И город за спиной моей горит

май, 2021

— Помнишь, я когда-то сказал, что лучше бы ты не рождался? Яку подвисает с кружкой в руке. Промаргивается, снова подносит под струю, продолжая бесхитростный бытовой ритуал. — Допустим. — Ну ты помнишь? — Блять, пап, ну а ты как думаешь? Он оглядывается через плечо. Отец сидит за столом и гипнотизирует свою полупустую чашку, совсем недавно вернувшийся с лекции в университете искусств. Вообще дела идут у него хорошо — выставки, проекты, лекции студентам, даже на светских вечерах бывает и умудряется не разбить там никому лицо. — Возможно, эти слова даже оставили на мне след, который я не готов обсуждать и признавать, не знаю, — Мориске снова отворачивается к раковине — господи, он всего лишь хотел помыть за собой посуду. И да, он действительно помнит. Отец тогда высказал много чего, и бабушка когда-то говорила, мол, это он на пьяную голову несёт, не слушай его. Только как же не слушать, когда у отца пьяные ругательства — это особая форма искренности? И Яку помнит, как цапался в ответ, как готовился отбивать каждый замах руки, как смертельно устал и просто слушал, как ужасные слова отлетают от звенящих стен. Как после ссоры закрылся в своей комнате, как накидал вещей в рюкзак, как молча под хриплые окрики ушёл из дома. Как жил почти неделю у Куроо, которого тоже растит в одиночку отец — адекватный и любящий, бывают же в жизни чудеса. Домой Яку вернулся только потому, что мелкие просили. И потому что Куроо задолбал своими пробуждениями в четыре утра. Странно, что отец об этом заговорил, с чего бы вдруг? Опять ударился в самокопание? Опять на днях был при смерти, и жизнь пронеслась перед глазами неприятными картинками? — Прости, — говорит он вдруг. Слово, которое всем в этой семье всегда давалось тяжело. — Я, конечно же, так не считаю. В нашей семье много неправильного вышло, как-то криво и косо всё, но… Твоё рождение — это то, ради чего стоило сойтись двум совершенно несочетаемым людям, — он вздыхает порывисто, постукивает ладонью по столу. Замолкает, пока у Мориске неуютно зябнет затылок. — Короче, я рад, что ты у меня есть. Я даже, можно сказать, тобой горжусь. Яку домывает кружку — слишком долго её натирал и переливал воду, но ему нужно было себя чем-то занять, пока такие откровения творились за спиной — убирает на полку и медленно разворачивается, оборачивая в полотенце руки. — Ты на таблетках каких-то? — Ну спасибо. Такая вот у тебя реакция на мою искренность? — Нет, я серьёзно, ты какой-то курс лекарств проходишь сейчас? Или у тебя только терапия? Яку помнит, как братья говорили, что отец после сеансов неплохо так отлетал в рефлексию и приступы раскаяния. Путь был болезненный, пробороздили по всем старым ранам, но это было лучше, чем запои и бессвязные от рыданий вопли в три часа ночи. — К психотерапевту давно не хожу. Пока чувствую, что не нужно, — отец смотрит в окно, и Яку подмечает, каким отдохнувшим и помолодевшим он выглядит — правильно, папань, не запускай больше себя, тебе ещё нет даже пятидесяти. — Если пойму, что снова не справляюсь, то возобновлю. В этот раз я даже не буду упираться. — А ты это поймёшь как, чисто к себе прислушавшись? Или после того, как в очередной раз разнесёшь дом или попытаешься захлебнуться в ванной? Отец хмурится — ой, как нам не нравится, когда мы говорим о вещах прямо, а не выплясываем вокруг намёков, боясь отхватить какой-нибудь мебелью по лбу. — Тебя в любом случае не окажется рядом. — Охуеть. И как мне уезжать потом? — Я имею в виду, если я опять попробую сделать что-то хуёвое, то я не втяну в это ни тебя, ни мелких, — раздражается, судя по голосу, но надо терпеть, папуль, зачем же тогда весь этот разговор начинал? — Да не ссы ты, ну. Всё будет хорошо, до пиздеца я больше затягивать не буду. Я, может, наконец-то начал принимать верные решения в жизни. Не хочется портить тенденцию. Яку скептично фыркает. Ему очень хочется верить в тенденцию к улучшению, потому что после ковида ему стало казаться порой, что мир вышел на особую тёмную полосу — конечную — и ничего хорошего больше не дождётся. Но настрой отца ему определённо нравится. — И я ещё удивляюсь, в кого я такой драматичный. — О, ты даже не представляешь, насколько ты на самом деле пошёл в меня, — отец смеётся — весело ему, распространителю ублюдочных генов. — Не очень тебя это радует, да? Яку демонстративно кривится. Отец, к слову, давно перестал в разговорах упоминать мать, хотя это, наверное, сложно, когда в сыне видишь отголоски её мимики и черт. Когда она — главная драма этого дома, живущая в пустых фоторамках и в пенале книжного шкафа, так и не разобранном за все эти годы. — Со мной вроде более-менее ясно, а что насчёт твоих верных решений? — отец, поднявшись из-за стола, подходит к раковине и встаёт рядом — ещё один гений, занимающий себя мытьём посуды во время разговоров по душам. — Всем ли ты доволен? Яку растерянно ёжится от смены темы. Отец выше его на голову, и это как будто что-то из неизменного — смотреть на него снизу вверх. Держать за руку, чтобы не потеряться в вокзальной толпе, или ждать опасливо удара — разные бывали дни. — Я участвую в Олимпиаде через два месяца. Думаю, парочка верных решений в моей жизни всё же была. Отец одобрительно кивает — про “я тобой горжусь” второй раз не скажет, он и так исчерпал свой лимит душевных реплик на сегодня. Он треплет сына по волосам, и Мориске даже не цокает, не рушит момент и ценит каждый такой раз, когда у них получается семья. Понемногу, неуклюже, неумелым подбором фраз — но они чинятся, и это главное.

июль, 2021

Куроо говорит, что это самая уебанская Олимпиада за всю историю человечества, и, конечно, именно им, придуркам, выпало в ней участвовать. Яку вздыхает на его причитания и смотрит, как в усеянную кучевыми облаками синеву тянутся восемнадцатиэтажные жилые корпуса — лето здесь пахнет солнцем и антисептиком, кружит голову вопреки. В Олимпийскую деревню спортсменов заселяют за пять дней до начала соревнований, свалив на головы делегациям ворох ковидных ограничений: никаких массовых гуляний, празднований и вечеринок, социальная дистанция и каждодневные тесты, маски и постоянное мытьё рук. Всяко лучше, чем снова переносить Олимпиаду на следующий год, хоть Куроо и продолжает сокрушаться, что всё это неправильно, что долбанный вирус поганит напрочь дух торжества и “ебучие узы дружбы, ибо какая может быть дружба, если организаторы хотят ввести под запрет даже победные объятья”. Яку на это как будто плевать, а вроде и грустно как-то, и атмосфера как будто совсем не та, долгожданный праздник подло омрачается всей этой душащей несвободой. С другой стороны, Бокуто уже выстраивает планы по обходу строгих правил — пусть и не планирует массовый побег в открытый город, но точно не собирается предаваться унынию на территории деревни. Живём, думает Яку, и спешно отводит взгляд от белеющего за ограждениями здания изолятора — попадать туда, при всём балбесничестве, не хочет никто. Эту Олимпиаду нельзя называть уебанской хотя бы потому, что тренером по физподготовке у японской сборной назначен Иваизуми Хаджиме — получивший блестящее образование в Калифорнии, до локдауна мотавшийся из штатов в Японию и обратно (ещё в Аргентину, но это уже приватная информация, которую, к слову, Ойкава вовсю светит в соцсетях). Яку не так уж часто пересекался с Хаджиме в школьные годы, а теперь как будто заново им очаровывается, выкрадывает моменты общения наедине и с завистью вдыхает с него сигаретный шлейф. Сам Яку на время тренировок и самой Олимпиады не курит, хотя Иваизуми бессовестно предлагает затянуться разок из его руки — под обалдевший взгляд Куроо, на свою беду заставшего безобразие. За два дня до церемонии открытия в деревню со своей командой приезжает Саня. Яку выцепляет его только под вечер, договорившись встретиться в корпусе отдыха, в прохладном холле, где спортсмены кучкуются весёлыми группками и стараются в карантинных рамках развлечь себя хоть чем-то, где чужая речь на разных языках сливается в умиротворяющий гул на фоне. Яку замечает Саню ещё издалека, уютно расположившегося в углу на оранжевом диване, машет замедленно, будто он парящий космонавт, и плюхается к нему под бок. Обнимает, потому что не обнимал Саню с зимы, и срать он хотел на ограничения. — Ты же один раз только был в Японии, да? — уточняет он после обмена впечатлениями о здешних условиях и предолимпийской суете. — В универе, да, — Саня вдруг грустнеет и в некой отрешённости поглаживает подлокотник дивана. — Только в этот раз я, увы, особо не погуляю. Ещё одно ограничение — территорию деревни покидать нельзя. Никаких прогулок и экскурсий, все активности и весь досуг только в специальных корпусах, хотя и тут местные сотрудники неодобрительно хмурятся даже на тех, кто чересчур тискается. Яку только сейчас осознаёт, как это ублюдочно. — Давай попробуем тебя выкрасть, — предлагает он, тыкнув Саню пальцем в грудь. — Повезло, что меня очень легко украсть. С моей-то незаметностью. — Ну нельзя так! Ты приехал в Токио и толком в нём не побываешь. — Я посмотрел на него через окошко автобуса и остался очень доволен, — Саня смешно выпячивает губу, будто обиделся на весь мир, но гордо не покажет этого. — Потом ещё раз посмотрю, когда меня повезут обратно в аэропорт. Как же он хочет погулять, боже, ну что за чудовищная несправедливость. Яку кривит губы, как будто вот-вот расплачется, и с тяжёлым вздохом роняет голову Сане на плечо. Ничего, закончится вся эта эпопея с вирусом, и они приедут в Японию вместе, чтобы Саня наверстал всё упущенное и наобнимался наконец-то с городом, любовь с которым тянется у него через года. С другой стороны, Яку как будто не так легко перенести их с Саней прогулки на улицы Токио — как и Лев до сих пор не представляется среди екатеринбуржских пейзажей. Как будто Яку эгоистично разделил двух людей и каждому отвёл свой город — локацию, пределы которой нельзя покидать, иначе это собьёт Яку с толку. Весь мир же крутится вокруг него и подстраивается под его восприятие, в самом деле, никак иначе. Когда мне будет сорок, я буду смеяться над всеми своими нынешними мелочными драмками, мысленно успокаивает себя Яку, планируя с годами становиться только мудрее и в будущем возвыситься над мирской суетой. Ты не доживёшь до сорока, гаденько отвечает ему внутренний голос, и Яку спешно его глушит, чтобы не нудел и не хихикал. Они болтают ещё какое-то время, после чего Саня уходит к своей команде, а Яку возвращается к своим — свои в лице Иваизуми и Ацуму сидят на другом диване возле пальмочки и что-то смотрят на телефоне. — А где Бокуто? — спрашивает Яку, потому что Бокуто вроде сидел с ними. Да и вообще, когда Бокуто нет поблизости, лучше узнать, где он всё-таки есть. — Они вроде с Хинатой в пинг-понг ушли рубиться, стояли тут трещали, мы их прогнали в итоге, — Иваизуми поднимает взгляд на раздавшемся где-то неподалёку грохоте. — Ну или вот это он. Яку даже не удивляется — Бокуто в первый день сломал в комнате дверцу шкафа, так что вполне возможно, что он продолжает сеять потешный хаос где-то ещё. — Я тебя видел с высоким чуваком из российской сборной, — говорит Ацуму, с подозрением щурясь. Яку настороженно замирает. Быстро соображает, что Мия подразумевает не “видел, как вы сосались в машине возле динамовского стадиона в Екатеринбурге”, и садится на диван рядом с Иваизуми. — Так это однокомандник мой, мы с ним вместе в Екатеринбуржском клубе играем. — Нихера-а-а, — тянет Ацуму, задумчиво ероша затылок. — Расскажешь секретики, как его одолеть, если будем вдруг играть против них? — Какой ты хочешь секретик против двухметрового мужика? — усмехается Иваизуми. — Прыгай и ебашь. — Да там бесполезно прыгать, — Ацуму разочарованно качает головой. — Там пиздец, там такие плечи. — Помнишь, в школе как нас пугали непробиваемой стеной Датэко? Ну и что с этой стеной в итоге стало? — Ты их всех выебал, да, — машет рукой Ацуму, на что Иваизуми одобрительно кивает. — Но там пиздец, а не плечи. Яку тактично молчит и с интересом разглядывает свои ногти — то ли ему весело, то ли жутко, он пока не определился. Краем глаза он замечает Ойкаву, направляющегося в их сторону, — тот что-то печатает в телефоне на ходу и на их диван не сразу обращает внимание. Увидев притихшую троицу, он убирает телефон в карман и сворачивает уже прямо к ним. — Здра-а-асьте, — тянет он вялое приветствие. Такой же разморённый после дня тренировок, без фанфар и раскатанной перед ним ковровой дорожки. — У тебя шнурки развязались, — говорит ему Иваизуми, небрежно мотнув вниз головой. Ойкава опускает взгляд. Цокает, обнаружив на себе завязанные кроссовки, и смотрит на Иваизуми с усталым осуждением. Ажиотаж вокруг Ойкавы стал особой темой этих дней и отдельно личной “бесячностью” Яку. Не то чтобы у него когда-то была неприязнь к бывшему связующему Сейджо, но ей-богу, Олимпиада ещё официально не началась, а Яку уже устал закатывать глаза со всеобщей зацикленности на Ойкаве Тоору — простом японском мальчишке, который умчал тренироваться в Аргентину и вскоре сменил гражданство, а теперь играет за аргентинскую сборную, не так давно поднявшуюся на четвёртое место в мировом рейтинге. Яку пока не понял точно, то ли он против возведения в культ какого-то конкретного игрока, то ли он просто злится, что не он главная звезда этой Олимпиады, но в любом случае бесячность Ойкавы остаётся раздражающим фактом — не таким, конечно, чтобы собрать вещи и уехать домой, но всё же постоянно свербящим и заставляющим периодически сердито сопеть. Собрат по бесячности внезапно обнаружился в лице Ацуму — то ли он имеет с Ойкавой личные счёты ещё со школы, то ли просто задолбался от постоянных с ним сравнений, но в ворчливых сплетниц они на пару с Яку трансформируются по щелчку пальцев. Яку, правда, не озвучивает, что Ацуму и Ойкава так-то действительно похожи, чтобы не портить единящий их повод для гадючества. Ойкава, естественно, постоянно добавляет для бесячности причин. Негласная роль финального босса ему нравится, он этого и не скрывает — в школе убавлять выпендрёж приходилось из-за статуса команды, ни разу не участвовавшей в Национальных турнирах, вот он и отыгрывается по сей день. — Чё ты ходишь тут, — бросает ему сердито Ацуму. — А вы чё тут сидите? — огрызается в ответ Ойкава — господи, у них даже мимика схожая, жуть. — Лапаем Ива-чана, — Яку невозмутимо кладёт руку на накачанную грудь Иваизуми. Жамкает слегка, провокационно вскидывая бровь. — Мори-чан, — Ойкава снисходительно улыбается. Будет феерия, если он при всех вцепится Яку в волосы. — Только из огромного уважения я позволяю тебе эти непотребства. — А как тебе такое? — Ацуму делает своё фирменное лицо для выебонов, с вызовом закидывает ногу на бедро Иваизуми и бодает воздух, нарываясь на разборки. Яку быстро схватывается и в знак солидарности тоже закидывает ногу на Иваизуми — картинка роскошная, попросить что ли Ойкаву их сфотографировать? Иваизуми подыгрывает спектаклю — приобнимает обоих за плечи, мгновенно обретая ауру владельца элитного ночного клуба. Ойкава смотрит на них, застыв с приподнятыми уголками губ. Такой уморительный, его можно изображать на церковных витражах и проникновенным голосом говорить о всепрощении. — Ива-чан, твоё благородство безгранично, подарил страждущим мгновение счастья, — он эффектно разворачивается, сунув руки в карманы и порываясь уйти, но останавливается вполоборота, чтобы продолжить: — Я в отличие от вас, мальчики, закидываю ноги ему на плечи. У Ацуму со смешным звуком отвисает челюсть. Яку кивает под впечатлением — ответочка засчитана, даже он это признаёт. — Ты не знаешь, что мы делаем в запертой раздевалке, — прищуривается Иваизуми, ничуть не смущённый и до последнего отыгрывающий скандальность. Ойкава демонстративно хохочет, закинув голову, отсылает всем троим воздушный поцелуй и уходит к своей команде. Яку провожает его взглядом: что бы там ни свербело в голове, но выпендрёж и театральность никогда не смотрелись на Ойкаве карикатурно — всё это ему, стервецу, каким-то восхитительным образом идёт. — Мы его раскатаем на этой Олимпиаде, — цедит он сквозь зубы. Иваизуми с ухмылкой выставляет ладонь — Яку с Ацуму друг за другом кладут на неё свои и заговорщицки переглядываются в клятвенном рукопожатии. Масштаб события осознаётся в полной мере только на церемонии открытия — на параде спортсменов, в котором японцы, как хозяева игр, замыкают шествие, красуясь в красно-белых костюмах, машут флажками и руками в камеры, тянут в кадр даже самых стеснительных и угрюмых и сцепляются за плечи. Яку теснят свои же, зажимают в хаотичные объятья и наваливаются со всех сторон, рвутся прокричать с экранов по всему миру, что все они оказались здесь — несмотря ни на что. Чтобы позже отец и мелкие сказали — смотрели церемонию и орали в телик, когда на нём показывали тебя. Чтобы Суга верещал в голосовом — я так рад, что мне довелось знать всех вас, балбесов, и в особенности тебя, моя звёздочка. Чтобы Лев написал с рядом цветных сердечек — горжусь тобой, и тебе очень идёт этот костюмчик. Чтобы Куроо расчувствовался и признал — даже самую уебанскую Олимпиаду в истории мы сделаем блистательной. Мир может биться в лихорадке, ломаться и катиться к чертям — но жизнь всё равно взрывает над ними хлопушку с конфетти и приводит в ту самую точку бытия, к которой они стремились не один год. Яку смотрит, как поднимается вверх развевающийся флаг с пятью переплетёнными кольцами, пока внутри звенит и цветёт эйфория — и ни о чём не жалеет.

август, 2021

Третьего августа Япония играет против Аргентины в четвертьфинале, превратив двенадцатый день Олимпиады в легендарный по своей зрелищности кипиш, — Яку заранее предвкушает пафос и потирает ладони, звенящие от нетерпения. С утра перед ними отыграли матч Россия с Канадой — Саня со своей командой прошёл в полуфинал, получил уже сообщение с поздравлениями от Яку и пожелал ему победы. Яку после такого ещё сильнее хочет в полуфинал — бросать киношно взгляды по другую сторону сетки и ухмыляться, когда они с Саней, будучи временно соперниками, будут просчитывать и предугадывать приёмы друг друга, в тайне от целого мира ведя отдельную игру на двоих. Ойкава называет матч между Японией и Аргентиной “семейными разборками”, на что по японской сборной разносятся беззлобные фырканья и цоканья. Иваизуми скалится за их спинами, довольный до жути, благословляя и отправляя своих пацанов надрать задницу выскочке-перебежчику, пока операторы берут в крупный кадр его скрещенные на груди руки и живут лучшую жизнь. Яку чувствует прилив адреналина и тысячи наблюдающих глаз, бьётся ладонями с каждым, с кем делит одну форму, заступает на поле в ощущении шальной неуязвимости и вытягивается в струну, услышав сигнальный свисток. Третьего августа Япония проигрывает Аргентине, и Яку долго задирает к потолку голову, пока белые лампы слепят посреди тёмного, кружат и плывут, глуша в невнятный гул рокот трибун. Реальность взрывается чужой тактильностью — сокомандники треплют по плечу и ерошат затылок, напоминая ему и себе, что мир из-за проигрыша не рухнул, что сама игра всегда важнее результатов, что они, блистательные скоты, ушатали собой толпу и заставили взреветь стадион. Бокуто единственный не отлипает, наваливается тяжестью и хрипом и в обнимку идёт с Яку под трибуны. В проходе их ловит Куроо, обнимает обоих и целует в щёку-висок, тараторя потоком слова о том, как он их обожает и как он ими гордится. В раздевалке дышится с шумом, из-за колючего кома в горле получается только отрешённо кивать. Здесь тренер, подводя итоги, благодарит каждого за зрелищную игру — сегодняшнюю и все предыдущие одиннадцать — за профессионализм и за выкладывание на максимум. Здесь Иваизуми говорит о том, что ради вот таких матчей он и решил связать свою жизнь со спортом. Добивает Хошиуми, начавший внезапно реветь, и Яку таращится на него в ужасе, а потом по цепной реакции — как повторять друг за другом зевок — тоже слезится. Не так, конечно, как рыдал в школе на Национальных, но достаточно, чтобы аж Ушиджима притянул его к себе и потрепал успокаивающе по голове. Позже Яку добирается до телефона, разрывающегося от сообщений. Пишет отец с мелкими, пишет Суга, пишут екатеринбуржские — сокомандники и тренер — пишет Саня, смотревший матч в холле корпуса, и все как один — от телика отлипнуть нельзя было, вы шикарные, вы мощь, вы гордость страны и прочее восторженное. От отца ещё висит несколько пропущенных, и Яку ему перезванивает послушать немного родительских сентиментальностей и пошмыгать носом с того, как отец без сарказма и хохотка называет его крутым. Ацуму бросает ворчливо, что Ойкава теперь загордится сильнее прежнего. Яку фыркает, потому что на Ойкаву сейчас от души плевать, но невольно соглашается. Ойкава, конечно, выигрывает этот матч, выигрывает этот день и жизнь в целом, оказывается сразу везде и всюду, улыбается среди визга и вспышек камер, блистает и забирает себе всё заслуженное внимание. За это Яку забирает у него Иваизуми. А именно предлагает уйти от всех в курилку, потому что Олимпиада для Яку закончилась, а значит и закончился запрет на курение. Иваизуми неодобрительно цокает — пара секунд, и он строгий врач — придерживает Яку за плечо, уводя в продутые кондиционерами коридоры, в курилке достаёт пачку и делится сигаретой, пара секунд — и он вертел весь этот земной шар. — Сообщениям конца нет, все как башкой отъехали, у тебя так же? — весело спрашивает Иваизуми, пролистывая последние входящие. — Ага, — Яку кривовато усмехается с сообщения от Суги — наклепанная наспех утешающая открытка с ужасным каламбуром — убирает телефон в карман олимпийки и не без удовольствия затягивается. — Ажиотаж как на день рождения, только, знаешь, встревоженный, как будто меня сбил автобус. — Не загоняйся, главное, а то люди некоторые своими ободрениями только больше угнетают, — Хаджиме тоже прячет телефон и кивает, опустив взгляд. — Как колено, кстати? Не перенапряг? Яку отмахивается. Та самая легендарная коленка, которую Яку травмировал прошлой зимой, до сих пор даёт о себе знать — редко совсем, чаще на смену температур, по-дедовски. А вообще занятно было рассказывать Иваизуми о всех своих травмах и болячках, пока тот слушал внимательно, осторожно ощупывал ту же коленку и вёл рукой до стопы — Яку тогда старался держаться непринуждённо и пялился на белые лампочки в потолке. — Я специалист по коленкам, — напоминает Иваизуми. — Давай так, ты эксперт по конкретным коленкам, — усмехается Яку и мысленно чертыхается — есть всё-таки люди, которых нельзя не упоминать. — Как ты их, кстати, доверяешь другим врачам? — Ну я просто намекнул, что за коленки Ойкавы я сломаю коленки кому-то другому, — Иваизуми шутит, хоть и в улыбке проскальзывает что-то зловещее. — На самом деле спокойно доверил, у аргентинцев шикарный тренер по физподготовке, мы с ним общались ещё до Олимпиады. — Я неиронично считаю, что ты знаком со всем миром. — Ну мне явно далеко до Куроо, будем честны. — Слышал, да, как он осип? — Это пиздец, я с трибун его оры слышал, у него аж капилляр в глазу лопнул, бедолага. Куроо и правда за матч поседел, пережил пару погибелей и воскрешений под эти сумасшедшие по своему накалу сеты. Тоже потом утешал, тоже просил не загоняться. Яку всё ещё паршиво, но наедине с Иваизуми ему временно легчает, под тембр его голоса в принципе не получается долго злиться — хочется вздыхать на грани безмятежности, трогать рыбок в пруду и мурчать. Сокровенное “наедине” с Иваизуми длится недолго, и в курилку зачем-то заглядывает некурящий Ойкава — щурится строго и осуждающе, будто поймал хулиганов за школой. Нашёл ведь как-то, вырвался из толпы фанатов и репортёров. Учуял, зараза, что его где-то обсуждают, и пришёл на призыв. Восклицает с порога: — Фу, как тут накурено! — Потому что это курилка, прикинь, — Иваизуми разводит руками, мол, добро пожаловать. — Ну как, всем интервьюерам уделил минутку? — У меня ещё через час пресс-конференция, — Ойкава закрывает за собой дверь, приваливается плечом к стене и кладёт руку на пояс — будто позирует для журнальной статьи, вы поглядите. — Пойдёшь со мной? — Я из другой страны вообще-то, чё я там забыл? — Так все знают, что вы знакомы, — встревает Яку, меланхолично стряхивая пепел. — Даже комментаторы обсудили, что вы дружите ещё со школы. Чего вам скрываться-то? — Это точно Куроо всем про нас разболтал, клянусь, — Ойкава возмущённо трясёт пальцем и упирает руки в бока, как вышедшая на крыльцо сварливая соседка. — Ну или просто все видели фотки со мной у тебя в инсте, — усмехается Хаджиме, которого любая публичная шумиха безмерно веселит. — А ещё ты пару раз вскинул радостно кулаки, когда он забил нам, — припоминает ему Яку, глянув с лёгким осуждением, потому что невозможно упрекать в чём-то Иваизуми всерьёз. Иваизуми поражённо тычет в себя пальцем, не веря, что он действительно так мог — Яку грустно ему кивает, демонстрируя, как болезненно было для команды его предательство. Иваизуми затягивается дымом и даже не пытается выглядеть виноватым. — Видишь, как оно, Ива-чан, — Ойкава довольно обводит себя рукой. — Твоя команда проиграла, но ты в любом случае в выигрыше. Яку шумно вздыхает и отворачивается — то ли осуждает, то ли завидует, что не может так же. — Ты иди давай, а то будешь потом ныть, что тебя негодяи провоняли сигаретами, — поторапливает Иваизуми беззлобно, пуская дым в потолок. — Ты давай не прогоняй меня, я, может, вообще не к тебе зашёл, — Ойкава отмахивается небрежным жестом и встаёт рядом с Яку, приобнимает его за плечо и дружелюбно улыбается. — Ну здравствуй ещё раз, свет очей моих. В Аргентину не думал перевестись? — Мне и так заебись, — отвечает Яку, глядя на него снизу вверх и невозмутимо куря. — М-м, — Ойкава разочарованно кривит губы и похлопывает Яку по плечу. — Ну, значит, так и будешь мне проигрывать, что ж. Яку прищуривается, выдерживая паузу и момент застывшей чужой ухмылки. Затем вытягивает шею и с нескрываемым удовольствием выдыхает дым Ойкаве в лицо. Иваизуми бессовестно ржёт. — Негодяи! — кричит Ойкава, стрелой отскакивая к дверям. Дёргает ручку с таким негодующим видом, будто его тут удерживали силой и потешались. — Всё, я убежал! Вонючки! Иваизуми машет ему рукой на очередной затяжке. Ойкава демонстративно хлопает дверью и уносится жаловаться журналистам, как его не уважают грубияны из проигравшей команды. — Так его, правильно, — хвалит Иваизуми, довольный и бессовестный. — А то припёрся к нам с пакетом выебонов, оно нам надо? Иваизуми, конечно же, надо больше всех — он эти спектакли порой с таким обожанием наблюдает, что хочется отвернуться и кашлянуть неловко в кулак. Они докуривают и расходятся по разным корпусам, и Яку помимо горечи проигрыша накрывает печаль расставания: после Олимпиады их с Иваизуми вновь раскидает по миру, и неизвестно, когда они увидятся в следующий раз, да и увидятся ли вообще, если Хаджиме решит остаться в штатах. Не то чтобы у Яку особые планы на Иваизуми — таких перипетий не выдержит ни его психика, ни посвящённый в его личную жизнь Суга — просто здорово жить и где-то совсем рядом наблюдать Иваизуми, но после Олимпиады он уедет и всем покинутым будет ухмыляться с фото, позируя в расстёгнутой рубашке на фоне калифорнийских пальм, и кому-то безумно повезёт улыбаться ему по другую сторону камеры. Пока Яку печалится о несовершенстве бытия, другой мужчина спешит напомнить ему о себе и порадовать своим существованием — Саня интересуется, где Яку сейчас есть, и Яку хочет ответить, что он развеялся по ветру и затерялся в шорохе листвы, но вместо этого пишет, что придёт к Сане сам. В корпусе безлюдно и тихо, и Яку чувствует себя нарушителем спокойствия, разнося по холлу эхо шагов. В лифте он смотрится в зеркало и замечает у себя торчащий вихор, приглаживает безуспешно, злится и сопит в надетую маску. Саня ждёт его, возвышаясь посреди коридора, — как свет в конце тоннеля, как маяк на обрыве штормов. Как Колосс Родосский, встречающий прибывшие в гавань корабли, только одетый и без золотого венчика. — Ну иди сюда, — Саня расправляет руки, зовя в объятья, и Яку падает в них покорно и обессиленно. — Поздравляю тебя с шикарной игрой. Вы молодцы. Яку вяло кривится. Да, ему сегодня весь день выслушивать комплименты и слова поддержки, благодарно кивать и не чувствовать, что вдруг стало легче. Саня смотрит вниз, пытаясь разглядеть спрятанное лицо. — Расстроился? — Угу, — бубнит Яку ему под грудь, поворачивает голову и прижимается виском, угрюмо глядя в коридорный проём. — Наши команды могли бы встретиться в полуфинале. Отстраняется, спуская на подбородок маску. После вылета не хочется как будто себя беречь, можно ходить без маски, подцепить ковид, забрызгать всех неугодных заразными соплями. — Хотя мне всё-таки привычнее, когда ты и я играем на одной стороне. Господи, и когда это вообще в последний раз было? И одна сторона, и залитый полуденным солнцем спортзал, и музыка в машине, и круги по набережной уже как неизменный ритуал. Господи, когда они вернутся в Екатеринбург, они всю реку вдоль и поперёк обойдут дозором, на катер даже залезут, они ведь до этого ни разу не катались. Саня собирается что-то сказать, как дверь одной из комнат открывается, и в коридор выглядывает взъерошенный темноволосый парень. Вертит головой по сторонам, обнаруживает Саню с Яку, круглит губы в довольном “о” и идёт к ним — весь из себя домашний, в футболке и шортах, в комнатных белых тапочках. — Саш, ты зарядку мою не забирал случайно? — спрашивает он, потирая на ходу плечо. Игрок российской сборной, они за сегодняшнюю игру с Саней пару раз хлопнулись ладошками и очень чувственно обнимались после победы. Да ёбанные ж вы люди, думает Яку, ну никуда от вас не спрятаться. Куда ему деваться с теми, с кем он хочет побыть наедине? Прятаться с ними по кладовкам со спортивным инвентарём? Садиться вдвоём на карантин в изолятор? — У Макса поищи, он рюкзак над твоей кроватью собирал, вдруг прихватил, — советует Саня добродушно. — Е-е-если здесь воруют личные вещи, то ноги моей больше не будет на этой Олимпиаде, — парень виснет у Сани на руке, по-свойски так, привычно до невозможности. Яку оглядывает Сашиного сокомандника с лёгким недоумением и немым вежливым вопросом — а именно “чё ты припёрся и почему, блять, лезешь в наш разговор”. — Это Алексей, — представляет его Саня, мазнув указательным жестом. — Да можно просто Лёха, — Алексей — просто Лёха — пожимает Яку руку. — Сашка рассказывал мне про тебя. Вы круто сегодня сыграли против аргентинцев. Яку коротко благодарит, не собираясь ввязываться в обмен любезностями с первых минут знакомства. Он не знает наизусть состав российской сборной, но про их либеро он почитал из принципа: Алексей, двадцать девять лет, метр восемьдесят ростом, играет за клуб в Новосибирске. Яку таким высоким либеро уже давно не удивляется, ему ещё в первые дни в “Тиграх” дали понять, что это он здесь аномальный, признав его самым крохотным игроком за всю историю клуба. Но хуй бы с ними, с этими либеро, Яку сейчас поражает другое. А именно то, каким тактильным оказывается Лёха и какой ладный у них с Саней на двоих выстраивается мирок — как много мимолётных улыбок они делят на двоих, сколько переглядок между ними проскальзывает, как их двоих, ей-богу, хочется тактично оставить наедине и уйти прочь, продышаться где-нибудь, потрогать во дворе деревянный забор из проштампованных брусков. Яку всё это восхитительное ублюдство подмечает до мелочей, но не подаёт виду, поддерживая тон непринуждённой беседы, пока они втроём вскользь обсуждают проклятущий ковид и вызванные им новшества, какими Олимпийская деревня просто кишит. — Мне ещё прозрачные перегородки в столовой нравятся, умно придумали, чтобы мы слюнями не плевались друг в друга, — делится Лёха, кашлянув в кулак. — И ты в них стучишься каждый раз и спрашиваешь, как дела, — напоминает Саня, строго натянув ему на лицо приспущенную маску. — Я, наверное, единственный еблан в деревне, кто так делает, — Лёха смешливо кивает. — Мемно тут везде, ничё не скажешь. Взять хотя бы эти их антисекс-кровати. — Да не антисекс они, — Яку удерживается от закатывания глаз, задолбавшийся с одной и той же мусолящейся темы. — Они просто экологичные. Картонные, чтобы после Олимпиады их на переработку отправили. — А, да? — Лёха комично переглядывается с Саней, непонятливо выставив руку. — То есть мы зря пробовали на них трахаться? Саня реагирует невозмутимо — что-то вроде вежливого молчания с ноткой загадочности. Лёха смеётся, и по нему ни черта не понять, действительно ли он просто шутит. Яку кусает изнутри щёку, поддерживает снисходительным смешком — господи, он почти уверен, что никто сейчас и не пытался шутить. — Ну так и чтобы потрахаться, необязательно искать горизонтальную поверхность, — подмечает он будто невзначай, игнорируя, как от горла вниз что-то просыпается иглами. — Тоже верно! — Лёха довольно покачивает на него пальцем. Поглядывает на наручные электронные часы и хлопает в ладоши. — Ладно, побегу я, не буду вам мешать, — он ловко берёт Саню под руку, заглянув в лицо. — Я с нашими в столовке буду, ты придёшь? — Лёш, — Саша улыбается ему мягкостью спокойствия и обожания. Охуеть. — Ну куда я денусь? Приду, конечно. — Всё тогда, увидимся, — Лёха похлопывает Саню по плечу и, уходя, обращает свой взгляд к Яку. — Приятно было познакомиться, ты крутой! — Взаимно, — Яку сдержанно улыбается, сунув руки в карманы, чтобы не мелькнул намёк на рукопожатие. Лёха уносится к лифтам, попутно вызванивая кого-то по телефону. Яку смотрит ему вслед в дивной смеси чувств — хочется приторно улыбаться и пережимать пальцами шеи — ведёт взглядом вбок, выхватывает в картинку мира Сашино плечо. Сам Саня неизменно спокоен, непоколебим и чертовски, мать его, хорош собой. — Этот Лёха, конечно… — Яку многозначительно улыбается и натягивает на нос маску. — Интересный, да. Саня кивает с едва слышным смешком — правильно, дорогой, давай посмеёмся вместе, похохочем так, чтобы стены кругом звенели. Не говорить же вместо этого о том, что у тебя, оказывается, грёбанный пунктик на грёбанных либеро. — Не хочешь до кулера прогуляться? — предлагает он. — Тут в конце коридора. Яку не возражает — попьём воды, конечно, почему бы и нет. Почему бы не пройтись по коридору до кулера, почему бы не завести себе в новой команде нового любовника, боже, какими же смешными словами приходится это всё называть. Интересно, а только Лёха — Лёша, Лёш, господи, Яку, возможно, не до конца разбирается в формах русских имён, но точно умеет улавливать интонации — сошёлся с Саней так близко во времена запрета близких контактов, или их было много таких? Кто-то ещё в сборной, кто-то ещё в обслуживающем персонале, кто-то ещё в ебучей огромной Москве? И Яку отчего-то уверен, что даже если бы он вдруг начал возмущаться и требовать объяснений, Саня не стал бы юлить и скрытничать — наоборот, кивал бы с мягким спокойствием, вскользь бы перечислял имена, загибая пальцы, и Яку, видят все всевозможные боги, взгляда бы от этих пальцев не оторвал — там и твоё имя, милый, и ты и пикнуть не можешь по этому поводу. Но Яку, разумеется, не станет возмущаться — они не повязаны договорённостями и клятвами верности, чтобы за что-то друг другу предъявлять. И это их неоговоренное обоюдное всегда устраивало обоих, но Яку всё равно оказался не готов столкнуться с этим вот так — узреть своими глазами то, что всегда комфортно обитало за кадром. Они проходят мимо приоткрытой двери, которую Яку тут же дёргает из злобного любопытства, пуская полоску света из коридора в маленькую каморку — то ли служебное помещение, то ли просто мелкая кладовка для свалки всякой ерунды. — Комната для непослушных, — шутит Саня, заглянув внутрь. — Сажают сюда тех, кто не соблюдает режим. Яку мажет взглядом по стенам каморки и поглядывает в коридор, убедившись, что людей и камер поблизости не наблюдается. Затем хватает Сашу под локоть и тянет за собой, шагнув за порог. Вдавливает в Сашину грудь ладонь, веля отойти на пару шагов назад, спешно закрывает и запирает дверь, дрогнув невольно пальцами. В темноте бьёт по включателю, погружая каморку в охристый свет лампы, разворачивается к Сане и встаёт напротив, кусая нервно губы под маской. Саня смотрит на задвинутую щеколду с любопытством. — Мы с кем-то в прятки играем? — Да, прячемся от наших сокомандников, вот это мы им устроим ебанутый квест. Яку мельком оглядывает убранство каморки: пара шкафов и тумбочка, пирамидка из коробок, план этажа на стене, приваленные друг к другу швабра и совок с удлинённой ручкой. Ворваться сюда было странно, а ещё наверняка палевно, но у Яку как будто отключилось всё рациональное — в данный момент ему хочется пинать мебель, рычать бессмыслицы и остервенело кусаться. — Эй, — Саня легонько тормошит его за плечо. — Хочешь поговорить? Хвала Сашиной проницательности — пиздеть Яку хотел бы до следующего дня без умолку. Сбивчиво и сумбурно, с яркими выразительными жестами. Но точно не про Лёху. И не про кого-то ещё, о ком Яку не знает — и знать не хочет, если честно. — Да чего там говорить, — бурчит Яку, отвлекаясь и гоняя бегунок молнии на Сашиной олимпийке. — Увидел сокомандника твоего и вспомнил, что я, в отличие от вас, не прохожу в полуфинал. — Да похуям на этот полуфинал, слышишь? — О да, тебе легко говорить, ты-то прошёл. — Если ты копаешься и ищешь причины проигрыша конкретно в себе, то прекрати так делать, — Саша ловит его руки, разводит немного в стороны, чтобы не закрывался. — Ну-ка, посмотри на меня. Ты не засрал игру своей команде, нигде не ступил, никого не подвёл. Не говоря уже о том, что ты в целом играл ярко и постоянно красовался крупным кадром. — Ну я так-то пиздатый. — Так и не забывай об этом? — Мне просто нравится, когда ты мне об этом напоминаешь. Яку смотрит в угол, прирастает взглядом к налепленной на ручку швабры клейкой ленте. Саня поддевает его подбородок и опускает маску, касается щеки, оглаживает пальцами и потешно жамкает, добиваясь улыбки. Яку льнёт к ладони на автомате, не глядя. — Детка, да ты горишь, — говорит Саня поражённо. Яку прыскает. Сразу вспоминает, как в московском баре перед ним подожгли самбуку, как он заворожённо пялился на синее пламя, и как Саня, снимающий действо на видео, хохотнул за кадром это самое “детка, да ты горишь” — фраза, на целый месяц превратившаяся в их локальный мем на двоих. Яку подхватывает тему: — Так давай устроим пожар. — Нет, серьёзно, у тебя температуры нет? — Саня хмурится, с лёгкостью приподнимает Яку над полом и сажает перед собой на тумбочку, наклоняется и прижимается губами ко лбу. В деревне контроль температуры жесточайший, градусники не пихают только в задницу и за любой намёк на жар грозятся запереть в изоляторе. Яку прикрывает глаза на пару секунд, дожидается, пока поцелуй пропадёт со лба. Затем тянет шею и губами сминает губы. Жмётся ближе, обвивает плечи и прогибается в спине, когда в поясницу вжимается ладонь. С явным запозданием интересуется: — Как думаешь, здесь есть камера? Саня без особой тщательности оглядывает углы и потолок и целует Яку в шею, губами находит бьющийся пульс. — Думаю, что вряд ли. — М, — Яку заторможенно кивает, млея от растекающихся мурашек. — Жаль. Такой компромат пропадёт. Саня ловит его взгляд, просто чтобы убедиться — ты это серьёзно? Яку смотрит в упор, темнеет радужкой и шалеет — а по мне, блять, не ясно сейчас? Отставляет руку позади себя, откидывается и упирается затылком в стену, тянет на себя, углубляет поцелуй и раздвигает ноги — тумбочка под ним протестующе скрипит, но кому сейчас не плевать. Обе олимпийки летят на пол, потому что осточертели мешаться и звякать замками. Яку стаскивает с Сани футболку, потому что хочет всюду касаться и сеять отметины, целует яростно, выгладывает с нездоровым отчаянием, ладонями считывая рельеф спины. Голову кроет пеленой, когда Саня одной рукой приподнимает его над шатающейся скрипучей тумбочкой — напоминание о силе, с которой Яку ведёт каждый раз. Он обхватывает Сашу ногами, пока Саша обхватывает оба их члена — шорты со спущенным бельём так и остаются болтаться на щиколотке, но Яку не заботится о таких мелочах, пока царапает Сашин затылок и стонет ему в рот. Конечно, в любую секунду может дёрнуться дверная ручка, и кто-то по ту сторону в возмущении пожелает узнать, кто использует каморку не по назначению — с другой стороны, на кой чёрт вешать на дверь каморки для хлама щеколду с обратной стороны. Над дверью белеет гранённый плафон светильника, от которого по потолку ползут треугольные тени — Яку ловит его в фокус, чтобы всполохом отпечатался на обратную сторону век, когда жмурится до пульсирующей красноты. Уже на пике он впивается зубами Сане в плечо, слышит судорожный выдох над виском, чувствует, как впаянные в кожу пальцы сжимаются секундно в кулак. Когда марево отступает, Яку повисает на Сане обессиленный и обесточенный. Вторит рваным вдохам и в раскалённое плечо упирается лбом, пока Сашина ладонь неспешно сгоняет с его спины остаточную дрожь. Из каморки они выходят с невозмутимыми лицами — коридор пустует, встречает тишиной и безразличием бежевых стен. Саня первый подаёт голос: — Надеюсь, никто нас не увидел. — Настолько не хочешь фигурировать со мной в постыдных сплетнях? — Нет, просто близкие контакты запрещены ковидными ограничениями, — Саня медленно застёгивает на Яку олимпийку до горла. — Нахулиганили мы с тобой. Пока Яку решает, нужно ли ему сделать виноватое лицо, Саня продолжает: — Охуенно хулиганить с тобой. — Рад слышать, — Яку довольно поглаживает дверной косяк. — Нам осталось закурить прямо здесь в коридоре, и нас вышвырнут к хуям из деревни. Саня кивает в сторону, предлагая всё-таки дойти до кулера, как планировали изначально — если, конечно, по пути не попадутся ещё какие-нибудь закутки. По коридору они проходят спокойным шагом, не озираясь и не одёргивая суетливо одежду. Цивильно пьют воду, скрипя пластиковыми стаканчиками и обсуждая турнирную таблицу. Странно обсуждать предстоящие матчи, не являясь больше участником соревнований, но Яку как будто даже немножко плевать — временно, пока ещё лёгкая после разрядки голова, пока не влетел с разбега в одиночество четырёх стен. Саня провожает Яку до лифта, поглаживает по плечу — всё ещё подбадривает, поддерживает до конца. Яку тянет к нему руку, касается пальцами пальцев, заступая в кабину, машет коротко на прощание, жмёт кнопку своего этажа и подмигивает под закрывающиеся двери. Прячет руки в карманы, смотрит на цифры с дисплея — и тяжело выдыхает. На этаже подозрительно тихо — свои все либо отрубились по койкам, либо торчат по залам отдыха. В комнате обнаруживается только Хошиуми, сидящий на краю кровати с пивной банкой и пришибленно пялящийся в телевизор. Следует олимпийским заветам — согласно правилам, употреблять алкоголь на территории деревни можно только в одиночестве. — Ты чего тут? — Яку осторожно прикрывает за собой дверь. Хошиуми ему нравится — в меру бешеный, в меру болтливый, в меру заебавшийся. А ещё с ним здорово говнючить на “высоких выскочек”, потому что Хошуими высоких людей не жалует. Прям искренне не жалует, в отличие от лицемера Яку, который с высоких выскочек кривится, а потом бессовестно перед ними стонет, прижатый к стене. — Праздную бренность бытия, — Хошиуми вяло салютует пивом. — А ещё прячусь от Бокуто. — А где он? — Где-то на этаже. — Ребята!!! — Бокуто врывается в комнату ураганом, заставив Мориске отшатнуться. — О, Яку, ты здесь! А где ты был? — Просто гулял. — Чё по планам на вечер, на вечеринку для лохов придёшь? — Нет. Я ж не лох. — Но мы же команда! — И я всех вас, лохов, храню у сердца, — Яку похлопывает дующегося Бокуто по плечу, прокручивается на месте и открывает дверь ванной. — Я ушёл в душ, всем пока. Вслед недовольно ноют, но Яку не обращает внимание, щёлкает замком и вешает на крючок снятую олимпийку. За дверью слышится топот, о чём-то вещает бодрый голос Бокуто, о чём-то протестует Хошиуми — Бокуто в унынии пробыл совсем недолго, и теперь у него миссия вытянуть из хандры остальных сокомандников. Даже если они упираются, даже если они убегают от него по всему корпусу. Яку потирает плечо под футболкой, кривится в накатившем тупняке. Залипает на самого себя в зеркале, растрёпывает волосы, скептично приподнимает бровь. Подхватывает телефон и быстро набирает сообщение, пока всплывает остро вопрос. скажи, я вообще симпотный? Яку бросает в зеркало сердитый взгляд. Дело даже не в комплиментах, а просто в самой реакции Суги на то, что Яку снова сошёл с ума. шок сенсация обладатель двух хахалей засомневался в своей привлекательности ну вдруг они со мной из жалости не узнаю мою дерзкую кису что случилось с тобой(( ладно у тебя сегодня может быть плохое настроение из-за матча что ты попутно загнался ещё из-за какой-то хуйни итак про твою привлекательность ты очень миловидный мне дайчи как-то рассказывал такую штуку, в общем мы очаровываемся лицами в которых наш мозг видит симметрию а именно когда визуально совпадает расстояние между глазами, от глаз к носику, от носика ко рту и вот всё вместе хочешь сказать у меня мелкое ебло? я сказал оно у тебя МИЛОВИДНОЕ и разве не наоборот у людей все лица асимметричные? иначе мы бы выглядели как инопланетяне ну кстати да и вот эту штуку про глаза и носик это дайчи по идее про собак говорил ой короче ты милый очаровательный моя кися моя пися моя ласточка мой прекрасный мальчик с чудесным еблом я так рад что ты есть в моей жизни взаимно кисунь ладно слушай у меня так-то урок) ты вечером чё как, может созвониться хочешь? или у тебя в планах грустно напиваться? честно не знаю ещё что там в планах но как будто точно буду занят ладно но ты если что пиши и не грусти и помни что ты симпатюлечка не забуду впредь никогда Яку кидает на телефон снятую футболку, преисполненный нелепой драматичности встаёт под душ и надеется, что с водой с него схлынет всё остаточное бредовое. И здесь оно его наконец-то подлавливает, загоняет в угол кафельных стен. Мысли шипят потоком, и от них не спрятаться за шумом воды, не запереться на щеколду и не оградиться расписанным каплями стеклом. Запретная тема — тема ревности и собственничества — выждав подло момент, ввинчивается в голову сверлом. Запретная, потому что всегда была чуждой для Яку — как ему казалось до недавней череды любопытных событий. Приревновал ли он сегодня Сашу? О да, новый и незабываемый опыт. Оказывается, есть разница, когда ловишь восхитительные взгляды в сторону Сани и при этом с видом победителя жизни держишь его под руку — и когда смотришь на него со стороны, пока на его плече беззаботно виснет кто-то другой. Приревновал ли он тогда в мартовский вечер Льва? Да, и наглядность оказалась неожиданно неприятной: одно дело пару раз в шутку представить, как загадочные богачи увозят Льва смущать комплиментами в роскошных пентхаусах, и совсем другое — увидеть его рядом с не выдуманной, а вполне настоящей девушкой, с которой его связывает нехилая цепочка слухов и предположений. Вы же вроде в верности друг другу не обещались, осторожно напоминает фантомный голос Суги — я знаю, мой хороший, я бы тоже хотел, чтобы всё было просто. Так неужели Яку считает близких людей своей собственностью? Как раз наоборот, ему всегда казалась идеальной схема — не привязываться и не привязывать. Ему хотелось, чтобы люди просто случались вокруг него праздником, кутали в бесконечное обожание, горели восхищённо глазами и не требовали ничего взамен — такой, во всяком случае, был план. Хуёвый план, как оказалось. Пролетели с треском и получили по полной — и глупую злость, и задетое самолюбие, и невозможность хоть где-то свои недовольства высказать. И ладно бы дело было только во Льве и Сане. Яку умудряется иногда ревновать Куроо, которому он никогда не будет самым близким другом, потому что у Куроо есть более близкие Кенма с Бокуто. Как и не станет самым близким для Суги, у которого есть Дайчи. Не станет любимым сыном и любимым братом, не станет ещё сотней всевозможных самых-самых, о которых скорее всего даже не узнает. И у всех есть кто-то ближе и важнее, их токийская-сендайская жизнь не рушится, пока Яку в Екатеринбурге, и не то чтобы ему нужно, чтобы по нему непрестанно тосковали и страдали — “мы в ответе за тех, кого приручили”, и прочие удавки на шею — ему просто иногда до нелепых соплей интересно, имеет ли он вообще какое-то значение для людей или просто всем навязывается, сам того не замечая. Яку сплёвывает воду и прижимается к стенке плечом — откуда в нём вообще столько противоречий и склонности к чрезмерности чувств? Он вообще-то старается придерживаться рациональности, расписывать для себя заранее, как и на что ему стоит реагировать — что же могло пойти не так? Правда в том, что никогда — никогда механизм не был отлажен, и там, где эмоции не должны были случаться вовсе, они случались слишком. Просто не всё вырывалось наружу — но это не значит, что оно не наносило урона изнутри. Яку рывком вырубает воду. Реальность такова, что рациональность в его случае попросту не работает, и он реагирует на всё — и реагирует сложно. Яку возвращается в комнату — Хошиуми пропал, то ли сбежал, то ли его уже куда-то выкрал Бокуто — бросает телефон на кровать, плюхается рядом, обтирая затылок накинутым на плечи полотенцем. Вскользь задумывается о пиве в холодильнике, когда на экране телефона высвечивается входящее сообщение от Льва. Привет, смотрел ваш матч сегодня (сначала в прямом эфире, потом отвлекли работой, и последний сет я смотрел уже в записи, зачем тебе эта информация не знаю, но пусть) Матч крутейший был Вы достойно играли, и очень жаль, что вы не прошли дальше камера тебя прям любила, я всем кто рядом проходил говорил что вот я его знаю это мой семпай!!! вообще я говорил, что знаю почти всех, но про тебя говорил прям особенно много, ну ты понял!! Короче, вы сегодня показали шикарный волейбол Горжусь тобой очень Ты лучший, несмотря ни на что. В сообщении чувствуется что-то трогательное, едва уловимый нервный хаос — будто долго обдумывал слово за словом, стирал и печатал заново, проговаривал вслух, прикидывая звучание. Яку заваливается набок и ложится на кровать. Смотрит то в экран, то на высвеченные предзакатным солнцем шторы. Болтает ногой, пинком спихивает на пол сложенное покрывало. хочешь встретиться? Яку даже не жалеет сразу после отправки — живи порывами, мальчик, жизнь быстротечна и особенно хороша в россыпи конфетти и серпантина. Хочу Но тебя же вроде не пускают никуда о боже мне так похуй я своё отыграл могу давать по съёбам будешь моим партнёром по съёбу? Яку вчитывается в своё же отправленное сообщение, вздыхает и трёт устало глаза. Боги каламбуров и дурацких двусмысленностей гаденько хихикают над его плечами. Лев отвечает спустя пару минут: Извини я смеялся ты дурак такой не могу Я не дурак Я твой партнёр по съёбу Напарник по соитию сучий юморист вы поглядите ты меня забери сначала)) Ну ты деревню вашу эту можешь покидать? Я тебя возле неё и встречу не-не прям рядом это не очень хорошо для тебя в первую очередь А ты всё как обычно думаешь про мою репутацию хоть кто-то из нас двоих про неё думает блять что иронично, ведь кому как не мне тебе её портить Ну не знаю Рисковать репутацией ради встречи с тобой Звучит красиво) Ах ты сучонок, думает Яку. Потому что ведётся на такое моментально, господи, как же он на такое ведётся. И правда, красиво звучит, хоть и безрассудно в высшей степени ебанутости. Перекликается с сегодняшним “хулиганить с тобой охуенно”. О боги, а он ведь знал, какими мальчиками себя окружить. в общем план такой я свалю из деревни пока не знаю как точно, но есть тут один вариант и меня довезут до какого-нибудь адреса, мы потом решим с тобой куда именно чтобы не прям за воротами но и не слишком далеко встретимся на нейтральной территории так сказать а потом умчим в ночь нравится? Шикарно Но у тебя точно не будет проблем за твой побег? мой дорогой, как я уже сказал чуть ранее мне так на это п о х у й До чего же здорово кидаться подобными фразами — мальчик, у меня по жизни всё настолько чётко, что можем не трястись за каждый свой поступок и позволять себе безрассудства и приятные сердцу постыдности. Настолько ли он на самом деле держит под контролем свою жизнь? Когда-нибудь Яку всерьёз подумает над этим, когда в очередной раз его с пафосом брошенное похуй ни черта не будет отображать действительность. Но точно не сегодня. — Будь другом, вывези меня из деревни, — просит Яку решительно, нетерпеливо звякнув замками олимпийки. Куроо, выцепленный из кутерьмы посреди стадиона, недоумевающе молчит. Нервно дёргается правый глаз. — Прошу прощения? И почему ты ко мне обратился? — У меня связи. Вот, пользуюсь ими. Куроо в ответ дёргает левым глазом. — Погоди, ты серьёзно? — Можешь соображать чуть быстрее? У меня и так сегодня плохой день. — Ты охуел? — Куроо злится, при этом берёт Яку под локоть и отводит чуть поодаль. Хмурится, всматривается в лицо обеспокоенно. — Ты так сильно переживаешь после матча? Хочешь поговорить? Яку встревоженно моргает. Забота Куроо иногда именно так и выглядит — как будто он сам на грани инфаркта, но всё равно нависнет тенью и выяснит, не попал ли ближний его в беду. — А, да, — Яку потирает затылок. — Надо уточнить, что я не собираюсь прыгать с моста или типа того. Куроо недоверчиво щурится, сканирует в прямом эфире, выдыхает чуть расслабленно — боже, он действительно так подумал. — Я просто хочу развеяться, — Яку вздыхает и разводит руками — ну как будто у строгой матери отпрашивается на вечеринку. — И я не прошу от тебя многого. Просто довезти меня до одного места, меня там перехватят и заберут. — Господи, ты что ли на свиданку со Львом собрался? Яку цокает и закатывает глаза. — У меня, по-твоему, других вариантов быть не может? — Ну так с ним всё-таки? — Просто довези меня, куда скажу, и ты больше обо мне не услышишь. Яку драматично разворачивается, но тут же оглядывается, подняв в воздух указательный палец. — Ну и забери меня завтра, откуда скажу, и отвези обратно. Куроо смотрит на него застывшей картинкой из немой сцены ситкома — а потом начинает орать. Устраивает базарный скандал с театром пантомим, пока они идут мимо кучек спортсменов и волонтёров, напоминает о правилах и карантинных мерах, смешит каким-то витиеватым оборотом про анализы в баночке, но Яку сдерживается и не лыбится, чтобы не накалять. Вещает чувственно о том, как тяжело проводить Олимпиаду среди болячек и срачек, как всё это вообще могло сорваться и перенестись ещё на год, и как Яку своим непослушанием ставит всё под угрозу и подставляет чьи-то многострадальные жопы, в особенности жопу Куроо, который душой болеет за спорт, за имидж страны, за спонсорство и контракты, который не позволит кутёжным засранцам подрывать дисциплину и привозить на охраняемую и продезинфицированную территорию всякую заразу со стороны. Яку приходится смиренно его слушать и не перебивать — идут-то они на парковку. — Что с тобой стало, друг мой? — возмущается Куроо, вскидывая руки в небеса, будто в разгаре монолога под софитом. — Ты же был мудрым, рассудительным, ты учил нас всех жить по совести! — Никогда я не делал так, не пизди на меня! — Яку осекается, оглядывается по сторонам и понижает голос. — Слушай, ну ничего же криминального мы не делаем. — Ой да, всего лишь нарушаем указ государственного уровня и все нормы международного олимпийского комитета. — Круто, да? Считай свою помощь подарком на мой день рождения. — У тебя каждый день ебучий день рождения, заебал, садись в машину быстро! — гаркает Куроо, пиликнув ключами и рывком открыв дверь служебной тачки. Яку ныряет в переднее кресло моментально, овеянный духом погони и таинства. Как будто за их поимку уже объявили награду, за ними патрули и вертолёты, сирены и красно-синее вспышками, но они неуловимые, отважные и стукнутые на голову. Куроо остаточно ворчит, пока выезжает со стоянки, Яку тем временем быстро отписывается Льву, оповещая, что минут через десять будет на месте. Лев отвечает, что ждёт, и затылок мягко щекочет озорное предвкушение. Куроо включает радио — приглушённо, чтобы напрягать слух и напрягаться самому в явно нагнетающем молчании. Яку перебирает в голове фразы, чтобы и разрядить обстановку, и не казаться слишком уж безразличным мудаком, затягивает с тишиной, засмотревшись на разлитый по ночи неон. — Я не говорил, но ты шикарно отыграл на сегодняшнем матче, — Куроо, однако, заговаривает первый. Яку пожимает плечом, не отлипая от окна. Играл он шикарно, тут уж не поспоришь. Хотелось бы, конечно, медаль, думает он, но получаем писю по итогу. Вслух не говорит, потому что по-дурацки заржёт над словом “пися”. — И всё-таки ты поступаешь безрассудно. — Да что тебя удивляет? Я импульсивный. — Ты придурошный. — Вон сборная Италии вообще всем составом пропала, и кому до них дело? — Что значит “пропала”? Ты сейчас врёшь мне бессовестно или ябедничаешь? — Так ты не в курсе? Ясно, не уследил. Мда уж. — Во-первых, я не сторожу всех спортсменов Олимпиады, блять, во-вторых, ты реально взял и просто так напиздел мне про итальянцев? — А ещё Бокуто нарушает режим и устраивает вечеринку для проигравших. — То есть ты всех решил мне сдать сейчас? — Я всех за собой утяну и всех подставлю. — Ты просто знаешь, что люди на многое ради тебя готовы, и пользуешься этим, — с саднящей досадой заключает Куроо, мигая и белея под всполохами встречных огней. — Ладно, хрен с тобой, я правда рад, что ты хорошо проведёшь этот вечер. Хорошо же? Яку угрюмо зажёвывает губу. Вот так ему одной фразой напомнили о людской доброте и навязали вину. Шутки шутками, но трепать нервы Куроо не хочется совершенно, как и подвергать его какому-то риску, хотя как раз так Яку и поступил, и он именно что воспользовался — тем, что Куроо задолбался, тем, что он прекрасный друг, тем, что он когда-то пьяный обещал Яку целый мир и звёзды с неба, вот этим вот всем. Хороший вечер точно не получится в муках совести и осознании собственного свинства. — Прости, я не хотел тебя подставлять, на самом деле, я просто хотел нам с тобой дурацкое приключение, — Яку осторожно, чтобы не отвлекать от руля, тюкает пальцем Куроо в руку. — Надеюсь, что ничего тебе из-за меня не будет. — Да не будет мне ни черта, забей, — Куроо вспыльчив, но отходчив — прибавляет громкость музыке, возвращая в салон непринуждённость и задор. — Ну а если вдруг будет, я свалю всё на тебя, скажу, что ты угнал меня вместе с машиной. Яку согласно кивает, зная прекрасно, что Куроо не сдал бы его ни за что на свете. Всё-таки Яку несправедливо редко говорит о том, как ему повезло сдружиться с Куроо — сцепиться на противоположностях, чтобы потом отозваться на звяканье колокольчиков в родственных душах, или как там точно говорил Куроо, также будучи пьяным и размазанным очередным сентиментальным приступом. Они подъезжают на разъезд двух дорог — Куроо немного попетлял, тоже словив ощущение преследования и необходимости скрыть свои следы. Ещё он старался держать серьёзное лицо, как будто готовился засветиться на дорожных камерах и заранее позировал на фото для федерального розыска. Придурошный, конечно же — поэтому Яку и выбирает его для своих авантюр. Яку видит впереди машину Льва и поворачивается к Куроо с благодарной улыбкой — точнее, просто на секунду растянул кисло губы, будто одолжение сделал, всё-таки он дрянь и незаслуженно так обожаем хорошими людьми. — Спасибо, что подвёз. Куроо снова отмахивается — шлёт подальше и благословляет одновременно. — У Льва-то хоть проблем не будет? За ним фанатки некоторые следят, могут вас засечь и раздуть сплетню на весь мир. — Они его только с девушками подозревают, кого смутит то, что к нему в машину садится парень? — Ну мало ли. — Хотя мы как-то сосались в его машине прямо перед рестораном, наверное, это могло вызвать некие подозрения. — Вы ебанутые оба? Яку оставляет вопрос Куроо без ответа, отсылает ему воздушный поцелуй и выскакивает из машины. Кидает при этом на сидение свою снятую олимпийку, чтобы не светиться и забрать её завтра — Куроо ворчал и сопел, но всё-таки пообещал подвезти его с утра. Перескочить в машину Льва — дело нескольких шагов, скрытность помножена на шкодливый трепет от мысли, что они тут на троих разыграли шпионские игры, хотя на деле всего лишь нарушают дисциплину, как подростки в летнем лагере, не угомонившиеся после отбоя. Лев киношно поворачивает голову с водительского, смотрит на Яку сквозь черноту очков, снимает их с загадочной замедленностью и заговорщицки щурится — господи, он тоже подыгрывает духу авантюризма и нелепо маскируется, какой он замечательный придурок, как не зря Яку мутит с ним мутные мутки. — Ну привет. — Ну здравствуй. Яку разводит руками — вот такая вот встреча, не ждал, не загадывал, а я нарисовался. — Краду тебя, получается. — Получается, что да. Бессовестный. — Поедем до меня? — Будьте так любезны, — Яку интеллигентно кивает. — Или ты не хочешь меня к себе? — Хочу тебя себе, почему же, — Лев покашливает на оговорке, поломался посреди фразы потешно. — Я… Погнали, в общем. Яку тактично молчит и смотрит в боковом зеркале, как разворачивается и уезжает прочь Куроо — передал пацана в надёжные руки — или не совсем надёжные, но Яку сам выбирал — проследил для надёжности или же из любопытства и уехал, возможно, помолиться в храм. Сами они тоже трогаются с места, уезжают с ощущением состоявшейся мафиозной сделки и ускользают от посторонних глаз под покров ночных огней. — Устал после матча? — Да я уже успел отдохнуть, — Яку мысленно отмахивается от ублюдочного напоминания, как именно он отдохнул и развеялся. — Вы охрененно сыграли. — Согласен. — И ты был восхитителен. — Благодарю. — Правда, я вообще не понимаю эту турнирную таблицу, кто с кем и когда играет, как распределяются места и прочее. — Ты и в школе не понимал. — В школе мне ты хотя бы говорил, когда и с кем мы играем. Будил меня пораньше. — Там ничего сложного, на самом деле, — Яку машет рукой, обозначая пустяковость вопроса, и расслабленно откидывается на спинку сидения. — Изначально двенадцать команд разбиты на две группы по шесть команд в каждой. Каждая команда проводит по пять игр в группе по круговой системе. Команды, занявшие в группах места с первого по четвёртое, выходят в четвертьфиналы. Пятые команды в группах классифицируются по итогам турнира с девятым местом, шестые — с одиннадцатым. Потом проходят четвертьфиналы — собственно, мы с ребятами сегодня как раз играли в четвертьфинале. Команды, до этого занявшие в группах первое место, встречаются с командами, занявшими в противоположенных группах четвёртое место, занявшие второе место — соответственно с командами, занявшими третье. Победители выходят в полуфинал — мы не вышли, как понимаешь. В полуфинале там уже победившие проходят в финал бороться за первое место, проигравшие — за третье. В финале так и распределяются, с четвёртого по первое место. Яку проверяет, как там Лев, не сошёл ли с ума. Лев, судя по скривившемуся в ужасе лицу, выпал из понимания ещё на слове “группа” и больше не пытался включиться. — Я слышу её. — Кого? — Обезьянку, которая бьёт в тарелки внутри твоей головы. — Я просто подумал, как хорошо, что я не пошёл в профессиональный спорт. — Не переживай, если бы судьба свела нас в одну команду, я бы разбудил тебя на нашу игру, — успокаивает Яку, хотя это, конечно, что-то из странной альтернативной вселенной, где они вместе играют в волейбол, где они хлопаются в ладоши после забитого мяча. Где они просыпаются вместе. Интересно, что там сейчас творится в деревне? Наверняка празднество: аргентинцы шумят и переворачивают корпус вверх дном — они и пришибленные на голову бразильцы, уже дважды получившие пиздюлей за нарушение ковидных ограничений. Насчёт своей команды Яку не уверен, свои вроде проугрюмничали весь день, но под вечер наверняка тоже втянулись в какое-нибудь веселье — Бокуто на “вечернику лохов” был настроен очень даже серьёзно, так что вполне возможно, что японская сборная уже вовсю отмечает проигрыш с какими-нибудь канадцами или так же не прошедшими в полуфинал поляками. В числе победителей сегодня и Саня — ликует со своей сборной, сомнений нет, и наверняка либеро Лёша не отлипает от него ни на секунду. Иваизуми с Ойкавой неистово целуются под визги и аплодисменты, тоже не особо соблюдающие правила санитарные правила и запреты на близкие контакты. В общем, в деревне сейчас отвратительно и безбожно. Лев включает чуткость и в затишье Яку чувствует свою вину. — Извини, если ты не хочешь говорить про всё это, а я лезу зачем-то. — Да всё нормально, не настолько я травмирован и печален, чтобы беречь меня от этой темы, боже, это просто результат матча, мы шикарно играли, это факт, но просто аргентинцы сыграли ещё шикарнее, таков спорт, такова игра, и она охуенная, когда попадаются крутые соперники, — Яку прерывает собственную тираду, будто запнувшись, облизывает губы и подтягивает ногу к груди, поддавшись внезапно хлынувшему порыву сжаться в комок. — Буквально ещё полчасика позлюсь из-за этого всего и перестану. Машина встаёт в ряд, медленно моргают кругляшки фар впереди. Секунды на светофоре отсчитывают затяжно минуту, и Яку прикрывает глаза, чтобы застывшие фары расплылись в дробящиеся блики. Лев вдруг наклоняется к нему, касается невесомостью дыхания и целует в щёку. Жмётся губами, будто впечатывая всё своё скучание и желание утешить, клюёт уголок рта, спускается ниже и целует в шею, сгоняя скованность бегом мурашек. Яку шумно втягивает воздух и дёргает плечом, светофор тем временем досчитывается до нуля — Лев отрывает губы от чужой кожи и отстраняется обратно к рулю. Яку складывает руки на подогнутом колене, качнувшись к окну, подпирает щёку и ведёт мутным взглядом по фонарям-вывескам-лицам-рекламных-моделей-слишком-ярких-слишком-искусственных-в-своём-идеальном-баннерном-счастье. Яку думает о том, что ему было бы очень плохо, останься он сегодня один, но гнетущие качели этого вечера с ним делит Лев, и спонтанно случившаяся встреча с ним всё ещё не кажется неудачной затеей. Заходят в квартиру они молча — Яку бы взялся прокомментировать каждый их шаг, дурацкую нумерацию подземной парковки и округлые кустики у крыльца, постучал бы пальцами в ритм музыки в лифте и передразнил бы голос, оповещающий о приезде на этаж, но он слишком натянут и угрюм, ему даже собственные слова кажутся фоновым шумом и скоплением помех. Он проходит в комнату и встаёт напротив окна — шторы раздвинуты, ночь учит город обнажаться без стеснения перед замершим и наблюдающим космосом — всматривается в размашистость огней и скрещивает руки на груди. — Мне нравится у тебя дома, я говорил тебе? — Я рад, — Лев встаёт позади него. Яку косится на своё плечо, видя, как его укрывает чужая тень. — Бывай тут чаще, если так. Яку хочет выдать что-то остроумное, но город за окном вдруг начинает давить, пульсировать удавкой на горле, замедляя и отяжеляя вдох. Хочется то ли снова, как в машине, сжаться в клубок и ощетиниться, то ли наоборот прогнуться в спине и расправить плечи, откинуть голову к потолку и задохнуться бессмысленным криком. — Ты в порядке? — осторожность и невесомое касание спины, будто темнота сумерек приобняла его в пустой и мрачной комнате. Яку медленно оборачивается, не расцепляя на себе замок рук. Взгляд останавливается где-то под воротом футболки, не выше. — А что со мной не так? — Не знаю, ты какой-то… — Лев мажет воздух витиеватым взмахом руки — описать Яку ему не хватает ни слов, ни жестов. — Как будто вот-вот рванёшь. О, дело серьёзное, раз так. Яку в принципе не назвать спокойным человеком, но сейчас он, видимо, сам на себя не похож — хочет шумно и ярко, забрать в свой срыв кого-то за компанию и расплавиться в унисон — и лучше посторониться, не пробовать прочесть и утихомирить. Но Лев пытается — отвлечь от смутного, завлечь в беззаботное. — Хочешь, куда-то поедем? Яку кладёт руки на его плечи — широкие и заострённые, в них впиваться до отметин и падать-падать-падать, пока звёзды не влетят в спину осколками. — Нет, — качает головой, ведёт ладонью с плеча к груди, замирает на отчётливом биении. — Я уже приехал, куда хотел. Лев приподнимает его подбородок, чтобы прекратил прятать глаза, и Яку смотрит в упор, не моргает даже — все демоны перед тобой, приручай. Яку не особо любит играться в намёки, не любит затянутости и затупы, и Лев, к его радости, словился быстро, мгновение — и в поцелуй добавляются укусы, движения — рывками и нетерпеливой дрожью, шаг за шагом — и комната опрокидывается, ударяя спину в матрас, выдох — в чужой рот, пока тело отзывается на тело, руки — хаотично повсюду, одежда — подальше, отдельно. И всё же с основным Лев медлит — мальчик слишком любит целоваться — топит в нежностях, пока Яку хочет резче и жёстче, ёрзает и торопит, насаживается и прижимает к себе, требуя и направляя. — Быстрее, — шипит он, и у него в голове сейчас падения и взрывы, и ему срочно нужно утянуть в этот бардак кого-то ещё. Лев вбивается в него как в застлавшем трансе — Яку ловит его лицо в ладони, фокусируя на себе и подстраиваясь под нарастающие толчки, кусает его нижнюю губу и проезжается царапинами от плеча до острия лопатки. Позже, когда реальность собирается по ошмёткам в цельную картинку, шаткую и размытую, Яку смотрит в потолок полуприкрытыми, дышит обрывочно и шумно, как со сквозным пулевым. Лев нависает над ним затмением и раскалённостью, упирается в локти и наклоняется к самому лицу. — Скажи, что тебе не нужно сегодня от меня уезжать. Яку смотрит в ответ мороком, пеленой алого и стеклом битого калейдоскопа — Лев из него ещё даже не вышел, а уже лезет с болтовнёй. — Я не уеду, — голос саднит, рёберная решётка рвётся о вдох-выдох. — Потому что не хочу. Яку закрывает глаза, под веками вьются-кружатся туманности. Лев целует его во взмокший висок, делит непостоянство пульса и лёгких, пока потолок делится на темноту и синеву светодиодов. Этой ночью никто не уходит. В девять утра приходит сообщение от Куроо, который грозится приехать за Яку через пятнадцать минут. Яку отвечает лаконичным хорошо только найду свои трусы и ещё немного отлёживается в постели, нехотя встаёт и, не тревожа ещё спящего Льва, уходит в душ. Когда он возвращается в комнату — в белом халате, с размером беда, но зато он игриво съезжает с плеч — Лев уже не спит. Наблюдает за Яку сонно из одеяльного вороха, фарфорово-бледный на фоне тёмного постельного белья. Искусно вылепленный в игру мышц и светотени и нанесённый масляными мазками на холст. — Мы что, в фильме про идеальную жизнь? Яку усмехается, опускает колено на кровать, играется длинными махровыми рукавами. — Идеальная, потому что я ухожу? Лев молчит. И смотрит как-то странно, как будто с тоской даже. Как будто концепт Яку в его квартире с утра больше печальный, чем счастливый — потому что недолговечен. Яку на печалях задерживаться не хочет и спешит одеваться. Он оставляет свою скучную белую футболку и надевает футболку Льва — мятную и свободно на нём болтающуюся, с надписью sunshine столбцом слева на груди. Ворует бессовестно, по сути, но он же солнышко, как ему отказать? Куроо пишет, где именно остановился ждать Яку, подгоняет между делом — Яку шлёт ему эмодзи больших пальцев и переводит телефон в беззвучный режим, чтобы не бесил оповещениями. Лев выходит в прихожую — накинул другой халат, серый и вафельный, не запахнутый толком, чертовски идущий его утренней ленце и аристократичной растрёпанности волос. — Ты будешь праздновать свой день рождения? — Да, Куроо подсуетился и собрал стадион в мою честь, — Яку прикидывает перед зеркалом, есть ли возможность что-то сделать с причёской — волосы пышнятся и топорщатся, есть вариант зачесать с лаком, но Яку откровенно лениво. — Да нет, на самом деле, зачем оно надо? Олимпиада сама по себе уже как празднование получилась, ещё и церемония в мой день, так что ни к чему эти отдельные вечеринки, — он хищно щурится, добавляя грозности в тон. — Но если не дай бог мои забудут меня поздравить и не окружат меня любовью и восхищением, я разозлюсь пиздец. Лев тихо усмехается. Подходит ближе и ловит Яку в кольцо рук — тот не вырывается, смотрит с любопытством вверх, поглаживает осторожно рельефную ткань халата. — Когда ты улетаешь? — Вечером девятого. — М. А я утром десятого. — За мной следом? — Нет, увы. В Милан. — О, опять. Ты часто туда мотаешься? — Периодически. — Классно там? — Здоровски, да. Взять тебя как-нибудь с собой? — Я подумаю. Но ничего не обещаю. — Ты никогда ничего не обещаешь. Яку мысленно превращается в закрывающие скобочки и вопросительные знаки, уловив в словах Льва странный упрёк. Сглатывает порыв отшутиться или огрызнуться — не с такого хочется начинать день, да и ему уже пора уходить. В кармане штанов жужжит уведомлением телефон, поторапливая. — Ладно, побегу, а то там Куроо уже изговнился ждать меня, — Яку спускает с себя руки Льва, залипает при этом зачем-то на его раскрытую грудь и строго качает пальцем. — Подумай про сосок. — Да боже, — Лев улыбается — очаровательность отчего-то коварно кольнула под ребро — и сонно трёт глаза. — Ты тоже. — Подумать про твой сосок? Хорошо, посвящу все мои мысли этому. Лев смешливо цокает, понимая, что тема проколотого соска какое-то время не покинет их диалоги. Яку тянется и целует его в щёку на прощание, отстраняется и с тайным довольством подмечает оставленный собой укус на изгибе шеи, запахивает на Льве халат и, стрельнув знаком мира от виска, выпархивает из квартиры. Куроо ждёт Яку за углом в паре домов от дома Льва. Схему с пересадкой из машины в машину он отбросил ещё в утренних сообщениях, объяснив, что сегодня уже нет настроения для шпионских замашек и игры в скрывающую интрижку знаменитость, да и подобные попытки намудрить с маршрутами только привлекут больше внимания, если за ними реально кто-то следит. Куроо недоволен уже с утра, вместо приветствия бросает на Яку угрюмый взгляд — конечно, вместо договорённых пятнадцати минут он прождал Яку почти сорок. — Почему так долго? Яку садится в машину, быстро одевается в свою оставленную прошлой ночью олимпийку, перекидывает через плечо ремень и придирчиво оглядывает в зеркале заднего вида свою растрёпанную башку. — Меня просто не отпускали. — В смысле? — Куроо злобно кому-то сигналит, выезжая на перекрёсток. Правильно, так их, этих богачей роскошного района, разъездились тут, как у себя дома. — Тебя привязали что ли? — М-м-м, — Яку мечтательно жмурится на утренние лучи. — Но нет, до этого не дошло. — Тогда в чём проблема? — Из меня не хотели выходить. Яку ловит зубами замок олимпийки и медленно поворачивает голову. Куроо таращится на него секунду и полными ужаса глазами смотрит на дорогу. — Извини, — кается Яку, натягивая до костяшек рукава. — Подробности моей личной жизни — это… — Последнее, про что я хочу слушать с утра, — не даёт договорить Куроо и тем самым пресекает дальнейшие байки. Яку чуть расстёгивает молнию, оголяет шею и смотрится в зеркало, круглит глаза при виде двух ярких синяков чуть повыше ключицы и застёгивается обратно — стыд-то какой, позор на всю деревню. Он спрашивает мысленно у себя — что это, блять, вообще было вчера. И главное, стало ли ему легче, была ли вообще такая цель? Если проследить мотив — а он есть, Яку уверен и готов себя оправдать перед самим собой — то он, получается, просто яростно переспал с людьми, которые в последнее время чем-то его выбесили? Интересная тактика — тупорылая, как Яку любит. Так сказать, ворвался, напомнил ребятам о себе, ещё и оставил на обоих по укусу, будто по метке раздал, дикий и ушибленный на всю голову интриган. К слову, как вообще настроение после того, как за одни сутки переспал с парнями, которых когда-то даже в теории не представлял в одной плоскости? Каково в принципе переспать за сутки с двумя парнями, как тебе новый опыт, мальчик? Пока непонятно, пока в запасе просто история для игры в “было или не было” в командном автобусе. Что там ещё его подбешивало? Возведённый в культ Ойкава, смотрящий на него влюблённый Иваизуми? Серьёзно, можно приревновать возлюбленных — на этом слове Мориске мысленно фыркает в кружевной веер — можно приревновать друзей, но приревновать Ива-чана? Кольнуться недовольством, что им помешали наедине перекурить? Больше похоже, что в Яку просто назрела злость, накопилась и сгустилась в тёмную материю, и её нужно извергнуть в различных формах, запятнав ею всех, кто близок и просто оказался в зоне видимости. Как же всё неебически сложно. И одновременно просто до тошноты. — Надо было трахнуть Иваизуми вчера, чё-то я не подумал, — Яку осекается, будто вспоминает, что не один, оглядывается и буднично отмахивается. — Просто мысли вслух, не обращай внимание. Куроо просто молчит — просто хочет, чтобы машина мчала с обрыва прямо сейчас. По виду он усиленно жалеет, что в салоне нет функции катапультирования пассажира к чертям собачьим. — У меня пиздец как много к тебе вопросов, но я не уверен, что хочу знать ответы, — говорит Куроо, и в словах его одновременно много любви и кромешного ужаса. Яку понятливо кивает, подпирает щёку и смотрит неотрывно на ряды переплетённых солнцем кипарисов. Я тоже, хочет он сказать, родной мой, я тоже. * Яку просыпается, моргает и злится: проснулся просто так, без будильника, не от разрывающих телефон оповещений, не от радостных криков сокомандников. Лишь она, сидящая на его постели на границе реальности и сна, задорно шепчет: — Нам с тобой уже двадцать семь, нам надо бы добавить драматизма и вступить в особый клуб, а? — она смеётся заливисто и нежно. Яку открывает глаза и просыпается окончательно. Визуализированной собственной жизни рядом уже нет, и Мориске никогда на этот образ из снов не смотрит: сколько там синяков — и не все ведь от страстных поцелуев — знать не хочется совершенно. У людей минуты складываются в часы, часы — в дни, дни — в недели и дальше, у Яку годы жизни умещаются в месяцы; он впихивает в короткометражку многосезонный сериал и весьма опечалится, если его, такого хорошего, такого отвратительного, все окружающие не успеют достаточно вылюбить. Куроо буквально на днях предъявил, что Мориске живёт так, словно каждый день — это его день рождения. В каком-то смысле для человека, который каждый день может завершать, драматично стоя на мосту и вглядываясь в тёмные воды, новое пробуждение — будто новое рождение. И кричать хочется именно так же, как младенцы в больницах. Ладно, минуту деньрожденческой трагикомедии хорошо бы закончить именно сейчас, чтобы дальше не было ничего плохого, чтобы вселенная не пыталась разбить уже разбитое, а веселилась цветными отблесками по осколкам. Яку рукой шарит под подушкой и находит телефон, переводит из беззвучного режима, и сообщения сыпятся — Мориске не может сдержать улыбки. Хорошо быть любимым. Плохо быть бездной, которая всегда будет чувствовать себя недолюбленной. В противовес его мыслям Куроо отправляет фото зала, уже увешанного лентами и прочими украшениями. Всё в твою честь, какой дрянью бы ты ни был, вселенная и правда частенько крутится вокруг тебя что за приколы оскорблять меня в такой день Это всё по большой любви Яку улыбается. Он себя тоскливо водит по курилкам, железнодорожным переходам и тёмным районам тоже по большой любви, должно быть. Куроо обещает где-то найтись, хотя это сомнительно: церемонию готовят для телевидения, спортсменов туда не пустят, они и пересечься толком не смогут. Поэтому и отмечали всё заранее, размывая по дням странное торжество. У остальных будут лучшие места где-нибудь в зонах отдыха с плазменными телевизорами во всю стену: организаторы позаботились напихать столько техники, чтобы даже и соблазна не было выходить гулять, мол, вот вам все приблуды виртуального и медиа-мира, развлекайтесь. Ну, получается, что живой мир всё-таки победил. Иначе как объяснить пропажу итальянцев? Яку уверен: ребята поехали выбирать ему грандиозный подарок, buon compleanno, ciao morte, все дела. Реальный мир влетает в жизнь Яку шумно и празднично, потому что, как только он выходит к своей команде, Бокуто играет на украденной флейте фальшивую, но узнаваемую мелодию-поздравление. Его обнимают, качают, чмокают в щёки, говорят-говорят-говорят и восторгаются каждой секундой существования. Яку завтракает пирожными, смеётся в голос и отвлекается только чтобы поблагодарить за очередное сообщение-поздравление. Вроде как шквал сообщений после проигрыша должен был напомнить Яку, что у него и правда много знакомых и даже друзей, которые о нём заботятся, но сейчас, когда люди говорят ему — и только ему — исключительно приятные вещи, это осознание греет душу. Отец и близнецы записывают очаровательное видео, стараясь не шутить про семейные травмы, Арсений и Дима присылают ироничные открытки, а ещё пишут, что соскучились и ждут, и даже фотографируют Петра, который неловко делает сердечко из ладошек, не понимая, что это за жест. — Яку! — выдёргивает из размышлений голос Хошиуми. — М? — Ты уплыл куда-то. — К новым высотам, которых мне желают, — фыркает он, и ему даже не обидно в этот раз с каламбура. — А вообще быть очаровательным центром праздника та-ак утомительно, — театрально тянет он и ворует — ему нравится думать, что он именно что ворует, — пирожное со стола. — Пойду перекурю. Он знает, что вернётся из курилки, когда уже мало кто останется здесь: многие сваливают из деревни до церемонии закрытия, раз уж её нельзя смотреть прямо на стадионе. Яку планирует оставаться до самого конца, не стремится заезжать домой, потому что уже сказано очень много за эти дни, и ему нужно всё это осмыслить. Он ловит себя на мысли, что ему даже не терпится вернуться в Екатеринбург, чтобы с Саней хохотать в его машине от нелепостей, которые случились в этой деревне. Ему хочется услышать рассказ об Олимпиаде с другой стороны, сравнить с собственными впечатлениями, хочется придумать какой-то свой очередной локальный прикол, чтобы раздражать Арсения, которому надо всё-всё знать, какой-то смешливой загадочностью, хочется, в конце концов, гулять по набережной, по парку, по главной улице и не чувствовать себя нарушителем закона. В курилке уже традиционно Мориске пересекается с Хаджиме — вот это и правда подарок. Иваизуми по-особому светится и облизывает губы. Он поздравляет сильным рукопожатием — Яку уверен, что румянеет, хотя казалось бы, ему-то смущаться из-за мужчин, ну добрый вечер, ну куда это годится (это так и выглядит лучшая жизнь) — и дарит Мориске набор аргентинских сигар. — Боже, я буду самым крутым мафиози, — восторгается Яку, который точно собирается сделать несколько концептуальных фотографий, где он будет в образе главы мафии, а мир вокруг — к его ногам. — Обязательно, — усмехается Иваизуми и треплет волосы Яку. Они ещё курят в молчании, потом Хаджиме осторожно спрашивает: — Не жалеешь, что вырвался сюда? — Как можно жалеть о поездке на Олимпиаду? — Мориске смешно круглит глаза. Хаджиме пожимает плечами. — Да это же чистый кайф, пусть мы и без медалей, — Яку чуть улыбается, а потом щёлкает пальцами, словно в его голову пришла некая гениальная идея. — Точно, без медалей — только мы, — он ударяет местоимение, — а вот ты-то как раз с медалью. Иваизуми самодовольно усмехается, не скрывая своей гордости. — Бронзовая медаль к бронзовому аргентинскому загару Ойкавы подходит восхитительно, — Хаджиме говорит о нём, и взгляд его наполняется какой-то бесконечной нежностью, от которой другим становится почти физически больно. Ах ты ж сука, восторженно думает Яку. Потому что улавливает в этом ещё одно такого у меня никогда не будет. Он уверен: ни Саня, ни Лев никогда в присутствии кого-то не говорили о нём так, чтобы другие плавились от чужой нежности. С одной стороны, потому что Яку по многим параметрам не тот, о ком стоит хоть кому-то говорить, даже если кто-то и в курсе их отношений. С другой — потому что нет ни в одном из них такой постоянной нежности к нему, потому что они не думают о нём непрерывно, не связывают свою жизнь с ним, не вспоминают невзначай в разговоре — по крайней мере, Яку надеется — с определённой долей нерациональной обиды — что всё именно так. И это ведь совершенно взаимно: даже когда Мориске говорит о ком-то из них Суге или Куроо, он говорит всё с иронией или горечью, говорит больше о себе в этих отношениях, нежели просто — с любовью о ком-то. Взаимное отсутствие в чужой жизни. Звучит же красиво, да? Яку не уверен — и от этой мысли ему чуть-чуть страшно, — что оно правда так у них работает. Хаджиме хлопает Яку по плечу и уходит к своему мальчику в бронзе — покрывать бронзу кожи за бронзу медали поцелуями, вероятно. Позолота картинных рам Лувра отзывается в блеске золотых медалей сборной Франции. Серебро снегов переблёскивается с серебром медалей сборной России. Пустота в голове Яку отзывается в пустоте на шнурочке на шее. Мориске почти ощущает гармонию мира своими ладонями, и всё хорошо. Он возвращается в номер, и его ждёт сюрприз: с помощью службы доставки ему приносят небольшой подарок. Мориске думает, что это может быть от Суги (его голосовое прилетело ровно в полночь, и Яку успел и посмеяться, и прослезиться ещё ночью), от Куроо и от Льва. Он пытается прислушаться к себе, чего бы и, главное, от кого ему что-то хотелось бы, и с довольным кивком понимает, что хочется всего и от всех. В посылке — небольшая коробочка и письмо. Яку решает прочитать сначала, а то вдруг там угрозы от итальянской мафии, Мориске хоть костюм наденет красивый. Это письмо от Льва, и Яку ждёт выстрела в каждой строке. Мориске жадно вчитывается в достаточно ожидаемое поздравление, но цепляется за вот это: “Мне слишком нравится встречать с тобой утро, видеть тебя в своей одежде и ждать, что ты никуда не денешься”. А потом что-то аккуратно замазано, и дальше Лев просто пишет о том, что будет это вспоминать довольно часто. Мориске приглядывается, но, конечно, разглядеть то, что было написано изначально, не получается. И он уверен, что это не попытка скрыть ошибку или описку, нет, Лев что-то сформулировал, уверенно написал, но потом что-то эту уверенность сломало, и он эти слова уничтожил. Яку нервно облизывает губы, пытаясь придумать, что же там вообще могло быть, но ни одной идеи в голову не приходит. Что ж, можно будет при встрече спросить, ведь вряд ли Лев будет прокручивать этот образ Мориске, который убегает от него с самого утра, до чего-то трагичного, что у Яку не хватит сил над чем-то в их отношениях пошутить. Яку открывает коробочку и очаровывается аккуратным чёрным кольцом с нитью из серебра, змеящейся вокруг основного материала. Оно идеально подходит на безымянный, относительно нормально сидит и на среднем, чтобы Яку показывал дерзкие жесты себе в зеркале. Мориске надевает кольцо, складывает пальцами сердечко и отправляет фотографию Льву, зная, что тот оценит такой жест в благодарность. До вечера Яку вот так и слоняется по чужой любви к себе. Ближе к церемонии ему пишет Саня, уточняет, в какой именно общей комнате они встретятся. Поскольку большинство уже уехало, Яку втайне надеется, что комната будет только для них двоих. Вселенная одного из своих любимцев слышит прекрасно и правда позволяет им с Саней остаться наедине. — Салюты точно в твою честь будут пускать, — усмехается Саша, кивая на экран. — И абсолютно заслуженно. С днём рождения. Он целует Яку в макушку и кладёт в ладонь небольшую коробочку. "Тоже чёрное?" — веселится Мориске в попытке угадать. Кольцо из серебра — с чёрными вкраплениями. Яку кусает губы, чтобы не расхохотаться с того, как эти два — от Сани и от Льва — кольца будут гармонично смотреться на его пальцах вместе. Можно даже в них делать жест пистолета и подставлять к собственному виску. — Надел бы на тебя, но это жест с подтекстом, — усмехается Саня. — Ну, в Екатеринбург вернёмся — будешь зубами снимать, — Яку довольно облизывается, представляя. Саня чуть мнётся, переводит взгляд на экран и обратно. Они сидят на мягких креслах, Яку даже забирается в своё с ногами, но всё равно ощущается какой-то дискомфорт, словно ты по вибрации телефона определяешь, что пришло сообщение-предупреждение от МЧС. — Мы кстати выбрались посмотреть Токио, — прерывает загадочное молчание Саня, и по его "кстати", которое совсем неуместно, Яку понимает, что это начало какой-то истории. Тут же кусается совесть: он, зная, насколько Сане нравится Япония, даже не предложил сбежать вместе. Конечно, можно объяснить тем, что он в дурацкой обиде из-за Лёхи, или тем, что он не хотел впутывать Куроо в международный скандал — всё-таки Саша из другой страны, это между собой всё решилось бы спокойно. Но эти оправдания не работают, потому что они приходят в голову только сейчас, а за всё это время Яку даже не думал утянуть Саню в авантюру по осуществлению его мечты. О своём побеге Мориске решает тактично умолчать. Даже если он начнёт объяснять Сане, почему он его не вытащил, он будет выглядеть жалко и эгоистично. Первое Яку не нравится совершенно, а о втором он предпочитает не напоминать. Зато можно капризно зацепиться за что-то тревожное во фразе Сани. — "Мы"? — С Лёшей, да, — Саша мягко улыбается, называя сокомандника. — Получилось весело. И я рад, что ты родился именно здесь, всё это много-много лет через себя пропускал — и будешь ещё не меньше. Яку поджимает губы, потому что жизнь его не планируется настолько долгой. Ревность колется-колется, но Мориске старается держать её под контролем. Пока Саня был с Лёшей, Яку был со Львом, они квиты, мир гармоничен. — Но больший прикол в том, что я посмотрел Осаку, — тише и серьёзнее говорит Саня. — В смысле? — Яку нервно гладит свою коленку, которая решила поныть из-за надвигающейся грозы. Мориске не тупица и в целом догадывается, как спортсмен из олимпийской сборной может оказаться в другом городе, если выезжать нельзя, но хочет, чтобы Саня это озвучил сам. — Меня пригласили обсудить контракт с одним клубом из Осаки. — И когда тебе нужно дать ответ? Саня улыбается совсем обречённо. — Я его уже подписал. — И когда он начнёт… — Я не вернусь в Россию, — быстро перебивает Саня, потому что это важнее других деталей. Яку несколько секунд молчит. Когда он приехал в Екатеринбург, жизнь казалась цветными всполохами серпантина, хотя в сущности это был белый снег и чёрное небо. Сейчас он смотрит на разноцветный фейерверк на экране, и он кажется ему абсолютно серым. Надо отвлечься на что-то, и он задаёт отвлечённый вопрос: — И Лёшу позвали? — Не, он вообще планирует завершить карьеру, как вернётся в Новосибирск, так что мы с ним, может, и не пересечёмся больше, — он говорит это просто, без горечи, ему так легко отпустить другого человека — неужели и с Яку так же легко расставаться? Мориске хочет, чтобы с ним всё-таки было больнее. Хотя ему вот не больно сейчас, ему пусто; это отложенное, он чувствует, он всё по-настоящему поймёт в Екатеринбурге, с которым останется наедине. — И ты вот так всё решил сам? — удивляется Яку. — Ага, — Саня кивает. — Хотя, буду честен, сейчас я вот переживаю, что это было слишком быстрое решение. Как думаешь, насколько опрометчиво я поступил? Их взгляды встречаются. Саня действительно спрашивает серьёзно — может, впервые решает какое-то своё важное решение обсудить с Яку, пусть его и сложно поменять. Мориске хочет сказать, что уж кто-кто, а он точно не советчик по будущему, но останавливается: когда-то не получилось ничего путного сказать Льву, когда он думал, как ему жить, и всё привело к этому — кольцам в посылках, случившимся и неслучившимся сплетням, встречам в странах, языки которых они даже не знают. — Мне кажется, всё к чему-то такому у тебя и шло, — осторожно говорит Яку, — а значит, всё получится и дальше. Будешь потом меня водить по Осаке, вместе будем приезжать в Токио, — он говорит, но почти не верит в сказанное. Саня облегчённо улыбается. Он правда много размышлял эти дни, теперь это по нему видно, и одобрение Яку для него правда важно, словно оно помогает решить какие-то внутренние споры. — Нас, конечно, жаль, но… — Мориске старается звучать бодро. — Ну "нас" особо и не было, а свидания что в Осаке, что в Токио, что в Екатеринбурге вполне могут случиться, — пожимает плечами Саня, которого вопросы карьеры занимают сейчас больше, чем вопросы отношений. — Тут ты прав. Это всё, что Яку может сказать, даже если хочется возмутиться, дёрнуть за ворот футболки, проорать что-то — это всё бесполезно. У цунами есть право разрушать города, и человек ничего с этим сделать не может. Они сидят ещё немного, Яку так и не различает цвета вокруг, а потом ему хочется бегать, двигаться, устраивать хаос, и он поднимается, чтобы уйти собирать свои вещи. Яку протягивает руку для рукопожатия. — Добро пожаловать в мою страну, Йоффе-сан, — он впервые обращается к Сане на японский манер. — А ты береги себя в моей, — Саня наклоняется и целует запястье Яку. Мориске плохо помнит, как вернулся в номер и как методично стал собирать вещи. Он вернётся в город один — снова. Ему будет очень тоскливо, потому что слишком много всего напоминает о вещах, которые больше не повторятся. Яку хотелось бы знать, что тот раз, когда они вечером гуляли по набережной, был последним. Тогда они бы задержались ещё на час. Или два. И всё равно это ничего бы не изменило: он возвращается один. И никто не просит его остаться. Никто не рекомендует его клубу в Осаке. Никто не говорит, что после Олимпиады можно и не ехать обратно в Россию, можно кататься на арендованных тачках и ходить на закрытые вечеринки. Никто, впрочем, и не вычёркивает его из будущего. Они говорят — спишемся, увидимся, пересечёмся — но через многие месяцы, а Яку не верит в существование завтрашнего дня. Просто он отдельно, и Саня отдельно, и Лев отдельно, и нет никаких мы — ни вдвоём, ни втроём. Это едва ли не главный принцип Яку, и ему самому смешно, что он теперь им ошеломлён. Мир гармоничен, и гармония этого мира строится на том, что у Яку всё идёт по пизде. Мориске думает, что он сегодня не уснёт, но ни тревог, ни печали — он слишком устал. Ему снится, что они с мамой сидят на перилах моста и громко смеются. * Яку приезжает в аэропорт один, заранее со всеми распрощавшись — с роднёй, с друзьями, с блистательными своими зазнобами — и не волоча за собой целую процессию плакальщиков и цирковых артистов. За годы мотаний по городам он понял, что не любит долгие проводы, и в зале ожидания или же в кофейне у панорамного окна ему гораздо комфортнее сидеть одному, чем с кем-то опечаленным, кто со всхлипами помашет ему платочком вслед. Или же просто Яку удобнее первым пресечь рвения его проводить, чем услышать, что ни у кого на эти проводы нет времени и желания. Он не идёт сразу в здание аэропорта, а сворачивает в сторону от главного входа, укатывается с чемоданом в потёмки, слегка разбавленные белизной надрывно горящего фонаря. Он планирует бездумно полистать соцсети, но в лицо прилетает внезапное сообщение от Льва — как помнится, страшно занятого и готовящегося к очередной поездке в Милан, у которого нет времени на сопливые прощания и хрюканья в плечи под луной. Где ты сейчас? Яку пялится в экран, оглядывается по сторонам на всякий случай. э в аэропорту точнее возле него курю стою Лев уточняет, где конкретно Яку стоит, поясняя, что сейчас подойдёт. Яку чувствует, как загадочно вокруг него обрастают интриги, прикидывает в голове, мог ли он что-то у Льва оставить из вещей помимо футболки — да-да, проверь в чемодане, все ли трусы на месте, вдруг ты совсем уже не в себе. Возможно, Льву просто захотелось урвать момент на двоих, пока есть такая возможность. Или обсудить погодные условия для полёта, или просто в порыве прижать к груди и простоять так до объявления регистрации на рейс, всё может быть — а от того и тревожно. Лев появляется быстрее, чем Яку в своих раздумьях успевает докурить. Идёт со стороны парковки, попутно звякая брелком на ключах, которые прячет в карман плаща. К вечеру похолодало, как в остывшей пустыне, и сам Лев кажется таким же — холодность и угловатость теней. — Привет. Яку кивает, убирает телефон в карман, машет слегка настороженно. — Что-то забыл? Сказать мне, какой я охуенный, и подарить мне ещё подарок? Лев подходит ближе, заступая в размытый кругляшок света. — Да, я правда забыл… — он смотрит отстранённо на бордюр, блуждая где-то мыслями, пока не останавливает взгляд на Яку — будто ловит в прицел. — Сказать тебе кое-что важное. Яку уже всерьёз напрягается — в то, что к нему примчали просто отдельно попрощаться и потрещать о погоде перед отлётом, верится всё меньше. Он стряхивает с сигареты пепел, пытается непринуждённостью позы отыграть непоколебимое спокойствие. — Ты же знаешь, что здесь нельзя курить? — Мне похуям, — Яку усмехается, поднося сигарету к губам. — В России я курю, где хочу. — Но сейчас-то ты в Японии. — Родная страна всё простит, — Яку выпускает дым рваным выдохом, неуютно поёжившись. Лев внимательно следит за его движениями — как будто изучает детально, выискав среди полумрака, заново постигает спектр мимики и полутона жестов. — Я держался все эти годы, ты знаешь? — говорит он вдруг, и от одного только его голоса в грудной клетке тревожно вздымается колючий клубок. — Глушил все порывы, чтобы не порушить то, что у нас и так было. Яку круглит удивлённо глаза, смотрит сперва в воображаемую камеру и бросает взгляд искоса — я не ослышался сейчас? — “Нас”, ха, — сам себя одёргивает Лев, веселясь на грани, и от этого всего не веет ничем хорошим. — Представляешь, я какое-то время боялся даже произнести “мы” в наших с тобой разговорах. Чтобы не смутило тебя и не резануло. Яку настороженно хмурится, сигарета так и замирает у губ. Его будто впихнули отыгрывать сценку, которую он не хотел даже представлять. — Лев, погоди, ты говоришь о… — О нас, да. В кои-то веки я решился поговорить о нас. Яку чувствует, как неизбежность вырастает во что-то осязаемое — так ощущается упёршееся в затылок дуло. Он добивает сигарету затяжкой, отбрасывает окурок и достаёт новую, закуривая вновь. — Это реально страшно, ты в курсе? — спрашивает Лев, и Яку согласен — о да, мне сейчас страшно пиздецки. — Говорить сейчас и понимать, что это, возможно, самая большая ошибка в моей жизни. Но и молчать я не могу, блять, я все эти годы живу одной большой недосказанностью, которая мне выёбывает мозги, и это не проходит, ну вот нихуя! Лев вдруг теряется от собственных слов — буквально не признаёт себя в собственном теле, озирается в подобии припадка и кидается к Яку — на мгновение мерещится, что он вот-вот замахнётся. Но он просто выдирает у Мориске из пальцев сигарету, подносит ко рту — руку тряхнуло, не заметить сложно — затягивается без кашля, откидывает голову и выдыхает завораживающе медленно — вот она, секунда, которой исчисляется вечность. Яку смотрит на него во все глаза — в неверии, в молчаливом шоке, в таком неуместном любовании. Лучше бы его ударили, серьёзно. — Здесь нельзя курить. — Да что ты? — Лев срывается на нездоровый смешок, от которого под рёбрами проворачивается стеклянный обломок. — Ну так оштрафуют меня вместо тебя, хорошо же? Яку давится тысячью возражений и не говорит ни слова, не сводя впаянный взгляд. Он в этот раз купил тонкие, и они так идут Льву, его длинным пальцам и приоткрытым губам, дым с которых слетает тающей вязью. Но что-то сказать надо. Потому что внутри как будто выстудилось и вымерло. — Я не хочу, чтобы тебе было плохо по моей вине, — Яку даже готов поклясться, что это, блять, чистая правда. Лев усмехается. Будто перешагнул точку невозврата и свихнулся — как же ему теперь плевать, как же ему здорово больше не осторожничать. Яку забирает у него сигарету, затягивается в надежде, что дым выстелется между ними заслонкой и пеленой. Из разговора хочется куда-то экстренно деться, но они и так бегали друг от друга достаточно долго. Хотя так ли это на самом деле? Они друг друга не изводили, не сковывали обещаниями, не рисовали в мечтательном порыве будущее на двоих — на закатном небе вместо холста. — Не слишком ли ты обостряешь? — Яку морщится, потому что он и правда не понимает. — Типа, мы с тобой общались, мы виделись, мы даже разговаривали серьёзно, помнишь, в Испании? Разве так прям всё было хуёво между нами? Ты как будто приписываешь нам трагедию, которой на деле не было. — Для тебя не было, я знаю, — Лев кивает пугающим спокойствием. Оледенение, за которым кроется открытый перелом. — Я даже завидовал тебе, правда, у тебя так легко всё выходило, просто приезжать и потом уезжать, как будто, знаешь, после тебя всё застывает, мир здесь не продолжается до твоего следующего приезда, никто тебя здесь не ждёт, никто по тебе здесь не скучает, как будто… — Лев глубоко вдыхает — дым из чужих лёгких, туман выдуманного утра, невидимый смог тлеющих лесов. — Как будто ты уходишь, а город горит за твоей спиной. И тебе всё равно. Яку вскидывает бровь, касаясь языком фильтра. Здорово узнавать о себе новое, поглядеть на себя со стороны, восхититься невольно. И он ведь может вновь возразить, может фыркнуть на обрисованный пафос, может перечислять яростно по пальцам, почему ему никогда, блять, не было всё равно. Но вместо этого отвечает: — Тебя это устраивало. — Получается, что да, — Лев согласно кивает. Смотрит в асфальт, в отблески луж после недавнего дождя. — Или просто у меня не было выбора. Как бы ну что лучше: видеться с тобой редко, но зато ради этих встреч стоит жить, или не видеться с тобой вообще? — он всовывает руки в карманы плаща, смотрит куда-то мимо, одновременно отдаляясь и становясь самим честным. — Просто… На всё пойдёшь, лишь бы не потерять тебя окончательно, понимаешь? Яку судорожно втягивает дым — всё хуже, чем он думал. А ведь ему так нравилась картинка бытия, в которой они оба всем довольны, не шлют в спину проклятий и на шею не набрасывают вину удавкой. Вся их история — цветной мыльный пузырь. Лопнуло и брызнуло обоим в глаза, чтобы проморгаться и наконец-то прозреть. — Ты прав, что всё было не настолько хуёво. С тобой не может быть хуёво, а вот без тебя… — Лев смотрит прямо в глаза, и Яку, даже если бы захотел, не смог бы отвернуться. — В общем, ты уезжал, а я много о чём думал. Яку заинтересованно молчит. Хочется уже подытожить свой образ мудака, последнего штриха только не хватает. — И чего в итоге надумал? — Что я пиздец как люблю тебя. Ну вот ничего не могу я с этим поделать, — Лев разводит в стороны руки. Откровение и капитуляция — добивай, пока я открыт. — И да, я стараюсь не зацикливаться. Я строю карьеру, живу своей жизнью, но тебя из неё никак не вычеркнуть, бесполезно даже пытаться. И я не требую от тебя ничего, ясности какой-то там и тем более взаимности. Я просто сказал, что давно не давало мне покоя. Не знаю, правда, стало ли мне легче. Теперь очередь Яку усмехаться. Закусить дрогнувшую губу, зажмуриться от рези в глазах. Лицо обдаёт жаром, пока спину царапает холодок, в горле — битое стекло крошевом, не продохнуть. Господи, это всё-таки случилось — его втянули в ублюдочную драму. А ведь он так её избегал, игнорировал предпосылки и отмахивался от намёков, отворачивался со смехом и не видел, как позади хмурились и прятали невысказанное, будто патрон в ящик стола. — Ты должен был поговорить со мной раньше, — голос подводит, искажается рябью, но плевать почему-то бесконечно. — Зачем? Мои признания ничего не решат между нами. Тем более вон как тебя это расстроило, — Лев улыбается — неловким извинением и обречённостью — тянет руку и касается осторожно отросших завитков у виска. — Я не ожидал, на самом деле. Скорее думал, что тебе будет плевать. Или что ты будешь злиться. Яку с шумом втягивает воздух и задирает голову, сбросив с себя касание. В глазах жжёт, небо размывается помехами, выдох вперемешку с бардаком слов впивается в горло иглами. — Я злюсь. — Я тоже, поверь, — Лев прикусывает губу, отводит секундно взгляд. Холодный фонарный свет мазками рисует на нём выточенную болезненность. — Так и не знаю, правильно ли я поступил. У меня правильно не получается, когда речь идёт о тебе. Он снова подносит руку, замирает в нерешительности, но всё же дотрагивается до чуть дрогнувшего плеча. Ведёт ниже, оглаживает до локтя, будто сгоняет озноб, будто напоследок считывает осязаемость того, кто вот-вот сбежит самолётом за облака. Перебегает пальцами на запястье, сжимает слегка, хотя по нему видно — надломил бы до хруста и не моргнул. Наглаживает едва ощутимо сплетение вен. Улавливает наверняка пульс, вбирая в себя и запоминая. Смотрит на кольцо, подаренное не им. — Счастливо долететь тебе, — говорит он с проскочившей хрипотцой. Так и не решается обнять, отпускает запястье, отстраняется окончательно. — И прости, что сорвался. Яку не шевелится — собственная тень сейчас живее, чем он сам. Оглушённый и подбитый, смотрит не на Льва, а на рябь бликов на сыром асфальте. Слышит, как с гулом взлетает чужой самолёт. Ему совершенно нечего сказать — одно из самых его ненавистных чувств, но какие у него варианты? Возражать, упрямиться и спорить, отбиваться от упрёков, оправдываться, не дай бог? Наверное, это та самая ситуация, когда все нужные слова найдутся значительно позже. Наверное, это лучшая для него возможность помолчать. Лев оставляет его в этом выкроенном полумраке, движение губ — мимолётный стежок улыбки — вдыхает глубоко вечерний воздух и молчаливо уходит к парковке. У Яку хватает мозгов не помахать ему придурочно вслед, он не бросает взволнованное не садись только за руль, я за тебя переживаю, не окликает вообще никак, потому что знает точно, что кроме его имени так больше ничего и не выговорит. Яку остаётся один, затягивается с желанием сдохнуть прямо на месте и только сейчас ощущает, как дрожью колотит пальцы. Это всё бьёт по нему сильнее, чем он мог предположить, и это, наверное, хорошая новость — один из аргументов в пользу его отчаянного мне не всё равно, которое он так и не произнёс. Он бросает мигнувший кончиком окурок в лужу, выдыхает совсем уж шатко и засматривается на устремившиеся с аэродрома огоньки, позволяя холоду резануть по оголившейся шее, — жаль, что не отсекает голову. * Яку заходит в екатеринбуржскую квартиру уставший и едва волочащий ноги, швыряет ключи на подвесную полку, откатывает от себя прочь чемодан и садится на пол, съехав вниз по стене. С вымученным мычанием прячет в ладонях лицо, смотрит сквозь расставленные пальцы на своё отражение в зеркальной двери шкафа. На руках красуются подаренные Львом и Сашей кольца, которые он решил носить на средних пальцах, и пальцы эти сами собой выставляются в хулиганском жесте — посыл то ли этим двоим, фантомно стоящим по оба его плеча, то ли миру в целом, то ли себе самому. Из этого могло бы получиться неплохое концептуальное фото — обложка то ли на автобиографию, то ли на сольный альбом, все треки которого Мориске просто протяжно вздыхает на фоне тишины. На площадке громыхает захлопнутая соседская дверь. Страдать надоедает, и Яку с тяжестью поднимается с пола и плетётся до спальни, выпутываясь на ходу из толстовки, бросает на кровать телефон и обессиленно валится рядом — как будто в спину толкнули с обрыва, а он и не против. Хочется уснуть — наконец-то в своей постели, а не эпизодичными отключками в самолёте. В Екатеринбурге утро — пасмурное и выцветшее, окно во всю стену прорезает комнату белёсым прямоугольником. Яку сонно косится на телефон — сам не понимает, чего и от кого ждёт, хочет ли он вообще звонков-сообщений от кого-то или же жаждет стереться у всех из памяти. Яку закидывает руку, прикрывает глаза от света сгибом локтя. Выжидает подступающую дрёму, слушает, как монотонно настукивает по стеклу дождь. Август добивает дни серостью и апатией, в сигаретном дыму мерещится гарь далёких пожаров. Телефон по обоим контактам молчит. Лев перестаёт писать из Милана — как раз в тот период, когда Саша больше не пишет из Осаки. Через две недели наступает осень — в этом году она будет особенно холодная. _