Varianta

      Утром весь дом разбудили счастливые возгласы Марины. Она пыталась как можно тише рассказать псу, что её сегодня ждёт Ammozeira — какой-то новый ритуал, но чувства прорывались наружу громкими воплями. Напуганный Брум сбежал во двор, оставив в руках девочки комок светлой шерсти. Марина смотрела псу вслед, трепетно прижимая к груди его подарок. Она решительно ничего не знала о предстоящем событии, кроме названия, но всё новое притягивало её. Что выражалось вычурно — Марина словно могла находиться везде и понимать всё, стоило только захотеть. Это осознание кружило голову, и зачастую девочка не знала, за что хвататься. Но в первую очередь она хваталась за дедушку: самого понятного и близкого родственника.       Аланер казался внукам огромным и несокрушимым. Его голос всегда был неизменно-спокойным, но слова — резкими и точными. Он чаще выражал любовь движением — при каждой встрече клал ладони на плечи внуков, раскрывал руки для объятий, но обычно в ответ тянулась лишь Марина. Вот так, в ободе тепла дедушки, она начинала перебирать расписные деревяшки на его ушах. На них едва проступали причудливые, красные да белые узоры. Аланер с такой же грустью прикасался к ним, как и к возникающим морщинам.       — Носили Sonmase-constantae украшения эти на ребёнка каждого рожденного. Отекали да краснели уши от количества таких серьг у женщин с именем богини Соннатель. Те были очень плодовиты. Родить девочку и назвать Сонной предстоит тебе или Диане. Есть вероятность, что лишь так род восстановим. — Многократно рассказывал дедушка, но Марина всё равно каждый раз спрашивала заново, притворяясь, что забыла.       Порой по ночам девочка выходила на поиски книжек про историю рода. Аланер, пусть и восхищался любознательностью внучки, прятал тексты до её взросления, пока хотел рассказывать всё сам, упрощенно. Но он не учитывал зоркость девочки: она замечала каждое движение вокруг и чутко спала. Потому всегда знала или догадывалась, куда дедушка мог положить книги. На вопросы про свою внимательность в шутку сообщала, что ей обо всём докладывают гуляющие по дому насекомые. И вот так, с найденной книгой, запрыгивала на табуретку среди ночной кухни, зажигала припрятанную свечу и увлеченно вчитывалась… Но в силу возраста не умела делать это молча. Дедушка выходил из комнаты, гасил свет, коснувшись фитиля пальцами, и без лишних слов относил девочку в кровать. Недавно Марина догадалась, в чём проблема, и решила выходить на улицу. Прошлой ночью она соорудила на кухне гору из табуреток, достала из верхнего ящика книгу ритуалов, отодвинула половицу — свой собственный тайник, взяла там новую свечу со спичками и на цыпочках прокралась в ночь. Она накинула на замершие плечи расшитое виноградом покрывало, облокотилась о глиняную стену дома, воткнула свечу в промёрзший грунт и подожгла. Огонь легким касанием обволакивал её лицо. Марина подносила к нему сжатые пальцы и с восторгом наблюдала за чистым красным цветом между ними. Текст был непривычным, Марина понимала от силы по слову на абзац. В истории, мифологии да сказках всё было проще: многие имена и события девочка и так знала из рассказов дедушки, чтение помогало лишь лучше понимать хронологию, представлять внешность предков, изучать их окружение и чувствовать дух. Книга ритуалов была усеяна незнакомыми молитвами и богами, схематическими изображениями атрибутов, чьи значения то и дело менялись по тексту. Она водила пальцем по каждой строчке, пыталась найти хоть одно упоминание Ammozeira, которое упомянул вечером дедушка. Но на четверти книги её плечи слабли, глаза были влажные от зевков. А потому Марина всё чаще отвлекалась на красоту ночной природы. Высокая трава тянулась к девочке, а за ней следом — проснувшиеся муравьи. Она подбирала их в нагретые жаром свечи ладони, плавно покачивала, словно младенцев. А потом подняла голову, и её чувствами завладела луна: круглая и напыщенная, спрятавшая дно за серым облаком.       Той ночью Марине приснился удивительный сон. Как и каждую ночь, как и всем в роду. Но это сновидение не забылось и спустя десятки лет, его элементы то и дело очерчивались у неё в голове: вот она, уже взрослая и почти что обнаженная, и вот чужая исполинская рука, на которую нужно забраться. И перед ними — поле тонкой, свежей травы, да сиреневое небо с первыми звёздами. Марине в руки падает упаковка спичек, и она, сидящая на ладони, словно на корабле, наклоняется к лугу-морю, и поджигает каждую травинку, но та не сгорает. Скорее, словно свеча, удерживает пламя, едва заметно сокращаясь. Множество горящих точек среди тёмной земли будто отражали охваченное ночью небо, тем самым стирая горизонты. Марина поднимала голову, но её зрения не хватало, чтобы увидеть хозяина руки, лишь мелькали белые да чёрные пятна. Она прижалась к его пальцу, и уснула во сне, а проснулась наяву.       На изножье кровати Марины висели старые дедушкины футболки и рубашки. Девочка носила их вместо платьев, пусть и тонула в рукавах. Год назад она попросила у сестры краски и разрисовала ткани узорами с дедушкиных деревяшек, закрученными кустами малины, ликами богов и многоглазыми жуками. Рисунки девочка полюбила с первых мазков кистью, и к счастью те не посмели отстираться, но на этом её интерес к творчеству закончился: за всю жизнь она больше не прикоснулась к рисованию. Этим утром она надела свою любимую рубашку, где по памяти изобразила богиню Соннатель: четыре руки, волосы, похожие на змей, жемчужный обод и беременный живот, выглядывающий сквозь дыру в платье. Диана, пусть и морщилась на другие рисунки сестры, сочла этот интересным, и много раз пыталась перерисовать на холсте.       Следом за Мариной поднялся дедушка. Он заплёл распустившуюся ночью косу, приговаривая молитву Кирису — богу встающего солнца. Светило за окном ввивалось в утренний туман, отражалось от счастливых глаз Аланера и слепило веки детям, которые не оставляли надежды заснуть после криков сестры. Босыми ногами дедушка прошёл к двери да выглянул в щель: что делает внучка? А та уже спрятала улики почти что бессонной ночи, и сидела на табуретке, облокотившись о стену — досыпала. «Никак Пэра не оставит наш дом», — покачал головой Аланер и потолкал ладонью воздух, с надеждой осторожно вымести чары бога сна. Но, кажется, лишь сильнее разозлил его: Аланер широко раскрыл рот, от души зевая. Он поспешно сбежал из этого сонного царства в сад. И, приподняв подол ночной рубашки, накидал туда яблок. Перед каждым извинялся, что отделяет его от матери-дерева. Была бы в их семье живая женщина с именем Сонна — извиняться бы не пришлось, Сонну природа слушает и доверяет ей всех своих детей, как послу среди sonmase. Его мать тоже носила это имя. И каждый раз, выбегая по утрам из nebacha — пристанища детей, а во взрослом возрасте — возвращаясь из странствий, Аланер находил мать среди опышневших плодов. Её длинную юбку подхватывала трава, руки вплетались в ветви и с заботой окружали фрукты решеткой тонких пальцев, а после — ловко снимали. Листва падала на голову матери, путалась в светлых кудрях, а та и не стряхивала. Видел он её не только среди цветущей красоты — самого обаяния природы, но и её погибели. Лишь Соннам доверяли подготовку животных для изучения их анатомии variantae. Она приманивала крупных животных мелкими, мелких — хватала голыми руками. Ей единственной в поселении доверяли нож. Как-то раз Аланер вытянул его из внутреннего кармана спящей матери. Никаких резких движений делать было нельзя — разрежет воздух, а значит и растворенную в нём богиню Дае. Он лишь провел пальцем по острию — и тут же выронил инструмент из рук. Боль пульсирующими потоками расширялась по краснеющей руке, а потом проснулась мать, и вместе с отцом всю оставшуюся ночь листала книгу ритуалов, в попытках вспомнить, как нужно наказывать sonmase, посмевших взять оружие. Решили, что описанное слишком жестоко для ребенка, и устроили ему Ammozeira — ритуал очищения от пагубных мыслей, который он решил передать и провинившимся побегом внукам.       Аланер выложил на столе вымытые яблоки хвостиками вверх. Он обошёл всех детей, ласково касаясь их плеч — время подниматься. Дедушка наставлял Диану, как старшую женщину в семье, гладить каждый плод перед трапезой. После Аланер подхватывал её руку и помогал сесть. Ели все спокойно, сконцентрировавшись на вкусе — это вся их еда до вечера.       — А кем будет Себ, дедушка? — Спросила счастливая Марина.       — Я же говорил — буду президентом.       — Constanta скорее всего. — Задумчиво ответил Аланер. — Для них шумен, но это возраста вина.       — И как это по-человечески зовётся? — Мальчик заинтересованно поднял глаза.       — Постоянный. Неизменный почти что. Как я будешь, да как Диана — без превращений. Дай Сонна, вы вдвоём дадите новых детей роду.       Диана с Себом переглянулись. Брат расхохотался с витиеватой речи деда. А сестра нахмурилась. Кусок яблока застрял в горле. Закашлявшись, девушка поспешила уйти со стола. На кровати, прижимая к себе замерзшие ноги, она думала: дед говорил об общих детях? Осмотрела всю комнату, отвлекала себя на детали: заляпанная палитра, щебень с нарисованными рожицами, капли воска на полу. Медленно сгрызала шкурку с плода и болезненно глотала.       Вскоре семья шла на Ammozeira — через поле, перемешанное с ветром. У Аланера не хватало на всех рук, потому он доверил Марине и Валто вести друг друга, пока сам взялся за неугомонных Диану и Себа. Солнце нагревало головы, нарциссы подрагивали, устало клонились к траве. До идущих доносился шум моря, вплетался в шелест листвы, дополняли музыку пролетающие цикады. Марина улыбалась брату и изучала его мышцы: как столь тонкие руки выдержат напор режущихся перьев? Она перевела взгляд на свои ладони: что будут переживать они? Диана от злости тяжело ступала, оттого её ноги по колено покрылись сажей. Свободными пальцами она мяла подол платья. Сдувала падающие на лицо светлые волосы, но те вновь и вновь щекотали нос да прятали глаза. Диана рьяно вырывала руку из хватки деда, но тот был, словно цепь: не живой, холодный и твердый, никак не поддавался её попыткам. «Впервые ли? Всё бестолково», — печально вздохнула она. С другой стороны Себ приседал, танцевал, корчил лицо — невзирая на хватку деда, и при этом успевал идти. «Если никто не будет обращать внимания, он прекратит, всегда прекращал», — подумала Диана. Но дед то и дело одергивал внука, и тот продолжал свой театр. Девушка рассерженно взвыла. Одёрнули теперь её.       — Да прости! Прости! Второй день извиняюсь, а всё мало. Зачем нам куда-то идти?       — Совесть пробудить в тебе не так легко, уважение к традициям и роду — подавно. Не могу так оставить это.       — Я и так всё уважаю. Просто не интересно.       — В том беда, что оно вам всем чуждо. Прожили с людьми слишком долго. Взгляды да мысли переняли их.       — Да, я другая. Я как мама. Мне в городе больше нравилось. Тут пусто. В школе я чувствую себя хорошо, но потом возвращаюсь сюда, и…       — И где мама твоя сейчас? Не заметишь ты, как судьбу её повторишь. В роду ещё говорили: старшие дети — выражение родительских ошибок, младшие — их идей. — Он с любовью посмотрел на бегущую впереди Марину.       Диана отследила его взгляд и ощутила горький вкус во рту. Ей хотелось кричать, чтоб повернуть время назад, чтоб настоящего момента не существовало. Сестра была родной, восторженной, цепляющей душу. Но все-таки Диане хотелось её только убить.       — Мама была счастлива… До того, как стала носить её. — Произнесла она, словно выплюнула.       — Счастливые sonmase не умирают рано так. Соннатель детей любила. Не могло быть так, чтоб её рождение Марины расстроило.       От злости Диана попыталась вновь выдернуть руку. Споткнулась о камень, едва не свалилась и потянула бок. От череды этих неприятностей слёзы сами по себе брызнули из глаз, и она не нашла в себе сил вытереть их. Аланер опешил. Он выпустил Себа, и под его счастливые крики неловко наклонился, чтоб растереть влагу на щеках внучки и чувственно обнять. Та отмахивалась, пыталась присесть, подпрыгнуть, хоть как-нибудь выбраться из кольца его рук. Она едва терпела, как дед держал её запястье, но подобное — уже слишком… Себ дернул её за волосы и засмеялся. И дёргал много, много раз.       Они остановились у пустоты — трава тянулась до горизонта, не чередуясь с деревьями или домами. Лишь тонкий ручей да окружающие его камни отделялись от вездесущего зеленого.       — Здесь бываю каждую неделю. Пора вам перенять традицию эту. — Аланер стёр пот со лба. — Если вдруг «неприятно» или «не интересно» вам — попробуйте окружением проникнуться. В местах таких sonmase возраста Дианы молодость свою проводили — себя познавали, друг друга. Тут трава вся — рода нашего. Быть может, до сих пор обитают здесь sonmase-variantae, насекомыми ставшие да потерявшие разум в Acherennat. Не узнаем мы этого, но почувствовать порою можем.       — Я не хочу становиться насекомым! — Закричала Диана, обнимая тело, охваченное дрожью.       — Ты невнимательна к моим словам. Что же. Теперь вам на землю пора лечь.       Марина послушно упала и тут же всмотрелась в траву: выискивала потерянных предков. По комочку грунта полз чёрный паук, и как бы девочка его не рассматривала, как бы не напрягала чувства — не могла понять, мог ли тот быть её прадедушкой. Себу тоже стало интересно: он лёг и какое-то время наблюдал за тлёй, но сразу надоело; перекатился на спину и пустил взгляд в палящее солнце. Валто глядел на стоящую Диану. Она жалела и платье, и руки, и саму себя — явно не хотелось так унижаться. Брат открыл рот, чтоб как-нибудь подбодрить сестру… Но не придумал ничего путного.       Аланер встал на колено, всмотрелся в складки ручья. От одной близости к земле он ощущал себя крепким, здоровым, счастливым. Чувствовал, как там, внизу, среди земли, вьется его atera, что связывала его с Acherennat, словно ребёнка с пуповиной матери. На atera затерялись обрывки его молодости: каштановый цвет волос, блеск глаз, веснушки, сильные мышцы, всё, что он потерял с годами. А ещё лёгкие изменения, обусловленные вкусами и характером — без них никуда и у sonmase-constantae. Он не замечал перемен, зато всегда замечала Кассаль — при каждой встрече говорила о смене его подбородка, голоса, длины пальцев. Аланер, думая о ней, протягивал руки, словно пытался дотянуться и прижать к себе. Но сейчас в протянутых ладонях оказалась лишь вода, которую он понёс внукам.       Марина хватала Диану и Валто за ноги, дотошно уговаривала — все в итоге лежали на земле. Сосредоточились на своём, вдыхали жаркий воздух, перебирали руками волосы, землю, одежду — лишь бы не чувствовать себя странно.       — Что не случится — не кричите. Отвлекать нельзя других. — Прошептал Аланер. — Думайте.       Он сел, снова прочувствовал atera, бегло обрисовал в голове Кассаль — и брызнул водой на макушку. Аланер тревожно смотрел вниз, словно старался увидеть сквозь грунт Acherennat: цела ли? Прощает ли им грехи? Почему его дети поступают так немудро?       Валто лежал на животе ровно, лишь голова набок. И думал о Бруме — любимом псе. Тот часто подкрадывался ночью к его кровати, закидывал лапы поверх простыни и утыкался носом в ладонь мальчика. Брум срывал и приносил ему в пасти фрукты. А ещё они танцевали: Брум поднимал лапы, Валто их подхватывал, и кружили до мушек в глазах. А потом падали на пол, и пёс от всей души облизывал лицо хозяина, игриво покусывал уши. Он был вечно лохматым и грязным, сколько Валто его не мыл. Оттуда и пошло у пса имя, означающее метлу. Когда Брум был человеком, его звали Атенер, и он был возраста дедушки. Sonmase, если их никто не убивал, умирали только от морального истощения, или чувства, что их долг выполнен. Какой долг может быть у собаки? Валто подумал, что Брум умрет, когда умрёт и он сам. В этот миг его затылок покрылся чем-то прохладным и неприятным. Мальчик был так увлечен своей мыслью, что едва заметил.       Марина колебалась: хочет ли взрослеть? Ей не терпелось узнать, кем окажется: constanta, varianta, а вдруг даже vistgale? Конечно же, хотела быть constanta, ведь тогда она родит Сонну и возлюбленного для неё, у них тоже появятся дети, и род постепенно восстановится. Дедушка был бы самым счастливым на свете… Но почему она чувствовала, что не может? Вот так, лежа на земле, близко к Acherennat, Марина ощущала это особенно чутко: в ней есть что-то странное. Странное, расцветающее тонко и изящно, едва-едва, чтоб не задеть её детство. Она на всякий случай извинилась перед дедушкой и всеми предками: она не знает, справится ли с такой ответственностью. От этих грузных мыслей девочке подумалось, словно именно сегодня она немного повзрослела. Когда на неё вылили воду, Марина не подняла взгляд, не закричала — как и просил дедушка.       Диана ощутила виток спокойствия. В воображении она блуждала по дому детства, доставала продукты из холодильника под наивные истории матери, складывала раскиданные братьями карандаши, вытягивала перед собой зеркало, направляла к потолку, глядела туда — и представляла, что ходит по потолку. Папа возвращался с работы, прятал в кулаках конфеты — а она пыталась их расковырять. Но, посмотрев ему в лицо, Диана вдруг узнала Пола. С кухни ей улыбнулась его жена. А пробегающий мимо Себ вдруг взял с полки комиксы, и под его глазом появился синяк, порыжели волосы. Девочка ходила среди новой семьи, накрывала стол и с лаской оглядывалась на мальчика. В её руки клали расписные тарелки с тыквенным пирогом и картофельным салатом. Их ароматы плавно перетекали в реальность, пробуждая довольный румянец на щеках. Когда Пол с женой отвлеклись, Диана поцеловала их сына в щеку, а потом они игриво переглядывались во время еды и протягивали друг другу вилки с кусочками картофеля. Диане подумалось, что она влюбляется. И отчего только? Видела пару раз в школе, да в такой глупой ситуации в доме детства. Может, ей нравятся рыжие парни? Напоминающие пламя… Диана приятно выдохнула, расслабилась и вдруг резко закричала: плеск воды на лицо был слишком неожиданным. И холодным.       Себ даже не заметил, как его подхватила волна мыслей. Не отвлекли даже вечно-забавляющие разногласия дедушки с Дианой. Он наслаждённо валялся и планировал свою жизнь. В этом году обязательно станет лучше учиться. И поступит в колледж, может, даже в Америке или Нидерландах. Но дедушка говорил, что никому из рода нельзя покидать остров. А, может, запреты придумали, чтобы Себ их нарушил? И цели называют недосягаемыми, чтоб именно он воплотил их в жизнь? Себастьян будет не просто президентом, а президентом мира. С множеством денег и женщин — зачем последнее, мальчик пока не понимал, но одноклассники говорили, что это здорово. У него будет покрытый золотом трон да бархатная мантия. И зелёные очки — так интереснее. Когда на него вылили воду, едва слышно фыркнул — фантазии слишком его поглотили, неприятно было выбираться обратно.       — Может, хотите что-нибудь обсудить? Пойдёмте к ручью. — Аланер зачесал назад волосы мокрой рукой.       Когда дети осмотрели друг друга, они удивились: каждый словно скопировал лицо другого. Запутанное. Потерянное. В таком странном состоянии они подошли к воде, погрузили в неё ноги и долго молчали. А, пресытившись тишиной, бросили друг другу пустые реплики: «у тебя тут грязь», «холодный же ручей», «скоро вечер». Предложения расширялись, наполнялись смыслом: «ты тоже испугалась?», «необычные ощущения, я будто прогулялся внутри себя», «было так интересно, я многое поняла», а потом они упали на плечи друг друга и рыдали. Тогда, лежа у природы в объятиях, дети не слышали мыслей друг друга, но слабо прочувствовали их причины. Вихрь из одиночества, потерянности, беззащитности, отягощающих обязанностей. Аланер наблюдал, как внуки, собравшись конгломератом, говорят и говорят, едва не криком, но слова их добры и заботливы. Он сел, глубоко вдохнул запах травы и закрыл глаза. Аланер тоже хотел почувствовать Кассаль, но та, пусть и казалась живой, никогда не откликалась. Его тело рвалось бежать, и самое время обратиться зверем, ведь на четырех лапах он бы наверняка обогнул весь остров и нашёл её. Но Аланер не умел. Он был далёк от variantae — те всегда знали, что могут. Он не раз спрашивал у Марины, может ли та перевоплощаться. Внучка возилась, сомневалась, бесконечно извинялась, но никогда не отрицала, пусть ни разу не меняла тело. Варианты всё знают с детства. Он же родился человеком, жил человеком, и умрет им.       Ночью, сквозь настороженный сон, он услышал лёгкие шаги Кассаль у окна. Аланер подскочил, пробежал мимо бодрствующих детей — те не наговорились у ручья, и следовало бы их уложить, но мужчина слишком явно ощутил, что сегодня увидит свою старую подругу. Он уловил лёгкий запах её кожи, перемешанный с ночным воздухом. Аланеру уже не нужно было четыре ноги — он и на двух охватил половину поля, слёзы увлажняли его скрученную бороду, руки отталкивались от ветра. Он успокоился и с болью выдохнул, лишь достигнув Вечно пустынной трассы. Сквозь кашель и хрипоту шёл обратно. Медленно, словно его несло само поле — само колыхание спящей травы.       Аланер подобрал свечу, забытую Мариной прошлой ночью, и приложил погашенный фитиль к кончику травы, представив, что освещает Кассаль дорогу.