декабрь, 2021
Лепестки яблонь, тополиный пух, мороженое в старом парке — декабрьский снег вызывает так много воспоминаний-ассоциаций, что Яку жмурится и задёргивает шторы. Хочется жить только в секунде сейчас — без будущего (это он умеет) и даже без прошлого. Декабрь выдаётся совсем снежный, словно они в какой-нибудь Якутии, — Яку снова хмыкает с созвучия, но пошутить об этом больше некому. По прогнозам, осень должна была быть невыносимой. А он вынес. Мориске честно ждал, что его доломает две мысли: Лев его любит гораздо сильнее, чем он думал, Саня его тоже любит, но для него это ничего не значит. Почему-то не доломало. Тоска становится верной спутницей, более явной, более заметной: все эти годы именно она была рядом с Яку, и вот теперь-то её более отчётливые очертания приводят к тому, что Мориске может подолгу смотреть ей в глаза. Яку валяется в кровати несколько часов — выходной, имеет право, — и лишь ближе к полудню всё-таки решает высунуть нос на улицу, потому что нестерпимо захотелось шоколадку. Двор встречает приветливой ледяной дорожкой, и Мориске в варежке складывает фак, показывая его не льду, но своей альтернативной жизни, где он решил стать классным фигуристом, чтобы его партнёр обязательно подкидывал в воздух — и в самый ответственный момент не ловил, а прожектор высвечивал, что Яку-то на льду совсем один. Он доходит до магазина без пируэтов, лениво зевает, понимая, что шоколадку больше не хочется. Взгляд равнодушно скользит по огромному алкогольному стенду, и бутылки с вином — такие красивые, манящие своим дизайном, — на несколько секунд даже становятся привлекательными. Но Яку когда-то дал себе обещание со своей тоской никогда не пить, а потому проходит дальше, всё же покупает себе сладости, да и нормальную еду, чтобы пополнить запасы холодильника, тоже. Угрюмый и недовольный, Яку выходит на улицу и выпускает пар — покурить бы, но это можно и дома. Зимой вообще желательно бы не существовать — а люди работают, ходят по улицам, смеются, слушают музыку, творят — ничего не ставят на паузу. Яку ненавидит людей, если честно. Но даже ненависть такая, промозглая, тонкий иней на ветках, которые даже в сумраке никого не напугают, смахнёшь — мягкий снег налипнет на ресницах, совсем слабо, лишь рассмеёшься от такого зимнего поцелуя. “Я хоть что-то большое чувствовать умею?” — вертится в голове Яку вопрос, и это снова то, на что он не хочет отвечать. А таких неответов в его жизни копится — не растает под весенним солнцем, нет, вечная мерзлота — избегай поцелуев, чтобы не почувствовать вкус собственной крови на губах. И самому себе пытаться про себя ответить — это шаги в новый этап взрослой жизни, что для Яку равносильно шагам к открытому окну многоэтажки. Понимать себя — считать этажи в обратном порядке. Разгадать себя — сливаться с грязным снегом на асфальте; мягкий — а падение никак не смягчит. Поэтому Яку в очередной раз говорит себе: да пошёл ты. И балует себя дорогими сигаретами и безалкогольным глинтвейном, который сам научился делать и не поленился приготовить — для себя же самого. Декабрь заглядывает темнотой в окна, выводя Яку из очередного оцепенения и выпадания из мира в реальность на экране. Мориске смаргивает цветные картинки, и опенинг, который казался чересчур навязчивым, сразу забывается. Зима тёмными ночными ладонями проводит по голове Яку — он ощущает лёгкий сквозняк и дёргается проверить, все ли форточки закрыты, или после курения где-то осталась щель, — и хочет его успокоить. Но в этом и большая проблема: Яку чертовски спокоен. Буря в голове по поводу него самого живёт с ним с тех лет, когда он начал себя осознавать как личность, это такое же движение в организме, как дыхание или сердцебиение, почти бесперебойная пульсация мыслей, на которую уже и не обращаешь внимания и настораживаешься, когда она вдруг затихает. А по всему прочему — тишина и благодать. И ведь Яку даже не всё равно. Мориске по осени смеётся сам с себя, потому что всем говорил, что хорошо быть одному, но, если уж откровенничать, если уж холода делают его беззащитным и искренним, он никогда не оставался один, всегда была ещё ненависть к себе, и вот рядом с другими он о ней немного забывал, любил себя и хотел видеть отблески этой ненависти в чужих глазах, напоминать себе, что никакой любви он не заслуживает, а значит, всё происходящее действительно реально. Лев мог бы ненавидеть его за то, что Яку любит его иначе, чем он, закрывает глаза на все его признания в чём-то большем, ведёт себя абсолютно по-идиотски, когда себя объявляет свободным, а Льва ревнует без особого повода, остаётся ужасно загадочным и избегает серьёзных разговоров. Саня мог бы ненавидеть Яку за то, что свалился иноземной бедой на него, не впускающего в жизнь никого, кто не принесёт определённую выгоду, что ведёт себя эксцентрично рядом с таким спокойным Йоффе, напрашивается, навязывается, вписывает себя в планы, в которых изначально его не было, и обижается, когда его тактично вычёркивают. Они могли бы — но никакой ненависти Яку не видит, только обожание — тоскливое иногда, усталое, но всегда обожание. И ему это, вопреки всем ожиданиям, чертовски нравится. Пугает немного, конечно, но нравится, и он к этой любви, которая приходит неожиданно вместо ненависти, тянется-тянется — и сам же себя отводит за руку в другом направлении. Мог бы сказать себе, что он ужасно сложный и запутавшийся, но с Яку вообще-то просто: есть один человек, которому он очень хочет признаться в любви, и в чьи ответные признания никогда не поверит, — и это он сам. Поэтому он говорит я себя ненавижу, но говорит с хитрой улыбкой, по-лисьи щурится, театрально прикрывает рот ладошкой — и ждёт, ждёт, что будет драгоценное конечно, это ложь. Но сам себе такое произнести не может — ну какая ложь, какие заигрывания могут быть с самим собой, — и это вместо него говорят другие. И Яку честно считает, что у него есть право обижаться на мир, который перестаёт ему эхом отвечать я люблю тебя вообще-то. А может, Яку и правда сложнее, чем это, потому что его отношения — Мориске хихикает, ему бы автоисправление этого слова на “руины” — его руины — ну звучит же, а, — его руины не сводятся к формуле “заполни собой пустоту внутри меня, вытрави из меня ненависть к себе же”, потому что Яку — тут ему бы снова хихикнуть, но уже не до смеха — вообще-то влюблён и во Льва, и в Саню не меньше их, пусть это и выражается иначе. И влюблён он в них вовсе не потому, что они его отвлекают от тоски — да тоска сама рада всегда отвлечься, когда Яку наконец-то что-то радует в жизни, она сбегает в отпуск, стоит хоть чему-то в мире заставить Мориске улыбаться. Она сбегает со всех волейбольных матчей, во время семейных — теперь уже не только с близнецами, но даже и с отцом, — разговоров, во время любых поездок на машине под классные треки, во время его отношений — сбегает радостно и быстро, а возвращается всегда неохотно, но в том и проблема — всё же всегда. Когда Яку возвращается в Екатеринбург — один, блять, а собирался нести на плечах поцелуи одного мальчика и держать за руку другого, — они оба перестают писать, синхронные до ужасного смеха. И Мориске не пишет тоже, но его к себе тянет бурная спортивная жизнь, а разница между часовыми поясами ощущается вдруг по-новому и странно, может, потому что они оба — в одном времени, а он — отдельно и один. А потом он как-то гуляет в своём любимом сквере и замечает, что здесь тихо, а пруд подозрительно спокоен: утки улетели на юг. Яку фотографирует этот пруд, серое небо в серой воде, окаймлённое серым асфальтом с грязным серым снегом — и немного от серого кружится голова. Он отправляет фотографию в два чата с простой подписью “блин утки улетели, теперь тоскливо”. Сообщения читаются на удивление быстро. Лев не язвит, мол, наконец-то в твоей жизни есть яркие параллели к нашим отношениям. Саня не рассуждает о том, что они эту картину видели много раз. Они оба сочувствуют и присылают фотографии того, что встречается им по пути на работу чаще всего и радует глаз. А потом спрашивают, как у Яку дела, и рассказывают про свои, словно и не было почти двухмесячной пропасти между ними. Словно всё, что было до неё, гораздо важнее. Два диалога тянутся непрерывной цепочкой редких сообщений — ни звонков, ни намёков на встречу в этот период нет, как нет и настороженности, и тревоги. Они просто пишут друг другу, и Яку никогда даже не набирает “ну, а чё там с нами — с тобой — со мной — по отдельности и вместе и с чем-то, что нас всё-таки связывает”, хотя очень хочется. С нами со всеми всё хорошо, отрешённо думает Яку, когда выпадает первый снег, только на подоконнике многоэтажки я буду сидеть один. * Декабрь Яку ощущает по полной: дело не только в снеге и в удивительных рецептах согревающих напитков, к которым он пристрастился, он просто теперь чувствует, что такое — быть последним месяцем. Мориске последние дни декабря проводит так, словно он очень хочет спать, а ему не дают уснуть, — но со сном всё в порядке, у него режим, за которым строго следит Пётр и чуть менее строго Илья Николаевич, — и тяжёлые веки поднимать и смотреть на мир, да ещё и изображать удивление и радость во взгляде, почти невыносимо. Яку даже не радует новый нападающий, который приходит вместо Сани, хотя он очаровательный и должен был хотя бы иронично похитить сердце Мориске — он под два метра, улыбчивый, младше его на три года, сдержанно добрый, а матом не ругается — нецензурщина — это вообще его первый язык, он очаровательно улыбается и плетёт свою речь из табуированных слов. Но сердце он не похищает — может, уже и нечего, — хотя с Мориске у него завязывается нечто вроде приятельства. Яку уже и забывает, каково это — быть чьим-то ментором, а тут вот представляется случай кого-то снова воспитывать. Но за рамки волейбола в этот раз ничего не выходит. Всё, что есть в этом мальчишке, Яку не удивляет и не притягивает. А он явно тянется к тому, чего у него самого нет. Он тянется к искренности Льва, которая граничит со смелостью, потому что честно говорить — я люблю тебя, и это разбивает мне сердце, но я научился его зашивать снова и снова и почти ни о чём не жалею, — это большая отвага, которой у Мориске нет. Он тянется к рациональности Сани, который умеет так разложить всю жизнь, что удивляешься, что в его планы не входит тревога, что всё у него как-то правильно — и при этом не скучно, при этом план не отрицает сумасбродства и шалости. У Яку из всего, что он планирует по жизни, не работают даже списки продуктов, которые нужно купить после тренировки. И как выбирать между цветами, оплётшими сердце, и молниями, искрящими в голове, — да чёрт его знает (а Яку не знает и помощи не попросит — даже пусть и у родных бесят). За окном кто-то запускает фейерверки, небо окрашивается в разные цвета. И теперь цвет — это просто цвет, без ассоциации и истории за ним. Яку в предновогодней суете теряется и не украшает комнату, не ставит ёлку и не знает даже, надо ли ему праздновать. Его подавленное настроение замечают друзья — робкое слово, которое Яку всё-таки разрешает себе применять по отношению к ним, — Дима и Арсений зовут ночевать к себе. Мориске приглашение принимает с большей радостью, чем сам от себя ожидает, и обещает себе быть главной звездой этого вечера. Сокомандники просят ничего не приносить из еды, только если Яку вдруг хочется притащить торт — вот тут возражать не будут. Яку намёки понимает, приходит с тортом, по-настоящему улыбается. — Кто-то ещё будет? — спрашивает он, чуть испуганно рассматривая яркие гирлянды. — Не, — Арсений машет рукой, — у нас тут свой голубой огонёк намечается, сам понимаешь, зрелище не для всех компаний. Яку, если честно, не очень понимает. Но всё же он хорошо усваивает: да, тактильность от иностранца — это ещё куда ни шло, особенно если вы пьяны, особенно если потом хохочете сами над собой. Никогда не будь нежным к другому мужчине, если в вас хоть немного трезвости, даже если вам обоим хочется. Просто — нельзя. Наверное, есть много других правил, Яку усвоил одно и в целом не испытывал с ним каких-то больших проблем. Но, может, от этого тоже немного устаёшь. — А вы не собирались никуда уехать? — наконец-то любопытничает он, потому что вопрос вертится ещё с момента приглашения, а там — последние тренировки в году, командный выход в ресторан — всё никак не спросить. — Ну… — Дима хмыкает. — Ладно, слушай, тебе новости можно доверить. У нас обоих в январе заканчиваются сроки контрактов, и Илья Николаевич весьма надеется, что мы будем их продлевать. — А вы не будете, — Яку даже не спрашивает. — А мы не будем, — соглашается Арсений, накрывающий на стол. Дима достаёт вино, хотя и это бы тоже перепоручил Арсению, потому что был в этот вечер за повара, но вся рутина гармонично делится на двоих, и в каждом движении — безмолвная спаянность, пресловутое вот есть мы, которого у Яку никогда не случится. Он даже не завидует: насмотрелся в своей жизни на многие пары, на счастливые тоже, просто чуть-чуть любопытно, а как это вообще бывает, и, может, немного даже и хочется попробовать на себе. И он знает — мог бы, есть с кем, был бы отзывчивей ко Льву, был бы настойчивей с Саней — смешались бы местоимения — так самому же первому станет противно и не так. Всё же он — сплетение собственных выборов, и каждый раз он выбирает то, что лучше ему самому, и даже та смешная трагичность, в которой он оказывается, — это лучшее, что у него может быть. — Вы вообще бросаете волейбол? — возвращается он к разговору и ворует тарталетку с икрой. — Нет, мы тихонечко вели переговоры с одним клубом, — Арсений чуть морщится, словно не понимает, что говорит вещи, которые действительно с ними происходят. — Клубом из Аргентины, — самодовольно усмехается Дима — это его идея, но без Арсения и его согласия, конечно, ничего бы не выгорело. — И мы туда в начале февраля переберёмся. Надолго или нет — там как жизнь сложится, но правда очень хочется туда, где теплее. — К тому же у них тако-ой очаровательный капитан сборной, мы ж смотрели Олимпиаду, — загадочно улыбается Арсений. Они смотрели, много обсуждали, но этот секрет умудрились сохранить. Ужасные лисы. Яку будет по ним скучать. Первый тост они поднимают за красивых волейболистов. — Слушайте, ну, Ойкава, конечно, вам понравится, если вы с ним пересечётесь, — усмехается Мориске. — Ты с ним знаком? — у Арсения смешно круглятся глаза, и он пододвигается ближе, чтобы слушать сплетни. — Ага, с ним и с их иногда приезжающим спортивным врачом, который на Олимпиаде был в нашей сборной, но душой был со своим… — Яку прикусывает губу, пытаясь найти слово. — Хахалем. — Ухажёром. Дима и Арсений предлагают это одновременно и стукаются кулачками. — Ну типа того, да, — Яку кивает. — Со школы тянется у ребят всё, мы тогда и познакомились. — Как же некрасиво лезть в чужую жизнь, — притворно вздыхает Арсений, — как же мне хочется быть некрасивым… Яку улыбается. Дима пожимает плечами, мол, хочешь — расскажи, никто не осудит, вряд ли чья-то история — это совсем запретная тема. Тем более с этим Ойкавой они могут никогда и не встретиться. И Мориске рассказывает — они поднимают бокалы и за любовь, и за юность, и Дима с Арсением, наверное, могли бы целоваться после каждого, но они просто сидят близко-близко и внимательно слушают Яку, — иногда в своей истории уходит в детали и говорит про людей, которые вообще могли бы здесь не появляться, но очень уж захотелось отхватить немного звёздной пыли, из которой сотканы Ойкава и Иваизуми. — Так что да, разные страны на Олимпиаде вообще никак не помешали их роману, — договаривает Яку. — Да страны вообще никак не должны влиять на чувства, — пожимает плечами Дима. — Но, наверное, до таких крайностей, как смена гражданства, мы вот доходить не будем, всё-таки умереть нам хотелось бы в России, чтобы обязательно лежать мёртвыми под снегом и призраками танцевать на кладбищенском льду. Арсений смотрит на него так влюблённо на разговорах о смерти, и Яку даже хочет отвести взгляд, потому что видит что-то совсем интимное, что вряд ли вообще хочется кому-то показывать. — Ну а ваш роман с Сашей? — резко поворачивается к нему Арсений. Ох чёрт. Они это даже особо не обсуждали, но он бы удивился, если бы они совсем ничего не заметили. И кто знает, о чём они разговаривали с Саней, пока Яку был в Японии. Мориске даже порывается сказать — ничего не было. Но оно, блять, было. И болит, и цветёт до сих пор — и отчаянно не хочет замыкаться в прошедшем времени. — Мой роман и его роман оказались разными вещами… но обе хорошими, — Яку пожимает плечами, показывая, что подробностей о себе не выдаст. Арсений ободряюще хлопает его по плечу. Время близится к полуночи — звонок Льва прорывается сквозь разноцветность гирлянд и зимний холод нервным хохотком и мурашками по спине. Яку торопливо отвечает и уходит на кухню, хотя говорить будет по-японски — не хочется замечать два всё понимающих про его романы лисьих взгляда. — Я опять запутался во времени, — сразу смеётся в трубку Лев. Яку с подозрением прислушивается к звукам на фоне. Если он услышит чужой смех, особенно женский, вряд ли сможет удержаться и не превратить праздник в поминки. — Ты хоть пьяненький? — улыбку, впрочем, удержать не получается тоже. — Чуть-чуть, — честно признаётся Лев. — Ну у нас семейная туса была, а сейчас я один, и как-то вот… не спится. — Ещё скажи, что специально ждал моего времени. Яку в этот раз поступил галантно: отправил поздравление в японскую полночь, получил дежурное “спасибо!” и честно ожидал, что слова с большей значимостью прилетят уже ночью, — и дождался. — А если и специально? — голос Льва становится серьёзнее. — Снова сделаешь вид, что обескуражен и расстроен, что тебя любят? — А ты всё ещё?.. — да чёртовы вопросы, кому-то из них нужно бы прерывать эту череду. — А у меня есть выбор? Но даже если бы был, я бы всё равно выбрал тебя, понимаешь, даже если бы мне предложили кого-то другого, я бы всё равно выбрал тебя, бедового. Яку чувствует, как немного дрожат пальцы. Может быть, из пропасти, которую все так умело игнорируют, начинаешь выбираться тогда, когда учишься говорить. — Лев, — звучит строго и торжественно, Яку хочет быть проще. — Я тебя тоже… поздравляю… да и всё остальное тоже. Просто — иначе. — Это я знаю, — Лев точно улыбается. — Но теперь ты хотя бы не прерываешь разговор. — Я развиваюсь, да, — усмехается Яку. — Пожелай мне в наступающем году прогрессировать быстрее, может, что-то с выражением и пониманием чувств и получится. — О, точно, пожелания! — спохватывается Лев. — Яку-семпай, — ой-ёй, такие обращения давно вышли из их лексикона, а пробивает сейчас — хочется хныкать по ушедшей юности и по всему, что им всё-таки удалось сохранить во взрослости. — Желаю тебе получать от мира ровно столько любви, сколько тебе нужно. — Ах ты засранец, — смеётся Яку в трубку. — Я приеду — и покажешь мне, сколько любви мне нужно. — Вместе будем решать, — Лев цепляется за “вместе”, Яку — за “будем”. Ироничные планы на будущее — за них даже хочется выпить. Они скомканно прощаются, Лев даже шмыгает носом, и Яку хочется сделать так же, но он видит на кухне смешные тарелочки с гусями и отвлекается на них. Вот столько любви ему нужно — чтобы смешной гусь ущипнул за пятку, а потом вечером пришёл и тыкался мягким крылом в плечо, даже разрешая погладить свою шею, этим показывая своё безграничное доверие. Арсений и Дима тактично не спрашивают, что это за звонок такой был, что Яку весь расплылся в улыбке и пришёл с румяными щеками, они заняты друг другом и прерывают поцелуй ровно в тот момент, когда Мориске возвращается. Под бой курантов они загадывают желания — мечтами не делятся, но Яку подозревает, что у Димы и Арсения они схожи, — себе у морозных богов просит всё-таки большей разобранности в себе. Морозные боги смеются перестуком аномальной декабрьско-январской капели. А потом под их смех звонит Саня — Яку тоже бы вдоволь посмеялся, но украдкой убегает на кухню, потому что что в музыкальной программе всё равно намечаются медляки, и эти двое не упустят шанс покачаться под минорную русскую радость. Вселенная с помощью мелочей напоминает им, как же они друг с другом связаны. Мориске говорит на русском, Саня — на японском. — Представляешь, решил отпраздновать новый год по японским традициям, встречаю вот первое солнце в этом году, — делится Саня сокровенным. — Это ведь про меня речь? — усмехается Яку и сам удивляется, откуда в нём это желание глупого флирта. — Разочарую, но солнечного в тебе мало, в тебе больше иного, океанического, может, — он явно хмурится, пытаясь найти нужную метафору. Мориске комплимент — он хочет считать это комплиментом — принимает и улыбается. — И как тебе вообще Япония, Саня, не разочаровала? — О, а я кстати давно хотел сказать, что я не Саня, — веселится Йоффе. — Чего? — Ну в смысле меня мало кто так называл, я это имел в виду, а потом появился ты, и я уже другим не позволял себя так называть, от других это было не так здорово. Яку чувствует, что Саня сегодня настроен на откровения, и хочет его задеть, потому что в новый год хочется без чувства вины — и со Львом всё как будто разрешилось — и без чувства обиды — теперь стоит разрешить всё и здесь. — А меня до тебя никто не называл любовью, которую можно оставить позади. — Ого, это прям дерзко, — Саня усмехается, но в голосе слышна горечь. — Зато как красиво — дерзить на языке, которому научил меня ты. — Ох, Яку, я буду влюбляться в тебя по новой, хотя это вообще необратимый процесс. Мориске внимательно слушает, зная, что Саня обязательно всё прояснит. Он продолжает уже более расслабленно и уверенно: — Возможно, я был холоднее в формулировках, чем хотел, просто иногда моя рациональность убивает всё эмпатичное, что во мне должно быть, и если мои слова тебя задели — прости. Я бы не хотел ставить точку в том, что у нас с тобой есть, это две постоянно пересекающиеся и расходящиеся линии, но в точках пересечения можно отдыхать душой и разбивать вечноцветущие сады. Такой вариант тебя устроит? — и хотя Саня пытается звучать иронично, в нём больше серьёзности, чем он планирует. — Абсолютно, — улыбается Яку. Они говорят ещё немного — больше о карьерах и зыбких планах, и Мориске понимает, что у него как раз всё по нулям, а ему тоже стоит чем-то озаботиться, потому что его контракт истекает в конце зимы. Он кладёт трубку, когда понимает, что вместо разговора начинает придумывать имена нарисованным гусям — потому что внимания на разговоры о будущем никогда не хватает, это всё потом-потом-потом-а вот уже и поздно. Он возвращается в комнату и надеется, что больше никаких звонков не будет. Дима и Арсений оставляют горячие праздничные поцелуи на его щеках. Наступающий год обещает новые переломы — и поцелуи на старых шрамах.январь, 2022
Год начинается хоть с какой-то определённости — Лев и Саня не желают Яку спрыгнуть с моста, поэтому он даже не заглядывается на реку вниз, смахивая беззаботно горсть снега с перил. Это так странно — переживать и баюкать в себе трагичность, ставшую уже такой родной, чтобы всё само по себе разрешилось, излечилось и прояснилось, как развеявшееся от летнего смога небо. Яку такому повороту несомненно рад — здорово знать, что Лев не мастерит его куклу-вуду, а Саня не считает его пустым местом, киношно оставив позади и умчав навстречу карьерным высотам. Яку может озлобиться и рычать из угла сколько угодно, но на деле ему нисколько не сдались чужие обиды бременем, недосказанности и недовершённые линии, ему нравится не быть в чём-то виноватым и не нагружать виной других, нравится отправлять беззаботные стикеры в диалоги и не ждать подвоха на глубоком вдохе, идти по снегу и глядеть через плечо, как искрятся его следы в свете фонаря. Ещё год начинается с поломки наушников — запасных нигде не завалялось, и можно было бы затеять доставку на дом, но Яку намечает себе маршрут прогулки — с заходом в кофейню и с поворотами в любимые скверы — вызывает такси до торгового центра, чтобы уже оттуда в новых наушниках пешком идти обратно. Погода за окном щадящая, морозит больше по ночам, и Яку даже верит в то, что доберётся до дома не с оледеневшими коленками, а лишь с очаровательно раскрасневшимися щеками. Город в первые дни года сонно-карнавальный: пестрит гирляндами и кричит в шальном веселье — голосами хмельных прохожих и поздравлениями с мигающих рекламных табло. Сияет праздником и торговый центр, пока с динамиков льются рождественские мелодии с бодрящими бубенцами, завлекают сезонным горячим меню киоски с напитками, обаятельно улыбается продавец-консультант, сопровождая Яку с коробочкой новых наушников до кассы — чудесный обходительный юноша, дай бог ему счастья в новом году. Прогулочный план работает ровно до кофейни — после кофе и горячих сэндвичей с помидорками уже будто и не хочется тащиться куда-то пешком, да и благосклонность января Яку как-то переоценил, шмыгая недовольно замёрзшим носом на крыльце, украшенном ёлочной мишурой с шариками. Вызвать бы снова такси и поехать домой, но Яку загадочно поглядывает в сторону автобусной остановки. Вспоминает, когда примерно ездил на автобусе в последний раз, теряется с ответом и мысленно укоризненно качает головой самому себе — как сказал бы отец, “совсем оторвался от людей и позабыл, как когда-то с голой жопой трясся в метро”. Яку ничего не позабыл и даже рад идее проехаться на автобусе прямо сейчас — как раз подойдёт его настроению умудрённо и слегка опечаленно сидеть у заледенелого окна, проникаться песней в новеньких наушниках и смотреть на город в процарапанный в изморози кругляшок. На остановке ждут автобуса ещё семь человек — Яку сразу пристраивается в самый угол, чтобы не мешаться и поодаль оценить забитость транспорта, чтобы передумать в итоге и всё-таки уехать домой на такси. Хотя что-то в этом есть, что-то в этом завлекает — жить в одном из самых дорогих районов города и при этом обожать забредать в безлюдные дворы и ошиваться среди разрисованных гаражей, находить тропы в обход и сильно уходить прочь от цивилизации, жаться в дальний угол трамвая и задумчиво жевать хот-дог, ловя искры странного счастья без повода. Яку ловит подобное и сейчас — мимолётный всполох и что-то тёплое внутри, как будто наконец-то перестал быть всюду чужим, синдром самозванца отцепился от плеч и ушёл бродить среди праздничных огней, позволив просто побыть в первом хорошем вечере года. Ему на удивление спокойно — быть с городом наедине даже среди толп, петлять переулками и задирать голову к высоким домам, хранить все мысли при себе и не подстраиваться под чей-то шаг. Спокойствие взлелеялось в одиночестве, непредвиденном, но таком правильном, и как будто не важно, кто и что о нём думает в километрах отсюда — пока он есть у себя сам, пока сам он думает о себе всё хорошее и плохое, пока он себе же способен разбивать сердце без чьей-либо помощи. К слову, Яку стоило бы и отпраздновать хоть разок, что он такой вот у себя есть. Надо заказать на ужин пиццу по такому случаю — Яку довольно кивает этой мысли, подтягивая до носа шарф и переключая в плейлисте песню. Визг тормозов прорывает инородным звуком поверх куплета. Яку в недоумении вынимает один наушник, оборачивается на шум и застывает — зарево фар несётся в него слепящей вспышкой, оцепляет полностью под крики людей и ударом отбрасывает в стену остановки, не дав даже прерывисто выдохнуть. Яку открывает глаза, ёжится и шипит сквозь зубы, чувствуя, как эхо удара расползается по его голове гулом и липкостью. Над ним слетаются голоса, чья-то рука дотрагивается до его плеча — Яку дёргается, и рука пропадает, будто в боязни навредить ещё больше. Кто-то совсем рядом всхлипывает, кто-то вымученно стонет, кто-то невнятно ругается, громыхнув дверью машины. — Скорую! Скорую вызвал кто-нибудь? — испуганно причитает где-то неподалёку женский голос. — Уже вызвал, — вторит такой же беспокойный мужской. Яку пытается приподнять голову — перед глазами плывёт и двоится, мир-полотно пытается себя раскроить, как, должно быть, раскроило его несчастную башку. Он смотрит вниз — снег залит красным, его красным, но доходит не сразу, мокрый лоб пощипывает и оцарапывает холодом. Он смотрит вверх — козырёк покорёженной остановки, гудящие на ветру провода. Серое небо — натянутое, будто простыня. Суета вокруг нарастает дребезжащим звоном. Яку падает обратно на землю, ловится в оцепенение и в необъяснимый страх пошевельнуться — как будто он застыл где-то между гранями, как будто затеряется окончательно, если дёрнется. Хочется как в кино, чтобы затемнение экрана и склейка, вырубиться и не дожидаться, чем всё закончится — вдруг чем-то плохим. Яку жмурится, сбегая от голосов, от серого неба и красного снега, от вопящей за поворотом сирены. От чьей-то попытки снова его тронуть, от пульсирующей боли, вцепившейся в него ледяным и острым. Небытие к нему так и не приходит. * Больничный коридор затянут сонным полумраком, стерильный свет ламп сцеживает бежевые стены во что-то мрачное, тоскливое, горчащее лекарствами на языке. Яку поглаживает на лбу бинт и разглядывает пол, сосредотачивается на зернистости уложенного шахматами кафеля, чтобы зацепиться за реальность. Не потому что сознание зыбкое и сбоит, а просто день выдался какой-то идиотский, и очень хочется из него выскользнуть. В их остановку въехала машина — нетрезвый водитель, вёз на себе отголоски бурных празднований и не справился с управлением. Яку отделался лёгким сотрясением — именно отделался, потому что у других людей, так же мирно ждавших на остановке автобус, были состояния потяжелее. При этом никто из стоящих на остановке не погиб. Фельдшер, перевязавший Яку, объяснил это новогодним чудом, если можно вообще применять к аварии такое понятие. Пробивать голову Яку уже доводилось — отец как-то запулил в него салатницей, очень странный выдался октябрь — и крови было много, и перевязывавший Яку врач объяснял, что раны на голове всегда сильно кровят из-за обильного кровоснабжения кожи, и Яку слушал, кивал сонно под баюкающий голос врача, слушал байки про расколотые черепа и очень не хотел домой. Сейчас же наоборот — очень хочется домой, не включать в комнате свет и проваляться неподвижным телом в кровати, отстраниться и дезориентироваться, потеряв счёт бесконечным тёмным суткам. В больницу его не кладут, но и не отпускают домой в одиночку, поэтому Яку и сидит в коридоре — ждёт своих сопровождающих, которых вызвонил Илья Николаевич, которого вызвонил заведующий отделением, который знает Илью Николаевича лично. Яку даже удивляться не стал — когда Саня говорил, что их тренер знаком со всем городом, он, собственно, даже не преувеличивал. Яку прикрывает глаза, прислушивается к себе: шумит то ли в ушах, то ли гулом так отдаёт отдалённая больничная суета. Голова не кружится, не тошнит, только рассечённый лоб ноет под повязкой. Картинки пережитой аварии назойливо свербят в пострадавшей голове, непрестанно прокручиваясь обрывками образов. Ретроградной амнезии с Яку не случилось, поэтому помнит он всё отчётливо — и момент удара, и вскрики, и сирену, и красное на снегу. А ещё Яку точно не хочет ещё когда-нибудь оказываться в машине скорой — тревога липла такая, будто ему не помощь будут оказывать, а повезут хоронить живьём. Мориске помнит, с каким трудом ему давались слова — врачи решили, что у него нарушена речь из-за травмы, пока не поняли, что пациент перед ними просто пытается объясняться не на родном языке. Когда разобрались, принялись его хвалить — Яку вяло кивал и сжимал в кулак лежащую на коленях подрагивающую руку. Шум выдёргивает из обратной перемотки воспоминаний, и Яку поворачивает голову на звук приближающихся шагов. С другого конца коридора к нему идут Дима с Арсением — бледные и перепуганные, в расстёгнутых куртках и шуршащих синеньких бахилах. Яку молчаливо показывает им знак мира. Арсений оглядывает его с головы до ног, кривится страдальчески, будто вот-вот разрыдается — а затем плюхается на скамейку, порывисто обнимает Яку и притягивает к себе, обдав принесённым с улицы морозом. — Пиздец, — говорит он вместо приветствий и долгих слезливых причитаний. Яку не отвечает. Лежит тихо в объятьях, устроив пострадавшую голову на чужом плече. Смотрит сонно на чёрные чёрточки у плинтуса. — Ворвался ты в новый год, конечно, — вздыхает Дима, садясь рядом. — А что вы тут делаете вообще? — Мерещимся тебе после удара, разумеется, — Арсений щипает Яку в плечо. — Вы же в новый год всегда уезжаете. — Реально головой ударился, ты погляди, — Дима заботливо застёгивает на штанах Яку раскрытый кармашек. — Куда нам в отпуск укатывать, мы же в феврале переезжаем, собираться надо, вопросики решать, — он странно замолкает, будто заметил краем глаза мимолётность помех. — Надеюсь, мир не рухнет в этом году из-за того, что мы нарушили традицию. Яку думает, что мир решил рухнуть конкретно ему на голову, но в последний момент передумал. Возможно, традиции и правда не стоит нарушать, и теперь год обречён на катастрофы — случится всеми грозами за раз, пожарами и цунами, встряхнёт небоскрёбы рёвом земли, чтобы осыпались стёклами на застывшую в изумлении толпу. Из кабинета выходит угрюмый врач, осматривавший Яку. Суёт руку в карман белого халата и оглядывает новоприбывших, щурясь на них из-под очков. — О, всё-таки пришли за тобой. А вы, собственно… — Мы его опекуны, — представляется Арсений громко, не выпуская Яку из рук. Врач пересказывает им то, что уже сказал Яку, пусть тот и не понял половины из-за языкового барьера и медицинских терминов. Говорит, что пацана решено отпустить домой, где необходимо обеспечить ему покой и следить, чтобы он не выкручивал сальто и с утра не побежал на тренировку. Если вдруг состояние ухудшится, то немедленно тащить его обратно, а будет выкобениваться и рваться скакать с мячом — получит по жопе от Ильи Николаевича лично и будет сидеть под замком в отделении интенсивной терапии. Взяв с Яку обещание, что тот в случае чего обратится в больницу, врач желает ему здоровья и весёлых праздников, прощается с троицей и уходит прочь по коридору, по пути цепляет другого врача, вышедшего из своего кабинета, и продолжает свой путь по крылу уже с ним, что-то шумно обсуждая. Арсений провожает их взглядом и поворачивается к Яку, мрачно вздыхает и осторожно гладит его по голове. — Поедешь к нам, понял? — Нет, я хочу домой. — Ты слышал, что врач сказал? Нужно понаблюдать у тебя симптомы. А если ты дома в обморок ёбнешься, кто тебя наблюдать будет? — Да всё не так плохо. — Тебя сбила машина. — Но я же в порядке? — В этом ещё нужно убедиться, именно поэтому мы за тобой и присмотрим. — Вы готовитесь к переезду, я буду вам мешать. — Дим, ну-ка посмотри на него строго, — Арсений недовольно кривится — злится, когда всякие наглецы не признают его авторитет. Яку медленно оборачивается. Дима смотрит на него по левую сторону — пристально и хмуро. — Едешь к нам. И это не обсуждается даже. Яку закусывает щёку и больше не спорит — удивительно, как присмиряет человека удар по голове. Усмехается, зацепившись за местоимение: — Нравится это ваше уже устоявшееся и домашнее к нам. Арсений переглядывается с Димой. Улыбается загадочно, оглядывает пустой коридор и прикладывает палец к губам, мол, не говори никому секретик. Яку устало вздыхает. Про этот “секретик” наверняка знает вся команда. Ладно, в конце концов, поехать к Диме с Арсением всяко лучше, чем ночевать в больнице. Да и дома как будто тоже небезопасно, мало ли что к ночи заворочается в теперь уже официально нездоровой башке. — А как вы узнали вообще, что случилось? — О-о-о, это спасибо Николаичу за самое ублюдочное в истории сообщение в чат, — Арсений с хохотком достаёт из кармана куртки телефон. — Он написал про то, что ты в больнице, при этом написал так, что нихера не было понятно, живой ли ты вообще. — Мы все начали его спрашивать, в каком ты состоянии, — подхватывает Дима. — А он не отвечал, прикинь, потому что он без связи в каких-то горах, — перебивает Арсений, который, при всей его шутливости, явно успел поволноваться. Яку утыкается в экран — в чате разыгралась трагедия. Илья Николаевич со страшной вестью буквально ворвался: капслоком и обилием восклицательных, чтобы на жопы подскочили все до единого, чтобы оторвались от недоеденных салатов и мужались, ибо их товарища настигла беда. Конечно, он пропал из онлайна на самом важном и не дописал, куда именно повезли Яку с места аварии, как и не объяснил, живой ли он, драматично не читал сообщения, пока перепугавшаяся команда заваливала его вопросами. В чате поднялась суета: кто-то бросился мониторить местные новости, кто-то помчался обзванивать районные больницы, кто-то уже успел загуглить тонкости похорон иностранных граждан, а именно нужно ли при этом обращаться в посольство и грозит ли им всем международный скандал. Тренер шикнул на чат через пятнадцать минут, когда к нему снова вернулась связь, написал, куда Яку увезли, разъяснил наконец, что он жив, выругался на то, что сам приехать ну никак не может, но его успокоили Арсений с Димой, уже запрыгнувшие в машину и готовые мчать за бедовым сокомандником хоть на край света. Яку закусывает губу — нет слов, он обожает всё это сборище до позорных соплей. — В общем мы написали, что поедем к тебе в больницу и заберём тебя под нашу ответственность, — Арсений пролистывает переписку и протягивает телефон Яку. — Теперь, если тебе не сложно, запиши коротенькое голосовое Николаичу, чтобы он успокоился. А то он думает, что мы врём, что ты в сознании и в адеквате. Яку не уверен, что он в адеквате, но голосовое записывает: здоровается дурашливо, протягивая фальшиво жизнерадостное “здра-а-авствуйте”, рассказывает вкратце о состоянии, успокаивает, говоря, что он пока что будет жить и что он в надёжных руках. Извиняется за то, что заставил волноваться — включается истинно японское “я сожалею, что меня сбила машина, ведь из-за этого вам пришлось понервничать в свой отпуск, прошу прощения за сей промах”. Прикидывает, что вроде сказал всё нужное, кивает и отправляет тренеру вяло скачущую спектрограмму. Тренер сообщение даже не читает. Арсений вздыхает и машет на телефон рукой, уверяя, что ему не плевать на подопечного, он просто потерялся в горах, но позже обязательно всё послушает и запишет ответную сорокаминутную речь. — А ещё Саша ёбнулся. — Какой Саша? Арсений делает испуганное лицо. — Ты забыл нашего Сашу? — А, — Яку жмурится и трёт бинт. — А он уже знает? — Так Николаич же в общий чат команды писал, Саша там и прочитал. Ты телефон не проверял? Яку нервно сглатывает — его телефон с утра на беззвучном, и из головы это буквально вылетело. Он встревоженно проверяет входящие — семнадцать пропущенных вызовов, девять непрочитанных сообщений. Названивали тренер с капитаном, менеджер, Арсений — этот ещё и зачем-то писал поэмы, будто в космос слал сигналы, пытаясь связаться с удаляющимся от планеты зондом. Пара звонков висит и от Сани. И одно непрочитанное сообщение с текстом просто напиши мне, что ты живой. Яку неловко покашливает. — Бля. — Вот он нам все последние два часа пишет, спрашивает про тебя, извёлся весь, — Арсений порывается рассказать что-то ещё, но отвлекается за телефон, взревевший гитарами и сиплым мужским вокалом. — Серьёзно, он решил позвонить? Он больной? Кто звонит в две тысячи двадцать втором? — Ответь и дай Яку трубку, — строго велит Дима — он тут выступает за голос разума, хотя наверняка до приезда в больницу психовал больше всех. Арсений прикладывает руку к груди и отвечает на звонок. — Да. Да, здесь. Он тоже тут, в коридоре сидим. Да, живой, господи, успокойся. Щас дам тебе его, — Арсений фыркает, передав телефон притихшему Яку. — Всё ещё злится на меня за то, что я пошутил ему, что ты умер. Яку смотрит осуждающе — только я могу шутить про свою смерть, это во-первых. Во-вторых — над Саней не может шутить никто. Прикладывает телефон к уху и выдаёт самый беззаботный тон из возможных: — Привет. В трубке вздыхают с облегчением. — Мне нельзя тебя в городе одного оставлять, да? — Саша звучит почти весело, прячет нервозность за шатким смешком. Яку невыносимо хочется уткнуться носом в его плечо и не отлипать примерно сутки. — Я лично считаю, что это была попытка покушения. Всё-таки я слишком много знаю. — Что ты там знаешь? Где в городе подают самые вкусные вафли с сиропом? Яку выпячивает губу. И он правда знает: идти мимо сквера, вшитого в город зеленью и тенью, до здания университета, в котором учился Саня. До белых статуй на крыше, вечерами подсвеченных бирюзой. До силуэта памятника, на фоне заката кажущегося застывшим в яростном замахе. Яку не ходил с Саней есть вафли как будто тысячу лет. Тоска заостряется, ноет межреберно, и Мориске кладёт голову на Димино плечо. — Как ты чувствуешь себя? — спрашивает Саша обеспокоенно. — Я хочу арбуз, — грустно отзывается Яку. — И татуировку на бедро. Твоё. Дима с Арсением тактично молчат. В трубке отвечают тихим смешком. — Я подумаю над этим. — Буду очень признателен. — Как ты вообще оказался на остановке? — Чтобы... Сесть на автобус и поехать домой? — В городе отменили такси? — Я захотел именно на автобус. — Надолго перехотел теперь, я надеюсь? Яку сердито сопит. Саня прав, без сомнения, но и как будто перегибает. И как будто Яку не может даже в ответ огрызнуться. В самом деле, нахера он попёрся на этот автобус, господи. — И всё-таки как… — Сашин голос в динамике секундно дробится помехами и шумом проезжающих мимо машин. — Как ты вообще? По ощущениям, по мыслям? Блять, по-идиотски спросил. — Нет-нет, я отвечу, — Яку прикрывает глаза — усталость, которую он игнорирует, стынет на нём давящим пластом. — У меня немного болит голова. Мне кажется, это скорее из-за стресса, ну как бы я чуть-чуть перенервничал, пока лежал с пробитой головой на снегу и ждал скорую. Не то чтобы Яку жалуется. Не упрекает и уж точно не выпрашивает Саню срочно приехать и сочувственно вздыхать у его постели. Просто хочется дать понять, что страшно всё-таки было, и вот бы Сане побыло страшно за Яку тоже. — В больницах жутко, давай уйдём, — предлагает Арсений шёпотом, не мешая Яку говорить с Сашей. Яку кивает, поднимается со скамейки и с помощью Арсения надевает куртку, не отнимая от уха телефон. — Что с уёбком, который в вас въехал? — Без понятия, в полиции? — Яку вдевает руку в подставленный рукав и благодарно кивает. — Дима сказал, ему пизда. — Заслужил, блять, — Саня злится, и Яку даже жалеет, что прямо сейчас нет возможности подлезть под бок и попасться в объятье — порывистое и уберегающее, в котором перед нежностью отступают даже страх и гнев. Саня спрашивает ещё по мелочам, как будто удерживает и бережёт момент, в котором Мориске живой и невредимый, вторит его голосу своим, а не механическим автоответчиком после бесконечно длинных гудков. Яку отзывается подобием эха, пока идёт с Димой и Арсением по коридору, проскальзывает в раскрытую перед ним дверь, переступает порог больницы и замедляет шаг, оказавшись на крыльце и вынырнув из мрачных стен под тусклыми лампами в ледяной вечер. Саня после недолгого молчания вдруг говорит: — За эти годы я понял, что тебе нужно напоминать кое-что важное — тебе идёт быть живым. И я бы очень хотел, чтобы ты оставался таким подольше. Яку вдыхает полной грудью январский мороз. Уже успело стемнеть, огни стекают на город каскадом, и не получается сделать шаг дальше по крыльцу, пока в замершем моменте нравится слышать голос в трубке, и чужая нежность под слоями одежды осколочно оседает на коже. — Вот совсем не хочется умирать, пока ты говоришь мне всякие приятности. — Я был бы рад, если бы эти мои приятности отгоняли от тебя всё плохое. Неуправляемые машины, например. Яку хочет сказать, что плохое, наверное, тянется к такому же плохому, но его окликает Арсений, обернувшись на ступеньках. Они идут втроём на парковку, путь до которой Яку в основном молчит, давая Сане послушать чужие отголоски и скрип снега под ногами. Садится в машину, устраивается на заднем сидении вместе с Арсением, пока Дима ворчливо цыкает за рулём, и возвращается в разговор: — Ладно, если без шуток и пафоса, то я порядке, правда. — За тобой точно присмотрят? — На меня смотрят пристально прямо сейчас, — Яку переглядывается с Арсением и спустя мгновение оказывается притянутым в объятье. — Меня поцеловали в макушку. — Арсюха? Ты смотри, он сегодня обязательно ещё поплачет, лох. — Ты ещё поплачешь сегодня, лох, — Яку тут же озвучивает Сашины слова Арсению. — Передай Саше, что я тоже по нему скучаю, — Арсений фыркает и отворачивается к окну, пока его картинно высвечивают фонари. Яку медленно жмурится и смотрит, как озаряется от огней исцарапанное морозами стекло. Город за окном назойливый и слепящий, кричит надписями с рекламных баннеров и светит в салон красным человечком с перекрёстного светофора. — Не хочу показаться грубым, но у меня нет сил говорить. — Тебе не стало хуже? — переживающего Сашу так хочется поставить на повтор. — Голова не кружится, не тошнит? — Не-а, я просто устал, — Яку съезжает по сидению вниз, роняя голову на так кстати пристроившееся рядом плечо. — И да, прости, что заставил волноваться. — Напиши мне, как доедете. И отдыхай там, хорошо? Не ходи никуда и не скачи, если что-то понадобится, проси у Димки с Арсюхой. Если вдруг станет хуже, то тоже им сообщай. А то знаю я, какой ты в гостях стеснительный, лишь бы не тревожить никого. Тут уж Яку и поспорить не может. Он бы и с остановки ушёл тихонько сам, чтобы никого не беспокоить, но голова была слишком тяжёлой и всё кровила без остановки на снег. — Обещаю вести себя хорошо. — Вот и умница. Береги себя. Целую. Яку вяло угукает и отключается от звонка. Ловит под веки разбеги фар, закрывает глаза и весь оставшийся путь дремлет на чужом плече. В квартире Арсения и Димы царит бардак. Для Яку оперативно освобождают заваленный коробками диван, укрывают его самого пледом и притаскивают к нему, как к жертвенному алтарю, графин с водой, соки и еду. Арсений порывается остаться ночевать с Яку на диване, но Мориске, при всём уважении к сокоманднику и его гостеприимству, просит его убраться прочь. После суетливых укладываний Яку оставляют в гостиной одного, строго велев звать при любой необходимости. Яку обещает не погибать по пути в туалет, неохотно отвечает на Арсеньев воздушный поцелуй и, оставшись в темноте комнаты, утыкается в телефон. Соцсети молчат, что и радует, и одновременно разочаровывает — никто не почувствовал, что с Яку случилась беда, ни у кого не ёкнуло сердце и не выпал драматично из рук кувшин, поэтому мессенджер не разрывается от тревожных сообщений и вопросов, как Яку себя чувствует после удара по голове и помнит ли хоть кого-то из своих близких. Яку гасит экран и кладёт телефон на грудь, пялится бестолково в черноту потолка. Нет желания рассказывать о произошедшем самому, во всяком случае сейчас. Возможно, он как-нибудь невзначай расскажет отцу, как чуть не помер на остановке, чтобы тот застыл обалдело с сигаретой в руке. Или решит спонтанно поведать эту историю Куроо, чтобы тот смешно поседел, жуя какой-нибудь пирожок. Яку закрывает глаза. Сон как назло весь выветрился, под веками теперь как на перемотке с помехами мелькают образы разбитой остановки, бледное лицо пострадавшей женщины с переломом руки, обломки бампера на земле, кровавые капли на вытоптанном снегу. Яку вздрагивает и открывает глаза. На груди жужжит телефон, мигнув уведомлением о новом сообщении. Лев присылает ему фото новых перчаток с этикеткой. Чёрные, зловеще-стильные, с символично прорисованным средним пальцем. Купил тебе вот. Показываю сейчас, чтобы потом вдруг на нашу встречу не забыть их взять с собой, так что как только увидимся требуй у меня их. Яку смотрит на фото с ощущением хнычущего отчаяния. Вот честно, ну не хотел он никому ничего рассказывать, но как-то гнетуще накрыла его темнота, заострилось всё тревожное и разворошились забытые детские страхи, что хочется нажаловаться, хочется фантомных поцелуев в лоб и пронзительной заботы, чтобы пробрало даже на расстоянии. не хочешь созвониться? Прям сейчас?? да Яку готов к тому, что ему откажут, но Лев обрадованно соглашается на созвон. Яку включает светильник, кутается уютно в плед и ждёт звонка, почёсывая под повязкой лоб. Лев появляется на экране телефона в домашней растрёпанности и в пижамной футболке. Яку дурашливо машет высунутой из-под пледа рукой. — Привет. — Что у тебя с головой? Яку фыркает. — Мы столько лет друг друга знаем, и ты решил поинтересоваться только сейчас? Яку прыскает с себя же, ненавязчиво накручивает на палец выбившийся над бинтом завиток. Лев почему-то не улыбается. — Яку. — Случилась неприятность. Меня сбила машина. Слегка. Не прям меня, там много людей было, мы друг в друга влетели все и упали, знаешь, как кегли. У Льва круглятся глаза в ненаигранной жути. Наверное, если бы не расстояние, он бы принялся Яку ощупывать, подержал бы пальцы на пульсе, коснулся бы в неверии бинтов. — Блять, ты серьёзно сейчас? — всю домашнюю ленцу со Льва как вихрем сдувает — что за трогательный переживающий мальчик. — Так, ну-ка рассказывай мне всё. — Это вообще-то травмирующее событие, — мрачно замечает Яку и, естественно, рассказывает о случившемся во всех подробностях. Опять же, Яку до последнего хотел умалчивать об аварии. Наверное, в этом даже улавливается что-то садистское — рассказывать человеку, который к тебе остро не равнодушен, о том, как ты протаранил башкой автобусную остановку, отряхнул штанишки от снега и поехал в больницу. Лев в ахуе, если говорить прямо. Он как будто слушает задорный пересказ остросюжетного фильма, не осознавая до конца, что Яку просто пересказывает свой день. Признаётся честно: — Я даже не знаю, что сказать. — Скажи приятное что-нибудь. Лев теряется в эмоциях — красивое зрелище. Наверное, Яку просчитался, и Лев, окажись он здесь и сейчас, вместо растроганных объятий придушил бы Мориске подушкой, к примеру. — Я бы ёбнулся, если бы с тобой что-то случилось. В смысле, с тобой уже что-то случилось, я уже ёбнулся. — Мне жаль. — Ты, кстати, второй раз уже рассказываешь мне, как чуть не умер. — Второй раз уже не смешно, понимаю. — И ты как будто каждый раз совсем не делаешь выводы. — Ну-у-у, я сделал выводы, что есть риск утонуть во время шторма и что пьяные водители опасны. Не могу на всё это повлиять, к сожалению. Яку вновь чешет лоб под бинтом, болезненно прищуриваясь. Лев смотрит на него с экрана как-то уж совсем несчастно. — Вот про это я и говорю. Каждый раз тебе весело. Яку закусывает щёку. Косится в сторону сваленных в кучу коробок, смотрит на стопку книг, на замотанную в пупырчатую плёнку статуэтку жирафика. — Я бы прочитал тебе сейчас лекцию о защитных механизмах психики или просто про то, что я придурок, но, — Яку не договаривает из-за протяжного зевка, тем самым сбегая от муторного и печального рассказа о том, почему он такой отбитый. Яку старается об этом не думать — о том, что он правда не делает выводов. Смеётся нервно, вспоминая расплывчатое небо над разбитой головой. Не ощущает себя в достаточной степени важным, чтобы кого-то опечалить своей трагичной гибелью. Яку хочет выть, если уж совсем откровенно. Но сонливость накатывает с новой силой так вовремя, как спасительный наркоз, сваливает груду бессвязных мыслей в захламлённую кучу — к набитым коробкам, к пыльным полкам и к жирафику, сочувственно глядящему сквозь плёнку. — Врач сказал, что за мной надо присматривать, — Яку потягивается и улыбается в телефон, жмурится сонно — действуют лекарства, баюкают в голове дурную неуместную весёлость. — Наблюдай за мной. Льву вот невесело. У него лицо героя фильма, который в окошко реанимации смотрит на безнадёжного пациента, опечаленно приложив к стеклу ладонь. По экрану скачут стежки помех, битые пиксели осколками складываются в нечто неозвученное и скорбное, а Яку вдруг думает о том, что совсем недостаточно говорил Льву, какие красивые у него зелёные глаза — даже когда был пьян, даже когда влюблённо смеялся и потешно задирал голову к сиреневым облакам. — Почему у нас всё… Вот так? — спрашивает Лев больше устало, смиренно, уютно даже. — Ты про то, что я иногда ловлю порывы эстетично погибнуть в поле ликориса, пока ты смахиваешь с моей щеки лепесток? — Я в целом про нас, — Лев хмурится, и в памяти сразу порывом ледяным — аэропорт, рябь огней в лужах, боязнь множественных местоимений и выточенные в лезвия слова. — Когда… Трагедии в нас стало больше, чем комедии? — М-м, — Яку задумчиво теребит край чужого пледа и закрывает глаза, чтобы чужие фотографии со стен не улыбались ему чужим счастьем. — Когда ты в октябре тринадцатого года написал мне, что скучаешь. Примерно тогда началась беда, думается мне. Яку опять говорит неправильные вещи, а Лев их зачем-то принимает — как принимал расстояние, чужое кольцо на пальце и растерянную злость в ответ на признание в любви. Яку стоило бы сказать немного другое — например, это был очень хороший октябрь. Или у тебя такие невозможные глаза, что в них ни в коем случае нельзя смотреть на закате. Или совсем вскользь, едва слышным сонным бормотанием на ухо я никогда не хотел терять тебя по-настоящему, хоть и делал это до неприличия часто. Мориске клонит неумолимо в сон — проваливаться в небытие хочется под голос Льва, пусть он и бурчит о том, какие они вдвоём горемычные. — Говори о чём-нибудь. — Как в кино? Типа, не отключайся, говори со мной? — Да-да, обожаю эту драматичную срань. Только ты будешь говорить, а я слушать. — Я не буду тебе мешать? — Нет, наоборот, — Яку говорит медленнее, ускользает, жмётся в подушку щекой. — Ты как будто мурлычешь, — улыбается, вернув фразу почти годовой давности. Видишь, я помню все наши разговоры — удивляется этому факту сам. Лев поначалу молчит. Наблюдает, как и просили, осмысляет, позволяет успокоиться растревоженным волнам. — Ты такой дурак, — говорит он, умудряясь в одну фразу уместить и упрёк, и досаду, и болящую надрывом любовь. Яку хмурится, не открывая глаз, мычит неодобрительно. Хочет возмутиться, но сон забирает его себе, укрывает пеленой, на тяжёлые веки кладёт мягкую ладонь. Лев ещё долго не отключается от звонка — от вида спящего Яку, живого и не бросающегося под машины, ему всё же спокойно. * — Ты точно в порядке? — Нет, — отвечает Яку честно. — Но я всё равно хочу домой. Арсений недоверчиво кривится, сидит на краю дивана, гладит Яку по голове. Дима стоит неподалёку — в домашней футболке и трусах, деловито ест с вилки котлету. Яку вертит в голове странное: что вселенная как будто нарочно приставляет присматривать за ним людей, которые олицетворяют собой щемящее понятие семьи — как Суга с Дайчи, как Арсений с Димой. От таких пар веет домом, шебутной и безвозмездной заботой и как будто даже родительской любовью, которой Яку очевидно обделён. Такие дома созданы для того, чтобы в них исцеляться. Из таких домов хочется скорее сбежать обратно к себе, чтобы не чувствовать себя чужеродным. Яку настойчиво отпрашивается: состояние не ухудшается, нет необходимости сторожить его днями и ночами, поэтому сокомандники почти со спокойной душой отвозят его домой. Об этом думать как будто ещё рано, а вроде и месяц пролетит мгновенно, вспышкой отсчитав дни до отъезда, но сидя в машине, слушая шутки Арсения и Димы, ворчащих на сонных прохожих и нерасчищенные дворы, Яку ощущает острой тоской — он будет ужасно по ним скучать. Яку заходит в свою квартиру, не включая свет. Проходит случайно проскользнувшей тенью в комнату, останавливается у окна в пол, смотрит на заснеженную реку, на горящие окна в зеркальных многоэтажках, на разбегающиеся по башне огоньки. Они ведь оба пытаются донести до него важное: Лев с его просьбами беречься и держаться за себя хоть немного и Сашино тебе идёт быть живым. И Яку рассказал бы обоим, что забирается на этажи не просто так и порой подолгу смотрит за край, и иногда это просто самодовольное любование высотой, а иногда это очень плохие и страшные мысли — как шепчущий у плеча ветер, манящий сделать с обрыва шаг. И Яку всё же адекватен, инстинкты самосохранения срабатывают в нём чаще, чем безрассудство, и конечно же он рад не стать частью ужасной трагедии, но вот в очередной раз он остался в живых и теперь задаётся вопросом — а ради чего? Он даже слёзы вытирать нормально не умеет — проезжается по глазам выгнутыми запястьями с расставленными полусогнутыми пальцами, будто озлобленно прикрывается когтистыми лапами. Утирается и смотрит хищно на алое небо — ожог посреди зимы, город за окном тонет в снегах и отчаянно горит по весне, до которой так невыносимо далеко. Как далеко до зеркальных луж и сияющих на солнце трамвайных путей, до всплеска волн от рычащих катеров и раскалённого асфальта, до увитых плющом ресторанных террас и изумрудной травы в каплях росы, до мотыльковых танцев в свете парковых фонарей. Если подумать, то Яку постоянно оценивал вид из чужих окон: почему-то считал, что у других небо ближе и ярче, синева зрелищнее рассекается самолётным следом, чётче линии созвездий и краснее крыши после дождя. Неизлечимая неприкаянность и попытка найти себя в отражениях — стылых стёкол оконных рам и чужих глаз. Но вот он смотрит на выжженное морозом январское небо и запоздало понимает — самый красивый закат он видит из своего дома.март, 2022
Яку открывает глаза — белый потолок выглядит сегодня ровно таким же, как и все эти месяцы, что он жил в этой очаровательной квартире. А скоро не будет. Вчера он попрощался с екатеринбургским клубом, отказавшись продлевать контракт. Он понимает, что это ударяет по тренеру, потому что почти месяц назад ушли Дима и Арсений — они уже устроились в Аргентине и присылали Яку много видеоотчётов. Ни он, ни они не думали страшное, но, скорее всего, они больше никогда не увидятся. Жизнь, конечно, непредсказуема, Яку носит по свету, словно он что-то в этом мире ищет для себя, но ни себя в Аргентине, ни их в Японии он не видит. Но если пересекутся — он обязательно будет хныкать им в плечи. И всё же именно вчера ему устраивают настоящие проводы, все его обнимают, смирившись с мыслью, что Яку никак не уговорить остаться, и Илья Николаевич долго и много говорит трогательных вещей, и все они надеются, что при всей своей холодности и иногда даже дикости Россия была к нему добра. И это правда, и Яку обнимает всех в ответ и обещает писать, хотя все догадываются, что к лету переписка утихнет, а Мориске незаметно выйдет из командного чата. У Мориске сегодня важный день: нужно отправить последние посылки на родину, в которых будут его вещи, которые ему не нужны в ближайшие дни. В Японию он отправится послезавтра, и в чемодан не влезет всё то, что он успел приобрести в Екатеринбурге, а оно всё ему нужно — и отправится почтой без него. Он уже отправил несколько коробок с вещами, но его предупредили, что идти будет не меньше месяца. Это будет тяжёлый месяц без футболки с принтом льва, но Яку перетерпит. Яку выходит из почтового отделения и понимает: всё. Завтра будет последний день перед вылетом, и он будет занят складыванием чемодана, какими-то мелкими бытовыми делами, вернёт ключи хозяйке квартиры, а ночью поедет в аэропорт — значит, у него есть полдня, чтобы попрощаться с городом. Прощание он откладывает до последнего, а теперь идёт по знакомым улицам и не верит, что не сможет пройти здесь через неделю, или через месяц, или через год. Понимает — но не верит. Город идёт рука об руку с ним, прощается каждой деталью, ярко светится окнами торговых центров, переключает светофоры на красный тогда, когда Яку оказывается на перекрёстках, где очень нравится стоять, потому что рядом красивые здания, распугивает толпы людей на набережной, чтобы идти спокойно, советует пианисту у моста сыграть мелодию, которая Мориске очень нравится. Яку садится на скамейку на набережной и смотрит на грязный лёд, который вот-вот расколется и освободит реку. Сначала он в этот город от всех сбежал — от друзей, от семьи, от влюблённости, — завёл здесь новых друзей, починил отношения с отцом, влюбился снова, — а теперь он один: все его близкие, которых он нашёл здесь, уехали. Остался только он — и город, и если бы у города были запястья, Яку бы оставил на них след от зубов, и если бы у города были губы, он бы позволил поцеловать себя, — исцелованный Исетью, искусанный сетью улиц, Яку заканчивает свой роман с одиночеством. Пора возвращаться домой. * Во время перелёта Яку думает, что все эти взлётно-посадочные полосы — сколько их было на всех троих — никогда не приводили ни к кому из них — ни ко Льву, ни к Сане, и они не летели к нему тоже — только к карьере, в которой находишь себя и прячешься от себя же, к городу, в который влюбляешься сначала безответно, а затем взаимно и, кажется, навсегда, к стране, скромно зовущей себя мамой. К себе, в конце концов. Все эти побеги по небесам, заигрывания с вероятностью катастроф, линии горизонта, затягивающиеся петлёй, — всё это путь к себе. И Яку не уверен, что у этого пути вообще будет конец. Голос пилота вырывает его из размышлений. Объявляют, что самолёт приземлился, а Мориске даже не заметил этого столкновения с землёй — неужели и когда лететь с небоскрёба будет, не заметит тоже? Яку не торопится выходить из самолёта, оказывается где-то в середине толпы. Всё ему кажется немного чужим и странным. В аэропорту встречает двуязычная надпись: на английском — “добро пожаловать в Японию”, на японском — “с возвращением домой”. У Яку что-то щемит в носу. Как бы он ни мотался по свету, она — страна самураев, небоскрёбов, ёкаев, офисов, рамена, роботов, — примет его всегда. И он даже робко согласится, что это и правда — дом. Он получает свой чемодан и выходит из здания аэропорта. Япония встречает его тёплым весенним ветром. Теперь они все трое здесь — и Лев, и Саня, и Яку. И как будто Яку к ним и приехал — ко Льву, к Сане, к себе. И в то же время — ни к кому из них.14 августа, 2022
— Это лучшая моя идея. — Она ебанутая. — И всё равно лучшая, признай. Яку вздыхает, стирает аккуратно пятнышко с тёмного стекла и надевает очки обратно. Куроо осуждающе хмурится на длинный водительский гудок чьей-то машины. Кенма на заднем сидении шуршит пачкой чипсов. — Ты слишком серьёзно к этому относишься, — Куроо с добродушным видом выруливает в соседний ряд. Улыбается, маскируя отложенный нервный срыв. — Это ж не Олимпиада, в конце концов. Просто спонсорский матч, просто большой прикол. Импровизируй и наслаждайся. — Ага, хуй там, — Яку придирчиво одёргивает рукава пиджака — катится на матч, будто на мафиозные разборки. — Твои импровизации мне всегда боком выходили. — Нихуя себе! Приведи хоть один пример! — Когда мы с тобой пытались забрать плавки из закрывшегося бассейна. — Это когда было, десять лет назад? Ты такой злопамятный? — Попробуй забыть плавки, которые нам сбрасывали с окна. — Я с прошлого года вынашиваю эту идею грандиозного ебучего товарищеского матча! — Куроо театрально срывается на крик души. — Это как кроссовер супергероев, это событие, рушащее границы между клубами и странами! Я тебе не позволю своим брюзжанием испортить мне настроение, я лично, блять, ездил за каждым пиздюком, я целый день терпел выебоны Ойкавы, я вылавливал Ушиджиму в парках, я смотрел, как долго и муторно Кагеяма складывал свои вещи, и сошёл с ума, когда он всё это вытащил обратно, чтобы достать со дна сумки сраный наколенник! — И это я-то слишком серьёзно отношусь? — Сиди и не пизди тут! — Куроо грозно бьёт по рулю, пресекая дальнейшие пререкания. — Насчёт команд не переживай, я лично помогал отбирать игроков, — подаёт голос Кенма, тюкнув Яку пальцами по плечу. — Я знаю способности каждого из вас, чтобы сложить идеальные комбинации для зрелищного матча. — Как в игре собирал отряды на зачистку босса? — Яку фыркает. — Ну я рад, что хотя бы ты кайфанул. — Так и ты кайфани, в чём проблема? Я тебя в команду с Йоффе поставил, ты доволен? Вы играли вон сколько вместе, ты разве не соскучился по нему? Яку молча смотрит на белую дорожную полосу за окном. Притворяется прозрачным пассажиром слева, болтающейся плюшевой осьминожкой на зеркале заднего вида. Они с Саней так до сих пор и не виделись — Яку вернулся в Токио тихо, скрытно, будто возвратившийся после бурных гулянок блудный сын. Прокрался в комнату и юркнул в свой угол, даже не скрипнув половицей, — не светил свой приезд в соцсетях, не искал с кем-то встреч, официально объявился только для родни и Куроо с Сугой; даже от Сани, который знал об истечении контракта с клубом, Яку скрыл свои перемещения, как и не поставил в известность Льва, привычно вовсю занятого съёмками в рекламах и шоу. Яку подсознательно ждал момента, чтобы обрадовать приколом — условного “скучаю, кстати”, чтобы ответить хитрым “а я в Токио, кстати”, но повода всё не было, никто как будто к нему не рвался, а он не навязывался в ответ. Яку как будто и чувствовал что-то болезненное, а позже наоборот — не чувствовал ничего и ни к кому, затаился и приходил в себя, выжидая неизвестно чего. Вчера вот ночью, где-то чуть ближе к часу, Яку вдруг почувствовал, что соскучился по обоим — наверное, это хороший знак. — Яку? — Да-да, классно придумал, спасибо. Кенма приподнимает бровь в лёгкой заинтересованности. — О, — усмехается он вдруг. — Ясно, я был прав, оказывается. Охренеть. — Что, что? — недоумевает за рулём Куроо. — Что тебе там ясно, м? — Яку оборачивается на заднее сидение. — Всё ясно, — Кенма загадочно улыбается. — Да о чём вы оба? — негодует Куроо в лобовое от неведения. Застывает, меняется красочно в лице, осознавая, и едва не проскакивает поворот. — Стоп... погоди, что? Яку снова отворачивается к окну. Снова очень интересны белые полосы на асфальте, фонарные столбы, ряды выстриженных кипарисов. Куроо выпучивает глаза, так и пялится попеременно то на дорогу, то на Яку. У него в голове, наверное, хаос визуализируется в горящий офис с дымящимся ксероксом, звонящими одновременно всеми телефонами и вихрем разлетающейся кипы отчётов. — Да иди ты. — Я кайфовал, — Яку довольно улыбается. — Ты как так умудрился вообще? — Ну он красивый, высокий, охуенный. И в России были холодные зимы. Кенма хмыкает с неопределённой эмоцией. Куроо предпочитает помолчать, чтобы обдумать новость и не сойти с ума перед матчем, которого так долго ждал — забот и так хватает, куда тут ещё отвлекаться на Яку с его мужиками. Наверняка и он потом предъявит, как оскорблён и разочарован, что не стал первой подружкой по сплетням, а узнал скандальное чуть ли не позже всех. Или пока молчаливо осуждает, а позже всё выскажет, и Яку будет скорбно смотреть в небеса. А пока он смотрит на Токио за окном — на строгость суеты и выбеленный бетон среди зелени, потоки машин и тенистые дворики кофеен, на высокие дуги мостов, на частокол синеющих грозно небоскрёбов. Поверх знакомых улиц мерещатся другие — нездешние — мелькают боками зеркальных многоэтажек, разбегаются трамваями за угол, ныряют под асфальт ступеньками подземных переходов. Кажется, что сквозь один город проявится другой — выплывет в проёме между домами, наслоится и перемешается, переплетётся линиями дорог, потоки Исети вольются в воды Сумиды, одинокая Фудзияма забелеет макушкой в кольце Уральских гор. Мираж на мираже, не те очертания на чужих координатах, и что-то далёкое вдруг стало родным, просится теперь на холсты безоблачной лазури. Яку моргает — наваждение спадает, как случайный образ в полусне. Не преследует удушьем, а ласково целует в висок, обещая пошутить так ещё не раз. Так выглядит безобидное и смешное сумасшествие — так обнимает за плечи дом. Яку замечает его в коридоре — не заметить сложно, господи — у автомата с едой, где он придирчиво выбирает что-то из напитков. Встаёт беззвучно позади, закинув за плечо спортивную сумку, которая удивительным образом не портит вид костюма с галстуком. — Привет. Саня оборачивается — борода отросла сильнее привычного, делает его будто строже и одновременно летним-шальным, застёгнутая под горло олимпийка обрамляет широту плеч и под молнией стойко сдерживает накачанную грудь. Застывает в духе голливудских сцен — ещё один гений в тёмных очках в помещении. — Здравствуй, — Саня греет приветствие улыбкой, делает шаг навстречу и жмёт Яку руку. — Давно не виделись. Как ты? — Охуенно, как видишь, — Яку снимает свои очки и окидывает себя презентующим жестом, мол, опять вот косплею сына мафиозного дона, живу лучшую жизнь. Саня одобрительно кивает. Руку сразу не отпускает, оглаживает большим пальцем мимолётно. — Давно вернулся в Японию? — Недавно, — Яку красиво умалчивает, что прилетел ещё в разгаре весны. Выскальзывает осторожно из рукопожатия. — Как дела в Осаке? — Закружило, — тоже красиво отвечает Саня — в дозволенной степени загадочности. — Матчи, новые места, люди, всё навалом. — Не жалеешь, что переехал? Саня медленно мотает головой. По нему и видно: Япония его зацеловала солнцем, незримой катаной отяжеляла плечо, лепестками сакуры касалась скул. Окликала его гудками прибывающих поездов, оплела лабиринтами улиц и паутиной метро, въелась под кожу отголосками самурайских трагедий и заклеймила своим. — А ты? — спрашивает он, проводя рукой по плечу Мориске. — Хочешь обратно? Яку медлит с ответом, уставившись на шоколадные батончики под стеклом автомата. В Токио он набил на руку — чуть выше вен на сгибе локтя — тату в виде кардиограммы, рисующейся в силуэт екатеринбуржской набережной. Исхоженные до родной спаянности маршруты, тетрис из тянущихся в небо зданий, узнаваемый даже в утреннем тумане и смоге торфяных пожаров. — Меня как будто раздробило на два города, если честно, сложно по ощущениям, — Яку цепляется за ремешок сумки, словно может выпасть из реальности прямо сейчас. — Я как будто частично всё ещё там. Саня хмурится понимающе, снимает наконец-то очки — зелёное море о берег, серый сердитый север, способный на бархатное тепло. — О, а я тебя ищу везде, — голос Льва бьётся эхом о стены, звоном врывается в прохладную коридорную тишь. Яку оборачивается. Замирает секундно, не успев с выдохом, будто по воздуху резануло и обожгло. — А я взял и нашёлся, — Мориске приваливается к стене и жестом подзывает Льва постоять рядом. Смотрит неотрывно, как он останавливается напротив Сани, как глазеет на него осторожным любопытством. — Ну вы это, знакомьтесь, что ли, — машет задорно руками, будто обоих переплетает незримыми нитями. — Саня, это Лев. Лев, это Александр. Представляет лаконично — только имена, никаких лишних деталей, титулов и ярлыков. — Очень приятно и очень непривычно говорить с кем-то, кто выше меня, — радуется знакомству Лев — мальчик, за годы научившийся глянцевой вежливости. — Взаимно, а я вот с утра духами побрызгался, которые вы рекламировали, — подхватывает игру в любезности Саня. — О-о-о, хороший вкус, — смеётся Лев, шутливо стреляя в Саню сложенными в пистолет пальцами. Ситуация из кошмарного сна, в которой Яку одновременно восхищён до потери речи и не знает, как незаметно уйти в стену. Ему как будто даётся возможность понаблюдать со стороны — в неверии и веселящем ужасе. Яку смотрит на них, обменивающихся вежливыми улыбками, ухватывает мысль невзначай — а догадывался ли кто-нибудь из них. Лев и Саша жмут друг другу руки — Яку впивается взглядом в картинку, зависает на этом моменте в рапиде, напарывается вдохом на остриё, не подав даже виду. Это как преломление света, точка пересечения двух параллелей, луч падает под углом и высвечивает на стене образы, как старинный проектор. Кухня в блёклых июньских лучах, летящий вверх эскалатор подземки. Прибывающий на пустырь поезд, качели в заснеженном тёмном дворе. Расколотый эхом спортивный зал, ночь по ту сторону лобового, затерявшаяся в сбоящем навигаторе. Декабрь в огнях, разбивающийся с двадцать седьмого этажа, небо в зареве фейерверков за сигаретной пеленой. Разговоры у реки и едва уловимый шёпот безлюдных дворов, догорающий над линией гор закат, красящий в рыжий самолётные хвосты. Вдребезги море и влюбляющий улицами Мадрид, полумрак чужих спален, полотна переписок и сонные беседы по видеозвонку, молчание и касания, отмеренные счётчиком светофора. Беззвучие крика и оглушительность тишины, разлитой вместо слов, которые только сделают больнее. Это всё осколочное — встреч и расставаний, высказанного и утаённого, созвонов и печатных строк. Смех и грех, помноженные на бесконечность. Лев и Саша так долго не представлялись в одной декорации, но вот они стоят друг напротив друга, и вселенная не схлопывается от их встречи — ей как будто бы даже плевать, и от этого смешно, это отрезвляет немного. Эти девять лет пронеслись по Яку ожогами и изморозью, окрыляли и били под дых с пинка. История не о трагедии, хотя в неё так неумолимо тянуло. История о свободе — свободе не делать выбор. Срываться, когда вскружило голову, скучать, когда скучается, отпускать, когда выцветает и ускользает сквозь пальцы. Яку понимает, что никогда ни к кому из них не бежал — а потому не выдохся. Окончательно отказывается от сравнений именно тогда, когда они так близко друг к другу и сравнить легче всего. Лев и Саша расцепляют руки, и Яку выдыхает. Мир не скинулся с края, такой же непостоянный и взбалмошный. В тишину просачиваются чьи-то далёкие голоса, чей-то смех гуляет эхом по стенам. Август льётся солнцем на коридорный паркет. — Ладно, вам переодеваться нужно идти, не буду задерживать тогда, — Лев спохватывается и закругляется в болтовне. — Хорошего матча вам, — любезно желает он обоим — очаровательный улыбчивый мальчик. Останавливает взгляд на одном Яку, добавляет с мимолётной хитростью: — Буду болеть за тебя. Яку отрешённо кивает, покусывая дужку очков. Ему жутко, ему головокружительно смешно, но впереди матч, никак нет времени сойти с ума. Лев спешит смотреть игру на трибунах, машет потешно на прощание и разворачивается. Удаляется по коридору прочь, пока отголоски его улыбок и взглядов пружинят остаточно под ребром. — Ну а мы с тобой круто проследуем до раздевалки, — обращается Яку уже к Сане, отточенным движением поправляя укладку. — Несём стиль в массы. — Я был рад кстати, когда увидел тебя в списках команд. Я скучал, — улыбается вдруг Саня — надевает обратно очки, и перед глазами мгновенно вырастает зал аэропорта в январе, дурацкие кольца на пальцах и внесезонная взбалмошность, поделенная на двоих. Яку прикусывает ответную улыбку. Задирает голову, хмыкает и прячет дурные искорки под тёмными стёклами. Этот август его без шуток добьёт. * И всё-таки Куроо был прав — идея с экспериментальным товарищеским матчем и правда оказалась лучшей. Безумной, в какой-то степени, но стоящей того, чтобы её осуществить. Обещанный праздник — торжество спорта и нетленность юности — действительно случается. Яку думал, что после Олимпиады уже не испытает подобного — когда люди, с которыми он пересекался на межшкольных матчах, делят с ним одно поле, имея уже за спиной эмблемы влиятельных клубов и даже флаги других стран. Яку думал, что больше уже никогда не сыгрывает с Саней в одной команде — но вот он снова страхует его приёмы, считывает наперёд движения и хлопается с ним ладошками, как в старые добрые времена. Стадион ликует, Лев на трибунах скачет и машет руками, так и норовя выпрыгнуть из штанов, Кенма упирает подбородок в сложенные ладони и ухмыляется так, будто воплотил в жизнь свой злодейский план, Куроо выглядит самым счастливым на свете — стоило дожить до этого момента, определённо. Из стадиона Яку выходит с весёлым осознанием того, что ему некуда идти. Нет, формально у него есть крыша над головой, но нет под крышей самой головы — она будто в облаках, пахнущих костром и жжёной карамелью, покачивается на волнах оглушительной пустоты, в которой нет ни дальнейших планов на жизнь, ни примерных ориентиров, ни пометок в телефонном календаре. Контракт закончился, новых Яку не заключал, он в целом даже не знает, хочет ли продолжать карьеру в спорте — это и интригует духом новизны, и пугает до жути. Неприкаянность уже даже не поэтичная, а вполне ощутимая и парализующая отсутствием намеченного маршрута. Нужно будет решить где-нибудь на берегу моря или в безмятежности гор, как дальше жить — но точно не сегодня, когда неизвестность нагнетает тяжестью грозовой тучи, а в какой-нибудь другой день, когда за оборвавшимися путями покажутся не тупики, а новые развилки. Как сказал однажды великий, в двадцать восемь лет жизнь только начинается. Яку останавливается у парковки и заказывает такси — пока до дома, а дальше решит, куда податься, вдруг поманит чьё-то приглашение спонтанно собраться, или увлечёт подборкой клипов музыкальный канал, или захочется просто смотреть на тени на стене от колышущихся штор. Свобода выбора, свобода не ждать ничего ни от кого — порой даже от себя самого. Яку собирается погасить экран, но на телефон приходит сообщение — прорывается сквозь вакуум мыслей напоминанием, что мир продолжается и после судейского свистка, и после истёкших контрактов, и за нарисовавшимся в голове обрывом. Есть планы на вечер? А то могли бы встретиться с тобой. Яку смотрит на имя отправителя и неожиданно для себя улыбается. Восхитительная правильность скрашивает момент — как будто именно этот человек должен был написать, выдернуть из намеченного одиночества и позвать вместе смотреть, как небо догорит до угольной черноты. Правда, Яку не исключает, что был бы обрадован не меньше, если бы на экране высветилось имя другого. Возможно, неплохим был бы и вариант, при котором его телефон и вовсе молчит до конца этого дня. Пропасть неизвестности временно отступает, ведь какая-то определённость всё же есть — на грядущий вечер уж точно. Яку пишет в ответ, что планов нет, и на совместное времяпрепровождение он смотрит с любопытством обезьянки из эмоджи. Допечатывает и отправляет как раз в момент, когда к стоянке подъезжает его такси, одёргивает лямку закинутой на плечо сумки и бросает взгляд на стадион. Пойманное мгновение — и солнце брызжет по глазам, отскакивает под углом от стадионной крыши и расцветает лучами в ореол. Яку жмурится и прикрывается рукой, поглядывает одним глазом, как свет сцеживается в радужные блики, улыбается и садится в машину. Город вспыхивает алым закатом за его спиной. .