидеть свет. Забрал саму жизнь, впитал в себя. Съел целый опыт, взращённый годами, оставив себя — какой-то «мяса кусок маленький».       Всё, связанное с Мариной, казалось ей уродливым, потому что это всё существовало вместо матери: её внешность, её ходьба, её дела, её речь. Сестра забрала даже день свадьбы родителей — из-за её зачатия мама рыдала остаток ночи в снятом наполовину свадебном платье среди голого пола. Диана забыла за годы всё, кроме фиолетового пиджака на спине мужчины, который трясся над мамой. Но перед своими родами начала вспоминать.       Маленькая Диана никогда раньше не видела мужчину в фиолетовом пиджаке и дурацких полосатых брюках. И даже не смогла запечатлеть в памяти его лицо, потому и не узнала позже. Смотреть на него было страшно. Его не было на росписи, но он под вечер вошёл в их семейный дом, заполненный надушенными гостями. Мужчина был под руку со старой женщиной, которая едва переставляла короткие, пятнистые ноги и весь вечер одаривала зал грубым взглядом. Диана видела, как смутилась, замолчала её мама после их прихода, но ни выгонять, ни разговаривать с теми не стала. Мнение девочки об этих стариках сложилось окончательно, когда к ней подошёл расстроенный Себ и сказал:       — Та женщина сказала, что я выплю… выпля… выблядок. Что такое выблядок?       Брат бросил взгляд в сторону странной пары, и старушка так сжала брови, словно повторяла своё оскорбление молча. Диана пыталась пробиться к маме, чтоб рассказать ей о случившемся, но потерялась в лесу из гостей, пару раз споткнулась об чужие юбки, порвала свою, родительские друзья отвлекли её от горя шутками и печеньем. А потом Диана благополучно обо всём забыла и убежала с их детьми играть в прятки.       Она с детства была упёртой и непробиваемой, потому, когда остальные дети не нашли её и забыли что про Диану, что про игру, та продолжила сидеть в шкафу, ковыряя дырку на платье и отмахиваясь от пыли. Она могла просидеть так много часов, если бы сквозь тонкую щель не просочился свет. Диана обрадовалась, что про неё вспомнили, а потом загрустила, ведь по итогу проиграет. Она забилась глубже, зарылась с лицом за предварительно снятую куртку.       «А если бы я тогда вышла? Случилось бы то, что случилось?» думала взрослая Диана, полной грудью впитывая воздух, чтоб не плакать. «Я ведь не вышла и после. Почему?» Она возненавидела запах того шкафа, и оставшиеся месяцы дома отказывалась надевать одежду из него. Мать была настолько истощена, что ни спорить, ни предлагать что-то другое не могла — только равнодушно пожимала плечами. Сначала ею с братьями занимался папа, но после одного странного вечера — тогда мама и папа кричали так, что весь дом шатался, дрожал и должен был перевернуться, — он резко охладел и к детям. И тогда Диана поняла, что у братьев и будущего ребёнка осталась только она. Девушка приняла трагичное выражение лица и продержала его много лет, до момента, когда её подруг потянуло к мужчинам. Ей тоже нужно было не отставать. Мама всегда говорила, что мужчины любят только улыбчивых женщин, а мама улыбалась всегда до последней беременности, и вплоть до неё у них с папой всё было хорошо.       Возвращаясь домой, за унылым ужином, за научной болтовнёй Аланера и Марины, переодеваясь, лёжа в постели, Диана продолжала вытеснять из воспоминаний каждую деталь того дня. Ей понравилась жаренная рыба со стола. Она подружилась с Майклом, который назвал себя «чемпионом по пряткам» и, в итоге, её так и не нашёл в шкафу! Папа пошутил, что гости перепутают маму с Дианой в таком чудном, белом платье. Всё не то. У мамы были длинные, блестящие серьги — словно водопады. Здесь девушка остановилась. Она не помнила разговоры дословно. Но помнила, как заглянула в щель шкафа, и мама сидела у туалетного столика — в спальне, где сейчас она спит с ребёнком, и долго-долго пыталась раскрутить застёжки на серёжках. Тон её был стальной, пусть и руки дрожали. А мужчина сидел на кровати, положив руки на колени, и был спокоен, словно наполовину спал.       — Нам кто-то дома нужен. При нас. Кому знания передадим мы. — что-то такое говорил он. Вполне в духе дедушки.       — Я здесь причём? — совсем не в духе матери, но и такой зло-расстроенной Диана её не видела никогда.       — Люсилья не может. Не получается у нас. Девочка нужна ещё.       — Ты и её будешь…       — Если придётся. Нам нужно рода продолжение.       — А если она родится крылатой? Varianta?       — Значит, нужно так. После меня проблему рода решать будет. Соннатель. Не прошу тебя остальных отдать. — Диана помнила, как её перетрясло на этом моменте.       — Удивлена, что ты вообще осмелился подумать об этом.       — Придётся мне. Не о моих речь прихотях. Отдать ты старшую можешь. Но сложнее будет что тебе, что ей, что мне. Кого-то лучше, кто ни тебя, ни другого не знает. — Диана помнила, как в этот момент её глотка до боли сжалась.       — Это мои дети.       — Благодаря мне семья есть у тебя. И пропасть она может мне благодаря.       — Ты их не тронешь. У Итана есть оружие.       — Я не могу вреда им причинить. Но если мужчина твой узнает обо всем — к нам вернёшься.       Диана перевернулась на другой бок узкой кровати. Она будто снова вернулась в шкаф, только накрывала её сейчас не старая куртка, а старое одеяло. Не понимала, спит или нет — видела перед собой комнату, но не чувствовала тела и времени — всё было мучительно медленно.       — Сколько там лет назад… говорил мне, что дочери понадобится мужчина. А лучше сразу два. И тот же разговор… Теперь тебе понадобилась девочка. Потом придёшь просить и для неё мужчину? Сколько это будет продолжаться?       — Всё, что делаешь ты — это свято. Не представляешь ты, пользу какую…       — Замолчи. — зашумела молния на её платье. — Закрой двери. Быстро. И больше — никогда. У Итана есть оружие.       — Сможешь навещать её, захочешь если. Честно всё. Дал тебе счастья я, всё честно быть должно.       Мать издала что-то неразборчивое. Или оно расплылось в воспоминаниях Дианы. Она не знала.       Девушка подняла голову, не понимая, где всё-таки находится: в шкафу или на кровати. Она ойкнула, осознав, что сидит на стуле, ноги болят от тяжёлой обуви, и прямо перед ней кто-то наливает в чашку чай цвета карамели. Это был её дом, дом Пола. Но Полом там не пахло.       — Ты и вправду всё видела? Как тебе нелегко пришлось. — спросила обладательница рук, увитых розами, придерживая чайник.       — Что?       Женщина наклонила усыпанную веснушками спину и подула в чашку Дианы, а потом достала обжигающую ложку и дула теперь на неё.       — Твоя atera ужасно ослаблена. Но я рада, что ты видишь меня. Значит, ты ещё близка к земле, и сны твои идут от Acherennat. Но…       — Что, мам?       — Забудь. Я так скучала.       Её мама откинула ложку и упала в объятья сидящей Дианы. Она расцеловала её лоб и щёки, погладила ладонью прохладную макушку, взяла её ладони в свои. На матери не отпечатались её последние месяцы: она была такой же румяной и чистой, как за день до свадьбы. Сиреневое платье тянулось через весь пол, будто поле лаванды. Мама подала ей чашку с чаем, снова обдув её края, чтоб Диана не обожгла руки. От дыхания и изящных движений розовые цветы вдоль её рук покачивались. Пробивались прямо из её кожи, и внутри сплетались с голубым венозным рисунком.       — Ты уже такая взрослая. Улыбаешься много? — Она натянула дочери пальцами улыбку.       — Мам! — Диана отшатнулась. — Как ты?       — За меня не волнуйся. И за всё, что было. То наши дела, взрослые.       — Но я ведь теперь тоже взрослая.       — Я вижу.        Потому и прошу тебя вести себя соответствующе. Взрослые не оглядываются, они идут. Я была рада тем девяти годам, что знала тебя. — Когда ты умерла, мне было восемь.       — Беременность я тоже считаю.       — Странно хихикнула мать и повернула голову набок.       Диана смущённо пила чай, стараясь не смотреть в лицо матери — иначе ей бы пришлось пить чай со слезами. Пар от кружки был настолько сильным, насколько может быть только во снах — он покрыл пахнущим туманом всю комнату. А потом из соседней комнаты послышался пронзительный крик.       — Ребёнок уже к тебе просится. Пошли, посмотрим на него.       По голосу Диана поняла — мама безудержно счастлива. Диана встала и двинулась вперёд, пытаясь вспомнить, как выглядит её нерожденный сын. Прежде, чем открыть дверь, она обернулась назад, чтоб всё-таки уловить образ матери — и запомнить. Мама шла за ней, придерживая края длинного платья. Но ладони, держащие платье, не были материнскими — они были темнее и моложе. А когда Диана всё-таки взглянула в её лицо, то увидела смуглую девушку-овечку из своего сна. Её взгляд был ненормальным. Не больным, но неестественным. Она показала зубастую улыбку с долей обречённости и поторопилась к ней. Но Диана рванула в комнату с ребёнком, закрыла двери и проснулась при первой отдышке.       В ту ночь она и родила.       — Когда ты появился, я тебя вот так сильно обняла… — Диана прижала младенца к себе, прощупывая торчащие под кожей мягкие косточки. — И мне показалось, что ты улыбался. Ты же умеешь улыбаться, просто стесняешься. Но зачем тебе стесняться перед мамой?       Она отнесла его в комнату, едва покрытую рассветом. Опустила в светлую кровать, подняла стенку и накрыла одеялом, пахнущим порошком. Оставила дверь открытой, вернулась в зал, растянулась на диване и провалилась в сон, который не запомнила.

***

      Пол родился в 1960 году в самых зелёных окрестностях зелёной Ирландии. Он был младшим из десяти детей в фермерской семье, и для него не могли найти ни работы, ни пропитания. Потому, чтоб не замечать ни скуки, ни голода, он всё детство прятал рыжее от веснушек лицо за книгами из школьной библиотеки. Но старшие дети выросли: раз в год отмечалась новая свадьба, из дома пропадали зубная щётка и чашка брата или сестры. Две его сестры попали в приют за «неподобающее юным дамам поведение», а один из братьев умер, захлебнувшись пивом. Отец, видимо, пошёл его дорогой: однажды он просто не вернулся из бара, а улицы заполнились разговорами про забитый до неузнаваемости труп. Таким образом, с каждым годом Пола всё чаще вырывали за уши из книжных миров, кидая в сарай к коровам с ведром на голове. Привыкший к ленивому детству и мечтающий о жизни, как у Великого Гэтсби, он игнорировал приставленное к нему ведро и голодных животных. Он придумывал свои сюжеты про Гэтсби, где тот не утонул в бассейне, где его любила Дэйзи, и всё чаще в этих расшитых золотом фантазиях Пол представлял себя на месте главного героя. Из-за извечно гордо поднятой головы все одногодки казались ему ниже, а тем самым — слабее и беднее. Он плохо учился, и старая, уставшая мать, которую сверху донизу донимали бесконечные внуки, приговаривала:       — Подменили моего ребёнка феи на тебя клятого. И за что только? Праведно жили с отцом твоим… Помогали бедным, в церковь ходили, молоко на пороге оставляли. Надо вот мне такое? На старости лет?       — Хотите сказать, что я — ребёнок феи?       — Да. Найдёшь себе ещё в невесты фею и упорхнёте долой! Я тебе ничего не оставлю. И детей твоих не приму.       Мать демонстративно прижала к себе остальных внуков. Не смотря на свои слова, словно проклятием упавшими на сына, она сама нашла тому жену. Из приюта Магдалины приехали повзрослевшие сёстры, и привезли с собой погостить подругу. Мать, сражённая её манерами, нравственностью и схожестью с собой, быстро спохватилась и начала нахваливать девушке своего последнего неженатого сына. Нора превосходно играла на публику смущение и покладистость, когда это нужно — Пол подметил это ещё при знакомстве, потому что сам это вытворял. На Нору не цеплялась фермерская грязь: что бы ни делала, она оставалась аккуратной, словно фарфоровый сервант. Девушка сказала, что его книжки скучные, и она их читать не будет, и что он совсем не знает, что нужно женщинам». Тогда Пол стал носить ей полевые цветы и сочинять вслух что-то про её глаза и шею. Так часто, что сам забыл, что делал это только чтоб увернуться от свирепой матери. Нора была молодой, хотела породниться с подругами, рыжих детей и жить отдельно от взрослых. Внутри неё бурлило и вспыхивало самодовольство, когда родители дали разрешение на этот брак.       Сразу же, после росписи, мать сказала Полу, что Нора не хозяйственна и не девственна, только играет на публику, никогда ей не нравилась и брака с ней хорошего не выйдет — и что на большее Пол и не заслужил. Тот ответил, что ему всё равно. Мать перекрестилась и больше не разговаривала с ним.       На отдельное жильё новой семье не хватало, и они около года перемещались от одних братьев и сестёр Пола к другим, ночуя то в пристройках к сараям, то на кухнях, то в ванных. Условия их настолько же сблизили, насколько и отдалили. Днями Нора ругалась на ужасные условия, а Пол на родственников, которые не желали терпеть его упрямство и лень, а ближе к вечеру муж и жена ругались друг на друга. Ночами они спасали и себя, и друг друга бесконечным соитием, во время которого мысленно обещали себе больше никогда не ругаться. Но всё начиналось уже утром, когда оба шатались и хромали от неудобного сна и были настолько злые, что едва не выдирали друг другу волосы. В один из дней Нора проснулась беременной, и всё усложнилось.       Уже через несколько дней они сидели на небольшом корабле, сами не понимая: когда, как и зачем это произошло. Пол всю дорогу читал и злился на ветер, переворачивающий его страницы.       — Куда тебе учиться? На работу. И прятаться, чтоб в армию не забрали. Там серьёзно с этим. — причитала Нора, вырывая у него помятую книгу.       — Но я ведь не учился ещё. Всю жизнь готовился. Школу неплохо закончил. Лингвистом буду.       — Лингвист! А есть мы что будем? Макулатуру твою?       Выбирать особо не пришлось. Когда они попали на остров, через знакомых племянника Пола нашли недорогой дом, разложили вещи, за Полом пришли и забрали на службу. Он не любил вспоминать этот период жизни. А когда вернулся домой, по свежему линолеуму уже ползал рыжий младенец, Нора счастливо улыбалась мужу, и из окон бил яркий свет, покрытый крошечными пылинками. Они спали на кровати, где могли разлечься по разным сторонам сразу после соития и улетать каждый в свои фантазии и сны. Когда радость от встречи увяла, когда перестали ощущаться дни, Нора вновь начала стучать ногой и кричать за любой пустяк. Но поменялось одно — как бы она ни кривила лицо, как бы ни обзывалась, сколько бы грязной работы не давала мужу, тот никак не реагировал. «В армии его воспитали, идеальным мужчиной стал!» — хвастливо рассказывала она новым подругам, в то же время ощущая странную неловкость от этих мыслей. Иногда по ночам она задумывалась, что раньше было лучше. Она любила ругаться, но не было интереса, когда ругается лишь один человек. Так и виноватой себя легко почувствовать.       Однажды, когда к Полу попросился переночевать друг из армии, Нора прижалась к стене и начала слушать. Горячая точка. Начали обстрел с медиков. Контузия. Помочь было некому. Оба мужчины грузно нависали над столами, придерживая пьяно-уставшие головы. «Я не чувствую ничего» — сказал Пол. «Я там умер вместе с ними».       Потом они переехали в более новый и вычурный дом. Пыль летала здесь ещё уютнее, а при выходе из дома по макушке били ветви, отяжелевшие от плодов. Сын перерос мать и готовился перерасти отца. Он во всём его наследовал: тихий, незаметный, мечтательный. Он вертел нос от работы, и замирал, когда его ругали. Ему нравились истории о сильных людях, а особенно — супергеройские комиксы, но сам он едва мог поднять вентилятор и падал во время бега. Дилберт никому не говорил, но превыше всего он ценил любовь. Которую не видел в семье, а потому особо и не умел отыгрывать в жизни. Зато в своей голове был оцелован Чудо-женщиной и Харли Квинн.       А потом в их дом залетела фея. Сначала Нора выгоняла её чуть ли не веником, но та быстро свила гнездо из одеял в комнате Дила. Он приводил её после школы домой и часами наблюдал, как та рисует. На все свои карманные деньги парень купил фее цветные карандаши, бумагу, тушь, мелки, краски — всё, лишь бы она рисовала его супергероев, а он прибивал их к стене цветными кнопками. Дилберт показывал фее свои комиксы, и та с восторгом листала страницы, с мечтательным лицом слушала биографии персонажей, а порой они читали по ролям. Пол подглядывал за ними то в дверную щель, то гуляя мимо окна. Об этом его просила Нора, чтоб дети не занимались непотребствами. Для Пола же всё происходящее было красивым фильмом.       Всё начало набирать обороты, когда фея выпорхнула наружу, из комнаты. Дилберт приглашал её на семейные праздники, ужины, смотреть телевизор по вечерам. Каждый раз, проходя мимо Пола, фея неловко прятала сжатые ладони в складках юбки и наклоняла голову. А он осторожно подбадривал девушку, лишь бы смотреть на её красивое, счастливое лицо, а не пробор волос. И та год за годом всё выше поднимала голову, всё ближе подходила, её речь при Поле странно искажалась, а щёки краснели. Он говорил вслух, чтоб услышали остальные: «снова стесняешься… уже ведь почти своя», а по ночам ждал её, спокойную и искреннюю, на кухне. Там они обсуждали книги. Диана ковыряла его очки и откидывала подол ночного платья, обнажая широкие, гладкие бедра. Когда она стала брать его книги домой, как брала раньше комиксы Дила, Пол понял: что-то происходит. Когда он рисовал ей родословную из «Ста лет одиночества», чтоб девушке было проще читать, наблюдающая фея наклонилась и поцеловала его в щеку. Он не придумал реакции тогда, но следующей их книгой стала не «Сто лет одиночества», а «Унесённые ветром». Спустя время, в одну такую ночь, она наклонилась, чтоб поднять упавший карандаш, а поднялась лишь спустя десять минут, на дрожащих ногах, вытирая губы. Тогда Пол, вперив взгляд в свои голые ноги, подумал вновь: что-то происходит.       Она впорхнула в его жизнь, как обещала старая мать, и унесла в свой мир. Они остались в том же доме, Пол продолжал работать библиотекарем, их ночи продолжали быть шумными и хаотичными. Но исчезла его семья — Нора и Дилберт вернулись в Ирландию, оставив основную месть на окружение, которое в деталях оповестили. По мелочам было всякое: Нора регулярно громила дом феи, а Пол находил в своей кровати крысиные трупы. Она изрезала одежды и простыни обоих. Что самое больное — сожгла все книги, за которые Пол около года рассчитывался со своей библиотекой.       А потом девушка принесла ему ребёнка. И тогда Пол убедился: да, его судьбой была фея, ведь только у фей рождаются такие уродливые, больные, едва живые дети. Он никогда не называл это существо сыном: воспринимал его за куклу, с которой носилась тронутая умом жена. В один из дней ему надоело тратить деньги на бесконечные одеяла, простыни и одежды, ведь те сразу же покрывались чёрной, не отстирываемой жижей из его рта. В другой день Полу надоело, что он не видит фею в своей постели ночью, а днём она путает тапочки с совком, падает от усталости лицом в варящийся суп и порой засыпает прямо на полу. На третий день ему решительно всё надоело. Он с тяжёлым лицом проходил целый день на работе, и как только оказался наедине в уборной — закричал, подавляя звук кулаком во рту. По приходу домой Пол ни проверял ребёнка, ни говорил с женой, ни ужинал — он сразу упал в постель, но не уснул ни на минуту. Когда наступил рассвет, Пол встал и двинулся в зал. Улыбнулся тому, что фея спала на диване, а не на полу. И тогда он пошёл проверить ребёнка.       Он просто устал. Он просто взял подушку, взбил её и улыбнулся. Подавил желчь, бьющую в горло.       — Вот что такое — ребёнок феи, мама. А не я. — и прижал к лицу младенца подушку.