Varianta

      Марине было десять. Её лицо без устали взрослело, покрываясь мудростью. Тело, пусть и неохотно, тоже старалось развиваться вслед за ним, но преградой встал рост. Ведь ростом Марина так и оставалась пятилетней девочкой. А однажды Аланеру пришлось подрезать полы её штанов, которые ещё неделю назад были в пору. В процессе он, напевая, извинялся перед богами за использование ножниц.       – Varianta empta. Вот счастье же. – сказал он после, – Уважали таких в поселении. Всё лучшее отдавали им.       – Да не так. Возрастное просто. Перерасту. Выше тебя ещё буду.       – Зачем же? Не хочешь, тебя чтоб уважали?       – Родить детей хочу. Быть constanta.       – Не хочешь. Внушила ты себе. Другого тело твоё хочет. – дед подал ей зелёные штаны, – Меряй.       – Почему не того оно хочет, чего я хочу?       И, когда Марина поняла, что подрезать нужно ещё, заплакала. Она показала руками крест и отошла от дедушки, наступая на края штанин.       – Будет так пусть. Тело помнит пусть, что расти нужно ему. А не… не обратно!       – За дар твой constantae от деторождения да близких отречься могли. Об этом молчали, да на руках varianta empta носили. Собой ведь вы Acherrenat насыщаете. Умны. Красивы в слабости своей. С вас не просили ничего. В удовольствие жили.       – Acherrenat пользы не будет от той капли меня. Главная цель сейчас – рода возрождение.       В этих же штанах и с этим же настроением она снова сбежала. «Высечено на семье нашей – сбегать» думал Аланер, наблюдая в окно, как Марина, хватаясь за ветви деревьев, вытряхивала из ставшей огромной обуви грязь. Но шла она не вслед за матерью и сестрой – искать утешения у zaine, а прямо в поселение. Где за два года перещупала все кости и посидела на каждом ветхом табурете в каждой ветхой хижине. Половицы в доме были небрежно оторваны, и под ними растянулся ряд найденных писем, книжек. Письмо Карвера затерялось в этом море, и тайник Марины уже не был тайником – правильно приделывать половицы назад её никто не учил. Пол скрипел, доски задирались, у каждого в доме найдётся забавно-грустная история о том, как он наступил на торчащий гвоздь в самый не подходящий момент. Марина обдумывала это, когда шла вдоль леса, и лицо её наполнялось надеждой: скоро холода, она забьется в угол кровати и будет переводить найденные рукописи. Братья говорили, что их слишком много. Марина, от касания руки которой не осыпалась трухой лишь каждая двадцатая книга, печально опускала плечи. Все выжившие тексты она берегла, целовала и носила, словно младенцев.       Аланер для всего был слишком стар. Он не подрывался от любого звука, запаха или движения, похожего на Кассаль. Словно полновесно передал это издевательское удовольствие внуку. Два года тот призывал Кассаль голосом, кривыми молитвами, раскидывал по двору поделки птиц, словно клал сыр в мышеловку. Подкармливал всех животных, проходящих мимо дома. На несколько месяцев обиделся на Диану, убившую рядом с ним осу. «Это могла быть она, дура ты такая!» Диана мысленно записала Себа в секту фанатов дедушкиной науки, где уже были Валто с Мариной, и поняла, что ей совсем нечего терять. Она возвращалась домой лишь ночью, раздражая комнату запахом приторных духов и пачкая подушку красной помадой. Её карие радужки всегда были гордо направлены в потолок – «меня здесь нет, я вас не вижу». Порой в Диане просыпался любвеобильный настрой, и она усыпала братьев с сестрой подарками из города. Совершенно неуместными: Марина не любила украшения, а братья давно выросли из игрушек. Она на всё это лишь пожимала плечами, но к следующему разу приносила то же самое. Об этом Марина тоже думала, переступая ручьи и отпечатывая подошвы в грязи. Здесь не было никого. Она могла без брезгливости смотреть в траву, представляя, как ходит среди неё, отодвигая руками стебли. Она могла прислоняться животом к деревьям, вжимая руки и ноги, словно лапы, в их основу. И ощущать, насколько высока ветвистая верхушка – ей до неё, как до Солнца. А до Солнца ей – как до Плутона. Рука сами тянулась к щеке, и она остановила себя от удара уже в тот момент, когда ладонь летела. Её движение становилось медленнее, и ладонь нежно опустилась на покрытую румянцем, нагретую щёку. Девочка погладила себя, глянула вниз, счастливо закатала штаны и обняла свои слабые плечи.       За ней неустанно следовала Женщина из её сна – едва проглядывала сквозь занавес воздуха. Марине понадобилось два года, чтоб признаться себе в правдивости этих ощущений. Каждый месяц она проверяла все дома. Возвращалась грязной, сонной, исцарапанной и дурно пахнущей. Но лицо девочки сияло так, что можно было осветить весь дом. Она никогда не встречала Женщину, кроме того раза во сне. Но с каждой прогулкой всё сильнее привязывалась к поселению, особенно через находки, из которых плела чудные истории. Аланер неустанно ругал. Но Женщина, как мечта и цель, стояла рядом с Мариной, загораживала её обремененной возрастом и мудростью спиной. «Живые быть должны! Может, тоже нас ищут» – говорила она, держа за руку Женщину. Сомнения редко её настигали.       – К нам пятеро после смерти поселения приходило. Ещё по дороге домой varianta встретился, как и мы он был вне поселения во время его погибели. Около года с нами прожил. Пока дом с Люсильей отстраивали, он ящериц изучал. Потом сморили его крики новорождённой Соннатель, а нас – речи его заумные, неуважительные. Куда-то ушёл, подозреваю я, что среди ящериц навсегда затерялся. Когда ещё с нами жил, девочка приходила, тоже varianta. Очнулась она после превращений где-то среди улиц zaine, дорогу домой искала долго. Ещё, как оно и бывает обычно после метаморфоз первых серьёзных – искалечена, больная. Ухаживали за ней, но одной ночью исчезла. У поселения нашли её. Билась в nebacha стены, подруг, друзей звала, думалось ей, что мы – tapsage. А трупы вокруг думала, что мираж. Она ещё не отошла от бреда, жара, отовсюду кровью истекала. И до того её окружающая смерть поразила, что умерла и сама – сжалась клубком у дверей, слилась с той сценой страшной. Подозреваю я, что многие ночью той умерли от чувств переизбытка, а не рук вражеских. Когда блуждал там единственный раз, находил в петле некоторых. Тех, кто не смог умереть сам по себе, и тех, не убили кого. Что же могло их напугать так, чтоб нарушить правило – не убивать себя так к поселению близко, ещё и внутри домов? Constanta приходил, друг мой со времен странствий юношеских. Гневно на нас кинулся – думал, что мы с Люсильей власть родителей наших свергнуть желали так. Грешен был, под отравой мозга человеческой находился. Atera его под ногами билась так страшно, что наши нарциссы едва не сгубила. Долго поле восстанавливалось. Он ушёл утром следующим, в стыду весь, молча, и не возвращался никогда. Порой прибивались животные, и чувствовалось, что нас знают, что с нами были. Но очеловечиться не могли они. Пришла однажды женщина-constanta. От zain ребёнка носила. И просила плод этот достать. Как поняли мы, знала она, что живы мы, наблюдала или в городе видела, но пришла лишь когда помощь понадобилась. Сделал, что просила она. И ни раз повторю и тебе, и сестре, и братьям твоим, что не по пути с людьми вам. То не ребёнок был… Я не знаю, что на руках своих держал. Zain бросил её, дома не было у неё, с нами остаться не захотела. Тоже среди костей поселения затерялась. Пятым пришедшим был vistgal. И только не смейся сейчас, тебя прошу.       – Смеяться с чего мне?       – Держали его взаперти люди годы многие. Для подушек перья с него собирали, продавали… – и, когда Марина не засмеялась, продолжил, – спасибо. Пожил с нами полгода. Но с ним не сладили мы. Vistgale грубы и далеки по натуре своей, но не в том дело даже. В любви их предела нет. Могли делать вещи безумные под чувствами своими. Ответить на них не мог я. Он сам оборвал свою atera. И поняв, какую глупость совершил, тоже в стыду ушёл.       – Так он не умер?       – Другим обрыв atera грозит. Я расскажу тебе однажды. Интересно мне, какие выводы сделала ты.       – Что есть живые! Их искать тщательнее нужно! Я и в городе искать буду, и в гнездах vistgale, и в поселении щель каждую осмотрю!       – Нет, Марина. Не к тому я. Что общего было во всех случаях описанных? Или умерли, или ушли все пятеро. Несчастны были все пятеро. Довольны мы были, когда в одном поселении жили, семьёй одной. Сейчас, друг с другом сталкиваясь, скорее напоминанием становимся, что не вернётся прежнее. Может быть, сон твой и был видением. Но видения лишь у тех бывают, у кого оборвана atera. И тогда порой, когда слабнет она, болеет, не рада действиям твоим. Мало чего добьёшься ты, если женщину ту найдёшь. Собой тебе заняться нужно, вылечить свою atera, принять. Новое растить. Старое пусть своё доживёт.       Марина после того разговора буквально ощутила боль своей подруги – и ласково погладила воздух, понимая, что начинает упускать её очертания из виду. Она все равно ходила в поселение, каждый месяц. Гневно разбивала костяшки о стены. Била кулаком в труху рассыпанных книжек. То подсаживала на кожу муравьёв, то брезгливо снимала их и кидала на землю. Ломала насекомых ногтями, подносила запыленную лупу и ничего не понимала. «Будешь ли ты учителем моим? Ты не была variantа, раз родить смогла, но, может, за ними наблюдала, знаешь, как животных изучали они? Ведь мало мне – просто смотреть… не находила я книг про насекомых» Женщина пожимала плечами и изящно, и неуклюже – так могла представить только голова. Марина брала в руки материю из отсыревших шкафов, когда-то именуемую одеждой, и та в её руках рассыпалась пылью. Это казалось девочке магией – уродливой, проклятой. Она складывала разбросанные кости в скелет, словно мозаику. Когда она держала обломки рук и сравнивала со своим телом, удивлялась, насколько у неё самой выпирают кости. «Куда стремятся только, почему под кожей им не сидится спокойно?» Не замечала этого ни у кого из близких. Даже в этом Марина была одинокой.       – Глуп ты, раз свою Кассаль не расспросил подробнее. Где живёт она, почему с нами общаться не хочет. Можно было спросить столько всего… А ты лишь целовал! Банальный constanta! – Орала однажды Марина на Себастьяна в сырой душевой.       – Думаешь, ответила бы?       – Она могла бы помочь мне! Раз так легко и во столько всего превращаться может… по описаниям она – чистая mecanica. Уверен ты, что не выдумал? Почему мы никогда не видели её?       – Не уверен, на самом деле. Моя фантазия на многое способна.       – Вдруг мы ищем с тобой одно и то же? Почему со мной в поселение ты не пойдёшь?       – Ты же всегда ни с чем возвращаешься.       – Да впереди меня бежать ты должен!       – И когда ты стала такой занудной… Школа у меня. Друзья. Мне некогда. Если захочет прийти, придёт сама. И так слишком многое за два года сделал.       – И кто ещё занудный тут! Себ! Ты же лучший друг мой. Куда ты?       Она спрашивала не про настоящий момент, потому что парень как стоял, так и продолжил стоять. Ноги Марины подкосились, голова завертелась, но губы ещё многого не договорили.       – Куда все вы? Почему одна я остаюсь?       – Что с тобой такое?       – Меня нет? Почему чувство у меня, что меня не видят?       – Ты драматизируешь… – Но прежде, чем он успел договорить, схватил бледнеющую сестру за плечи. – Да что не так? Я вот сейчас держу тебя, ты есть, ты осязаема. Тебе воды?       – Не нужно. Снова atera это.       – Ты её никак не вылечишь?       – Не в болезни дело. Varianta я. Жизнь всю atera тянуть меня будет туда, куда нужно ей. А нужно ей вниз!       – Чёрт! Да как вас всех понимать?       Марина чувствовала тогда (и чувствовала сейчас, с костью на коленях, среди чёрного квадрата заплесневелой комнаты), как Себ тогда хотел её оттолкнуть. И она ощутила себя ещё слабее и меньше, и чтоб не захлебнуться в этих чувствах до боли сжала бело-жёлтое предплечье. Перевела взгляд на огрызки ребер, застрявшие в трещинах на полу зубы, выложенные веером малоберцовые кости и придавленную своим коленом грудину. Она разглядывала впадины, царапины от зубов животных, и переносилась туда, к предкам. «Есть ли здесь кости той девочки-varianta, так и не осознавшей, какая выпала честь ей – выжить?» Марине захотелось присоединить и её образ к выхаживающей вокруг Женщине, чтоб дать девочке пожить ещё немного. Но этим она могла принизить Женщину, ведь так признавала, что та лишь плод её воображения. Такое допустить было никак нельзя.       Плющи, как и во времена жизни рода, сшивали стены домов. Разве что теперь совсем нескромно: пробирались в окна, двери, цеплялись за мебель, оплетали ложки, ручки шкафов, ножки непривычно низких кроватей. Зелень щекотала всё, до чего добиралась. На ней порой пробивались цветы: капли жизни в логове смерти. Марина и сама чувствовала себя одним из этих цветков, неловко проросшим среди вездесущего леса костей. Она оставила свою костяную мозаику, как есть, и решила попытать счастья на улице. Дедушка описывал внешние стены старых домов, как палитру у художника: не всегда там были очерченные сюжеты, зато от цветов разбегались глаза. У Sonmase не принято было обучаться рисованию, но разливать по высохшей глине намешанную из цветов, древесины и грибов краску – традиция. В каждом цвете мира – частичка богов. Ни одного бога нельзя было обделить вниманием. Сейчас же стены домов отреклись от поклонения высшим силам: дожди вымыли всю свежую радугу цветов, ветер развеял крошки высохшей. Ветер в целом побеждал все замершее: окутывал слабостью, а потом измельчал. И ветер усиливался, пока Марина блуждала в этой мысли – видимо, чтоб та не передумала. Он резво перебирал её волосы. Бил по щекам, морозил шрам на скуле. Разносил на себе запах гниения, разложения и болезни – дурного, но притягивающего своей естественностью. «В том природа наша» говорил мозг, а тело тянулось отдавать клетки atera. «Совсем не время» говорила Марина вслух и поглаживала землю, с таким лицом, будто та была огромным щенком.       Ветер привёл её к холму. Раньше здесь Марина особо не ходила. Тонкая линия природы между домами tapsage – грешных sonmase, живших отдельно, и домами богоугодных жителей поселения. Зелено-девственная трава да муравьи, многие из которых и так успели сползтись на тело девочки. Здесь искать было нечего, но и глаза от вездесущей смерти устали. Потому Марина немного поднялась на возвышение, попутно завязывая на бёдрах джинсовую куртку. Ветер и без того сдувал девочку, а огромная обувь только добавляла хлопот. «Сонна, зачем мне настолько маленькие стопы?» Марина была упрямой и не желала повиноваться этому телу, но ведь штаны уже были закатаны, и она уверена, что по приходу домой их все-таки обрежет – пусть и в секрете от деда. А потому решила, что и резиновой, неудобной обуви лучше всего будет с кувырком и брызгами плюхнуться в грязь. Трава была мягкой, и ступни на её фоне – словно лужи молока. Забираться высоко Марине было жутко – вдруг оборвётся atera? Со своей странной atera девочка боялась лишний раз задирать ноги и ходила маленькими шагами. Себ передразнивал, дедушка останавливал, Диана пыталась переучить. А Валто…       – Я собираюсь полететь. Дедушка говорил, что здесь atera обрывается на высоте около двух метров от земли. Думаю, будет достаточно. Я хочу попробовать. Мне нечего терять, в конце концов.       Марина несколько раз пыталась его перебить, но Валто держал перед её лицом раскрытую ладонь. Исцарапанную порывами перьев, с длинными, изогнутыми пальцами, что подражали птичьим лапам. Они тогда сидели на кухне, на редкость вдвоём, с пресытившимся, остывших у обоих чаем.       – Нет! – Долгожданно вырвалось из Марины, как только брат убрал руку. – Не будешь ведь использовать рулетку? Как поймёшь ты, что уже два метра? Тебе хватит для разгона места и силы? Вдруг чувства сильнее страха будут?       – Ты хочешь узнать, что бывает при обрыве atera?       – Да, хочу. Нигде про это в книгах не находила. Но… но не таким способом!       – Вот, может, обрадую тебя новыми знаниями. В любом случае, я пойму, что чувствовали мои предки-птицы. Чего лишались.       – Когда ты собираешься сделать это?       – Я пойму, когда. И никого предупреждать не буду. Надеюсь, ты меня поддержишь. Мы ведь с тобой одни тут такие странные.       – Ты замечаешь тоже, что сжимаюсь я?       – Нет. Я не обращаю на такое внимание. Но вы все слишком громко разговариваете. И, главное – об одном и том же. Смирилась бы уже. Себ вот нашёл применение моим перьям. Найди и ты применение своему росту.       – Сказать легко. Ничего из него не смастеришь.       – Польза ведь не только в материальном. Я вот собрался действовать глупо и рисково. Зато так, как моей природе положено. Как нас учил дедушка... Может, твой рост сделает тебя душевно сильнее.       «Быть сильным душевно, но всё-таки ребёнком вечным. Не факт ещё, что atera не сузит до младенца меня. Хотя, кого обманываю я… К возрасту взрослому я буду размером с эмбриона едва зачатого». Марина просчитывала это дело сначала ладонями, потом пальцами, а после задрала промороженную ветром голову к небу и засмеялась, сама не понимая, почему. Она решила, что ей и вправду стоит серьёзно заняться изучением насекомых и остальной маленькой живности, чтоб случайно не задохнуться во время метаморфозов. В отличие от Валто, Марина, пусть и не принимала себя, калечиться не собиралась. Ветер тянул её дальше, за холм – а ведь туда как раз падали лучи пусть и бледного, но всё-таки солнца. И она побежала, огибая холм по краю, приподнявшись на пальцы – было в этой позе что-то жизнеутверждающее. Пусть она и клонила к земле, шатала легкое тело.       Ещё при спуске Марина заметила, что на траве всё не так зелено и обычно. Там располагалось желтоватое нечто. Высотой с двухэтажный дом, тверже кирпича, чуть шершавое, с молниевидными чёрными трещинами, украшавшими «крышу», словно узоры на футбольном мяче. Когда она повернула вправо, вмятины на «нечто» увеличились, а ещё там был вход – с одной высокой, гладкой по всем сторонам ступенькой. Когда Марина поднялась на неё, заметила ещё одну – менее выпуклую. От той тянулись подряд два ряда пластин, словно клавиши пианино. Девочка проследила за их путём – те дугой тянулись вверх, а потом такой же дугой описывали потолок. Слева было множество дырок, окружённых острыми рубцами – и от их вида Марина ощутила себя некомфортно. Она не стала заглядывать в них: была подсознательно уверена, что раз везде грязно-жёлто, значит, и там.       Она вышла из странной пещеры, убеждая себя, что ничего не поняла и её совсем не затошнило. Но всё равно обошла «нечто» вокруг, и когда увидела его переднюю часть – боязно сжала падающие на плечи локоны волос. Она хотела удивиться – но это чувство словно застряло на уровне груди. Отходила, подходила снова, меряла вновь и ладонями, и пальцами. Смотрела в глубину громадных безграничных чёрных глазниц, размещенных вертикально. Словно слёзы, от каждой тянулись трещины вдоль выступающих скуловых костей. Зубы – те самые клавиши пианино – могли раздробить Марину одним укусом. Она не видела раньше настолько больших частей скелета. Ощупала одежду – но та не стала больше. Сравнивала себя с травой, но та нисколько не увеличилась. Дело было явно не в ней. Череп, лежащий на боку, был таким, каким он есть – неестественным, замершим в наглом, гигантском подобии. «Сколько сил из Acherrenat при жизни впитал этот sonmas? И не смог перед смертью вернуть назад? Как эгоистично». Горло Марины свела судорога. У этой смерти, как и у всех в поселении, объяснения не было. Гниение, просочившееся в каждую щель окружения, подкашивало чувства, хватало и дергало тело. Оно впиталось в воздух, пролазило в легкие, и выходило обратно, кислотно, сжимая связки. Девочка вновь обошла «пещеру» – всего-то внутреннюю сторону челюсти, возросшую до размеров театральной сцены. Она протирала от пыли и грязи каждую щель, изнутри заглядывала в ноздри. А изнутри долго вглядывалась в нижнюю глазницу – вторая была слишком высоко. Марина пока не понимала, что пытается здесь найти. Но это «что-то» было противоположным вездесущему, надоевшему гниению. Она уселась на краешке глазницы, словно на подоконнике. Пальцами на ногах катала комки почвы. Ощупывала арку вокруг неё. «Боги знают толк в искусстве. И матери тоже. И Acherrenat, дающая всё правильное, красивое» думала она каждый раз, когда рука натыкалась на плавное возвышение, или же наоборот – скатывалась, словно с горки, вниз. Она видела вблизи то, о чём неоднократно читала. Пересказывала другим дословно, марала пальцы грифелем и углём, пока водила по нарисованным скелетам, запоминая их очертания.       – Давай немного поправлю я тебе. – Марина взяла карандаш с пола, облизнула его и задержала в миллиметре от листа.       – Ты? Мне? Ты совсем рисовать не умеешь.        Диана схватилась за край бумаги и потянула в свою сторону. Тоже где-то на миллиметр. Обе сестры сомневались. Вокруг них – россыпь пастельных восковых мелков, среди которых притаилась бархатная баночка чернил, словно ворона среди попугаев.       – Я строение тела изучала. Держится всё на нём. Центром тела промежность будет. У тебя же… Слишком ноги длинные.       – Так нужно. Это комиксы.       – Длину тела на семь с половиной частей подели, где верхняя – голова. Вторая часть заканчиваться будет на… Где надколенник? Колено тут вперёд выставлено. Под кожей он выпирать должен.       – У тебя может и выпирает. Худа, как стебель. У нормальных людей все кости под кожей и мышцами.       – Да ну? – Марина упёрлась кончиком пальца в колено сестры.       – Ладно. Сдаюсь. Вы все тут умнее меня. Рисуй сама. – Диана встала, отряхивая шорты. – Перерисую. Все равно я собиралась поменять сюжет.       – Диана… Ты constanta ведь. Дедушка анатомии тебя должен был учить. Тебе от Себа ведь носить детей.       – Я сама решу, от кого мне носить детей. Анатомии пытался учить, да. Я всё давно забыла. И не сказать, что слушала.       – Новых sonmase тебе в своём утробе создавать. Магия невообразимая. Ты всё знать должна, чтоб плод сросся правильно. Каждую тела деталь. Где-то в поселении макеты хранились… Но мы и на картинках можем…       – Брось ты. Каждое женское тело своё тело знает. – Диана скривилась. – Люди рождают и без этого.       – Не человек ты.       – А ты неадекватная тупица, лезущая не в своё дело. Всегда и везде. Почему ты не можешь просто быть… ребенком? У тебя одно детство. Моё прошло в трауре за родителями. Тебе же ничего не мешает глупо улыбаться и носиться по двору.       Пока никто не видит, Марина и вправду глупо улыбалась и носилась по двору. Но в глазах своих родственников девочка видела тело племени. На последнем вздохе, и лишь в её силах напоить его, поставить на ноги. Видела она это особенно ярко в глазах Женщины… И где только оставила её? Марина вытянулась вперёд, оторвала руки от глазницы-подоконника и стремглав побежала вперед. Ветер бил холодом в уши, волосы закручивались спиралями, штаны распрямились, и Марина наступала на их края. Она отодвигала свисающие двери, подтягивалась к окнам. Ни один из домов не одарила вниманием дольше, чем на пару секунд. Нигде не было Женщины: красных от сока вишен губ, изрезанного ветками подола, коротких волн каштановых волос. Марина подумала, может, та ушла домой, потеряв девочку из вида, и ждёт там? Или затаилась в обиде.       Она решила не спешить, и пойти другой дорогой. Что бы с женщиной не было, она взрослая, самостоятельная и, стоило себе признаться, абсолютно мертвая. Что может с ней случиться хуже смерти? А тем временем Марине хотелось поискать ещё огромных костей. Не могло же быть так, чтоб огромный sonmas обладал лишь головой. Или могло? Она решила не представлять это лишний раз. Но учитывая, что поиски костей не привели к результату, эти мысли вновь и вновь одолевали мозг девочки. Здесь не обитали животные, которые смогли бы перетащить такие тяжелые, огромные останки. Марина дошла до поселения tapsage – и решила пойти через него напрямую к дому. Воздух начинал пахнуть вечером. По ощущениям, в домах вот-вот должен был зажечься свет. Те были гораздо в лучшем виде, чем дома в основном поселении – по словам дедушки, многие выжившие переместились в них, не желая оставаться среди костей, даже если в итоге не захотели наведываться в гости к Аланеру и Люсилье. А порой сюда селились люди, но надолго не задерживались – морально понимали, что эти места не для них. Марина из интереса заглядывала в окна, осторожно, приподнявшись на цыпочки, без лишних звуков.

***

***       – Sonmas oi? Rellie? Lalla riha?       Её soncora была отвратительна.       – Ta. Ta. Sonmas. Varianta empta. – Ответила Марина.       И, после долгого молчания, у неё спросили:       – Ты знаешь английский, девочка моя?       – Знаю.       – Отлично. Я плохо помню soncora. Читать-читаю, а вот говорю… еле-еле.       Над ней наклонилась Женщина – омытая цветом, объемная, и не такая дерганная, как в её фантазиях. Края её вязаной накидки щекотали щеки девочки. В руках Марины был чай – с тонущими бусинами-ягодами облепихи, медленно увеличивающимися листьями и тонкими, как тюль, цветами вишни. Всё, как дома, если бы только не ложка мёда, намешанная в этом зелье. На коленях – тёплый плед цвета кварца. Марине думалось, что она случайно зашла в прошлое. Пойти новой дорогой всегда заканчивается чем-то невообразимым.       Женщина слишком отличалась от воспоминаний из сна, от того, что рисовала голова Марины, поражённая первыми любовными потугами. То, что это была она, выдавали лишь черты, пусть и неправдоподобные, словно нарисованные поверх пустого лица. Она была старой, но словно до последнего врала себе в этом. На стенах были яркие плакаты рок-групп, на диване – растёртые надписи маркером. Под вязаной накидкой – короткая атласная ночная рубашка на тонких бретельках. Она постоянно сжимала губы и прятала внутрь - как подумалось Марине, пыталась скрыть неаккуратный след помады. Воспоминания о сне вспыхнули новой волной, когда взгляд девочки упал на стол. Там лежали письма на пожелтевшей бумаге, кое-где валялись скомканные сферы. С этого ракурса она выглядели вполне безобидными. Но вспоминая испуг из сна, Марине тут же захотелось схватить их и разорвать в клочья.       – Был ли ребёнок когда-нибудь у тебя? – во сне ведь был.       – Была. Девочка. Совсем давно. Подозреваю, что ещё до произошедшего умерла.       – Почему?       – Не из живучих была. Лезла всюду, куда не нужно.       После этих слов Марина поняла, что женщина напоминает ей Диану. Измученную жизнью и повидавшую виды Диану, смотрящую на неё из будущего.       – Ничего ты не видела в ту ночь?       – Я не жила здесь много лет. Вернулась лишь недавно. И то – часто в городе пропадаю. Знаешь, мужчины, рестораны… Ты, наверное, слишком юна, чтоб понять меня.       Она говорила слишком неестественно и неуверенно, пусть слова её говорили об обратном.       – Кто-то жив кроме тебя?       – Мой дедушка Аланер. Остальные после уже родились.       – Я помню это имя. Не помню лишь, кому принадлежало.       – Он сыном старосты был. Ушёл с Люсильей, старшей дочерью старосты, в поле ночью. Зачинать новую Соннатель. Не убило их.       – Тебе на вид года четыре, а такие слова уже знаешь?       Женщина не нравилась Марине ещё больше, чем Диана.       – Я Varianta empta. Я всегда, скорее всего, низкой буду и на ребёнка похожей.       – Не обязательно. Мне кажется, на детей varianta empta похожи были из-за перелюбленности и повышенной заботы. Как только твой дедушка умрёт, возможно, ты повзрослеешь. Не уверена я, но читала много, теорию построила.       – У тебя книги остались?       – Да. Я ходила по поселению, собрала все, что нашла интересного. Скуку оставила. У меня времени мало, я ведь живу на полную. Но, знаешь, с похмелья вполне ничего так посидеть, полистать, подумать.       – Похмелья?       – Вырастешь – узнаешь, и, даст бог, я не сдохну и буду держать тебе волосы в первый раз.       – Зачем?       Она улыбнулась, а Марина отшатнулась. Чай резко стал невкусным, и ей срочно захотелось домой. И желательно – под одеяло, где она сконструирует новый образ Женщины, и будет гулять с ней вдоль возросших трав и цветов, проникая в иссушенные солнцем черепа и листая книги, укрываясь от дождя под навесами листвы. Им не нужны будут стены, само поле будет их домом. Не нужны будут одежды, слова. Марине захотелось провалиться и сложить мозаику своих мыслей, но её чашка стала тяжелее, и девочка едва успела её выровнять – волна воды всё-таки оказалась на коленях, штаны тут же впечатались в кожу.       – Снова сокращаюсь я?       – Нет. Я просто доливала тебе кипятка. – женщина наигранно зевнула. Что в её жизни не является театром? – Темнеет и холодает. Тебе нужно домой. И, пожалуй, я хочу взглянуть на твоего дедушку. Сын старосты… подумать только! Думала я, что такие и умирают первыми в подобных ситуациях.       – Могу ли взять я книги те, что не нужны тебе? Ненадолго. Я тоже изучаю… – Марина тряслась и едва не глотала язык.       – Я подумаю. Возможно. Сама понимаешь, многое ты ещё попросту не поймёшь. Рано пока. Раз мала, так наслаждайся, детка. Куда тебя только тянет?       Девочка молчала всю дорогу до дома. Она не смотрела, во что переоделась женщина. Не следила за её походкой, не следила за фазой луны, не искала узоры в звёздах. Промокшие чаем штаны продувал ветер. Куртка пропахла потом. Марина стояла на тропинке к дому, когда женщина открыла двери и ввалилась в свет свечей. Девочка слышала разговоры из дома, радостные крики, слышала, как её зовут. Но направилась в душ, где, не снимая штанов, встала в ведро ногами. Зачерпнула ладонями воды – и вылила себе на макушку. Она прижалась затылком к гнилому дереву стены, и её горло само по себе выдало нечленораздельный вопль, за который сразу стало стыдно. Уже через десять секунд Марина валялась на дне душевой, воображая, как проваливается в слив размером в свою ладонь. Над ней высилась её абсолютно воображаемая, любимая Женщина – губы в соке вишни, изрезанный ветками подол, каштановые волны волос. И любя гладила её по мокрым волосам.