***
Лето было насыщено праздниками. Когда вокруг расширяется цветение, проскальзывает в каждую щель и хватает за душу, sonmase хотелось выражать чувства лишними движениями. Наряжать окружение, дома, себя. А ещё именно в это время были зачаты Юн и Аюна, чтоб после зачать род sonmase своей любовью. Юн и Аюна, близнецы, созданные тремя, двое из которых – боги, и одна – человеческая женщина. Альта глядела на солнце до боли в глазах. Когда она не выдерживала и моргала, видела перед собой фиолетовые брызги. С ними веселее было работать, охристость окружающего поля не так сильно пресыщалась. Она воображала себя колдуньей: любые перемены ветра и вспышки света – причуды её удивительных рук. Солнце пекло в голову, словно на платок и волосы плавно выливали вязкий кипяток. Когда Альта смотрела вниз, на подранную серую юбку, то представляла себя цветком… Придавленным чьим-то сапогом. Ну и пусть. Крючковатые, иссушенные, ошрамированные руки захватывали пушистый хвост пшеницы – и выдирали с корнем. Она никогда не пользовалась серпом – боялась повредить пространство. И потому её руки были такие сильные, что могли удержать весь город. Но не могли дать отпор хозяину, который мог удерживать на себе пять таких городов, пусть в его случае больше на словах. Он не знал её имени, а она на днях извлекла из тела его недоношенного сына и всю ночь оплакивала его. Альта находилась среди поля работы словно небылица, чей-то глупый рассказ. Она не чувствовала, что принадлежит этому времени и этим местам. Помимо охры поля, в её жизни было слишком много красного цвета. Кровь, одежды господ, кровь на одежде господ. Маки в глазах мальчика, с которым она посмела отвлечься во время работы. Калина в груди юной девушки, которая хотела поделиться с ней хлебом. Её улыбка в луже – потресканные, покусанные до крови губы. Но всё-таки улыбка. Альта не умела не улыбаться. К ней приходила Соннатель – золотая и светлая, как само поле. В те же тона она наряжала толпу детей за собой – чтоб никто лишний не заметил их среди окружающей природы. Шла она важно, подставляя небу округленный живот, проглядывающий сквозь разрез на платье. Её кожу украшали диковинные блестящие узоры – у Альты болела голова, когда она смотрела на них дольше пары секунд. Волосы у Соннатель были взъерошены, словно танцующие змеи. А ещё у неё было четыре руки, нижними двумя она гладила колоски или макушку головы Альты, а верхними –держала новорождённых младенцев. Вырастали те довольно быстро – юным богам не терпелось выразить свои силы, показать себя миру. Соннатель рождала каждую ночь, чтоб вновь зачать на рассвете от другого бога. Дети, вырастая, расплывались по вселенным. И Соннатель не находила ничего лучше, чем воспитывать юных богов среди людей. Она приносила с собой еду, тепло, приятный запах, утешение – и всё это для одной только Альты. – Чем заслужила я такое? – Спрашивала Альта, сидя на земле с теплым хлебом во рту. – Неужели ты богиня? – А что, если да? – Соннатель смеялась. – И дети воспитаны, и ты отдохнула. Смотри, им самим нравится! Уже соревнуются, кто больше соберет… Альта бегло опустила голову. Она с первой встречи знала, что новая подруга не была человеком. Выдавали её и множественные руки, и высокий рост, и то, как ветер подхватывал её волосы, и чудные одежды, и то, как она заполняла собой пространство. Контуры её тела были внеземные, и девушке долго думалось, что Сонна – только её призрачное видение. Мать, которой она не помнила. Вымышленная подруга, которой ей не хватало. Но Альта никогда не видела никого подобного, её голова не способна была выдумать такой необычный образ. Потому девушка именовала Сонну в мыслях по-разному: волшебница, дух, луч солнца, воплощенный в женщину. Она была уверена, что не достойна того, чтоб боги обратили на неё свой взор. Но Соннатель не отрицала предположения девушки. – Так всё-таки богиня? Как глупо я себя вела. – Девочка моя, я знаю тебя тысячу лет. Всех твоих предков, сплетенных и любовью, и ненавистью, чтоб породить новую жизнь. Ты не глупа в моих глазах. Я к тебе уже привыкла. Как и ко всему на этой планете. Не зря я выбрала её, чтобы воспитывать новых богов. Вашу науку нужно нести в иные пространства. Любовь к физическому труду. Старание через боль. Надежду и извечно-сжатые зубы. Вы в наших глазах – калеки, но сильные калеки, а это о многом говорит. Её гнущиеся волосы хватали младенцы и тянули на себя. Она подставляла им свои груди цвета кварца, выглядывающие из дыр в платье. И так ласково смотрела на детей. Так же ласково она смотрела и на Альту. «Может она хоть что-то осуждать? Было ли в её жизни что-то, кроме счастья?» – думала Альта, которая и сама бесконечно улыбалась… сдерживая поток слёз – ведь слёз её хватило бы, чтоб вылить новое море. – Мне никогда не понять, как ты видишь этот мир. Мне едва ли дано познать что-то за границами этого поля. Я родилась не той и не там. – Так скажет любое в мире. Может, даже я. Но я видела твоих предков. Там были и аристократы, и рабы, и рабы, ставшие аристократами, и аристократы, ставшие... Так можно долго. Все были уверены, что в их жизни что-то не так, чего-то не хватает. Нельзя постичь полную радость, как и полное горе. Любое в мире мимолетно и куда-то да стремится, устойчивого нет. Мне вот тоже уйти нужно будет скоро. Навсегда. – Последнее слово она произнесла по буквам, и улыбнулась, будто совсем не жалеет, но Альта ощущала иное. – Тебе нужно уходить? – Я не хочу сейчас вдаваться в подробности. Где-то ты их не поймёшь, а где-то они тебя расстроят. Но, скорее всего, вскоре ты увидишь меня в последний раз. Альта рассмотрела окружение перед собой. Тканое полотно, которое каждый раз приносили дети, стелили и уходили работать и учить работе младших. На нем – глиняные тарелки с молочением, а в них – пестрая еда. От переизбытка запахов и собственной радости Альту тошнило, но она бережно прикасалась губами к каждому блюду, принюхивалась, подобно собаке, всё ей было интересно. И каждый раз поглядывала на Соннатель: когда осуждающе посмотрят? Когда отхлестают? Когда сделают и из её глаз маки, а из лба – калину? Но Сонна только одобрительно кивала, подталкивала её к еде изящными взмахами ладоней. «Когда прекратит свою игру?» отчаянно думала Альта. Даже когда терпение и скромность уступали голоду, и она наедалась за троих, Сонна только улыбалась и подавала ей платок, чтоб вытереть губы. Сегодня губ Альты коснулся не только платок. – …Увидишь меня в последний раз, да. Но я хочу оставить тебе кое-что на память. Всему с вашей планеты на память. – Сказала Сонна, отнимая свои мягкие, чувственные губы от странной улыбки Альты. – А ты всё-таки так и не рассказала, что такое планета. – Сквозь рвущий щеки румянец, прошептала девушка. – Сегодня я покажу тебе планеты. Когда солнце уйдёт к другим людям, и все в твоём доме лягут спать. – Не лягут, там будут гости. И я буду всю ночь на подхвате на кухне. – Лягут. Я позабочусь. Альта прижала ладонь к губам, словно желала впитать поцелуй намертво в кожу. И улыбнулась при этом – пальцы коснулись зубов. Она казалась себе отчаянной и красиво-больной, как женщины с картин в залах её хозяина. Чтобы убедиться в этом сравнении, Альта вновь взглянула на них, облитых светом свечей, среди ночи. За её спиной раскинулись господа и их гости – словно помятые ткани повисли на стульях, развалились на столах и полу. На фоне своих пышных одежд они казались маленькими, кукольными, восковыми, какими угодно, но совсем не человечными. Вино, станцевавшее со снотворным, тянулось паутиной вдоль их тел и всей комнаты, отпечаталось вспышками на стенах, скользило под ногами. Альта шла, томно впитывая его запах, и сама немного засыпала на ходу. Когда картины и столы остались позади, она нажала на дверную ручку и сделала шаг на тропу. Ночи не было конца-края, та тянулась и вверх, и вниз, покрыла звёздами невидимую траву. По ней были разбросаны огромные цветные шары, словно драгоценные камни с нарядов гостей сегодняшнего праздника. Альта, не думая, сошла с тропы и ступила в бездну. Та держала её уверенно и невидимыми потоками тянула к пристройке дома, где Альта жила в окружении других рабов. И она побежала к ней, через стены отяжелевшего пространства. Её шаги были огромны, и каждый за собой оставлял не следы, а чёрные разрывы – ещё чернее, чем всё вокруг. В пристройке, где даже по стенам брызгами продолжало тянуться ночное небо, сидела на полу Соннатель. Остальные рабы спали, но не подражая господам из зала – сон их выглядел спокойным, естественным и счастливым. Сонна приветливо потянулась рукой в сторону ступающей к ней Альте. Другая её рука лежала поверх кровати, болезненно сжимая покрывало. – Радость моя! Ты посмотрела на планеты? – Выдохнула она, со странной примесью отчаяния и надежды. – Те шары за дверью? Я совсем не поняла, что это. Лишь поняла, что ты уже здесь. – Тебе стоит рассмотреть лучше. Люди ещё никогда не видели подобной красоты. Ты будешь первой. Для матери моих детей это совсем небольшая честь. – Матери? – Они твои. – Соннатель погладила свой набухший живот. – Двое, мальчик и девочка. Я оставлю их тут, среди вас. – Сонна, я не могу. Их убьют. Если мои дети не умирали в утробе, их убивали, едва они рождались. – Ты понесёшь детей туда, где их не убьют. Где перед ними упадут на колени, как и велено людям относиться к богам. Если же люди не признают вас, вы будете сами себе правителями. У Альты было слишком много вопросов. Но вместо них она упала на колени, будучи уверенной, что Соннатель говорила и про неё. И в целом, ей было неловко смотреть на сидящую богиню сверху вниз. – Не стоит, встань. Ты не стала богом, но ты отныне мать божественных детей. Тебе незачем терзать свои колени. – Я не умею иначе. Я не достойна такой чести. Чем заслужила только? – Ты никогда не использовала серп. Не брала в руки нож. Ты знаешь о Богине Дае? Или Мари? – Я… Не знаю… Просто чувствовала, что так нужно. – Мне кажется, что ты перерождение Мари. Мари взяла меч в руки лишь раз – чтоб отомстить одной богине. Та издевалась над своей дочерью: заставляла отвечать за её грехи вместо неё самой. Мари не удалось убить её, что и следовало ожидать. Но Дае, та самая дочь, спрятала её от гнева матери, и приняла его на себя, как и привыкла делать. Дае растворилась в воздухе. Она сейчас повсюду. Мари больше никогда не брала в руки режущих орудий, потому что тем самым могла ранить подругу. Она ходила по миру и продвигала идеи добра и мира. У нас, богов, тоже бывает весело. Мы эту Мари обожали, хотя, казалось бы, смертная… Смертная, посмевшая ударить циничную богиню мечом! Да так перевернувшая старый ход вещей! Она смешная. Но в том её и прелесть. – Я тоже смешная? – Конечно. Но ты мать наших детей, и потому смеяться я не смею. – Я все ещё не понимаю. – Ты – моя Мари. Мне ведь тоже предстоит раствориться в воздухе… Только, к счастью, относительно. Верховный Бог приказал всем богам уходить от людей. Мол, жизнь здесь – неудачная попытка сделать что-то стоящее, и поддерживать её не нужно. Смешной. Видишь, для меня даже боги бывают смешные. И вот уйдем мы, и всё, мир ваш рухнет, не за что ему будет держаться. А я оставлю «крючки», чтобы он зацепился и держался дальше. – Ты не боишься, что он тебя услышит? – Альта постаралась не выдать лицом, как её испугала вероятность исчезнуть. – Ему некогда слышать всё и всех, но вскоре он и так узнает о моей проказе. Вряд ли что-то будет менять, не поверишь, но Верховный Бог тот ещё лентяй. Ему не столько убить людей хочется, сколько освободить богов для другой работы. – А вдруг назло решит? – Не успеет. – А как же отец детей? – Он всё одобрил. И тоже полюбил тебя с моих историй. Мы с ним хорошие друзья. – Я никогда не думала, что у богов всё вот так. Я удивлена. Я… – Я скоро рожу, Альта. – Она прислонила палец к её губам. – Нужно передать тебе детей полновесно. Люби меня. И прежде чем у Альты подкосились ноги, Соннатель схватилась за них и потянула в свою сторону. Она прижала лицо к её обнаженным голеням и потянулась руками выше, вжимая пальцы в бёдра. Её макушка спряталась под подранной юбкой, усеянной заплатками. Альта, не зная, что делать, коснулась ладонью выпирающей под тканью головы – и бережно погладила. Планетам и звёздам сквозь распахнутое окно было видно, как две женщины, на полу, среди полуразваленных кроватей и смятых вихрями светлых тканей, вжимались друг в друга, словно питали друг из друга саму жизнь – так их пестрило, приумножало, раскрашивало. Они хватали друг друга за волосы и тянули к себе, оцеловывали пышные соски. Альта очерчивала пальцами набухший живот Сонны, и легко, едва касаясь губами, целовала его. Очертания её карих глаз текли от слёз. Вместе с тем от улыбки болели щеки. Пальцы Сонны перебирали её тело, кажущееся бесконечным от тянущихся ласк, и пробуждали в ней зажатую наглухо чувственность. Так смело и быстро, как сумела бы пробудить только богиня. Она наклонялась к её замершему уху и шептала вперемешку с согревающим дыханием: «тебе больно?», «тебе не страшно?», «ты можешь остановить меня на этом», но Альта мотала головой, разбрызгивая слёзы счастья по щекам. Когда время пришло (Сонна уперлась спиной в кровать, издала болезненный стон и согнула голову набок), Альта не раздумывая просунула руки в её промежность. И вытащила их, окровавленные и помятые, с младенцем. Ладони тряслись, и девушка как можно осторожнее положила ребёнка в ворох их с Сонной одежд. Следом извлекла и второго. Соннатель на все эти движения лишь мечтательно усмехнулась: роды были её обыденным ритуалом перед сном. Рука Сонны забилась между ног Альты, пока та не растеклась от удовольствия, не закуталась в её тело и не ощутила себя растворенной, возвышенной, всем. Альта выкарабкалась во двор с тяжестью в руках. Её стопы, казалось, ступали по тысяче иголок, голову клонило в сон, не было сил даже одеться. Она осмотрелась вокруг: планеты так и утяжеляли небо, звёзды вокруг них, словно мука, поблескивали, освещая дорогу. Дорога Альте предстояла долгая. – Так вот о чем говорила Сонна. Восхитительно… – Взгляд Альты не мог зацепиться за что-то конкретное. Каждая планета была воплощением красоты. Воплощением её первых судорог, рождённых ладонью и поцелуями богини. Она вспомнила. Образ старшей сестры, склонившейся над колыбелью на секунду, чтобы исчезнуть навсегда. Бойкое, грубое лицо, падающие к щекам Альты чёрные кудри, уставший взгляд. И совсем не подходящий образу нежный голос: «мама, ты же помнишь – не бери нож в руки. И её учи этому. Я пойду, мне нужно донести до всех. Мамочка, она так страдала… Я должна была. Я у тебя сильная. И ты у нас сильная. Она тоже вырастет сильной». Альта за всю свою долгую жизнь так и не пришла к выводу, послала ей это видение Соннатель или она случайно выдумала его сама, чтоб хоть как-нибудь объяснить совпадение. Дети на её руках закричали. У девочки не было рук, у мальчика их было четыре.***
Окутанные странной историей вместо душных одеял, дети лежали на кроватях, вслушиваясь в голос деда. Тот словно бы говорил не для них, а напоминал то ли сам себе, то ли вселенной, как оно было. Было позднее утро – шторы раскрыты, обнажая солнце. Дети уже знали, что среди полей их ждут подарки, и вместе с весело виляющим хвостом Брумом терпеливо ждали команды к поиску. История завершилась, шторы закрылись, наступило молчание. Дедушкина улыбка и без слов дала понять – пора. Пока Марина застёгивала на животе огромную рубашку, Себ уже мчался в одних штанах по двору, чувствуя себя ребенком. Он почувствовал странный задор и захотел обогнать Валто, но тот не спешил обгонять его, а потому вся прелесть игры улетучилась. Себ пожал плечами, и вдруг вспомнил, что немного повзрослел. Осознание этого оказалось неуютным и глупым. Он отбросил его, словно противное насекомое с кожи, и побежал снова, пусть и один. Вспотевшую после сна спину приятно окутывало солнце. Брум первым нашёл свой подарок: букет из моркови возле миски с засохшими комками каши. И сразу вгрызся в неё, счастливый, разбрызгав по зубам оранжевый сок. Марина внимательно отслеживала следы Аланера на траве и земле. Обиделась на Себа, который эти следы спутал. Она медленно обошла ручей, слушая разговоры Валто и Карвера за спиной – мертвые наверняка видели больше и знали, где дедушка спрятал подарки. Но когда оборачивалась, брат только пожимал плечами. Женщина все ещё не возвращалась к ней, и девочка с томной печалью подумала, что стоило бы дать ей имя и призывать подругу с помощью него. Но всё, что приходило в голову, не подходило. И в целом, Женщина ведь ей не кукла и не дочь, чтоб она имела честь дать ей имя. И уж совсем не её выдумка… Ренэль как-то в шутку заметила, что стоит переименовать внуков по традициям sonmase. Самого факта хватило Диане, чтоб надуться, словно петух, и выкрикнуть: – Пусть хоть имена у нас останутся от мамы! – Дианаль… Разве не звучит красиво? Диана хотела возразить и задрала палец, но вдруг стала медленно им покачивать и задумалась. Что-то сочинив у себя в голове, нехотя сказала: – Боюсь спросить, как переводится. – Перевода нет точного. Подруга наша, Ренэль, только что это выдумала. Перевод свой придумай. – Пробормотал Аланер. Ренэль цокнула – наверняка хотела соврать насчёт значения. – Восхитительная? – Диана попыталась забавно улыбнуться, но вышло у неё неуверенно. – «Восхитительная» – это Иаталь. – А я буду Мариналь? – Можно Мариль. Имя это устойчивым было, перевод имело – «бойкая». Можешь занимать вполне. – Себастьянер… И так букв много, куда ещё больше? – Со смешком вздохнул брат. – Валто…ер? Звучит безвкусно. – Диана покачнула ногой. – Валтер? – Сам носитель имени пожал плечами. Аланер с тоской осмотрел своих внуков и прижал к глазам пышные седые брови. Каждый понял – сейчас будет долгое, грустное рассуждение. – Когда-то переименовывали насильно vistgale в поселении. Считали, что не достойны те имена носить, что при рождении им дали. От остальных как только можно отделяли их. И вот, вспоминаю об этом я… Вам того же не хочу. Буду видеть в вас тех vistgale несчастных. Живите с именами человеческими, да прошу только – детей по традициям именуйте. Хранится у Марины имён список, найдёте хорошее там. – Да ну, почему так сразу? Я уже успел смириться с Себастьянером. Называйте теперь так. – Себер. – Марина хихикнула. – Не знаю, почему, но звучит вправду забавно. – Диана спрятала губы под ладонью. – Было имя такое. Означало только «недалёкий». – Эй! – Кто-то вправду называл ребёнка «недалёким»? – Не называли. Имена все от прилагательных шли. Использовали только хорошее самое, конечно. – … И всё-таки скука. – Себ покачнулся на стуле. Они порой называли друг друга новыми именами, но шутка постепенно ушла сама собой. Марина разве что много думала, какая традиция ей важнее: сохранить имя, данное при рождении или воссоздать имя, относящееся к именам рода? Она послушала деда. Она слишком привыкла быть собой, а, став Мариль, могла измениться. Решила не навешивать эту ответственность на себя и в отношении Женщины. Под одним из камней у ручья они с Валто нашли очки: зелёные стекла усыпали капли воды, дужки впитал свежий грунт. Марина струсила грязь, хотя больше размазала её. Тем не менее, зацепила за уши поверх волос. Очки спадали с носа, их приходилось придерживать. – Явно не нам дар. Себу отнести надо. – А может мне всё-таки? Красивый мир такой, зелёный когда. Она покрутилась. То поднимала, то опускала голову, не отрывая пальцев от дужек слишком больших очков. Долго разглядывала Валто, напоминающего ей лягушку. Они двинулись дальше. Валто повязал на голову свою футболку и всячески пытался накрыть от палящего солнца сестру: вставал так, чтоб накрыть своей тенью. Но девочка отбегала – солнце звало её, дружелюбно кидало лучи на её макушку. Она смотрела на него через очки – и глазам было совсем не больно. – Солнце зеленое в зеленом небе… Красиво. Красиво слишком. И вдруг Марина ощутила, что летит. Земля расширялась перед её глазами. – Нет-нет-нет! Моя atera! – Кричала она, брыкаясь в кольце чужих объятий. Очки слетели с лица на мягкую траву. – А, Марина, это ты? Я думал, что стрекоза большеглазая такая. Её попытались перевернуть вверх ногами, но девочка вывернулась и укусила чужую руку. Наконец-то упала на землю, тут же твердо уперлась коленями и ладонями в почву, словно наново прикрепляя себя к atera. – Чёрт! Не стрекоза, а шершень какой-то. – Себ потёр красные вмятины на предплечье, похожие на ряды швов. – Точно! – Марина подскочила, подала ему очки, словно корону – наклонилась вперед, вложила подарок в раскрытые ладони. – Держи! Такое хорошее… Мир другой совсем! – Надо же. Кажется, природа нас местами перепутала. Он поднял с земли жёлтый переплет. Отодвинул обложку, попытался пролистать – но его опередил порыв ветра, влившийся в страницы. – И снова она будет читать целыми днями. – Валто покачал головой. – Да ты только посмотри. Тут всё понятными, английскими буквами. Дедушка сам себя предал. Ещё и картинки – загляденье! Вот этого мы с тобой видели, помнишь? – Он ткнул куда-то в лист, и Валто кивнул головой. – Что там? – Роста Марины не хватало, чтоб увидеть свой подарок. И когда Себ опустил к ней раскрытую книгу, её вдох замер на краю горла. Страницы, пахнущие мелом, переворачивались туда-сюда, текст крутился, одни картинки смущенно прятались за другими. Картинки многообразных, диковинных и близких, ярких и пугающих насекомых. Она приняла у брата подарок, принялась перелистывать сама, выхватывать отдельные слова – «жвалы», «дышат», «экзоскелет», «сон», «лазиусы»… Она прижала книгу к себе и улыбнулась так сильно, что едва не заплакала. – Была где она? – В лесу, в дупле. Ты бы туда и не достала. Дедушка уже забываться стал. Они пошли искать подарок Валто, уже не пытаясь отследить следы дедушки, искать его седые выпавшие волосы или ловить его запах вечного лета. Марина осматривала траву, поднимала листья лопухов, обходила вокруг камней, заглядывала в звериные норы. Братья смотрели выше – перебирали ветви деревьев, ныряли головами в дупла, водили взглядом по линии горизонта. Они много дурачились. Себ передразнивал Ренэль – сложил волосы в пучок, придерживал его на макушке и так сильно выровнял спину, что едва не сломался пополам, и бормотал её фразы низким голосом. Марина хохотала, тыкаясь лицом в руку Валто. Под рукой она несла книгу, и порой доставала её, чтоб вновь зарыть нос в страницы, указывала на разных насекомых и говорила братьям: «ты это, похож на богомола! А ты – на жука-оленя. Нет, скорее на жука-носорога ты, а Ренэль – мухоловка вылитая. А я же кто?». И братья, глядя на неё, в один голос твердили: «солнце», от чего девочка расплывалась в смущенной улыбке. Они хватали её за обе руки и поднимали вверх, пока она не кричала «осторожнее!», и сам риск приятно кружил ей голову. Но atera, кажется, от всего того лишь спокойнее становилась. Они забывали, зачем и куда идут, и завалились на траву: то ли подремать, то ли продолжить разговоры. Вышло что-то вперемешку: глаза всех были закрыты, и перед ними мелькали разноцветные пятна, словно стеклышки в калейдоскопе, но из губ без конца выливались глупые шутки, за некоторые из которых они игриво били друг друга, если дотягивались лежа, ведь вставать отчаянно не хотелось… Марину пробудила боль в голове: лучи солнца, казалось, пробрались под черепную коробку и прожарили мозг. Она поднялась, придерживая больную голову вспотевшей рукой. Братья спали, и в этом положении они были совсем одинаковы: раскиданные нимбом длинные волосы, между губ – по плевелу, от закрытых глаз веяло красивой слабостью. Девочка, не различая своих движений, кое-как добралась до дерева, надеясь, что полотно тени от листвы спасет её. Как поняла позже, её сюда притянула не только тень, но и раскачивающийся, подвешенный на ленточке конверт. Она попыталась перегрызть ленту зубами, но те съезжали. Марина начала аккуратно надрывать конверт, но вдруг заметила, что сбоку написано имя. «Диана». – Ведь так и не пришла она… Марина прекратила вскрывать послание. Сквозь уже созданную щель глубже втолкнула содержимое, чтоб то не выпало. Там, кажется, был лист бумаги, и что-то холодное, тяжелое. Она опустила конверт, и тот снова начал медленно покачиваться. «Без шляпы из дома не выйду больше» думала она, поглаживая саму себя, чтоб расслабиться. Спустя несколько минут лениво проснулся Себ, и Марина ткнула пальцем на ветку с конвертом. Парень подошёл, отвязал подарок, покачал его в руках, словно взвешивал. – Обычно дед дарил Диане незамысловатые подарки. Странное дело. – Возможно, письмо там, где просит её дома чаще бывать? К нам вернуться? – Сомневаюсь. Во всяком случае, вряд ли она за ним сюда идти будет. Чести много. Отнесу ей вечером. – Знаешь ты, где пропадает она? – Лучше бы не знал. Марина долго любопытно смотрела на Себа, но тот сделал вид, но не замечает её интереса. Он запихнул конверт в карман штанов, не жалея уголков. А когда встал Валто, они вновь двинулись на поиски последнего подарка, поочередно жалуясь на жажду и вздыхая. Не заметили, как запетлял их путь, и сам по себе вывел к родному дому, где каждый упал на свою кровать, пачкая её потом. Аланер хотел схватиться за голову, но остановился и кинулся к ведру, обливал внуков в кроватях, растирал влагу по их телам тряпкой. А на фоне хохотала Ренэль. – А Валто как же? Без подарка? Не нашли мы. – Шепнула Марина Аланеру. – И ничего не потеряли. Там была какая-то глупая ритуальная атрибутика. – Ренэль пожала плечами. – Лучше бы конфет детям купил. «Ты сама атрибутика глупая ритуальная» подумала про себя Марина, глотая горячую слюну. Пока братья дремали, она подняла половицу и принялась отыскивать письмо… Она не слышала вновь ругающихся Ренэль и Аланера рядом с собой, не обращала внимание на тыкающегося носом в её руку Брума. Рвение пробивалось сквозь помятые жарой пальцы, бьющий в голову туман. Она извлекла тубус, плавно раскрутила его и тут же принялась читать. Ей уже не нужен был словарь, слова впитывались быстро, она глотала букву за буквой, не вбирая смысл. «Смогу до вечера переписать» решила Марина, откинула за спину волосы, схватила ручку, бумагу, рванула во двор и забилась под навесом за столом. Она старалась не вдумываться, что видит, потому что осознавала, что если начнёт понимать – зальёт лист слезами. «Это ужасный подарок!» решила она на четверти, плюхнулась лицом в лист и накрыла голову руками, словно с неба на неё вот-вот что-то свалится. – Дурная традиция. Не могли осенью или весной тех детей родить? Дети под палящим солнцем носятся, нам вот это украшать всё с самого утра. Кто это придумал? – Она сделала акцент на последнем слове. Но Аланер бросил на неё совершенно спокойный взгляд. – Ренэль. Я дать жизнь хочу прошлому. Не вернуть его, но красиво уйдёт пусть. Не хочу я, чтоб концом были те смерти в поселении. И не хочу, чтоб концом были мы с Люсильей. Дети вряд ли заберут это всё в жизнь взрослую. Так на том и закончится пусть, на детстве. – Твоя младшая слишком… как бы сказать, чтоб не задеть твою гордую принципиальность. Она будет тянуть это и дальше, и она никогда счастливой не будет. Научил бы её выживать в этом мире. Не строй детям сложную, красивую сказку, которая не стыкуется с реальностью. И, возможно, они проживут столько же молодыми, сколько и я. – Неужели ты вот так всё отпустить готова? – Я уже отпустила! С того момента, как меня выгнали из поселения. Я всего-то пила. Это хоть немного давало от моей atera толк. – Ты же constanta. Твоя atera создана, чтоб ты рожала детей. – Видимо, я новый подвид sonmase, во мне никакого материнского инстинкта не было. Я доносила Изабеллу только шутки ради. Её любила и воспитывала Лааль, не я. Я не могла справиться с этим чудовищем. Марина не находила сил поднять голову. Она лишь сильнее прижалась к деревянному столу и вслушалась в своё дыхание. Девочка давно ощутила, что праздник будет совсем не тот, что прежде. Она весь вечер будет думать о Валто, что остался без подарка. И будет бояться сказать лишнее слово, ведь Ренэль лишний раз заворчит. Диана не придёт. Себ, скорее всего, выдумает дела среди ночи. Может, в чём-то Ренэль и была права – она никогда не будет счастливой. Девочка много наблюдала за женщиной, пусть порой от слов или действий Ренэль у неё сводило челюсть и тело переставало её слушать, выдавая глупые позы. Когда Марина проходила мимо, женщина просила выпрямить спину, но когда она стояла с выпрямленной, та кричала ей: «встань проще, слишком серьезно для твоих лет». Каждый раз она приходила в новых нарядах, и украшения свисали отовсюду, откуда можно, совсем не сочетаясь между собой. Ренэль блестела разными цветами, но лицо её так и осталось для Марины слепком глины, как бы та не пыталась им крутить. Единственный раз, когда она заметила в глазах Ренэль что-то светлое, был пару дней назад, в потёмках вечера. Женщина нашла среди завалов поделку Себа, одну из птиц. Водила по её перьям и то ласково улыбалась, то трагично закрывала глаза. Когда она заметила Марину, то едко скривилась в повседневном выражении. Девочка достала ещё птиц, разложила их по дому, чтоб посмотреть, будет ли меняться Ренэль. Но та резко стала к ним равнодушна. Когда разговоры взрослых начали повторяться, Марина поднялась и скучно пошла на кухню. Там, устало склонившись, из глиняных ваз торчали пучки нарциссов и пшеницы. Под ногами раскинулась содранная трава с комками грязи. Вся посуда в доме была наполнена водой с россыпью лепестков одуванчиков. Марина прошла мимо этого в спальню, уткнулась в кровать брата и обняла его, словно прощалась. – Напугала… – Прохрипел Валто. – Я не знаю, что делать мне. Не хочу, чтоб остался без подарка ты. Но и что подарить – не ведаю. Дедушка не помнит, где подарок оставил твой. – Да брось. Переживу. – Не понимает никто, кто ты. Тоже не понимаю я. Хочешь ты чего? – Марине показалось, что она выразилась грубо, и крепче прижалась к брату. – В смысле… ты какой? Почему отличаешься так ты? Будто не здесь ты. – Я же vistgal. Нахожусь далеко, даже если здесь. – Когда слышишь что-то – одно это. Когда ощущаешь – хуже. – И в кого ты чувствительная такая? Все же нормально. У меня всё есть, мне не нужны подарки. – Да не дело в подарках. Она перебралась на свою кровать, затянув с собой и Женщину. Та водила по её скуле пальцем, шептала колыбельные без слов, покачивала ногой в спокойном ритме… «Ей подходит имя Лааль. Кажется, упоминала его как-то Ренэль. Красивое» она посмотрела на Женщину, и поняла, что та согласна с её решением. Лааль, «любящая» в переводе. Этот день был самым сонным днём в её жизни. И Марина, смирившись с этим, накрепко уснула, обняв подушку.***
– Выходи, красотка, дай взглянуть на лицо твоё… Рука Себа ударила по струнам. Он не вдавливал пальцы в гриф, расставляя аккорды, и даже не думал, что это нужно. Шторы скользнули к стенам. Из освещенной жёлтой лампой прямоугольной дыры выглядывала Диана, растирая тушь на глазах. Тонкий атласный халат винного цвета придавал ей томный вид счастливой домохозяйки. Себ бы не удивился, узнав, что она уже замужем за Дилом и у них десяток детей. – Ты чего творишь здесь? – Шепнула она. – Знаешь, что через заборы лазить неэтично? – А решил проверить, так ли оно ощущается, как в четыре года. А вообще, меня тут почтальоном дедушка устроил. Письмо тебе. – Давай быстрее с этим покончим. – Она выхватила конверт из его рук. – Вскрыто. Читал? – Через такую дырку что-то бы протиснулось? Марина просто сначала думала, что это ей. От самой Сонны, или кого там ещё. – Оставайся здесь, сразу и ответ скажу. Или напишу? Как у вас там сейчас принято? Ради бога, зачем тебе гитара? – Подумал, может, у твоего Дилберта сестра есть? – Ты же играть не умеешь. – Женщинам зачастую хватает одного вида парня с гитарой, играть на ней – то второстепенное. На самом деле она для Валто. Он тоже играть не умеет, но, может, Ренэль станет к нему ласковее. Диану кто-то звал из дома, она оборачивалась и ласково кивала головой, что-то шептала. Себ ловил на себе странные взгляды жителей дома, чуть свысока: что в прямом, что в переносном смысле. Он старался думать не о них, а о сестре. Он никогда не видел её настолько открытой, настолько счастливой. Сам он ощутил себя неуютно, осознав, что Диана отдана не столько Дилберту, сколько дому. Себ рассматривал мебель в комнате: длинный стол, обтянутые белым кресла, люстру со сверкающими капельками, и не мог вспомнить, было ли всё это в детстве. Он мало принадлежал местам, ему везде было хорошо, пока не дают по лицу. А потому и мало что запоминал вокруг, зато был уверен – Диана перерисовала бы по памяти каждый миллиметр комнаты. В её глазах сохранялись восхищение и восторг, не смотря на то, что она уже несколько лет частый гость в этом доме. Сестра раскрыла конверт. Осторожно вытянула оттуда блестящий ключ, вдетый в кольцо. Отложила его на подоконник, особо не разглядывая. Раскрыла сложенный лист бумаги и обреченно вздохнула. – Здесь карта. Почему обязательно нужны какие-то загадки? – Мы и так за тебя этот конверт нашли. Сегодня же праздник, день Соннатель. Давай, чтоб дедушка сидел страдал у окна не из-за тебя, а из-за чего-нибудь другого? – У меня вправду нет времени. Я сомневаюсь, что там что-то для меня интересное. А теперь, прошу простить, у нас ужин… – Диана. Ты можешь хоть раз в год не быть сукой? Он произнёс это злобно, но улыбчиво – чтоб сестра сразу почувствовала своё поражение. И она вправду насупилась, и по её дрожащей сжатой челюсти было видно, что держит за зубами слишком много неприятных слов. Но то ли не хочет выпускать при парне и его родителях свою бунтующую натуру, то ли сама по себе стала гордой для этого. Себ хотел попросить, чтоб Диана хотя бы открыла ему калитку, ведь лазить через заборы в четырнадцать совсем не то же самое, что в четыре, но сестра мигом захлопнула ставни. И он пошёл разбираться с калиткой сам, важно накинув гитару на плечо и задевая ею ветки на дереве. Когда Себастьян, наконец, нащупал в темноте защелку, его окликнули со стороны дома. – Только ради тебя. Мне не то чтобы интересно. Диана стояла в помятых джинсах и жёлтой майке, с наспех закрученной гулькой, держала в руке карту, на сжатом пальце болтался ключ. Себ лукаво усмехнулся, скрывая свой восторг. Ему и вправду было любопытно, что же там – на красном крестике карты. И он прекрасно знал, что интересно и Диане, пусть та никогда и не признается в этом. Себ заправил локон волос за её ухо и шепнул: – Я ведь буду развлекать гостей на вашей свадьбе? – Заткнись. – Но, вспомнив слова Себа про «не быть сукой», опомнилась. – Боюсь, не успеешь. Президентские дела, всё такое… – Если не я, то придется Марине. Будете играть в «поймай жука» весь вечер. – Я буду выгонять её со свадьбы спреем от насекомых. И всех её жуков тоже. – Вот видишь, ты можешь быть веселой. Возьми спрей и пошли домой. Развлечешь стариков удивительными играми на праздник. – Мне за такое руки оторвут. И я, кажется, не уточнила. «Спасибо» за подарок ты передашь сам, что бы там ни было. Я не буду сегодня идти домой. – Ну и зря. Себ шёл в приподнятом настроении – возможно, оно передавалось через приложенную к плечу гитару от прошлого владельца. Который наверняка весело терзал её струны где-то на большой сцене, возвышаясь над сотнями голов, а потом вдруг разбогател, отдал свою красотку на барахолку и купил новую, ещё наверняка и электрическую. Себу повезло получать немного карманных, и не быть вечно-голодным, как Валто, чтоб тратить их на еду. Он копил деньги, сам не зная, для чего, но когда сегодня взглянул в утомленные глаза брата – понял наверняка. Думал спрятать гитару среди природы: воткнуть гриф в землю, и пусть бы Валто искал, такую громадную ярко-голубую деку и за километр видно. Но решил, что тот и так сегодня находился, потому просто вручит подарок в руки. Диана шла быстро, едва не растягиваясь в шпагате, едва не подлетая, едва не пробивая каблуком асфальт. Она шла к изначальной точке на карте – стыке поля и города, к покошенному набок пугалу. Себ едва поспевал за ней, а за ним – гитара, которую он то и дело перекладывал из руки в руку. Когда Диана дошла до пугала, то тут же помчалась к следующей точке, куда-то вправо. Себастьян на секунду отвлекся, чтоб улыбнуться охраннику поля и пожать ему руку, и тут же потерял Диану из вида – так уж спешила, что совсем про него забывала. Себ поплелся наугад, даже в этом находя интерес. Пальцами задевал струны накинутого на плечи инструмента, и пел в ночь сочиняемые на ходу песни. Было так хорошо освободиться от жары, впитывать запах асфальта, ощущать на себе прохладную новую голубую футболку и рассматривать мир через зелёные стекла… Песни Себа становились все громче, гитара слетела с плеча в руки, и он бренчал на ходу, бессвязно и глупо, зато чувствовал себя, будто песня его несет. Как можно было назвать фальшивыми его музыку и пение, идущие от самой, мать её, души? Он вспоминал самые лучшие моменты своей жизни. Выпрошенную у одноклассницы сигарету, подпаленную о свечу дома, и её дым, заплывающий за деревья (само курение он постарался забыть – на его кашель дедушка прибежал из самого города!). Одноклассницу, приподнявшую блузку ради него в туалете выше, чем он мог мечтать. Тот самый день, когда он осознал, что девушки стремятся не просто пожалеть его после очередного избиения, а и сами желают заглянуть под его рубашку. «Им решительно надоели внешние негодяи. Им нужны негодяи в душе» улыбчиво подумал он и погладил опухший глаз. Ощущение, что у него ещё всё впереди, пьянило и кружило и без того глупое на вид лицо. Наконец Диане надоело спешить – она шла медленно, схватившись за грудь, и дышала, словно совсем постарела. Её ноги заплетались, а карта в руке была смята, словно треснутое стекло. Она громко возмущалась, и Себ прекратил петь. Догнал её, предложил своё плечо, но девушка сложила руки крест накрест и завопила: – За что мне всё это?! – Да ладно, весело же. – Я не хочу играть в эти детские игры. – А я хочу. Поиграй с младшим братом, побудь хорошей сестрой. – Я для вас восемнадцать лет была хорошей сестрой! – Мы пока не умерли. Ты все ещё наша сестра. Страдай. – Я просто не понимаю! Здесь нарисовано дерево, но здесь нет дерева! И столб должен быть справа… – Ориентация – не твоя тема, ты туалет с душем у дедушки дома около года путала. – Мы обещали не вспоминать об этом. – Почему? Я вот кровати до сих пор путаю, где упаду – там и усну. Мы же семья, будь веселее. Диана вручила ему карту, и никому не потребовалось лишних комментариев. Себастьян довольно быстро нашёл и столб, и дерево. Диана лишь раздраженно хлопнула себя по лбу и плавно провела ладонью вниз. Когда они поняли, что им осталась прямая дорога вперёд, к конечному красному кресту, оба плавно выдохнули. Лицо Дианы вдруг смягчилось, и на нем едва заметно проступило что-то материнское, любящее. Она смотрела на Себа, как на выросшего сына, которым очень гордится. Его же эти перемены смутили – он вскинул бровь и поспешил отвести взгляд. – Наверное, ты не помнишь, но когда нас только привезли в дом дедушки, я забилась в угол, на кровать, где сейчас спит Марина, и много плакала. Ко мне все боялись подходить. Со слов бабушки, я напоминала собой торнадо – всё, что приблизится, будет снесено. Ты неотрывно смотрел на меня. И улыбался... – Вот это я падлой был в четыре года. – Нет. Всё не так. Мне тоже сначала думалось: ну, падла, пусть и маленький. Но ты единственный пытался ко мне подойти, ещё и много-много раз. Даже если в итоге получал от меня оплеуху и после плакал. Но ты подходил и подходил, протягивал ко мне руки. Тебя даже не так умершая мама волновала, как я. Я помню это. И ценю. Хотя это и глупо – ты будто совсем не учился на ошибках. – Что это за приступ любви? Ты смертельно больна? – Да ну тебя. Себ ухмыльнулся, связывая волосы за спиной в хвост. Они вышли к поселению tapsage и переглянулись. А после посмотрели на ключ на пальце Дианы. Вновь перевели взгляды друг на друга и кивнули – ключ был от одной из входных дверей, подарок находился в одном из домов. Они морально подготовились к тому, что ключ придется вставлять в двери каждого дома, пока им вдруг не повезет – ведь больше никаких подсказок на карте не было. Но ни в одной из дверей не было скважины, а где-то не было и самих дверей – входи всякий, кто хочет. И они входили в поиске сундука или закрытого тайного шкафа, но поиски были тщетны. Пока однажды Себ не поднял в очередной раз взгляд с карты и не осмотрел улицу. Он наверняка понял, где их ждут. Диана тоже уже заметила, и указывала в сторону дома пальцем. Даже среди ночи он сиял: по стенам пестрела краска всех цветов, вокруг были высажены подсолнухи, и дверь – словно только-только прибыла из магазина. Скорее всего, так оно и было – в ней единственной была скважина. Диана вставила ключ. В доме было не менее нарядно и убрано: он явно ждал гостей. Стены были побелены, причем поверх тянущегося по ним плюща, кто-то явно не хотел его обрывать. Стояла пара кресел, шкаф с книгами, на обложках были дамы в пышных шляпах, дамы в оранжево-жёлтых кафе, дамы на мостах под руку с мужчинами. В дальнем углу комнаты – кровать с взбитыми подушками и лавандовым постельным. Диана ощутила себя, словно в мышеловке, и постоянно оборачивалась на дверь, ожидая, что ею кто-то хлопнет и закроет их здесь навсегда. Посреди комнаты, на полу лежал ещё один конверт. Девушка досадно взвыла. Она нетерпеливо разорвала его, и вчиталась, то и дело отодвигая плечом любопытного брата. «Моя дорогая Диана. Знаю я, что понимать ты начинаешь, но детальнее позволь мне объяснить. Не запретил я тебе мальчишке человеческому отдаваться. Все традиции нарушает это, но смирился я, отпустил – так же, как отпустил однажды мать твою. Наверняка ошибся в этом я, но и в обратном ошибся бы, ведь говорят даже у людей, что не полюбишь и не разлюбишь насильно, что говорить о нас, от чувств полновесно зависящих? Но вижу в тебе я не только истеричность и слабоволие матери твоей. Вижу и ум в тебе, который, должно быть, от прабабушки твоей передался. Преграждают его пока эмоции, но пробьется он, рано или поздно. На этот случай я вот и подарок тебе оставил свой. Точнее, вам с Себом. Читать не прекращай на моменте этом. Дом этот ваш полностью, всё здесь есть, что для счастливой жизни нужно. Просторно, тихо, недалеко дом наш, убрано и отремонтировано всё, подготовился я. Рано ли, поздно – утихают чувства молодые. Постоянно вы захотите. Детей захотите. Заложено то в вас. У sonmase принято не было воспитывать детей своих самостоятельно, но беда решила за нас с тобой, внучка. Мы с тобой ближе, чем подозреваешь ты. Не любил я бабушку твою, Люсилью. Но были мы с ней вместе, потому что единственные такие остались. Нет у людей под ногами atera. Не ведают они твоей силы, не знают, что значит – физически от желаний зависеть. Не родишь ты от человеческого мальчишки детей здоровых. Даже если изучишь вдоль и поперек анатомию, морально готова будешь. Вероятно, разорвешь послание это сейчас. Но из головы его ты отныне не вытащишь. Быть может, не станет меня через несколько лет. Не смог я возродить род, и вера моя в это угасает слишком стремительно. И даже не уверен я, что смог хорошо вас воспитать – скромное рода продолжение. Но вас я люблю. Всё, что видела ты – я обсудить буду готов. Но лишь когда искренне поверишь мне, что мама твоя меня простила, и всё, что делали мы – осмысленно, во благо. Никому в этом мире я зла не желаю, кроме силы той, что обрекла поселение на смерть и меня на ношу эту. С любовью, дедушка» Диана не порвала письмо. Она медленно обернулась на Себа, что нетерпеливо покачивался за её плечом. – Ну? Что там? – Мне по наследству перепал миллион долларов… Ох. Ну да, поудивляйся тут. Ты же всё прочитал. – Дедушка не оставляет надежды нас свести? – Похоже на то. Диану, как ни странно, накрыло спокойствием. Кажется, где-то под черепной коробкой назревала буря, но мозг словно остановился. Она сухим взглядом вновь осмотрела мебель, прошла в угол комнаты и легла на кровать, не поднимая одеяла и не снимая обуви. Себ повторил за ней. Оба смотрели в потолок – совершенно пустой, но смотрели так одушевленно, будто разглядели через него звёзды. – И что ты думаешь об этом? – Я люблю Дилберта. И мы с тобой брат и сестра. Что бы там ни было у sonmase раньше, для меня это неприемлемо. – Ты тоже не лучшая женщина, которую я встречал в своей жизни. – Но вдруг мы реально придём к этому? Вдруг он прав? Вдруг мы лишь так будем счастливы? Её голос не менялся, но Себ увидел, что она плачет, взглянув на щеку сестры сквозь полутьму. Он протянул к ней свои руки. Диана тут же замахнулась, пробуждая ураган… но вдруг остановилась. Она обняла брата в ответ, и ощутила на макушке головы его тёплую ладонь. – Если мы и придём к этому, то лишь решив, что и вправду будем оба от этого счастливы. А, значит, что плохого? Он вытер её слезы своими пальцами. Оба заметили, что ладони брата значительно переросли ладони Дианы – и когда только успели? Она постыдно отвела взгляд, понимая, что не может злиться ни на него, ни на дедушку, ни на жизнь. Они обошли дом снаружи («посмотри, здесь даже ведра новые! И эти фигурки животных среди цветов…»), обошли внутри («зачем дед оставил карты? Он решил, что это лучшее развлечение для молодоженов?», «А разве не лучшее?»). Они сыграли партию среди кровати, то и дело переглядываясь со странными выражениями лиц: «всё ли в порядке?», «что мы делаем?». У них вышла ничья. Диана сказала, что они оба проиграли, но Себ её поправил – оба выиграли. Его настрой не нашёл отклика. Брат забрал карты с собой, а Диана – ключ, предварительно закрыв двери. На том и разошлись по разным сторонам: Диана к Дилберту, а Себ домой. Он зашёл, выставив гитару впереди себя, и всё ждал удивленных вздохов. Но на кухне веселья хватало и без него: Ренэль стучала кулаком по столу, Аланер угрюмо смотрел на неё, в конце стола сидела отвернутая, совсем сжатая Марина. Валто на кухне не было. Себ подошёл к семье, положил гитару на один из свободных стульев и ощутил себя запутано. – Всё-таки явился. И где тебя носило? Откуда эта махина? – Протараторила Ренэль. Скорее чтоб не выходить из привычного образа, чем вправду интересуясь. Всем присутствующим явно было не до Себа и его инструмента. Парень закатил глаза, схватил гитару и тяжёлым шагом поплёлся в спальню. Но там картина была гораздо мрачнее – спину Валто освещала лишь одна свеча, огонёк которой вот-вот должен был утонуть в жидком воске. Близнец повернулся к брату лишь лицом, не телом. Его глаза напоминали глаза Брума – такие же большие и печальные. – Это у нас так праздники отмечаются? Что тут, нахрен, случилось? – Да так, по мелочи. – Лицо брата вдруг стало привычно-скучающим. – Марина перевела часть одного письма из прошлого. Я прочитал, пока она спала. Потом обсуждали всей семьёй. Мы немного расстроены содержимым. – Ты специально уходишь от конкретных объяснений? – Не хочу портить праздник. – Какой, к черту, праздник? Вы все… Зачем? Почему нельзя было просто побегать в настольную игру, прочирикать мифы и пойти спать? Валто промолчал. Он наконец повернул всё тело и вперил взгляд в гитару. Его пальцы сами собой потянулись к ней – словно знали, что она для них. Себ лишь успел одобряюще кивнуть, когда Валто оплел всеми конечностями инструмент, прижал пальцами струны и прислонился лицом к грифу. – Ты нашёл мой подарок? – Ага. – А Ренэль говорила, что там чепуха какая-то… Как такое может быть чепухой? – Валто сам удивился тому, как нехарактерно для себя удивился. – Я не уверен, что смогу научиться. – Он провел пальцами по струнам и с непривычки сморщил лицо. – Но, думаю, мне сейчас это не помешает. Парень положил гитару на колени, снова погладил струны – едва касался их, отчего звук был глухим и тревожным. Себ сел на пол за кровать напротив, облокотился об неё локтями и мечтательно посмотрел на брата. Валто слабо улыбнулся и ударил по струнам смелее. Он не ставил аккордов, и тоже наверняка не знал, что это нужно. Он просто бил и бил, то вверх, то вниз, то наискосок, то дёргал пальцами каждую струну по очереди. Себ не перебивал, он спокойно слушал, закинув очки на макушку. Разговоры из соседней комнаты тоже не перебивали музыку – скорее дополняли её, как трагическая песня. – …Лааль всё на свете рассказывала мне, каждый шаг описывала. Ей казалось, что молчание – это синоним лжи. Но даже про это она рассказала лишь, когда мы сбежали, когда стали tapsage. Она была слишком юной, когда… когда у неё прорезались перья. – Насколько? – Этот вопрос Аланер словно вырвал. – Лет семь. – Её сразу? – Да. Всех птиц… сразу. Иначе не принимали к себе. Лааль говорила, что была счастлива родиться девочкой. Мальчикам было больнее. С мальчиками это часто было прилюдно и в несколько человек. С девочками были женщины… Всяко более понимающие и аккуратные. Марина рыдала очень громко, словно пыталась заглушить истерикой разговор. На её присутствие, кажется, никто не обращал внимания. Валто продолжал бить по струнам. – Зачем делали они это? – У птиц в головах ничего нет, сам знаешь. Лааль тоже была глупой, только в другом плане. Наивна и чувствительна чрезмерно. – Но ведь причина быть конкретная должна! – Чтобы перышки лучше росли? Чтобы крепче были организмики? Конечно, они могли придумать что угодно, лишь бы оправдать свою похоть и круговое желание переносить пережитый опыт на слабых. А, скорее всего, даже не придумывали. Какая разница? Лучше стало бы? – Слишком сломлена была Лааль? – Конечно. Пусть часто мне и казалось, что она слишком яро выражала свою боль. Утешения слишком часто искала. Не хотела выбираться из положения, где её лелеют, понимаешь? – Про манипуляции ты? После всего, что о ней знала, о них мне говоришь? Изнасиловали в семь лет её. Росла среди детей таких же покалеченных да взрослых пугающих. «Манипуляция» – это правда именно то, что сказать хочешь ты? – Её тягу к женщинам это совсем не уняло. Как бы для нас оно не звучало жутко, возможно, для неё, как птицы, это было нормально? – Внук мой с ума сходит от вероятности одной подобного… «Нормально» ей! Сонна! Почему не пошла ты, отцу моему не рассказала? – О, ты думаешь, что староста не знал? Смешной. Да даже твоя Люсилья и мать наверняка всё знали. Знала, наверное, половина поселения, все, кто хоть как-то интересовался социальной жизнью. А не разгуливал среди людей в дурных целях, как некоторые. И я не только про себя, Аланер, ты прекрасно понимаешь! Да и я разгуливала гордо. Когда я узнала, что они насилуют детей, то лишь больше рада стала, что оказалась подальше от этой мерзости! А ты сидишь и годами оплакиваешь извергов, которых даже толком не знал. И кто тут ещё глуп? – Сонна… Как могла Сонна безумие это допускать? Как остальные допускали это? – Я наивно продолжаю надеяться, что ты не настолько глупый, чтоб считать, что прекрасно знал всё о sonmase. Все эти книги, что я нашла в поселении – просто бульварная литература! Столько пафоса, фальшивых полутонов. Лишь посмеяться, в лучшем случае – помастурбировать на ночь. Миф про Соннатель и Альту? Ты не считаешь его сказкой, приукрашенной взрослыми вещами, чтоб в неё верили и взрослые? Взрослая правда – это моя малышка Лааль, кричащая в постели у крылатой, переполненной тестостероном шлюхи! Марина зашла в комнату к братьям. Поджала плечи, еле-еле переставляла ноги – тело едва несло её тяжёлые эмоции. В руках мигала стройная свеча. Глаза девочки были светлыми, как мятные леденцы. Рубашка пропиталась слезами. Она поставила свечу на полку, забралась к Валто на кровать и со всей силы прижала ладонью струны к грифу, остановив мелодию. – Я никому покалечить не дам тебя! – Закричала она, нервно вжимая кулак в без перерыва увлажняющуюся щеку. После недолгой паузы Валто пододвинул к себе сестру и осторожно прижал к себе. – Карвер, кажется, пытался сказать мне. Через сны. Своим физическим воплощением, когда приходил. Ты потому не хотела переводить сразу? – Да. Успела тогда прочитать я, что пережил он. Но не дочитывала до того, что проходили все через это. Повезло ещё Карверу, что его Айгер нелюдим да тихим был, к себе в мастерскую забрал, не подпускал мужчин других к нему. – Мне не могло настолько повезти. – Валто навис над гитарой. – Но вдруг без этого я умру? Или ещё что-то случится? – И, вдруг смутившись, тихо спросил. – Почему всё было… однополо? – Не знаю я. Перевод закончу, какие чувства бы к тексту не испытывала. Валто по-доброму посмотрел на неё, а потом перевел взгляд на Себа. Тот, глупо улыбнувшись, сделал из пальцев кривое сердце. – Мы тебя любим, чувак. Они сняли остывшую после жаркого дня одежду, упали на кровати и долго переглядывались, прежде чем уснуть. Комната была заполнена запахом одуванчиков. Слабый летний ветер раскачивал занавеску, охлаждал обожжённую кожу. Он доносил обрывки разговоров – скорее сами звуки. – Да, я люблю её. И ненавижу, но сама твоя Сонна свидетель – у меня эти чувства вполне совместимы. В детстве я копировала её внешность, да так и повзрослела похожей, разве что её добрый невинный взгляд в себя впитать не вышло. Она жила с vistgale, двумя женщинами и двумя мужчинами, которые грызли и били её за слабый нрав. Она не должна была опериться. Нет, не для неё эта участь. Ей бы, как твоя младшая – светиться, всех вокруг радовать до одури каждым вздохом да целыми днями жучков в траве изучать. Они бы подружились. Но дружила она со мной. Я тогда была молчаливой, ненавидела свою жизнь и участь – видимо, то нас и свело. Ты бы видел, Аланер, какая она была светлая. Ни один человек, ни один sonmas её не достоин. Если Соннатель и вправду могла существовать, то, похоже, ты очень глупо упустил возможность отдать все чести богине. Это и раздражало, и притягивало одновременно. Она ненавидела, когда я пила, и то, что творилось с моей atera после – как в дурацком анекдоте. Руки до стоп дотягивались, пальцы на ногах сжимались, и никак их не расцепить, а на лице у меня было месиво из глаз. Хотя, последнее может Лааль и выдумывала – я не решалась пьяной смотреть в зеркало. Хотела меня запугать, но мне было забавно. Сейчас я знаю меру. Или, возможно, наоборот – до того напиваюсь, что забываю всё? Лааль была красоткой, но слишком правильной красоткой. И я в этом не особо отставала – совестно доносила ребенка, по пьяни, юмора ради зачатого от одного из братьев. А когда меня выгнали, быстро сошлась с человеком – своим собутыльником и любовником. Чтоб у нас была, так сказать, семья. Он только рад был – привела его в один из пустующих домов tapsage, готовить научилась, ребенка вынашивала, якобы от него. Лааль двинулась за мной, как сумасшедшая. Конечно, она придумала множество причин, почему ей вдруг расхотелось терпеть побои и насилие именно в тот момент, когда ушла я, но меня в этот перечень она так и не вставила, слишком уж стеснялась. Она жила в пристройке к дому, эдаком сарае, и мой мужчина был уверен, что мы сестры, что сестре просто негде жить. Я родила Изабеллу, и это были худшие роды в моей жизни – думаю, могли бы быть, решись я на это ещё хоть раз. Я захлебывалась кровью, а она визжала, как резанная, кажется, ещё в самой утробе. Лааль взяла её на руки, и уже тогда я решила, что вот она, мать Изабеллы, не я. И я круглосуточно в голове лелеяла тот день, когда мне больше не придётся подставлять этому чудовищу свои груди, когда она научится ползать – и сама по себе поползет в сарай, приживется там, оставив нас с Майклом в покое. Он был не меньше моего заинтересован в этом – Изабелла была ужасным ребенком. Она без отдыха истерила, а когда научилась говорить – об её язык можно было ножи точить, не понимаю я, где набиралась только? Она ругалась даже при Лааль. Слишком рано начала превращаться, её шерсть была по всему дому, а как она любила кусать нас! Ни по-хорошему, ни по-плохому не понимала. Она была зверем, в ней ни черта человеческого не было. Думаю, даже Лааль понимала, что приручила щенка, а не воспитывала девочку. И Майкл, скорее всего, понял, что Белла явно не его ребенок. Я не посвящала его во все тонкости нашей генетики, но тут и глупейший из vistgale догадаться мог. Но он никогда не обсуждал со мной это. Лааль довольно быстро вырвала из моих рук Беллу. Она носила её туда-сюда по улицам, меняла пеленки, укладывала спать на сено, укрывая своим крылом. Приносила её мне лишь чтобы покормить, и чтоб мне было не так тоскливо во время этого – целовала меня. А когда Майкл был дома – наставляла его целовать меня. Знаешь, что ей нужно было взамен за весь этот уход? Ночи со мной, хотя бы раз в месяц. Это условие она не ставила вслух – просто приходила, делала вид уставшей-несчастной, хотя после дня с Изабеллой она ещё неплохо выглядела. Намеки были ясны, как день сегодня. Вот это в ней явно было птичье. Говорила, что хочет повторять и повторять то, что делали с ней. Хочет доказать себе, что она достойна других женщин, любящих. Любящих… Тогда я её всё-таки совсем не любила, это потом пришло. От неё пахло Изабеллой. Она ничего в жизни больше не знала. Просто старалась быть для всех хорошенькой, всех удовлетворить и порадовать. Я занималась с ней сексом лишь из интереса. Да и, по правде говоря, есть во мне немного чести – я должна была хоть как-нибудь платить ей за уход за ребенком. Однажды нас застал Майкл, и избил её до смерти… Так просто звучит, а на деле такое ужасающее зрелище. Лааль особо не отбивалась. Так, помахала крыльями для вида, чтоб передо мной не позориться… Она боялась сделать ему больно! Человеку, которого, скорее всего, ненавидела, на месте которого представляла себя. Или просто смирилась с тем, что она жертва, всегда и везде. Доползла до Изабеллы, и спустя несколько часов умерла. Белла, похоже, последовала её пути, потому что я её больше не видела. – Среди нас твоя дочь оказалась. Ладили мы, хорошими друзьями были. – Да? Я уж думала, что, если выжила – так наверняка окончательно озверела. – Зверями не обошлась она. Varianta tempta. – Кто бы сомневался? А я уже обрадоваться успела. Зачем я только родила такое? Ей оборвали связующую? – Пытались. Но она была из тех, кто всё решает сам – когда чему обрываться, даже жизни. Я не думаю, что она умерла со всеми в ту ночь. – Вот же какая, живучая. Я тут подумала. Я свою мать не помню, а интересно, помнит ли Изабелла меня? Вот Лааль она наверняка помнит. Такую невозможно забыть. Аланер, который пару раз видел Лааль, но едва мог припомнить черты её лица, с грустью пожал плечами. Ренэль стояла среди пушистых одуванчиков, и чем больше говорила – тем больше цвет её волос передавал их оттенок. Она гладила рукой по морщинам, и опускала её, дрожащую, к высокой траве. Едва ощущала её щекотливые кончики сквозь грубую кожу. – Когда Лааль умерла, я не смогла простить Майкла. А он не смог простить меня. Мы оба оставались жить в одном доме, но пропадали в городе – каждый стремился найти себе любовника. И мы искренне ждали, что второй найдёт себе его быстрее, чтоб переехал к нему или ней, из дома никто выбираться не собирался. Не поверишь, но я даже не помню, кто победил. Кажется, мы одновременно смешались с городом, и дом стал никому не нужным. Наверняка туда приходили новые tapsage – он выглядел приличнее и ухоженнее остальных домов. Я же сменила множество мест, прежде чем вернуться сюда, совсем недавно. Мне стало интересно многое. Стало интересно, есть ли «там» что-то? Может, мне всё-таки тоже стоит стареть, чтобы узнать поскорее? Встречу ли я там Лааль? Сможем ли мы поговорить обо всем, о чем не успели при жизни? За собственной молодой глупостью. Я бы отдала сейчас всё, чтоб хоть раз увидеть раскинутые крылья vistgale… Во мне осталось что-то светлое. Не во мне самой, это скорее пробивается то, что она посеяла во мне. Странно. За жизнь произошло столько всего, но вот вспоминать хочется только о ней. Остальное всё смешалось. – Вспоминай ещё. Я послушаю. Марина, приподнявшись на цыпочки, смотрела в окно на их согнутые спины. Аланер придерживал заметно слабеющую Ренэль, чтоб она не упала вперёд. Девочка поняла, что на этом моменте ей стоило перестать вмешиваться. Она упала на пол, подставила лунному свету новую книгу, насилу различала буквы. Вытягивала перед собой руки, пыталась ощутить хоть легкие витки изменений в теле. Но atera никак не поддавалась. Вся голова Марины была заполнена вопросом: сможет ли она кого-нибудь так же запомнить на всю жизнь, как Ренэль запомнила Лааль? Или это свойство constantae? Марина очень хотела быть constanta, пусть желание это ощущалось пустым, как заученный с детства скучный стих. Ренэль проснулась ближе к утру. Сама не осознала, что её разбудило – зарождающаяся духота, лай Брума, пение птиц? Она пришла в себя уже сидя на кровати, устало выдохнула и наощупь нашла одежду. Из окна за ней наблюдала Изабелла. – Всё ещё «чудовище»? – Она неестественно вопросу улыбнулась. – Может, ты придумаешь что-то новое? Ренэль отчего-то не испугалась. Она решила, что уже умерла, и спокойным шагом вышла на улицу, готовая встретиться с дочерью. Ей нечего было той сказать, но раз та пришла – значит, нужно. Но Изабелла успела скрыться, а перед Ренэль раскинулось поле с полупрозрачной, будто сотканной из дыма тропой. Раньше её здесь не было. Тропа, предположительно, вела к морю. – Значит, это и видели умирающие? Потому и находят их возле моря? Как банально. – Фыркнула она, и про себя подумала – банально, как и сама жизнь.