***
*** — А давай соберём вещи и пойдём наконец жить в гнездо! — свободным тоном начал Себ, но ведро в его руках нервно покачнулось. — Может, я от жизни там тоже покроюсь перьями, и всё у нас будет зае… — Ты придурок? Хоть школу закончи. К экзаменам подготовься. Вступишь. Время ещё есть. — пробормотал Валто, пытаясь поймать своим ведром выплескивающуюся воду из ведра брата. — Конечно придурок! Ещё какой! Мне лень, понимаешь? Я хочу только жить. Чтоб меня не дёргали со всех сторон. — У тебя были грандиозные планы. Чтобы их воплотить, понятное дело, придётся поднапрячься. — Сам-то чего всё забросил? Да ты ж как никто другой должен меня понимать! Ты видишь? Видишь? Я так устал от жизни, что будто вне неё нахожусь! Но когда Валто смотрел, он видел саму жизнь — она обхватывала Себа с пяток до макушки. Его кожа пахла жизнью, глаза сверкали жизнью, улыбка не сходила с лица. Проступившая короткая бородка отрезала его от детства, но и взрослости особо не прибавляла. Молодой Себ был восхитителен: он одним поднятым вверх уголком губы мог кого угодно уронить на колени. Кажется, его до того много били в детстве, что ударами слепили нового, прекрасного парня — что физически, что морально. Он мог не сдавать экзамены: он мог соблазнить всех, кто эти экзамены принимает, и добиться своего. Так его видел брат. Он не видел его среди пустынных домов, глядящим сутки на морскую гладь, в которую даже не мог окунуться. — Ты человечнее всех нас. Ты не должен упускать возможности быть человеком. — Думаешь, мне это так интересно? — Валто не думал, он знал. — Я хочу спокойствия. Эти девки… Эти парни… У меня мозги текут! — Скоро перестанут. — Я обещаю, я уйду с тобой жить к гнездам. — Остановись. Обещания имеют вес. — Говоришь, как дед… нет, я принял решение. Спокойная жизнь с тобой. Чтоб ты там не сдох от уныния. Что я за брат, чёрт возьми, если тебя брошу? Да ни цента такой брат не стоит. Валто сглотнул, ощутив — слюна горькая. Словно подавленные слова рассыпались желчью по его горлу. Он быстро всё унял, вспомнил, как Аланер учил Марину успокаивающе дышать — и дышал, вслушиваясь в треск полуспящих насекомых и сгибая ботинками желтеющую траву. Его пальцы были продавлены струнами, мозоли покалывали, и от боли интенсивно резались перья. Валто не был уверен, что музыка — это его, но был рад лишний раз занять руки. У него появилась причина лишний раз выбраться в город. Парень ходил вдоль парка, выискивая музыкантов. Те сидели на лавочках, в окружении голубей, друзей и пожелтевших листьев — так банально для них самих, и так не банально для Валто. Он прятался в кустах, пусть музыканты никогда не стеснялись зрителей — вокруг них то и дело кто-то останавливался, аплодировал, кидал деньги в шляпу. Парень слишком остро воспринимал слова близких про свой пугающий взгляд, а потому предпочитал лишний раз никого им не пугать. Ещё и перья… Он часто шёл обратно, уже обросший ими. Старался не думать об этом — повторял в голове последовательности аккордов и боев. И сразу же повторял увиденное дома, даже когда перья уже забивались под струны. Внезапно Себ поставил ведро, сделал несколько шагов вперед, опережая Валто. Он встал перед ним и гордо сложил руки. Выглядел напыщенно, будто собирался выступить перед огромной толпой. — Они меня высмеяли. Они! Хиппари долбанные. Я только подумал, что уже «свой», а тут на тебе. — Валто хотел перебить, но Себ заткнул его взмахом руки. — Да, мне захотелось интересной компании. Но я не знал, что в этой компании нужно курить траву. — Прямо-таки нужно? Ты хуже, чем придурок. — Если я чего-то хочу, значит, мне это нужно. — Логично. Опустим. И в чём была проблема? — Они охренели. Я тоже. — Себ сжал зубы. — Всё, что происходит в нашей семье, это сказки или правда? Может, мы всегда были под веществами? Дедушка подсыпает что-то нам в еду? Я подозревал! — Ты отвратительно уходишь от темы. — Я превращался, Валто. Прикинь? Я. Превращался. А эти уроды снимали на камеру. — И, подметив на лице брата ожидаемое удивление, продолжил. — Может, всё-таки мне мерещится и запись? Ну, не может всего этого происходить. Даже та девка мне мерещилась, которая меня целовала. И твои эти перья. Совместные галлюцинации? Такое есть? Или мерещится только мне, а ваши реакции — тоже галлюцинации? Валто помотал головой, думая — его брат идиот или гений. Он искренне не верил, что слышит от него то, что слышит. — Ты накурился и превращался, я правильно понимаю? Во что? — Вот так просто не объяснишь. Там было всё. Что-то яркое на спине. Лицо будто растеклось. Какая-то хрень вместо ноги. Я был какой-то безобразной бабочкой. Меня тошнило, когда я смотрел эти видео утром. Мне не дали удалить их. Точнее, нам. Пара человек была на моей стороне. Вот им — моё уважение. Но, чёрт! Я никогда больше не выйду в люди. И вовсе не потому, что я струсил! Я слишком прекрасен для них. — Он засмеялся. — Не зря я назвал себя бабочкой. Если я вправду на такое способен, это же… охренеть! Вау! Да я должен стать знаменитостью! — Мне нужно уточнять, что ты противоречишь сам себе? — Нет. Я ради этого и живу, блин. А сейчас мы идём домой и собираем вещи. Там, наверное, холодно, ближе к воде. — Да уж. Наверное. Помимо прочего, Валто не знал: Себу решительно всё равно на желания брата или у него превосходная интуиция. Потому что Валто в последний месяц часто думал перебраться к морю. Дома он казался не то, что элементом мебели — скорее её тенью. И от этого смущающего положения ему давно следовало убежать. Себ, продолжая преграждать Валто дорогу, вдруг ни с чего широко, зубасто улыбнулся и раскинул руки. Казалось, что сама трава вот-вот встанет перед ним на колени, если бы не мелькнувшая в чертах лица глупость. — Знаешь ещё что? Я уже не девственник. Себастьян набрал побольше воздуха в грудь, готовясь отвечать на вопросы — пусть и колкие, пусть и стыдливые, пусть и слишком подробные, он был готов ко всему. Но только не к молчанию. Валто обошёл брата и двинулся к дому. Ведро покачивалось, вода впитывалась в землю, Себ наступал в следы, пачкая ботинки. — Да ну! Ты не можешь оставить это без внимания! Где же «ты дурак» или «кто эта детка»? — Это уже, будь добр, решай всё сам. Я этого не понимаю. — Хочешь, я возьму тебя с собой, и ты тоже кого-нибудь соблазнишь? — последнее слово Себ подбирал долго, изучая взглядом брата, и произнёс совсем неуверенно. — Пожалуйста, оставь меня в покое. И Себ оставил, вновь растянув улыбку. Пусть в голове его кипел напряженный вопрос: почему его брат так себя ведёт. Но вскоре он сменился совершенно другим — почему Себ сам так себя ведёт? Хотел, чтоб Валто завалил его вопросами, а в итоге завалил себя. Улыбка сама собой постепенно сползла с лица, превратившись в угрюмую арку. Дома было мрачно. Шторы занавешены, свечи не горели. Марина лежала под одеялом и даже не повернула голову, пусть её глаза были открыты. Диана тоже казалась странной — лежала на боку, испуганно прижав ноги. Когда она заметила вошедших братьев, то тут же перевернулась на спину, чуть подняла корпус, гордо взглянула на них, а ещё попыталась невзначай подхватить книгу с полки и притвориться, будто читает её уже несколько часов, но вышло это глупо. — Я что, на Ренэль похож, так шарахаться? — возразил Себ, не отрывая взгляда от Дианы. — Вроде бы давно ушла, а до сих пор все зажатые да перепуганные. — Не в тебе дело. Личное. — фыркнула Диана и спрятала лицо за книгой. — А ты, сестренка, как тут поживаешь? Лапки ещё не отросли? Марина завыла и уткнулась носом в подушку. — Она с утра не подымалась ни разу. — медленно добавила Диана, со странной смесью равнодушия и заботы в голосе — такое умела объединить только она. Валто аккуратно толкнул брата в плечо и поднял нос в сторону Марины. Себ вопросительно смотрел на него, но брат ничего не говорил, только показывал на сестру, снова и снова. И тогда Себастьян увидел. Одеяло соскользнуло со спины сестры, которую не прятала одежда. На то, что было на спине, смотрела уже и Диана, пораженная и уставшая. Всё, как в её снах — по верхней части спины сестры тянулись два шрама, словно каньоны, окружённые розовыми холмами. Марина поднялась спустя час. Накрыла покалеченные плечи огромной футболкой. Казалось, что она ходит по тонкой нити — медленно, ровно, подбирая каждый шаг. Она впорхнула в кухню, упала на стул, расстелив вокруг себя подол футболки. Вот так, ещё и с взлохмаченными волосами и побледневшей кожей, она напоминала пушинку. Марина посмотрела на микроскоп, потрепанный и тусклый, в тени угла стола. Дедушка недавно вновь вытащил его из подвала. Он вытаскивал его регулярно, в течение всей её жизни, но потом прятал обратно. Девочка боялась заглядывать туда, будь там лист, зёрнышко или лапка погибшего комара. Порой Аланер настраивал её невзначай — ставил микроскоп в случайное место в доме. Порой предлагал свою помощь — Марина отмахивалась. Порой сидел и сам рассматривал что-то, громко комментируя — Марина просила описать, что он видит, но никогда не подходила. — Что боишься увидеть ты? — однажды спросил он. — Почувствовать боюсь. — ей самой стало неловко с того, какой пафос она придаёт ситуации. Из-за будущих, скорых метаморфозов внучки Аланер снова достал микроскоп. И убил муравья — мужчина хотел найти уже мертвого, но все встречаемые им муравьи были абсолютно живые. Он прочитал несколько молитв и целый день вслух просил прощения. Аланер не скрывал правду от Марины, пусть истерика была неизбежна. Ради науки нужно идти на жертвы. Он положил маленький труп под стекло и долго настраивал штатив. Дед описывал внучке всё, что видел и, не глядя на бумагу, зарисовывал это. Марина слушала и представляла, утирая вспышку слёз тыльной стороной ладони. Потом не выдержала, перебила. — Похороним мы его? — Что? — Людей закапывают ведь. Не становятся территориями те, как мы. Так же с животными да насекомыми? С растениями? Сорванную траву, цветы почему не закапываем мы? Аланер какое-то время подумал, но ответил так, как Марина и ожидала: — Людей умнее животные да насекомые. Умерли где — и лежат там. Накормят кого-то, удобрят землю. Людей же в ящики заковывают. Разложение естественное оттягивают. И перегной их земли бесполезные подпитывает, такими же как они наполненными. В этом даже глупые они, в этом даже природы против своей идут. И тогда она спросила ещё кое-что, о чем спросить очень боялась. — Говорила Ренэль, что мало времени ты в поселении проводил. Где был ты? Среди людей? Почему? — Тут два ответа есть. Была во времена мои sonmase группа, которые в город выходили, с толпой сливались, порой на работы устраивались, где вопросов лишних не задавали. Что люди изобретают наблюдали, заимствовали то, что уместным и полезным считали, в поселение знания приносили. Меня потянуло к ним. Вот и всё. — Но сказал ты, что ответа два. — От себя бегал. Себя не принимал. Старостой становиться не хотел. Через похожие вещи проходим с тобой мы, пусть и внешне вещи те разные слишком. Но говорили не зря, что variantae и constantae — два конца палки одной. Vistgale же — палка другая. А после он снова манил её заглянуть в микроскоп, но Марина отбивалась пуще прежнего. — Жертва эта тебя ради. Умер он тебя ради. Убил его тебя ради. Прими дар этот. Смерть его бесполезной не сделай, как человека смерть. — Говорил Аланер, снова и снова. Сдалась Марина лишь сегодня. Она ощутила в себе силы придвинуть микроскоп поближе и ухватиться за винт, как это делал дедушка. Её пальцы обвились вокруг инструмента, подобно змеям. Она ощутила хруст в теле. Лопатки хотели проломить спину. Ног она не чувствовала. Медлить было нельзя. Марина закрыла один глаз, а взгляд другого погрузила в крошечный глазок. Было темно. Она подумала, что, может, так и выглядит микромир — абсолютная темнота, словно иной выход в космос? Или даже выход в иной космос? Но, вспоминая слова дедушки, она взяла фонарь и подсветила насекомое. Заглянула вновь. Труп муравья был изящен — насколько изящным может быть угаснувшее навеки тело. Мутное, но даже так можно было разглядеть его впадины, подъемы, колючие окончания лапок и усы. Девочка вертела винт, меняла положение фонарика, стараясь сделать картинку чётче. Хруст был слышен отчетливее. Перед глазами всё танцевало. Конечности дёргались сами по себе, кожу выворачивало, и в какой-то момент Марина не смогла держать ни фонарик, ни винт. В последний миг она представила, как проходит сквозь стекло, вплетается в расплывчатого муравья по ту сторону, а потом она не помнила ничего. Марина бежала.***
— Да. Да. Да. Аланер смотрел куда-то мимо мира. Он только что закончил с Ammozein. Мокрые длинные косы казались тяжёлыми, словно сплетёнными из металла. Домой не хотелось — он посмел признаться себе, что устал. Если бы поселение было живо, он бы мог на недели углубиться в книги или сон, ведь там всегда было, кем его заменить. Теперь же никак нельзя — особенно в момент, когда рядом с ним расцветает varianta. Розовый свет с неба выливался на землю, словно тонким слоем акварели красил и Аланера, и окружение. Это создавало ощущение целостности — всё взаимосвязано, всё нужно. Осень ощущалась слабо, она едва-едва морозила его старые мокрые руки. Мужчина дошёл до толстого дерева с грустными, опущенными ветвями — и так долго смотрел на него, что ощутил себя сжатым и иссушенным. Здесь он видел Кассаль в последний раз. Это дерево тогда было пнём — изуродованным то ли людьми, то ли tapsage, то ли Айгером, но последнего он винить не посмел бы. Кассаль тогда сидела на срезе пня, прижимая к себе ноги. Её кожа и без того была светлой, словно звезда издалека — но на фоне огромного, прожжённого солнцем пня она едва не сверкала. Её одежда лежала у корней и будто бы вплеталась в них. Кассаль сказала, что обнажённой ей проще говорить. Аланер не стал возражать. Когда он просто прокручивал в голове этот момент, он помнил лишь гладь травы, кончики которой окутывались последними солнечными лучами, и небо с натыканными тут и там облаками. Но когда к воспоминаниям примешивались чувства, вокруг Аланера и Кассаль прокладывались дороги, словно лапы из тела паука. Пень был пьедесталом утерянной статуи, и по бокам от него тянулись в небо мраморные колонны, увитые огромными, с голову размером, розами. Растянутые вдоль корней одежды Кассаль — тонкий ручей, бьющий в ноги мужчины. Закрученные деревья с массивными шапками прикрывали их, словно стенами; словно что Кассаль, что Аланер — экзотические растения, требующие особого ухода. — Не буду здесь счастливой я. — Шептала девушка в свои колени. — Начала ведь ты на mecanica обучение. Знаю, тяжело оно, но нужно. Познаешь счастье ещё. — Не выбирала я это! Как и не выбирала собой родиться. — Кассаль бросила осуждающий взгляд на Аланера, в котором он прочитал вопрос: «ну как этого можно не понимать?!» — Выбор правильный сейчас ты сделала. Сильнее ты станешь. Нас защитить сможешь. Mecanica стать — достижение это, не проклятие. Гордо его прими. — Не насекомое я, дорогой. На дне не место мне. — Она лишь вновь посмотрела на него — Аланеру показалось, что к его шее приставили нож. — Понимаю я, но ничего изменить не в силах. Было ли лучше тебе, когда atera твою оборвать пытались? — Только эти два выхода уродливых? Как насчёт «собой быть»? Тот, что кому угодно из раза в раз повторяете, кроме variantae tempta? Она поднялась — одним движением, будто и не сидела. Она взяла его за руку — скорее сжала его ладонь в своём кулаке. Аланер смотрел на неё снизу вверх и, сделав шаг, мог уткнуться подбородком в её грудь. — Ведь борешься ты за отчаянных-несчастных, в духе меня. Ведь ты права́ vistgale молодость всю выбивал. Не прошу тебя за меня бороться. Лишь со мной пойти прошу. — Куда? — Особенное место есть. Там вдвоём будем с тобой. Удивишься ты. Всё по-особенному будет. Столько расскажу тебе всего. Осторожна буду, но собой останусь. Никто не тронет ни способности мои, ни чувства. Пойдёшь со мной ты? И, не дав Аланеру ответить, наклонилась и поцеловала его, вжимаясь лицом в его лицо, вталкивая язык в его рот, хватая огромными руками его тонкие плечи. Оторвалась она так же резко. Аланер смущенно улыбнулся. Взгляд Кассаль был поглощающим, вместо глаз — чёрные дыры. Мужчина пытался сказать ответ ещё во время поцелуя. — Нет. — Что? — Ведь не глупа ты. Пост отца занимать мне, не могу поступать, как хочу я. Да и не могут детей иметь variantae. Я тебе зачем? Не сможешь ни от меня зачать, ни от другого. — Причем дети здесь? — Разные мы. Жить по-разному должны. Constanta я. Долг перед природой иной. Ты своё должна делать, я своё. — Ты меня оставляешь? Её речь была на удивление спокойной, как и всё окружение — после эмоционального вихря это отдавало ужасом. Здесь воспоминания Аланера теряли сказочность — волшебный сад крошился, будто высушенный листок в руке. — Лучше не возвращаться тебе… так. Не про одежду я. — Аланер ощутил, как исчезли деревья –свободно пронесся ветер и ударил по скуле. — Не настолько хорошая mecanica ещё я. Если выше чувствую я, значит, выше и буду. — Доиграешься ты. Оборвут тебе atera. — Не оборвут. Оба это знали. Кассаль наклонилась к реке, взяла её в руку, и в её ладони та снова стала одеждой. Одеваясь, она продолжала глядеть на Аланера. — После слов твоих даже согласна я mecanica стать. Чувств лишиться. Может, к лучшему оно. — Рад я, что признала ты это. — ему было больно это произносить. — А я-то рада как. — ей было ещё больнее, он знал. Она больше не смотрела на него, когда они возвращались в поселение. Не обхватывала его предплечье, как делала всегда, ещё с самого детства, когда Аланер был рядом. Мужчина в тот миг думал, что к Кассаль следует приставить охрану. В этом не было ничего страшного — variantae из-за пылких характеров и нравов нуждались в помощи более уравновешенных constantae, а порой — в их наблюдении, чтоб не навредить себе или окружению. Он бы и сам мог взяться за эту роль, но вскоре ему предстояла последняя разведка — после неё мужчине предстояло полновесно занять место старосты. Он не хотел пропускать последние месяцы свободы. Когда они дошли до поселения, Кассаль была на пару дюймов ниже Аланера — он не заметил, когда это произошло, но это увядание отозвалось в душе желчью, пусть головой он и был рад, что хоть где-то девушка остаётся мудрой. Ещё около года во снах она душила его. Он никогда её больше не видел. Аланер прикоснулся к дереву, протянул руки к его ветвям и цепко вжался в них. Прикоснулся щекой к шероховатому стволу и легко поцеловал его, едва касаясь губами. — Да. Да. Да. — Шептал он и улыбался своей глупости. От вездесущего розового казалось, что воображение поглотило реальность. Аланер представлял себе место, куда его хотела увезти Кассаль. Он шёл по поляне, дорисовывая в голове то тут, то там разбухающие, огромные бутоны пионов. Природе не было конца, она укрывала их со всех сторон, прижималась листьями и стеблями к их обнажённым телам. И больше не было ничего. Кассаль могла бы быть там абсолютной — насколько сама того захочет. Она бы любила его без устали, прижималась к его вечно-молодому телу, заплетала на голове косы, нашептывала истории, которые после переносились бы во сны. Она была звонкой, она саму вселенную отражала, она отзывалась теплом в его умирающем от усталости сердце. Аланер не так явно ощущал этого раньше, когда Кассаль могла дотянуться до него. Когда Аланер подходил к дому, то ощутил ритмичные колебания под стопами. Он остановился. Смотрел на жилище — покошенный глиняный куб, а рядом с ним — фигура Дианы в ярко-красных одеждах. Она размахивала руками, и до него донёсся её крик, перемешанный с эхом: «не ступай!» Рядом с ней, в более тусклых нарядах, стояли братья. Все смотрели вдаль, вжимаясь в тонкую ограду на веранде. Это случилось. Аланер обернулся, наклонился и долго осматривал свои следы — вмятую в землю траву. Он прошептал молитву, которая должна была обострить его чувства, чтоб замечать большее и случайно не наступить на variantae empta. А после прошептал другую молитву на случай, если уже, Сонна помилуй, наступил. Аланеру не оставалось ничего, кроме как сесть, очень осторожно, осмотрев каждую травинку перед собой, накинуть высохшие косы на все ещё мокрую рубашку и ждать, когда земля испустит вздох. Это случилось. — Не бойтесь. Но и за ней не ступайте. Сегодня поле всё — её! — крикнул он, вдруг внезапно-счастливый, детям. — Она свихнулась! — крикнула Диана, пусть, к неожиданности для окружающих, это прозвучало задорно, скорее в шутку. — Чудо с ней случилось! — всё равно поправил её Аланер. — Неужели так сразу — и не видно… — едва слышно прошептал Валто. — Дурочка она! Горе одно! — Прокричала Диана, видевшая чуть большее. — Радость одна! Расцвела варианта! Соннатель, матерь Природа, Альта выстраданная! Покрыта горем земля, так и чрез него красота пробилась. — И всё-таки Марина классная. С изюминкой. И вырастет ещё круче. — Себ облокотился о дверной косяк. — Красивой и особенной. И всё-таки это случилось.***
*** Марина бежала вперёд, не различая дороги. Она не помнила, как по бокам её зрения мелькнули кухня и веранда. Её взгляд был направлен внутрь себя, и там она наблюдала нечто совершенно новое: мысли упрощались до пятен и заполняли не только голову, но и всё тело. Проскальзывали по каждому нейрону, крепли под её ногами, сцеплялись с землёй и шли ниже, ниже, ниже… Девушке казалось, что там нет конца-края, что вся земля — воздушна, и она вплетается в неё, отчаянно и резво, теряя голову, теряя грани тела. Словно ныряя под воду, Марина вдыхает и падает на землю. Совсем не удивляется, что та теперь и вправду ощущается водой — нежная и гладкая, хочешь — свались вниз целиком. Но девочка лавирует на её тонкой поверхности и понимает, что её тело вот-вот поплывет рябью. Марина неосознанно хватается пальцами за траву, сжимает ладони в кулак и чувствует, как ослабла. В голове перекручивались непроизносимые, не её вопросы, на которые следовало незамедлительно отвечать. А тело всё сильнее тянуло вниз, кожа отслаивалась, воздух тяжелел. Девочка выдохнула задержанный ранее воздух, словно срывает ношу. И ноша слетает — Марина превращается. Она мигом находит ответы на бессловесные вопросы: «вот я, и вот организм мой, и вот страсть моя — быть слабой бесконечно и природе подчинённой, и двигаться в её направлениях, и обрасти плотными пластинами, сяжками да жвалами, и роста лишиться, и речь заковать, и почвы касаться тонкими лапами. Да память удержать бы, осознание и человечность под землёй, и пусть они не отхлынут, и вновь однажды я утраченное обрету, ведь велела ты, Мать Природа, оставаться людям подобной» Слова лились и лились в её мыслях, и клетки отхлынивали от тела к atera, и на их месте возрастали новые, и бились в судорогах руки, и ломались кости, и сгибались органы. Не смотря на невероятную боль, Марина улыбалась. Сжимая зубы, скосив глаза и едва сдерживая бушующую тошноту. Она поспешно перевернулась на живот — движение показалось ей странным, настолько странным, что она даже не смогла его прокрутить в мыслях, и сомкнула глаза, упиваясь спокойной чернотой перед собой. Марина помнила, как через толстую, едва различимую траву — мутную, словно под мутным стеклом микроскопа, просачивалось фиолетово-розовое небо. Она не помнила звуков, если вообще их слышала, зато её конечности отчетливо запомнили движения вокруг — те отдавались по отныне совершенно странному телу тонкими вибрациями. Она запомнила тяжелый воздух и то, как лёгкие скручивались при каждом вдохе. Запомнила и ощущение, что она находится не только здесь, но и внизу — во всех возможных значениях. Её тело разделилось надвое: одна часть функционировала вверху, другая под ней, и их будто бы отделяло болото. Передвигаться было непосильным, но Марина запомнила три шага. Шага ли? Не знает. По ощущениям это было что-то, что можно было вписать в число три. А дальше Марина захлебывалась. И сквозь это видела фрагменты опущенной морды чужого муравья — никакие глаза, торчащие сяжки, матовые блики. Марина закинула на него то ли руки, то ли лапы и, борясь со слабостью, прижалась к нему. Ей тут же захотелось поплакать о мёртвом теле на стекле своего микроскопа, но она не смогла. Она хваталась за муравья, ощущая, как ускользает; как её вытягивает назад, будто кто-то тащил за ноги. Марине хотелось сделать что-то отчаянно интересное, пока оставалось время. Она не знала, как целоваться, особенно — как целоваться в новом, непонятном пока теле, но сделала это, как могла, и прежде, чем муравей отреагировал, её вытащило. В её голове проскочило всё, чему учил её дедушка, каждое его слово о костях, каждый рисунок мышц, всё это ударило в стопы и налепилось на неё заново, возрождая форму. Она привстала, вжимаясь ладонями в почву. Ей уже хватало сил смять траву, и она различила свои тонкие, исцарапанные пальцы — кости да кожа — цвета солнца, если очень долго на него смотреть. Девочка изогнула спину, в очередной раз сделала усилие горлом, чтоб сдержать тошноту, и повалилась грудью вперед, врезаясь в свежую землю. Кажется, она задавила того муравья. Едва тело Марины мелькнуло над ровным полем, Аланер кинулся к ней. Земля ощущалась помятой и напряжённой — даже ей нужно было привыкнуть (скорее, вспомнить), каково это — работать с variantae. Дедушка шёл быстро, и его глаза цвета коры слепило заходящее солнце. В такой день и закат должен быть красивым — красный шар на розовеющем, теряющемся в тумане горизонте. Диана осталась на веранде одна: со всей силы сжимала широкие штанины и с ужасом смотрела на происходящее перед ней бушевание природы — та будто зациклилась вокруг сестры. Ветер заплетал серебряные волосы дедушки. Его массивная фигура была очерчена лучами солнца. И все деревья, кое-где кинутые на фоне, будто бы тянулись к нему своими потемневшими, обнажёнными ветвями. Он нёс такую же обнажённую Марину на руках, и ещё издалека Диана заметила, что с сестрой что-то случилось. Чудом это, как дедушка, она назвать не могла, пусть это слово и чувствовалось на её губах. Марине словно и нужно было стать такой. Все её черты гиперболизировались — иссох кое-как набранный за месяцы рост, кости ещё сильнее стремились наружу. Сестра всё меньше напоминала человека, и это казалось правильным всем троим — даже самой Марине сквозь спокойный сон. Вблизи Диана обратила внимание, что и лицо у неё стало иным, более вытянутым. Расширился лоб, освобождая место для сяжек, увеличились глаза, вытянулся нос. Пусть Диана и редко рассматривала лицо сестры, но никогда оно не казалось настолько чужим. Настолько непонятным. Аланер долго стоял с Дианой на веранде, гордо показывая ей Марину, словно принесённого с улицы котёнка. Ему было приятно, что внучка не фыркает, не убегает. Она впервые проявила интерес к происходящему. И будто наново знакомилась с сестрой. — Пережила она. — радостно выдохнул дедушка. — А как иначе? — Пожала плечами Диана, а потом спохватилась, взяла пыльное покрывало с табуретки и накрыла сестру. — Она вернулась. Почти такая же, как была. Я поражен. Диана не понимала, говорит он сам с собой или с ней, а потому смутилась. Она теребила кольцо на пальце, томно выдыхала и всё силилась признаться, и чем больше дедушка находился рядом, тем сильнее слова стремились наружу — и вырывались едва не икотой. Аланер занес Марину в дом, село солнце, что само по себе уложило всех спать. Настолько очевидно и просто, насколько сложной и безумной выдалась приближающаяся ночь.***
— Зачем ты только… Хлынувшие из глаз слёзы тут же слетели вниз от резкого поворота головой — Аланер бешено рылся в ящиках, сдувал пыль с контейнеров и емкостей, подкидывал и отбрасывал горы мусора. Он открывал крышки, разочарованно выдыхал, бросал всё на пол и копался дальше. От грохота подскакивала мебель. На столе сидела Диана, панически подрагивая ногами. Остальное содержимое стола: карандаши, бумага, уголь, бесконечные стопки записей и книг приютились на полу. Аланер закрепил фонарь на потолке, и свет бил на раскрытые тетради со сверкающими белыми листами, словно подвал заселили огромные бабочки. Смотреть на них было невыносимо. Потому Диана глядела на чёрные стены, желая, чтоб они её впитали. Она отчаянно откашлялась, выбрызгивая на одежду то, на что смотреть боялась. Горло выдало само по себе: — Ты ничего с ним не сделаешь. Нет. — Нет или убьёт оно тебя?! — Аланер откинул очередной контейнер. — Пусть убивает. Мужчина привстал и брезгливо посмотрел на Диану, как смотрят на свалку мусора. — Маму же не убило. Она любила отца! Ты сам говорил, что любовь решает всё! А я и вправду полюбила! — Ещё чаще говорил я тебе не зачинать от человека. — Но почему? — Ты его оставить хочешь и проверить, почему? — и, когда она кивнула, подавленно добавил. — А я права не имею рисковать так женщиной-constanta последней. — Я ведь сама наполовину человек. Что может случиться? — То, что случается сейчас. Аланер попытался вытереть с её губы вытекающую чёрную жидкость, но больше её размазал. Поднес каплю к носу, принюхался — и ощутил, как в горле всё сжимается. Он поспешно вытер палец о край стола, заметив при этом, насколько черна одежда Дианы. То, что он и бесчисленные погибшие родственники, называли «грехом», расплывалось по её ночной рубашке и ногам, обгладывало её, словно скопище пиявок. Когда внучка кашляла, с чавкающими, булькающими звуками, капли-пиявки разлетались вокруг. Аланер отвернулся, но через мгновение понял по звуку, что Диану вырвало себе на колени. Все тем же черным, маслянистым веществом. — Я привыкну. Я выношу. — сплюнула Диана вместе с прочей гадостью изо рта. — Ребёнок мертвый у тебя. Планируешь вынашивать и растить труп ты? — Аланер важно приподнял подбородок. Он достал ещё один металлический контейнер, и нашёл там прозрачный пузырек, обклеенный пожелтевшей этикеткой с выцветшими буквами. Там же лежала россыпь инструментов. Блики на них ослепили мокрые глаза Аланера. — Поднимись, всё это сними с себя… — от покрывшей одежду черноты её уже никак нельзя было назвать одеждой. — И ложись. Туда же, на стол. Протру сейчас я. — Если нет?.. — Тебя не выпущу отсюда я. Усыплю тебя и извлеку насильно его. А потом всю жизнь оставшуюся ты будешь от меня детей рожать, и сделаю всё я, чтоб ты приживала их и исторгнуть не осмелилась. — произнеся это, он отвернулся, скрывая новый поток слёз. — Это собиралась услышать ты? В твоих глазах изверг я? Когда же поверишь ты, что я тебя люблю? По лицу Дианы не было понятно, поверила она или нет. Но, сжав ладони в кулаки, прошептала: — Когда ты объяснишься за маму. Аланер вдруг покраснел — словно хлынувшая в лицо кровь, как маска, пыталась скрыть стеснение. Он улыбнулся, словно вот-вот заплачет снова, но вместо этого вновь наклонился к ящику с инструментами и поставил его на стол, найдя одно свободное от черноты место. — Хорошо. На днях решим вопрос мы этот. Сейчас раздевайся и ложись же. Не хочу, чтоб эта тварь терзать тебя продолжала. Диана приподняла брови. И, как зачарованная, вдруг встала и смахнула лямки прилипшей к телу ночной рубашки — единственная чистая часть на её теле. Чернота, стекающая по её ногам, коснулась пола. Вобрав в себя блики фонарика, она напоминала жидкий космос. Аланер бегал наверх за водой, тряпками, мылом, а после вычищал стол и инструменты. А потом Диана послушно легла на стол, перевернулась на бок, чтоб не захлебнуться. Грех вытекал из уголка её губы и щекотал замерзшую щёку. Она не ощущала боли. Девушка не думала ни о Поле, ни о ребёнке. Диана смотрела, как чёрная жидкость поедает шкаф вдалеке, перевёрнутый стул, все ярко-сияющие бумаги, тело дедушки и, в конце концов, фонарь на потолке. В страхе, что вот-вот и её ноздри забьет чернота, она поспешила уснуть, не ведая, что спит уже несколько минут. Аланер трясся с инструментами в руках. Он ежесекундно поправлял налобный фонарь. Ощущал на себе давление стен — ровным счётом, Аланер чувствовал себя в спичечном коробке. И как не кричи, как не бейся, двери здесь будто бы и не было. Она исчезла до момента, когда ему в очередной раз в жизни придётся вытащить неживой плод сквозь лужи жидкого греха. Когда-то здесь лежала незнакомая ему sonmas, пришедшая лишь за этим, и тогда он сделал это впервые. Здесь лежала его дочь. Теперь лежит и внучка. И каждая женщина заливала себя и всё вокруг чёрным. И каждая безудержно обожала мужчину, сотворившего с ней это. И каждая ненавидела Аланера, выскабливающего из неё саму смерть.***
Ближе к обеду проснулась Марина. Она повернулась к дедушке, не ведая, что произошло ночью. Тот не спал — его беспокойный взгляд вперился в Диану. Под утро, когда внучка очнулась, он поднял её со стола, отнёс в душ, отмыл, одел в чистую одежду и уложил в кровать, будто ночью она совершенно не вставала. — Это случилось? — Тихо спросила Марина сквозь утреннюю хрипоту. — Спи ещё. — Ничего не помню я… Страшно мне. — Поспи ещё. Аланер скорее говорил не внучке, а самому себе. Он все ещё ощущал в руках вязкие ошметки умершей плоти. Он кидал их себе под ноги, не сообразив заранее, куда всё складывать. Днём ему предстояло вернуться, снова отмыть подвал и подобрать то, что осталось от попытки Дианы направить в этот мир новую жизнь — уродливую и неправильную, но всё-таки она пыталась. Дедушка с жалостью смотрел на всё ещё мокрую после душа внучку и думал, притворяется она спящей или вправду спит. Оба варианта казались максимально убедительными. — Дедушка… Кажется, не так что-то со мной. — пролепетала Марина, сжимаясь в покрывале. — Холодно мне, но когда кожи касаюсь– кипит она. Не умру я? — Нет. Спи. — Аланер прошептал это вновь самому себе — уже сквозь дремоту. Марина едва не прослезилась — на это не хватило ни физических, ни моральных сил. Она прижала бок ладони к грустному лицу поверх твёрдой подушки и смотрела в ребристую стену. Себ, понаблюдав за этим, молча вышел на кухню, достал из ящика банку, подул на крышку и ушёл вместе с ней. Он вернулся спустя полчаса, в измазанных сажей брюках, с растрепанными пуще обычного волосами и запутанным в них поржавевшим листком. И прежде, чем Марина сообразила, что он направлялся к ней и уже стоял рядом, на неё что-то посыпалось. Себ перевернул банку над её грудью и потряс, вываливая муравьёв. Сестра зачарованно наблюдала больными глазами, как насекомые, будто салютом, осыпались и тут же разбегались по сторонам. Кого успела, она взяла на дрожащую ладонь и долго-долго изучала. Себастьян прислонил тыльную сторону руки к её лбу и усмехнулся: — Вот так жар и надо снимать. А потом он наклонился к уху изучающей насекомых сестры и прошептал: — Но и это ещё не все, солнце. Он разжал вспотевший, покусанный изнутри кулак. Словно скомканный пучок травы, в его пальцах метался богомол. Со скромно-поджатыми крючками, треугольной головкой, похожей на обломок перидота. Марина вдохнула. Её глаза потеряли всю взрослость, став глазами наивного младенца. Она бережно подхватила насекомое за крылья и приблизила к своей раненой щеке. Богомол шустро перебирал лапками, щекотал её, пытался ухватиться за кожу. — Дивный жук. Из диких земель. — Улыбнулся Себ. Девочка не стала его поправлять.***
Марина заметила раньше Аланера, что весь дом куда-то спешит. Его словно рвали изнутри. Вещи скакали с места на место, братья с сестрой пропадали и вновь появлялись рядом неритмично, вне какого-либо графика. Под кроватью Дианы Марина заметила выглядывающую ручку неизвестной сумки. Ещё она нашла её вычищенную палитру и аккуратно расфасованные по пеналам карандаши — такой порядок был сестре несвойственен. А по ночам Диана рассматривала шкафы в комнате и едва слышно нашептывала цифры и слова себе под нос. «Скоро уедет она. Может, не предупредит нас» — заключила младшая. Себастьян стал странный — он задавал Марине вопросы в духе «почему ты летаешь?» или «сколько у Валто членов?», порой бился головой об стену, порой об пол. А иногда превращался в странное месиво — Марина наблюдала это по ночам, когда он возвращался под влиянием человеческой отравы, от него ужасно пахло, и его тело выделывало такие трюки в своей кровати, что она постоянно подскакивала, чтоб удержать его. Марина боялась говорить дедушке, хотя, скорее всего, он видел и сам. Когда происходящее вошло в привычку, девочка ложилась спать раньше остальных, чтоб этого не видеть. А Валто… Валто увлёк за собой всех оставшихся у неё друзей. Их общая воображаемая подруга, после истории Ренэль, забрала у Лааль не только имя, но и черты, и оперилась — её белоснежные огромные крылья волоклись по земле, собирая грязь. Она блуждала за Валто, перешептывалась с Карвером, и, кажется, им в своей птичьей компании было отлично. Брат редко брал Марину гулять с ними. Дома мелькали чужие люди, словно призраки — их призрачность доказывал и тот факт, что Аланеру было всё равно. Как-то Марина шла в душ мимо Себа, прижавшего к стене дома незнакомую девушку. Её оголённое, согнутое, тонкое бедро надолго врезалось Марине в память — оно напомнило ей согнутую лапку кузнечика. Ещё у дома появлялась незнакомая взрослая женщина. Какое-то время она высыпала из пакетов мусор в их окна, но каждый раз, когда кто-то выскакивал во двор — вбегала в машину и стремительно уезжала. В один из дней, по возвращению домой из города, Марина с Аланером обнаружили, что их простыни и одежда разрезаны, и клочья разбросаны по дому. Аланер сшивал всё в прошлое подобие много дней, и с каждым стежком всё громче и строже проклинал zaine на происходящее. Кажется, ничего страшнее незнакомка сделать не могла. Ведь, как говорил внукам дедушка: «смелее бы была и хуже головой, то до насилия давно дошла бы, украсть кого-то попыталась или что ещё эти zaine хотеть могут». Но он ошибся. Марина застала лишь конец драки, и не запомнила практически ничего. Только то, как Диана ополаскивала окровавленный нос в ведре и кричала, как себя ненавидит. А потом она влетела в дом, кричала и хваталась за голову, достала из-под матраса нож, натянула на кулак локон волос — и резанула. Она резала волосы на ходу, и раскидывала локоны везде, где видит. Последний ком Диана попыталась запихнуть себе в глотку, и Марина, не зная, что делать, навалилась на неё, чудом повалив ослабевшую сестру на пол. Та опомнилась. В тот же день, вечером, приехали их старые друзья — zaine-учёные. Марина глянула на Фокса, младшего из сыновей, выходящего из машины, и поспешно повернулась спиной. Она научилась общаться с ним одними спрятанными за спиной ладонями. И сегодня она подала новый знак — показала два пальца и медленно пошевелила ими. — Червяки? Антенны? Ноги? — Удивленно спрашивал он, а Марина качала головой. Её забавляло дразнить zaine, усложняя общение. Но в то же время она до сих пор боялась поддаться их влиянию, потому это было не только забавы ради. Ровным счётом, она не знала, что сейчас перешивает. — Так а что ты показываешь? Сегодня не расшифрую. — Насекомого сяжки. Превратилась я. — последнее она сказала почти одними губами, но он её расслышал — потому что ждал услышать это уже множество месяцев. — Если бы я мог… я бы сейчас накинулся и обнял тебя. — сначала его речь прозвучала возбужденно, потом он вдруг затих, ведь недалеко был его отец и дедушка Марины. Но от слов своих не отступал, а потому добавил — крепко-крепко обнял бы. — Не стоит того делать. — ответила она бесстрастно. После передачи лекарства отец семейства, Сирил, подал Аланеру прямоугольный, маленький предмет с чёрным сверкающим кругом посередине. Марина осторожно наблюдала, едва-едва повернув голову. Она боялась, что дедушка в любой момент подорвётся. Она не знала, как выглядят мины, но то, что оказалось у дедушки в руках, вполне к этому слову подходило. — То, что вы просили. — Мне один снимок лишь. Сделайте вы, если не сложно вам. Совсем не знаю я, что и как. Марина вопросительно взглянула на дедушку. Тот сегодня выглядел наряднее обычного — был обут, ещё и в вычищенные, залакированные туфли, фиолетовая рубашка с цветочной вышивкой была застегнута на все пуговицы. Аланер успокаивающе коснулся плеча внучки и повёл в дом. — Хочешь или нет ты, а повернуться тебе к zaine придётся. Сейчас запечатлят нас. На память. На бумагу. Словно картину. В секунду одну. — Зачем? — Захотелось так мне. У Марины было миллион вопросов. Одни исходили от интереса: картина за секунду? Возможно ли такое? Как получается это? Как zaine придумали такое? Другие вопросы были окутаны испугом: не навредит ли нам процесс этот? Не используют ли zaine ту картину с нами в целях своих? Не слишком ли наивен ты, дедушка? Но она решила промолчать и довериться. Она слишком устала. В тот вечер все были дома — как трепетно попросил вчера дедушка. Валто отложил гитару, которую со скуки ковырял. Себ выпрыгнул из фантазий, и подскочил с кровати, не удосужившись поправить скомканную одежду. В его неряшливом виде сквозила привлекающая смелость. Диана отложила книгу, которую и не читала — буквы перед её глазами смешивались в жидкую черноту. Они собрались возле входа в дом, где Аланер поспешно выставил в ряд стулья. Каждый занял случайное место. Брум лёг справа, сжимая в зубах подранную туфлю — невинный трофей после нападения на неизвестную женщину. Марина собиралась сесть на колени Аланера, но тот вдруг спохватился и побежал в дом. Когда он выходил, ноги его тряслись. А когда сел, раскрыл сжатые в кулаки ладони. Там лежали ещё четыре деревяшки — две с красным, две с белым рисунком. Он надел по две на каждое ухо, в дополнение к тем двум, что уже висели. Дети Аланера всегда были слишком разными. И реагировали всегда слишком по-разному. Но сегодня каждый словно подделал лицо другого. Аланер поманил к себе Марину, и она, как зачарованная, упала на его колени. Сирил сфотографировал их, так и не осознав, что перед ним только что произошло. В следующем месяце он привёз снимок. Аланер ушёл в город, и Марине пришлось отдавать лекарство самой. Как только у Сирила оказался бутыль — поданный через спину, неудобно-выгнутыми руками, а у девочки — фото, она поспешила скрыться в доме. Какое-то время держала лист бумаги в опущенной руке. То ли боялась, то ли наслаждалась интригой. Но потом упала на кровать, подумала минуту, и всё-таки положила снимок на колени. Её брови подскочили. Конечно, она видела фотографии — в своих многочисленных книгах, которые дедушка привозил из города. Но никогда не думала, что она и её семья тоже смогут быть так… «правдоподобно нарисованы на бумаге». Марина долго рассматривала себя, пытаясь понять, что поменялось в ней, нигде ли не пробивается то, что она — насекомое? Её лицо было размыто. Диана сидела зажатая, разбитая, словно бабочка замоталась в кокон, желая снова стать гусеницей. Остатки её волос — огрызки, как их называл Себ, неряшливо обрамляли лицо, слепленное из слёз и макияжа. Себастьян занимал большую часть кадра, раздвинув ноги в широких, словно стволы дубов, штанах. Марину смущало, что снимок съел все цвета, но то, что он съел их с очков Себа, она вовсе сочла непростительным — там ведь такой красивый зелёный! Словно застывший сок травы вместо стёкол. Те едва прятали его развеселые глаза. Если у Марины было размыто только лицо, то у Валто — всё тело. Он был, будто чёрная дыра. Казалось, через него можно пропустить палец. Дедушка… Марина смотрела только на то, как его уши удерживали шесть деревяшек, и не могла отвести взгляд. В его лице читалась неуверенность и страх. Что и говорить, Марина почти уверена, что каждый на снимке думал только о нём. Окружение менялось весь тот месяц, пока вдруг всё резко не остановилось. Ремешок неизвестной сумки исчез, а Диана не вернулась домой. Себ сел на цветастый фургон и умчал вдаль, махая Марине на прощание из заднего окна в потёках — казалось бы, его не будет до вечера, ведь он даже не взял вещи… Валто каждый день выходил и плевался в том месте, где проезжал фургон. Марина никогда не видела его настолько расстроенным, даже в тот последний праздник Богини Соннатель. Спустя неделю брат не выдержал: захватил невидимых пернатых друзей, гитару и ушёл к гнёздам. Марина осталась одна. Наверняка, она всегда была одна здесь. Маленькая и незаметная для всего мира. Когда Аланер вернулся из города, Марина протянула снимок ему. — Папа, смотри, как красиво.