***
*** «На днях узнало я от Тагонера, что variantae empta, своей миниатюрностью пользуясь, делают на территории поселения себе тайники в норах крошечных. Я, будучи varianta empta, не поняло, почему традиция эта меня стороной обошла? Когда решает atera, что естественных футов пяти для меня много слишком, занимаюсь чем угодно я, но не кротов пародирую. Учитывая, что читаешь ты запись эту, я всё-таки опустилось до крота! Нелепость какая. Меня Фонсерель зовут. Я актёр местный — отыгрываю про наших сценки, иногда про zaine. Может, видел ты это; не осуждай только, от всего сердца играю я! На досуге рассказы пишу и женщин дразню красотой своей. По тесту «sociotecre» тип мой «попугай». У меня волосы рыжие, волнистые, до колен, глаза золотые, тело худющее и лицо тонкое, и даже не мои с atera старания это — мать вынашивала меня бережно, и хотела, чтоб было я такое именно. В этом солидарны мы с ней, а в остальном не очень. Просыпаюсь я, когда солнце уже ядрёно-белое и над головой виснет. Очень люблю ритуалы утренние: зубы мятой натираю, компот пью, одеваюсь: на мне всё самое яркое всегда. К домам constantae иду. Невилль там волосы мои расчёсывает и в косы их заплетает, если я того захочу. Я в благодарность плечи её массирую, и берём мы всё, что в доме и по пути интересного увидим: ткани, ветки, ленты, деревянные обломки, тарелки, игрушки, инструменты, всё, что к полу не прикреплено и сопротивляться не может. Идём в поле открытое, кидаем в траву всё, над вещами кольцо из рук делаем. Невилль — актриса старая, с тяжёлым выражением лица и лбом широким, но как же хороша! Говорит она мужчине подобно, лишь когда произносит имена чужие речь её становится мягкой да ласковой. После молитвы на день плодотворный и вдохновлённый, берем мы вещь случайную из кучи и придумываем историю про неё или сценку с ней разыгрываем. Так моё обучение актёрское начиналось, оно же разминкой остаётся. Лишнего ничего, лишь тело и вещь. Тело и ложка — из неё не только есть можно, но и по плечам ею постукивать, создавая звук глухой. Таким образом, себя превратить в барабан можно. В детстве я и всерьез пробовало в неживое превращаться, думаю, этим каждый второй variantae страдал. Но далеко не все актёрами становятся, чтоб возможным сделать это. Когда доиграна сценка про барабан одинокий, мы репетиции серьёзные начинаем, где я, например, старик-constanta одинокий, а Невилль — vistgal молодая с atera оборванной, которая ему рассказывает, что такое — летать. У нас были сюжеты про variantae в траве и среди животных потерянных — больная тема для меня, потерявшего так многих из детства друзей. Про vistgale, которые constantae пародируют, и про constantae, которые vistgale передразнивают. Про то, как constantae влюбленные идут зачивать ребёнка, но в итоге просто среди трав лежат да плачут. Про то, как vistgal друга-кота своего потерял, и его всем поселением искали. Про то, как zaine доказать пытались, что лучше sonmase они. Задевали мы и исторические темы: Septer atto, vistgale rezolucia и так далее. Нас любят не очень: из-за драмы нагнетания мы едва одну беременную constanta до выкидыша не довели, а у другого едва atera не оборвалась, так историю прочувствовал. Мы бы гордиться могли, что чувств столько вызываем, но сколько греха в итоге! Ещё до рождения моего запрет вводили на представления драматические, и преследовали Невилль в молодости с целью atera оборвать за её сюжеты тяжёлые. Вовремя староста вмешался. Какое-то время жила она среди tapsage. Вернулась потом, почувствовав кровь свежую — это родилось я. Конечно, было дело не в этом, но по времени совпало так. Я Невилль люблю очень. Хочу я, чтоб вспомнил ты о ней — или наново в своей голове создал. Хочу я, чтоб в воображении твоём мы наши представления отыгрывали бесконечно! Иногда у меня дни не очень бывают. Тогда я злобно зубы мятой начищаю, злобно компот выпиваю, злобно одеваюсь и всё так же к домам constantae выхожу. Но не к дому Невилль, не хочется и ей настрой портить. Иду я к девушкам-constantae, от работы отдыхающим на лавках или полянах, и рассказываю, какие красивые глаза у них, и какое я среди полей классное. Переглядываются они, шепчутся, хихикают. Variantae empta, как везде и всегда, не хочет никто всерьёз воспринимать, и однажды обязательно психану и сделаю сценку про это, вот увидишь! Даже когда ростом мы с constantae, они нас муравьями видят. Обязательно кто-то спросит из них, правда ли, что у variantae empta… там… всегда… очень маленький… Когда я подростком было, то проверить предлагало, и они, хихикать продолжая, отправляли самую стеснительную подругу «проверять». Становилось слухов только больше, и я решило, что variantae остальные не должны из-за того страдать, что у кого-то вправду «очень маленький» из них. А потом поняло я, что и вовсе не интересно мне это. И тогда я соблазнить нацелился любую varianta tempta! Я рассказывал в манере шутливой про это за ужином с соседями, Невилль, тем же девушкам-constantae отдыхающим — но все на меня смотрели, как на дурака последнего, а то и преступника! Но не стремлюсь же я быть varianta tempta, тогда их можно понять ещё. Я любви всего лишь хочу, любви большой! Чтоб себя почувствовать котёнком маленьким в руках чужих, и не сдерживать atera свою, чтоб constantae не смущать ещё меньшим… там. И везде. И вообще. И я решило, что ничего не нужно мне, кроме этого. Страдаю в итоге в одиночестве уже долго-долго!» Здесь что Фонсерель, что Марина сделали паузу. Оно отделило запись чертой, а Марина ненадолго отложила чтение. Она сделала глубокий вдох — и ощутила, словно под ногами закипает вода. Девушка не поняла, как оказалась здесь, и сколько прошло времени после полёта в поле. И был ли сам полёт? Она прошлась по комнате, где что потолок, что стены были из пересохшей почвы. Нора. Её размеры угадать было тяжело — свет падал лишь из лунки на низком потолке, и чем дальше, тем сильнее пространство поедала чернота. Заходить в неё Марина не рискнула, как бы не было любопытно. Вместо этого она вскарабкалась по стене и выглянула из дыры вверху. По непонятному, дикому сплетению узоров, цветов и света поняла, что слишком мала, чтоб хоть что-то в увиденном понимать. Она села на продавленное, нагретое ранее место. В руках Марины была записная книжка. Бумага была непривычно-рельефной, шершавой на ощупь. Текст, косо выведенный куском угля, был зафиксирован. Некое Фонсерель очень хотело, чтоб Марина или кто-то другой узнал, как его унижали женщины. И обо всём остальном, конечно. Девушка не помнила, как текст попал ей в руки — всё прочитанное плясало перед ней полуутонувшим сном в безумно-насыщенных тонах и громких звуках. Она словно скакала с кочки на кочку, рассматривая с разных ракурсов Фонсереля: его первые шаги, первые расшитые розами одежды, первое осознание, что оно — varianta… «Думали все, что constanta я буду, не спешили потому приближать к поселению variantae. Но однажды я, глядя в дыру на полу с ноготь размером, шаг назад сделало и сказало — залатать надо, провалюсь. Переспросила нянька, попросила дыру показать, поражённо в глаза мне взглянула. В момент этот я будто заново для всех родилось. Думаю, тоже ты через это прошёл, и тоже в момент тот думал, что взрослые странные. А дальше ещё страннее ощущалось, ведь «новым рождением» не ограничилось всё в умах окружающих — будто заново я проживало возраст младенческий, ведь за каждым шагом моим следить стали, грусть любую тут же объятьями да лаской подавляли. Не очень нравится мне, что лелеют нас так. Не считаю я своё стремление вниз милым чем-то, как и проявлением слабости не считаю. Наверное, найдёшь меня ты и расскажешь, что я дурак неблагодарный, zaine пародирующий, но в глубине мыслей наверняка что-то проклёвывалось эдакое у тебя. В желании моём жить на два мира нет ни доли слабости. Это про эстетику. Про любовь. Про знаний жажду. День я театром заполняю, потому что скучно мне быть в теле естественном. Не раздражает оно меня — слишком красивое я. Но красота — вещь бесполезная. Полезнее гораздо быть многим и разным. За это уважаю mecanicae, но ею не стану ни за что! Театр здесь — спасение моё. А по ночам выхожу во двор, поддаюсь atera, отдаю ей лишнее всё, сокращаюсь. И среди леса трав блуждаю. То, что вижу и чувствую, даже здесь доверить не могу. Ночью запах особенный и насекомых нет — когда большие они, то меня пугают. Там восхищено я. Там живо я. Там я — я. Про это весь род наш — собой быть. Мне плакать и стесняться хочется, когда пишу и говорю об этом. Почему остальным легко так даётся принять, что ощущают они? Отыщи меня, расскажи, если есть что, каково тебе, от сердца самого. Надоело ощущение мне, что одно я такое, преувеличивающее к метаморфозам отношение. Дома у меня множество рассказов об этом. Приходи, зачитаю тебе. Вместе будем писать новые. Я очень друга хочу. Отыщи меня, подойти и скажи: «долгая дорога домой». Фразой кодовой будет. Уже тебя люблю». На этих строчках руки Марины затряслись. Она лишь сейчас заметила, насколько записная книга небрежна: листы разной длины, сцепленные по центру толстой нитью, двумя неаккуратными швами. Сзади торчал огромный узел. Фонсерель сшивало её, когда было здесь, огромной иглой? Марине от самой картинки в голове стало больно. Возможно, оно прошило книгу, находясь в естественном теле, но менее больно не стало — настолько кропотливая работа… огромными руками… Этим всем девушка отгоняла нависшую тоску. От каждого предложения из последнего абзаца ей хотелось выть. Она сотню раз произнесла вслух: «долгая дорога домой», чтобы наверняка не забыть. Но её память была слишком жестокой. Марина нервно дёргала пальцами перед лицом, до боли закусила щёки во рту и хваталась за пространство, словно хотела его уменьшить, уместить в ладонях и унести с собой. Она не хотела забывать Фонсереля. Она представляла, как оно и просило, его шаги по полю-сцене — переполненные важностью и пафосом от ног до кончиков протянутых к зрителям рук. Колупающие движения пальцами вместо живых пауков, покручивание ногой вместо торнадо, изгибы спины вместо волн моря, подскакивающие кудри рыжих волос вместо огня. Марина ощущала его ноющую боль в ногах после целого дня репетиций и выступлений. Как он, преодолевая эту боль, выходил в ночь, просто ходить, просто продолжать показывать миру себя. Марина встала в странную, театральную позу, поднялась на цыпочки и сделала несколько шагов вперед. Она не знала, что она играет, но, закрыв глаза, представляла себя то колоском в поле, то лепестком ромашки, то колышущейся на ветру ветвью. Боль, словно молния, вспыхивала то в одной мышце, то в другой, то во всех. Воздух, кажущийся более твердым, чем обычно, помогал девушке — вытягивал до предела ноги, замедлял прыжки, медленно развевал пропитанные грязью волосы. Марина закинула записную книгу в лунку в потолке, и сама вскарабкалась вверх. Ноги скользили по земле, пальцы отрывали крошки почвы. Она упала неведомо куда, на спину, взглянула на голубеющие вдали кончики трав и цветов. Деревья были только дымкой, намёком, случайными штрихами, чужим миром. Понимая, что начинает забываться, Марина цепко-цепко вжалась пальцами в записную книгу, положила её на живот. «Вернулось я, потому что ещё не рассказало всё. Добавить должно, что недавно сценку сочинило, «Память» называется. Да-да-да, по больному, знаю, проходили мы все. Может, ты версию слышал, что наша за молодость память потерянная в Acherrenat хранится? Кажется мне, что выдумки variantae это, которые смириться не могут, что что-то из жизни их может быть упущено безвозвратно. Как творец, я оценило идею саму. Мы с Невилль по-разному Acherrenat передать пытались. Посмотрели сначала на кучу вещей утром принесённых, в форме половины линзы разместили их, решили — так. Но сыро выглядело. Иной раз сцепились с ней в объятьях, головы положив на плечи друг друга, но поняли, что остальную сюжета часть отыгрывать некому. И решили мы не Acherrenat быть, а одной varianta: одна половина её о том рассказывала, что помнила, другая — о том, что забыла. Без движений лишних представление это было. О том оно, что varianta, переживая возраст переходной, на два мира живёт не только в изменениях телесных, но и мыслительных. Одной личностью оставаясь — одним нас сцеплением, говорит двумя голосами разными она, течениями двумя живёт разными. Никто на представление не пришёл наше, а все, кто мимо проходили, взгляд опускали. После спектакля мы с Невилль у порога её сидели, остывшую на вечернем воздухе воду пили. Боялось я, что в любой момент скажет она, что прекращать нам всё нужно. Но взяла меня за плечо, наклонила голову свою рыже-седую, прошептала: «была рада я подобной тебе в этот день быть». Важнее это любых реакций зрительных было. Я вернусь, чтоб о сценках своих ещё рассказать. Найди поскорее меня, друг мой».***
Воздух потерял плотность. Можно было его спокойно вдохнуть и без проблем выпустить из окрепших лёгких. Марина зарылась в ткани, пряча промёрзшую кожу от промёрзшего пространства. На руки было накинуто что-то с огромными рукавами и застёгнуто на пуговицы. В нескольких метрах от неё находился бледно-синий квадрат, с двумя чёрными пятнами в форме спин снизу. Свет из этого проёма освещал предметы по бокам, но рассмотреть их было всё равно сложно. Спины приподнимались и опускались от дыхания. Одна едва заметно тянулась к другой, и другая с сомнением поддавалась. Вскоре они слились в единое пятно. И чем дальше шло время, тем пятно становилось всё цельнее, а следом пробуждались звуки. — И нахера тебе нужен был именно я? — спрашивал парень между поцелуями. — Я знала, что ты особенный. Что мы найдём, чем помочь друг другу. — девушка запрокинула голову, подставляя ему шею. Её пышные волосы вытирали пол. — Так, так, так. Стоп. — он отстранился. — У меня в карманах пусто. — И у меня. — мурлыкала она. — Любовь за деньги? Ты серьёзно? Ты стоишь большего. — Кто-то умеет льстить. — он хохотнул. Здесь Марина и узнала говорившего. — Я только озвучиваю мысли. И ты сейчас почувствуешь, насколько ты особенный. Наши демоны хотят наружу. — силуэт девушки плавно приподнялся, лег поверх парня, и она затряслась, словно в припадке. «Pacha» — выругалась про себя Марина. На её лице можно было что-нибудь сварить. Она зарылась поглубже в ткани, пряча глаза. Но уже через минуту снова оказалась на свежем воздухе, оправдывая всё тем, что перегрелась. На самом деле, ей было интересно. Словно наблюдать за спаривающимися собаками на улице, когда тебе двенадцать. Но когда в роли одной из «собак» находится старший брат, ощущения всё-таки смешанные. — Всё-таки, чего именно я? Вот прям я — и всё? — Себ просто клянчил комплименты. Марине было его жаль. — А ты не чувствуешь? Тон девушки сменился. Она плакала. Продолжала подпрыгивать, трястись, набирать темп, но голос её дрожал, речь размывалась. Марина задумалась, почему, но её вдруг смутило другое. Она не знала, чувствовал ли Себ, ведь он так и не ответил. Зато Марина чувствовала. Что-то происходило под землёй. — Думай ещё о ней. Надеюсь, она красивая. — пробухтела девушка сквозь всхлипы. — О ком? — Думаешь, я такая дурочка? Посмотри на меня. Я уже… я она. — Кто? — Тебе лучше знать. Себ приподнял упавшие на лицо локоны волос девушки, вгляделся. Марина по одному лёгкому движению его силуэта в сторону поняла: что-то здесь очень-очень не так. — Это что? Это как? Кассаль? — Хочешь, буду Кассаль. — Девушка поцелуем слила их силуэт в один. — Кем захочешь. Пожалуйста. Шея Себа дёрнулась. Он с приоткрытым ртом смотрел на девушку, а та игриво щёлкнула его по подбородку. И тогда он выбрал реакцию. — Правда? Так можно? — Силуэт Себастьяна приподнялся вверх. — Я… мне всё равно, что это за херня. Я скучал. — Я здесь, дорогой. Я с тобой. Она приподняла голову, волосы слетели с лица, и Марина заметила, как линия носа незнакомки опустилась и выпрямилась. Груди, ранее едва очерченные, проступали, словно планеты. Себ протянул к ней ладонь, и в тот момент под землёй произошёл сильный толчок. Подскочило всё: Марина, все тряпки под ней, ящики и инструменты вдоль стен, а то и само помещение. А когда всё осело, мир словно стянулся к силуэту незнакомки. Она питала его через стопы. С каждой секундой она возрастала, словно дерево, и раскрывалась, словно цветок. Её движения замедлялись, а линия силуэта становилась более детальной. Она продолжала сидеть, а Себ прижимался к ней, прятался в её бёдрах, дрожал перед ней. Марина поняла, что на сегодня достаточно. Она упала в ткани, скрутилась и попыталась уснуть. Утром Марина пришла в себя, когда Себ помогал ей подняться. Он держал её за запястья и пытался выровнять, но она заваливалась обратно. Как только девушка уловила равновесие, Себ поднял одну из тряпок и повязал вокруг её обнажённых ног. Поправил свой огромный пиджак на её плечах. Пытался ногтём сошкрябать грязь со лба. По его выражению лица стало понятно — одного ногтя было мало. — Сколько ты живёшь здесь? — спросил он. — Живу? Не знаю даже, что за место это. Она осмотрелась. По-видимому, это был один из заброшенных амбаров sonmase. За воротами можно было заметить множество линий лугов, чем дальше –тем сильнее те сливались с небом. На них были брошены тут и там дома, словно бусины. Бледное, ленивое солнце только взбиралось вверх. В самом амбаре было просторно. Он очень напоминал нору, где Марина недавно что-то читала, только сейчас она находилась в её тёмной, пугающей части. По бокам были кинуты сгнившие лопаты и грабли, слабо тронутые рассветом. Пахло сыростью. Крысы и мыши давно покинули это запустевшее место. — Когда мы пришли, то ты спала здесь. Я решил не будить, подумал, может, дед обидел, сбежала из дома… А мы с моей знакомой тебя посторожили. — Кто знакомая эта? — Не знаю. И голову себе не забивай. — он взглянул в её лицо. — Так что случилось-то? Грязнуля… совсем одичала. Тебя будто несколько месяцев не было дома. — А какой месяц сейчас? — Август. Марина молча поразмышляла, приподняв палец, а после смущённо посмотрела на босые стопы. — Ты угадал. — Ого! Я всё понимаю, меня тоже из дома рано потянуло. Но от тебя вообще не ожидал! Может, всё-таки, к дедушке? — Да. Скучала я по нему. Перерыв нужен мне, домой хочу. Даже если по пути меня куда-то потянет или тело вытворять что-то будет, всё равно домой неси! — Стрекозка, ты давно ела? Он достал что-то из кармана её пиджака, и Марина вцепилась в это, не глядя. Раз выжила, значит наверняка находила пропитание во время метаморфоз и между ними, пусть и не помнила этого. Судя по спокойному желудку, вчера она добыла себе пропитание. Потому протянутый братом хлебец воспринимался скорее как моральная пища. Она улыбнулась брату, и почему-то была уверена, что, вернувшись домой, он там и останется. И завтра после школы поведёт её к ручью рассматривать стрекоз и искать богомолов. Не дожевав, она кинулась к его ногам, сжала их так, чтоб Себ никуда не смог уйти. За годы, прожитые с братьями и сестрой, те стали ощущаться, как части тела. Их руки кормили её, купали, выгуливали, подавали игрушки и придерживали первые книги. Они слушали её и порой что-то говорили, и это было таким же естественным, как мысли в голове. Но несколько месяцев назад от Марины это всё оторвали. Для неё это было тем же самым, что учиться жить с меньшим количеством лап. — Скучала я. — И я, солнце. Обещаешь не пропадать больше? Дедушка наверняка кавардак в доме устроил с горя. — Не могу я обещать это. Всё — как сон. Лунатизм. Понимает папа это. — Снова то, чего не понимаю я, зато понимаете вы. Давай проще: ты обещаешь мне, что будешь в порядке? Она кивнула, затянула лилово-грязную ткань на поясе, и они двинулись к выходу. Марина оглянулась на место, где сидела — там было множество тряпок, сложенных в форме гнезда. Судя по всему, ночами ей было очень холодно. На полу, на выходе из амбара она заметила свежие брызги чёрной краски. Жидкие и объёмные, покрытые сверкающими звёздами. Словно небо ночью поломалось, и обломки осыпались сюда. Утром пахло мятой и пряностями. Весь мир, остывший и отдохнувший за ночь, формировался заново: выходили из нор животные, выползали насекомые, открывали двери домов сонные люди. Всё это происходило плавно, ненавязчиво, не тревожа повисшее спокойствие и песни птиц. Ветер был наполнен мягкостью. От наплыва счастья Марина ощутила потрескивания в atera, но не поддавалась им. Сдерживание на грани между получением новой трещины и очередным превращением кружило голову — раньше у неё такого не получалось, и ощущалось это восхитительно! — Так а та девушка, она из нашего рода? Можно ли сделать, чтоб она меня больше не трогала? — к огромному удивлению Марины, брат был смущён, и никак не скрывал этого. — Как изменю я это, если не знаю её и не понимаю ничего? — Ты ведь всё видела? Я тебе всё объясню, только позже. — Постой. Не важно то, что видела я. Важно то, кто она. — Я просто отдыхал в баре. Танцевал в толпе, — он повертел пальцами, — все дела. Хорошо так было! Даже не пил ещё. Так ведь? Да, кажется, не пил. И тут подходит знакомый, говорит, что спрашивает про меня тут одна… красотка. Прежде, чем договорил, она пробилась через толпу танцующих. Видел её впервые. Худенькая такая, остренькая, кудрявая, одежда вся блестела. Знала моё имя, тут же потянула за собой. И я решил, что, кхм, не против пообщаться с ней. Мы ушли из бара, искали, где остановиться, вот и нашли амбар с тобой. — А что говорила она? — Что её зовут, кажется, Арлин. Что я ей сильно понравился… да не помню я, что. — Имя для рода не традиционное. Что произошло с ней ночью той? — Она стала той девушкой, которую я встречал в детстве. Кассаль. Дедушка ещё говорил, что ей дофига лет. — Уверен ты, что не сама Кассаль это? — Нет. Нет. — для убедительности он повертел головой. — Я бы её узнал! Дело ведь не в том, что на лице нарисовано. — Но в момент тот забыл ты об этом. Потерялся будто. Поверил. Себ бросил хмурый взгляд на сестру. Утро резко стало неуютным. — Давай сделаем вид, что ты ничего не видела, и со мной этого не происходило? Если я её встречу, я просто пошлю её куда подальше. — Не куда подальше, а ко мне лучше. Всех выживших из рода знать должны мы. — Зачем нам такая в семью? Она, вон, бросила меня на утро… не одним личиком на Кассаль похожа всё-таки. Марине приходилось часто останавливаться. Во время перерывов она то кусала хлебец, то затягивала узел на импровизированной юбке. Само движение вперёд утомляло её: хотелось остановиться, осмотреться, попробовать что-то вспомнить. Она подолгу рассматривала царапину на верхней стороне запястья — кажется, та была сделана намеренно, её же рукой. Забилась пылью, гноилась и не заростала. Себ мало говорил: от сонливости его глаза закрывались во время пути, а во время пауз он обязательно об что-то облокачивался и уходил в дремоту. Марина не тормошила его: она в конце концов продолжала путь, а он догонял. Таким ленивым ползком они добрались до дома. Марина впорхнула в дом, осмотрела стены — ничего не поменялось. В комнате, на кровати, лежал Аланер. Его волосы полностью накрывали подушку, сморщенное тело будто приклеилось к простыне. Он встретил дочку тёплой улыбкой. Им долго ничего не нужно было говорить. В один из вечеров, без мыслей и эмоций, Марина лежала в траве, переворачиваясь то на живот, то на спину. Таким образом, она словно перемещалась между малым и огромным миром. Вбитые в землю, подобно гвоздям, травинки и плевел. Первые мерцающие звёзды и далёкие планеты. Первое она любила, как родное. Второе любила, как интригующее, неизведанное. Папа много говорил о variantae, приближенных к земле, но о тех, что стремятся к небу, умалчивал. Она и сама не задумывалась, истории Себа про Кассаль воспринимались ею, как возможная, но совсем не интересующая деталь. Теперь же её окутали вопросы: variantae tempta тоже теряли память? Как они скрывались от людей? Как перемещались? Что ощущали? Что находили интересного в титанических размерах? Власть? Но власть — это ведь что-то от zaine, далёкое от морали sonmase. Марине казалось, что эта мечта физически не может в них находиться. Что она вытесняется близостью к природе, где всё на своём месте, всё справедливо, всё движется так, как ему велено. На её руку заполз муравей. Кажется, в очередной раз перепутал девушку с муравейником. Прежде, чем перенести насекомое в его дом, Марина подняла лупу и рассмотрела очертания муравья. Но под стекло, помимо муравья, попала и её царапина. Чем дольше девушка рассматривала её, тем чётче различала буквы. «Долгая дорога домой» — было вырезано на её запястье, невероятно маленькими буквами. — Фонсерель. — прошептала она и прижала кулак к сердцу.